Неудавшийся побег

      Неудавшийся побег

      Олежка приоткрыл глаза. Заснуть никак не удавалось. Самое нелюбимое время – тихий час. Только что закончен обед, и все уложены по кроваткам. Некоторые уже спят, кто-то, как и он, продолжает ворочаться и сопеть. Могли бы и вовсе отменить это принудительное отлёживание своих боков, а эти всё нянчатся с ними, как с малолетками. Как-никак – старшая группа, почти уже школьники.
      Эти – это воспитательницы их детсада. Кроме этих есть ещё и те, или те ещё. Которые из столовой и уборщицы. Его бабушка про них так и говорит– ваши кухарки – это те ещё. Ей всё кажется, что готовят они отвратительно, и масло в кашу не докладывают. А она в этом толк знает – сама работала поваром в яслях, правда, недолго. И хотя она нигде этому не училась, у неё настоящий, просто врождённый талант в том смысле, чтобы приготовить так, что пальчики оближешь. Дядя Саша, местный районный судья и друг семьи, вставая из-за стола, так всегда и говорит, хотя сам этого, почему-то, никогда не делает. А что касается масла, то бабуля его никогда не жалеет. И сгущёнки разной. Недаром о её пирожных – хрустящих, тающих во рту трубочках и пышном наполеоне среди их знакомых ходят легенды.

      За окном, прямо напротив его кровати, в голубом небе проносятся белые пушистые облака. Они летят столь стремительно, что кажется, зацепись за одно из них – и ты в мгновение ока перенесешься в какое-нибудь далёкое тридевятое царство. Хотя, если хорошенько задуматься, это тридевятое не выглядит таким уж далёким. И сомнения эти вполне обоснованы. Он может уже, почти не сбиваясь, досчитать до ста: число тридцать девять находится где-то в первой половине этого длинного списка. Ему кажется, что «тридевятое» происходит именно от этого числительного. А его старший брат и вовсе знает числа гораздо крупнее, чем первая сотня. Он уже учится в четвёртом классе и может легко перемножать в столбик их двухзначные комбинации. Так хитро он называет эти пары цифр. Хотя комбинацией, насколько Олежка представляет себе из разговоров старших, обычно называется что-то, похожее на длинную женскую майку.

      Вообще говоря, со словами у него временами возникает какой-то мучительный, а иногда и трогательный раздрай. Услышав новое, незнакомое слово, он тут же пытается разгадать его смысл, и, отыскав его, по своему разумению переиначивает на иной манер, сообразуя с найденным смыслом. Это же так логично, а иначе зачем те слова, которые так и норовят обмануть слух. Ведь он для того и дан, этот слух, чтобы понимать всё без лишних объяснений. Например, когда говорят «я тебя сейчас отшл-л-лёпаю», то здесь даже без повышения интонации каждому становится ясно, что его не будут гладить и не расчешут гребешком. А в последних словах так и слышится ласковое шуршание расчёски в волосах. Кстати, и слово «логично», как-то произнесённое его отцом, на слух воспринималось вполне объяснимым – стоило лишь представить себе что-нибудь, аккуратно разложенное по полочкам.

      В мире всё должно быть устроено логично, ладно и чинно. И если это не так, то нужно поправить. Нужно усмирить, притереть и подчистить разнобой избыточных звуков, выправить слоги, эти маленькие самостоятельные понятия, выстроив их – кубик за кубиком – в правильной очерёдности, в нужном ритме, который не позволит им рассыпаться.

