Иннокентий Анненский. Слово Серебряного века

Иннокентий Анненский. Слово Серебряного века

/ Избранные фрагменты. Иннокентий Анненский. Книга отражений
/ С.-Петербург: типография Спб. Т-ва Печ. и Изд. дела 'Труд". 1906.

Среди многообразных особенностей или, может быть, недоразвитостей, а иногда и искажений нашей духовной природы, которыми мы обязаны русской истории, меня всегда занимала одна —  узость нашего взгляда на слово. Нас и до сих пор ещё несколько смущает оригинальность, и тем более смелость русского слова, даже в тех случаях, когда мы чувствуем за ней несомненную красоту. Мы слишком привыкли смотреть на слово сверху вниз, как на нечто бесцветно-служилое, точно бы это была какая-нибудь стенография или эсперанто, а не эстетически ценное явление из области древнейшего и тончайшего из искусств, где живут мировые типы со всей красотой их эмоционального и живописного выражения.
   
Наследье аскетов, взгляд на телесную оболочку лишь с точки зрения её греховного соблазна и бренности, аналогически переносится нами и на слово —  исконного слугу мысли.

Слово остаётся для нас явлением низшего порядка, которое живёт исключительно отражённым светом; ему дозволяется, положим, побрякивать в стишках, но этим и должна исчерпываться его музыкальная потенция. Если в стихах дозволительны и даже желательны украшения, то всё же, помня свой литературный ранг, они должны оставлять идею легко переводимою на обыденный, служилый волапюк, который почему-то считается привилегированным выразителем мира, не корреспондирующего с внешним непосредственно.

И главное при этом —  ранжир и нивелировка. Для науки всё богатство, вся гибкость нашего духовного мира; здравый смысл может уверять, что земля неподвижна —  наука ему не поверит; для слова же, т.е. поэзии, за глаза довольно и здравого смысла —  здесь он верховный судья, и решения его никакому обжалованью не подлежат. Поэтическое слово не смеет быть той капризной струёй крови, которая греет и розовит мою руку: оно должно быть той рукавицей, которая напяливается на все ручные кисти, не подходя ни к одной. Вы чувствуете, что горячая струя, питая руку, напишет тонкую поэму, нет, —  надевайте непременно рукавицу, потому что в ней можно писать только аршинными буквами, которые будут видны всем, пусть в них и не будет видно вашего почерка, т.е. вашего я.

Если хотите, то невозбранно и сознательно-сильной красоты у нас могло достигнуть одно церковнославянское слово, может быть, потому, что его выразительность и сила были нам так или иначе нужны, и их погладила даже львиная лапа Петра. Слово гражданское сразу попало в отделку голландским шкиперам и стало уделом школы и канцелярии, которые и наложили на него печать безответной служилости.

В дальнейшей истории, благодаря официально-городскому характеру нашей словесности и железной централизации, книжная речь мало-помалу лишалась животворного влияния местных элементов и вообще слов чисто народных, как подлых. Ещё Белинскому ничего не говорила народная поэзия, да и с тех-то пор едва ли голос её стал громче.

Не находя поддержки в искусстве устной речи, в котором государство не нуждалось, наше слово эмансипировалось лишь весьма недостаточно; при этом оно обязано своим развитием не столько культурной работе, как отдельным вспышкам гения. Не забудьте ещё, что за плечами у нас не было Рима и стильной латинской культурности, в Византию же мы и сами захлопнули дверь, порвав со славянщиной.

