Рассказы о войне 5

                ГУ-ГА

                Повесть
                Автор Морис Симашко.

  Морис Давидович Симашко (1924-2000), советский писатель, народный писатель Казахстана, прозаик, автор произведений на темы среднеазиатской и русской истории, переводчик казахской литературы на русский язык. За повесть «ГУ-ГА» журнал «Дружба народов» премировал автора в феврале 1988 года, по итогам за 1987 год.


Продолжение 3 повести.
Продолжение 2 http://www.proza.ru/2020/01/21/214

                ВОЙНА В ОРИГИНАЛЬНОМ ИЗЛОЖЕНИИ

  «Снова я возле Иванова, всё ищу кого-то глазами и вижу вдруг капитана Правоторова. Тот стоит без оружия на краю окопа и смотрит вверх, на косогор.
— Все к дотам! — резко бросает он, ни к кому не обращаясь.
— Все к дотам!
Это пронзительно кричит Саралидзе.
— Все к дотам! — кричу я, срывая голос.
«К дотам… к дотам!» — кричат в поле. Иванов встаёт, берёт пулемёт на плечо. С ним Шурка Бочков, Сирота, кто-то ещё. Мы скорым шагом идём к косогору, стараясь разглядеть что-нибудь там сквозь пелену дождя. Немцы толпой бегут вверх. Они выскакивают из-за штабелей торфа, из ходов сообщения, из каких-то вовсе неизвестных нам укрытий. Их много, куда больше, чем нам казалось, и мы бежим вместе с ними. Ровное поле кончается, рядом с немцами, обгоняя их, лезем вверх к мокрым, с перебитыми ветками кустам. Тут только видим мы тёмный гладкий бетон. Он выступает из земли метра на полтора, тянется метров пятнадцать по косогору и на краю поворачивает под тупым углом в сторону. Ровные продольные щели видны в бетоне, а сверху, на крыше продолжает расти всё тот же кустарник и небольшие деревца с жёлтыми листьями. Значит, давно уже стоит этот дот…

  Бегущие немцы устремляются в обход по узкой тропе, что идёт вокруг дота, другие просто лезут, цепляясь за кусты. Они рядом и впереди. И за нами тоже немцы. Когда остается до вершины шагов тридцать, кто-то у нас говорит: гу-га. И мы опять кричим, обречённо и страшно:
— Гу-га, гу-га, гу-га, гу-га.
Немцы шарахаются от нас, теснятся, отталкивая друг друга. Наверху они разбегаются по лесу, но большая часть сгрудилась позади дота, лезет в узкий, загороженный щитами ход. Туда их, как видно, не пускают. Гу-га — кричим мы и через их головы бросаем внутрь, в темноту гранаты. Я тоже бросаю свою последнюю гранату, и прямо по немцам, по спинам и головам лезем мы в дот. Там все еще что-то рвется, и пламя с дымом выбивается наверх. Из пламени показывается человек, почему-то в нижней рубашке, с красным ободранным лицом. Он смотрит на нас и тонко, непонятно кричит, отступая назад, заслоняясь руками.

  Бьём в глубину дота из автоматов. Задыхаясь, кашляя в дыму, ищем тех, кто ещё остался жив. Дым постепенно рассеивается. Кто-то шевелится возле амбразуры, откуда падает свет. Стреляем туда, и становится тихо.
Бросаемся снова наверх. Немцы убегают по редкому лесу. Иванов лежит и короткими очередями бьёт им вслед из пулемёта. Стреляем с ним вместе. Когда больше никого уже не видно, идём снова в дот.
Весь пол там завален телами, и мы делаем проход, оттаскивая их в стороны. Дот огромный — целая казарма. В офицерской части стоят кровати и висит даже картина: женщина опускает ногу в воду, собираясь купаться. Амбразуры в нишах. Там скамейки, полки для боеприпасов и тяжелые турельные пулемёты. Есть запасный выход, но он закрыт. Теперь мы понимаем, почему столько времени нельзя было сюда пробиться. Их четыре, таких дота на косогоре, а внизу между ними ещё малые бетонированные гнёзда. Наш дот крайний. Под обстрелом у него низина с болотом и весь лес на той стороне, а боковые амбразуры смотрят на овраг, по которому единственный твердый путь сюда. Танкам в этой местности никак нельзя действовать. Стою и смотрю в прямоугольную прорезь на болото. Дождь перестал, но отсюда всё кажется чёрным, холодный синий пар стелется над самой землёй. У краёв болота пар густеет и словно бы вытекает наверх, к растущему вокруг лесу. В этой чёрной яме мы лежали две недели. Она кажется совсем небольшой отсюда…