      Но, к его удивлению, логика эта во многом услышанном работала далеко не всегда. Так было с псевдонимом, которым, как ему казалось, называли психически неуравновешенного человека, или попросту психа, донимающего всех своими причудами. Так было и с выеденным яйцом – оно у него было почему-то выведенным, ибо, как ему казалось, нет ничего проще, чем вывести птенца, и занятие это уж точно ничего не стоит. Со временем, конечно, всё вставало на свои места: псевдоним оказывался просто кличкой, а яйцо – съеденным, но это, как правило, наступало значительно позже, чем того хотелось бы, и Олежка ещё долго пребывал в плену филологических фантазий, порой забавляя старших своими наивными откровениями. Похоже, тридевятое царство тоже было из их числа.
      Кстати, о числах. Как-то у них с братом развернулась целая словесная баталия, когда Олежка узнал, что такое «тысяча» и, довольный, похвастался этим. Брат тут же назвал что-то посолиднее и снисходительно улыбнулся. В ход тут же пошли сложносоставные комбинации – Олег уже знал, что это такое, – и в самый разгар их жаркой перепалки в дискуссию вмешался отец, невольный свидетель спора. Он сидел за столом и что-то писал. Сразив их страшно большим числом, который он назвал «квадрильон», и пояснив его значение, отец вернулся к своим бумагам. Спор мгновенно угас. Больше этого могучего числа никто назвать уже не смог и даже не решался – уловки типа «два квадрильона» и иные конструкции из цифр в расчёт не принимались. Ну, а по поводу самого слова, стоит ли говорить о том, что оно в первое мгновенье вызвало в сознании Олега образ гигантской квадратной эскадрильи самолётов, летящей высоко в небе и почти полностью застилающей собой солнечный свет.

      А улететь вместе с облаком или каким-то другим волшебным способом покинуть этот садик ему хотелось уже давно. Правда, со временем это желание несколько притупилось. Но в первые дни своего пребывания здесь – а было это больше года назад – оно было просто мучительным. Да и, вообще, оказался он здесь, на его взгляд, по какому-то странному недоразумению.
 
      Как-то, находясь во дворике, примыкающем к их дому и не зная, чем себя занять, он откликнулся на предложение матери пойти с ней в какой-то садик, где много детей и где всегда весело. Он перестал орудовать лопаткой в песочнице, пытаясь докопаться до сырого песка – в таком виде он лучше формовался – и с интересом взглянул на мать. Она шла на работу и, остановившись рядом с ним, как бы невзначай позвала с собой.
      – Там тебе будет интересно, там игрушки разные и площадки с качелями. У тебя появятся новые друзья, – продолжала она, попутно сама увлекаясь этой темой. –  А вечером я тебе куплю конфет.

      Дома у них всегда безотлучно находилась бабушка, поэтому пристраивать куда-то ребёнка не было особой необходимости. Вот и сейчас она сидела на скамейке неподалёку и прислушивалась к их беседе. Олежка задумался на секунду. Вообще-то его и так всё устраивало. Но почему бы не попробовать? К тому же конфеты. Последний аргумент склонил чашу весов его сомнений в пользу предложения, и он протянул руку.

      В садике Олежку встретили не особо приветливо. Да и обстановка здесь была весьма далёкой от той, которую обещала мама и какую рисовало его воображение. Девчонки все как на подбор были чересчур визгливыми; они постоянно ссорились из-за обладания Мальвиной – единственной куклой с огромными, закатывающимися при наклоне глазами. Мальчишки были под стать им, такие же горластые и задиристые, а обещанные игрушки – потасканные и облезлые: в деревянных наборных пирамидках недоставало колец, а единственный волчок, разгоняясь, противно поскрипывал и дребезжал. Ручка у него болталась и то и дело норовила вывалиться из прорези.
 
      Воспитатели постоянно призывали горлопанов к тишине, одёргивали шалунов и без устали, нахмурив брови, расставляли особо отличившихся по углам. Углы эти почти никогда не пустовали. Всё это несколько обескураживало его: совсем не так представлялся ему детский сад, когда он шёл сюда в первый день. Поэтому знакомиться с детьми и сходиться с кем-то из них ближе как-то не тянуло.

      Но и это было не самым печальным. Для организованной прогулки их выстраивали в колонну, и ребятишки, попарно держась за руки, медленно выходили за ворота садика и ползли по скучному и унылому маршруту. Если бы Олежка знал восточную мудрость о скорости каравана, он бы сразу безошибочно угадал того, кто больше других претендовал на звание самого старого и немощного верблюда. И хотя тот был совсем не старым, назвать таковым можно было бы грузноватого и неуклюжего Петьку Савкова, у которого вечно развязывались на ходу шнурки на  ботинках и что-то высыпалось из карманов. Ко всему прочему мальчиков ставили в пары с девочками, что ни тех, ни других не устраивало, а у доставшейся ему в напарницы Аньки Стёпиной руки всегда были холодные и неприятные, к тому же сплошь покрытые цыпками. Да и говорить с ней тоже было не о чем.