Вторая половина XIX в. останется в литературе эпохой безраздельного господства журнализма. В журнальную работу уходило всё, что только было в литературе живого и талантливого. Кто знает, увидали ли бы мы даже "Бесов", если бы не своевременные катковские авансы Достоевскому. История оценит в своё время трудную и важную роль русского журналиста. Русский гений наделён такой редкой силой, скажу даже —  властью, приспособляемости, что в нашей литературе были крупные писатели, которых как-то нельзя даже представить себе вне журнала. Достаточно назвать имена Глеба Успенского и Салтыкова.  <…>

Развитию нашего устного слова очень мало помогала до сих пор и школа, благодаря тому, что толстовские училища безусловно ограничили устное преподавание наше в пользу учебника, и все мы в лучшую пору нашей восприимчивости должны были посвящать часы самой свежей работы учебникам, т.е. книгам нелитературным по самому существу. Мудрено ли, но у нас нет до сих пор литературного стиля, хотя были и есть превосходные писатели, и ораторы, и даже стилисты, главным образом, кажется, по канцеляриям.

Но я говорю здесь о стиле лишь в широком смысле этого слова, т.е. о повышенном чувстве речи и признании законности её эстетических критериев, как об элементе общественного сознания.  <…>

У французов есть стиль, и они ценят стильность; у нас есть отдельные манеры писать, к которым мы относимся терпимо, если они не очень отступают от привычной, но для стильности речи русскому сознанью недостаёт ещё многого. Нет у нас образцов речи, нет и её литературных схем, в виде ли речи академической, речи кафедры или речи сцены. Литературная русская речь как бы висит в воздухе между журнальным волапюком и говореньем, т.е. зыбкой беспредельностью великорусских наречий и поднаречий. Мало помогает выработке русской речи и наша школьная теория поэзии, в которой всё ещё царят Лессинг и Шиллер да ещё со всеми ошибками изготовителей учебной литературы. Но я не вижу ближайшей связи и между историко-генетическим методом в исследовании словесных произведений и выработкой стиля, т.е. повышением нашего чувства речи. Я уже не говорю о том, что для русских лингвистов наша литературная речь есть явление гибридное и едва ли потому особенно поучительное. Крайняя небрежность и принципиальная бесцветность журнальной речи делают для исследователя нашего литературного языка особенно интересными попытки русских стихотворцев последних дней. Так или иначе, эти попытки заставили русского читателя думать о языке как об искусстве, —  следовательно, они повышают наше чувство речи. Я лично успел более или менее разобраться лишь в творчестве одного из новых поэтов —  К.Д.Бальмонта. <…>

Из двух разновидностей нашего художественного слова прозаическая развивается в условиях несравненно более благоприятных, чем те, которые выпали на долю стихотворной. Наша журнальная критика гораздо скорее простит беллетристу Андрееву все его Туманы, Стены и Бездны, чем поэтам Бальмонту и Брюсову воспетые ими игры. Что-то торжественно слащавое и жеманное точно прилипло к русскому стиху. Да и не хотим мы глядеть на поэзию серьёзно, т.е. как на искусство. На словах поэзия будет для нас, пожалуй, и служение, и подвиг, и огонь, и алтарь, и какая там ещё не потревожена эмблема, а на деле мы всё ещё ценим в ней сладкий лимонад, не лишённый, впрочем, и полезности, которая даже строгим и огорчённым русским читателем очень ценится.

Разве можно думать над стихами? Что же тогда останется для алгебры? И вот потревоженный ум, видя, что к новой поэзии не подходят готовые формулы, милые для него в самой своей опошлелости, спешит окарикатурить… всё, что не поддаётся переводу на его служилую речь. Пусть даже радужный туман стихотворения пленил его —  в лучшем случае пожатие плечами и "да! красивая форма". Ох, уж эта "поэтическая форма", и какой педант выдумал это выражение? <…>

В сборнике стихов К.Д.Бальмонта "Будем как солнце" в отделе "Змеиный глаз" напечатана следующая пьеса:
 
   Я —  изысканность русской медлительной речи,
   Предо мною другие поэты —  предтечи,
   Я впервые открыл в этой речи уклоны,
   Перепевные, гневные, нежные звоны.
 
   Я —  внезапный излом,
   Я —  играющий гром,
   Я —  прозрачный ручей,
   Я —  для всех и ничей.
 