  Нас зовут наверх. Капитан Правоторов стоит у дота. Мы теснимся вокруг. Обегаю всех взглядом. Нас не больше сорока человек. Ещё трое или четверо ковыляют снизу. Капитан хочет что-то сказать, но гулкая очередь ударяет откуда-то сбоку. Все мы ложимся. Это бьют по нам из соседнего дота. Мы тоже стреляем в них наугад.
— Сейчас начнётся, — говорит капитан, когда стрельба стихает. — Занять оборону!
Он всё время посматривает назад, на нашу сторону. Мы укрываемся на склоне. Рыть ничего не надо. Делаем только внизу упоры для ног, чтобы не скатиться вниз, и нагребаем перед собой лёгкую лесную землю. Пригибаясь, тащим из дота снятые с турелей тяжёлые пулемёты. Один прилаживаем у входа между бетонных щитов, а другой на окопайной площадке, где стоят брошенные немецкие миномёты, Небо совсем светлеет, кажется, вот-вот проглянет солнце.
— Все вниз!

  Это громко, тревожно кричит капитан Правоторов, показывая рукой на болото. Мы торопимся, скатываемся с косогора, съезжаем туда на ногах. Там, уже внизу смотрю в нашу сторону и вижу быстро растущие над лесом самолёты. Это «Илы». Гром стремительно нарастает, и прямо над нами огненные змеи впиваются в косогор. Ослепительное, нестерпимое пламя обжигает нас. Земля качается, всё полыхает наверху с неистовым воем, будто огромный примус работает там. Кто-то не успел уйти, и горящий ком катится к нам с горы.
«Илы» уже на высоте, идут обратно. Никитин грозит им кулаком:
— По нам ездишь, сука… Ну, спустишься ты ко мне с парашютом!
— Занять оборону! — говорит капитан.
Лезем вверх по горячей ещё земле, и ничего тут больше нет: ни кустов, ни деревьев. Всё будто вымазано жирным дёгтем. Немецкие пулемёты, которые мы повытаскивали, лежат покорёженные, и мы лезем в дот за другими. Внутри дота все цело, и танкист из третьего взвода, который укрывался здесь, живой и здоровый. Значит, по этому самому доту, который захватили мы, работали эресы…

  Капитан всё поглядывает в нашу сторону, о чем-то говорит с лейтенантом Ченцовым. Тот собирается уже куда-то идти, но слышится нарастающий свист. Снаряды перелетают через нас, падают где-то в болоте. Значит, немцы не знают, что мы уже здесь. Вдруг край косогора рядом с дотом, где стоял только что лейтенант Ченцов, рушится вниз. Мы пригибаем головы, и осколки нас не достают. Откуда-то из-за леса начинают бить тяжёлые миномёты. Это хуже. Мины падают отвесно, порой рвутся на склоне горы. Минут двадцать всё гремит вокруг. Но нас это мало трогает, как будто и не относится к нам. Неужто всякие чувства у нас потеряны?
Потом становится тихо. Отлепляюсь от склона, к которому прижимался всем телом, смотрю, что там впереди. Как раз где кончается линия горелых деревьев, цепью идут немцы. Они кажутся маленькими отсюда, но за ними видна другая цепь, потом третья. Роты две их, не меньше, шагают к нам от желтой полосы оставшегося леса. Переглядываюсь с Кудрявцевым, который лежит рядом. Вижу за ним Бухгалтера, Шурку Бочкова. И никак не могу понять, куда делся Даньковец…