      Прогулка обычно проходила по парку, который граничил с территорией садика. Спускаясь вниз, Олежка каждый раз наблюдал, как бегущий по придорожной канаве ручеёк, преодолевая небольшие перекаты, распадался на звонкие, журчащие струи. Обтекая препятствия и падая с них, эти струи взбивали на поверхности воды лёгкую, пушистую пену. Она была, пожалуй, единственным, что неизменно приковывало к себе его внимание на протяжении всего спуска в парк и по дороге обратно. Но, как он ни старался, ему не удавалось разглядеть в ней даже маленькие зародыши пенопласта, этого загадочного воздушного материала, из которого рыбаки вырезают поплавки для своих удочек. Видимо, прошло ещё недостаточно времени, чтобы он смог как следует спрессоваться. Весна была в самом разгаре, снег ещё не успел полностью растаять, и ручьи только недавно активно принялись за свою работу. Да и наблюдал за этой пеной он всего лишь  первую неделю. К осени здесь, наверняка, будут плавать солидные куски этого рыхлого пористого вещества.
      Он представил себе сборщиков пенопласта, с мешками в руках обшаривающих русла ручьёв и заглядывающих под кусты в поисках затаившихся там обломков. Но будет ли он свидетелем этой картины? Это навряд ли.

      Решение созрело молниеносно. Бегает он быстро, дорогу домой знает неплохо. С него хватит. Тем более что обещанных конфет он так и не увидел, и совесть чиста. Он бросил вялую руку своей молчаливой спутницы и устремился вверх по дороге, ведущей из парка. Бежалось весело и легко, и грудь распирала радость. Казалось, с души свалился какой-то камень. Так обычно выражалась бабуля, когда обнаруживала затерявшийся рубль в одном из многочисленных карманов своего пальто.

      Вот позади остались парковые ворота, справа мелькнуло здание садика, впереди – позолоченный купол дворца. Прямо – пять минут, потом, за зданием милиции – направо, а там ещё пять минут – и ты дома. Свобода!

      За спиной явственно послышалась чьи-то тяжёлые шаги. Этого не может быть! Неужели его мог кто-то догнать? Сложившееся к пяти годам представление об устройстве мира стремительно пошатнулось, и земля тут же стала уходить из-под ног. Это чья-то рука схватила его за шиворот и слегка приподняла в воздух. Перед глазами мелькнуло здание милиции, которое сменилось искажённым от негодования лицом Татьяны Степановны. Её имя он уже успел запомнить. Через мгновенье он снова стоял на земле, развёрнутый лицом к ненавистному садику. Его ладонь была крепко стиснута в руке воспитательницы. Молча, не говоря ни слова, она потащила беглеца в сторону покинутой, казалось бы, навсегда детской невольницы.

      Остаток дня он провёл, стоя в углу большой комнаты, обиталища их младшей группы; свидетели его неудачного побега деловито копошились в груде игрушек и иногда с интересом поглядывали на него, словно видели впервые.
Вечером мать отчитывала его за странную выходку. Она была очень огорчена и встревожена произошедшим. Татьяна Степановна, рассказывая ей о случившемся с широко раскрытыми, как у Мальвины, глазами, просила что-нибудь непременно предпринять по этому поводу. Ей-то что: убежал бы себе – и ладно. Меньше нарушителей – меньше тревог. Странные эти взрослые. Олег молчал, потупив глаза, и кивал – да, этого больше не повторится. Ему было жаль расстроенную из-за такого пустяка мать. О конфетах он упоминать не стал.

      С тех пор желание убежать из садика сковывалось данным тогда обещанием. Но иногда, как и сегодня, оно снова становилось нестерпимым.