   Переплеск многопенный, разорванно-слитный,
   Самоцветные камни земли самобытной,
   Переклички лесные зелёного мая —
   Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.
 
   Вечно юный, как сон,
   Сильный тем, что влюблён
   И в себя и в других,
   Я —  изысканный стих.
 
Мне, кажется, не приходилось ни слышать, ни читать, чтобы эта пьеса кому-нибудь понравилась, —  я не говорю, конечно, о представителях новой школы. Глумление, намёки на манию величия, торжествующие улыбки по поводу уклонов, перепевности и грома, рифмующего с каким-то изломом, —  всё это en premier lieu (в первую очередь, фр.).

Между тем стихотворение ясно до прозрачности и может показаться бредом величия разве тем людям, которые не хотят видеть этой формы помешательства за банальностью романтических формул. <…>

Мне решительно всё равно, первый ли Бальмонт открыл перепевы и уклоны; для меня интересны в пьесе интуиция и откровение моей же души в творческом моменте, которым мы все обязаны прозорливости и нежной музыкальности лирического я Бальмонта. Важно прежде всего то, что поэт слил здесь своё существо со стихом и что это вовсе не квинтилиановское украшение, —  а самое существо новой поэзии.

Стих не есть созданье поэта, он даже, если хотите, не принадлежит поэту. Стих неотделим от лирического я, это его связь с миром, его место в природе; может быть, его оправдание. Я поэта проявило себя при этом лишь тем, что сделало стих изысканно-красивым. Медленность же изысканной речи уже не вполне ей принадлежит, так как это ритм наших рек и майских закатов в степи. <…>

Стих поэта может быть для вас неясен, так как поэт не обязан справляться со степенью вашего эстетического развития. Но стих должен быть прозрачен, раз он текуч, как ручей.

Он —  ничей, потому что он никому и ничему не служит, потому что исконно, по самой воздушности своей природы, стих свободен и потому ещё, что он есть никому не принадлежащая и всеми созидаемая мысль, но он ни от кого не прячется —  он для всех, кто захочет его читать, петь, учить, бранить или высмеивать —  всё равно. Стих это —  новое яркое слово, падающее в море вечно творимых.

Новый стих силен своей влюблённостью и в себя и в других, причём самовлюблённость является здесь как бы на смену классической гордости поэтов своими заслугами.

Что может быть искреннее признания в самовлюблённости и законнее самого чувства, без которого не могла бы даже возникнуть лирическая поэзия, я уже не говорю о её романтической стадии, на которой мы все воспитались.  <…>

Наш стих, хотя он, может быть, и не открывает новой поэтической эры, но идёт уже от бесповоротно-сознанного стремления символически стать самой природою, отображая и плавные уклоны лебединых белоснежностей, и все эти переплески её жизней и желаний, и самобытность камней, и всё, что вечно обновляется, не переставая быть сном; наконец, всё, что сильно своей влюбленностью: не любовью, с её жертвами, тоской, упреками и отчаяньем, а именно весёлой и безоглядной влюблённостью в себя и во всех; и при этом поэт не навязывает природе своего я, он не думает, что красоты природы должны группироваться вокруг этого я, а напротив, скрывает и как бы растворяет это я во всех впечатлениях бытия.
   
Пьеса Бальмонта волшебно слила все пленившие стих подвижности и блески, и поэт сумел сделать это без единого разобщающего сравнения.

Наконец о размере. Изящно-медлительный анапест, не стирая, всё же несколько ослабляет резкость слова я, поэт изысканно помещает его в тезис стопы. К тому же анапесты Бальмонта совершенно лишены в пьесе сурового характера трагических народов, которые смягчались у греков танцем, —  и среди пёстрого и гомонящего царства переплёсков, раскатов, перекличек и самоцветных каменьев стих, как душа поэта, храня свой ритм, движется мерно и медленно меж граней, которые он сам же себе изысканно начертал, по четырём аллеям своего прямоугольного сада, двум длинным и двум коротким. >>