  Немцы идут осторожно, будто боятся наступать на чёрную, горелую землю. Может быть, здесь у них тоже мины? Стрелять начинают они ещё издали, быстро водя перед собой автоматами. Никто ничего не говорит у нас, но мы не стреляем. Всё медленнее и медленнее идут немцы. По-видимому, здесь те, что из болота. И, когда остаётся метров сто пятьдесят до них, ударяют наши пулемёты: сначала один, со стороны дота, а потом другие. Немцы сразу поворачиваются, как будто только и ждали этого. Вдруг замечаю, что у меня нет больше патронов. Шарю в карманах, но там пусто. Только грязная шёлковая тряпка тянется за рукой. Хочу её выбросить, но вижу в подранных клеточках буквы «Б» и «Т»… Всё это было где-то совсем не со мной: эскадрилья, вышитый платочек. Я это тот, который лежит здесь, на склоне горы, возле немецкого дота. Вся земля вокруг обгорела. За спиной у меня болото, откуда мы сюда вылезли, а впереди жёлтая полоса уцелевшего леса, куда ушли немцы…
Заталкиваю платок назад в карман. Немцев уже нет, и кто-то начинает закуривать.
Тихо-тихо. Мне делается холодно. Шинели мы оставили в болоте, а тут, наверху, ещё и ветер. Прошу у Шурки Бочкова дать потянуть окурок. Набираю едкий дым в рот, и становится как будто теплей. Меня нисколько не тошнит, и я удивляюсь этому…

  Минут пять уже слышится какой-то гул, словно из-под земли. Капитан Правоторов всё время рукавом обтирает губы.
— Самоходки, — хмуро говорит Никитин.
Вижу, как на чёрную полосу, ведущую к лесу, выезжает что-то жёлто-зеленое, поворачивается боком. Потом выползает ещё одна машина, становится углом к первой. Подтягиваю к себе автомат, взятый в доте, и понимаю, что он сейчас ни к чему. Никитин, который лежит рядом со мной, вдавливает ногтем в чёрную землю оставленный ему окурок.
— Думают, падлы, что нас тут батальон.
Опять начинают рваться снаряды. Как и в прошлый раз, они летят откуда-то из-за леса. Потом падают мины. Но вдруг что-то тяжко ухает, стена земли встает перед дотом. Ещё и ещё раз прокатывается тяжёлый гул, и снова земля корчится, становится дыбом. Это самоходки. Никитин что-то кричит, до я не слышу. Мокрые тяжелые комья бьют по голове, по спине, будто кто-то бросает их гигантской лопатой. Кого-то сбивает со склона, и он катится вниз. Удушливый бурый дым лезет в горло, не даёт дышать. Держусь, вцепившись в землю пальцами, чтобы не оторвало от неё, и ничего не вижу.

  Потом всё стихает. Отряхивая грязь со спины, с рук, поднимаем головы. По чёрной, перемешанной с пеплом земле цепью идут немцы. Они какие-то другие на этот раз — тоже чёрные. И идут быстро.
— Капитан, — кричит Никитин. — С капитаном чего-то…
Смотрю в сторону дота. Вижу возле бетонной стены лежащее навзничь тело, и мне делается страшно. Как будто маленьким сразу становлюсь я и ищу кого-то глазами. Ну да, Даньковец… Вижу вдруг Иванова. Тот оставил свой пулемёт и идёт к капитану. Я тоже встаю и иду. И другие идут теперь с разных сторон. Капитан лежит на спине. Плечо и грудь у него в крови, а вместо сапога на одной ноге болтается жёлтая портянка. Дышит он тяжело, со свистом. — В дот нужно его, — говорит Кудрявцев.
Мы поднимаем капитана, несём в дот. Кладём его на нары и не знаем, что делать.
— Товарищ Правоторов, — зовёт Иванов каким-то плачущим голосом. — Товарищ Правоторов…
До того странные его слова, что мы приходим в себя. Не сговариваясь, спешим к выходу. Разбегаемся, но теперь уже не по косогору, а залегаем у вала, где стояли немецкие миномёты. От них остались неглубокие ямы. У нас теперь много гранат из дота. Немцы уже совсем близко, даже лица их как будто видны. Но они тоже не стреляют раньше времени.
— Ну, чего? — спрашивает у меня танкист из взвода Глущака.
Смотрю на него с удивлением и вдруг понимаю, что это от меня теперь ждут команды. «Где же Даньковец?» — опять мелькает у меня в сознании, хоть я уже всё знаю. Совсем по-другому смотрю я в сторону немцев. Нет, лиц их ещё не видно. Сейчас я уже точно определяю расстояние. Там, где переломанное пополам дерево, место, до которого им можно дойти. Это сто пятьдесят метров, как и в прошлый раз. Жду, весь подобравшись, но теперь почему-то совсем спокойный.

  Никитин, который лежит с ручным пулемётом, показывает мне рукой влево. Смотрю туда и тоже вижу немцев. Эти прежние, серо-зелёные, и идут они вдоль косогора, как видно, от другого дота. Машу рукой Никитину, и тот разворачивается в их сторону. К нему переползают ещё несколько человек.
Я смотрю перед собой. Немцы идут ровной цепью, и автоматы не качаются у них в руках. Из леса, намного дальше первой, выходит вторая линия. Там что-то катят на руках, не то пушки, не то какие-то ящики на колёсах. Гудят опять моторы, и жёлто-зелёные машины сдвигаются с места, переползают на чёрную полосу. Теперь уже точно видно, что это самоходки. Одна из них застревает в лесной колдобине, и чёрные фигурки бегают вокруг. Потом машина трогается, придвигается ещё ближе. Снова они становятся углом, а из леса появляются всё новые немцы…

  Теперь я вижу только серое низкое небо и чёрную линию немцев, идущих по чёрной земле. Всё ближе они, но почему-то не видно их лиц. Наверно, я просто не смотрю на них выше груди. Да и ни к чему мне их лица. Взгляд мой не отрывается от поломанного дерева. Всё ближе к нему чёрная линия. Вот она изламывается как раз посередине, и немцы начинают обходить дерево. Один из них высоко поднимает ногу, чтобы перешагнуть лежащую на земле часть ствола, и я даю по нему очередь…
Мне всё кажется, что немец так и стоит с поднятой ногой. Я продолжаю бить туда и удивляюсь, что других немцев уже не видно. Головы теперь никак нельзя поднять, и металлический визг стоит в ушах. Потом замечаю, что немцы приблизились. Они не идут теперь цепью, а перебегают группами. Да, эти немцы другие…

  Почему-то совсем не слышу наших выстрелов, хоть вижу, как бьет из пулемета танкист рядом со мной. И Иванов впереди садит из миномётной ямы всё из этого же «МГ». Лезу пальцем в ухо, чтобы прочистить его, но ничего не помогает. Иванов вдруг непонятно скручивается и выбрасывает вверх переплетенные руки. Кожух его пулемёта отлетает будто сам собой… Вот сейчас я вижу их лица. Немцы бегут прямо на меня, и глаза у них тусклые, немигающие. Чёрные мундирные куртки их в серой грязи, некоторые без касок. Всё недоумеваю, почему они в чёрном, хоть хорошо знаю об этом. Как бы два сознания у меня сейчас. Потом немцы валятся, продолжая стрелять. Слышу наконец гулкие тугие удары и знаю, что это Кудрявцев от дота бьёт из тяжёлого турельного пулемёта. Ну да, он же стрелок-радист. Своего автомата, который у меня сейчас вместо карабина, я не слышу, хоть высаживаю уже третью рогатку».

   Продолжение повести в следующей публикации.