Пришелец из Храма Солнца - глава 2

ГЛАВА  ВТОРАЯ
          Через год, тоже летом (Валентину  Викторовичу вновь случилось быть в этом городе) и  судьбе было велено снова свести его с Геной, и снова неожиданно.
          Где-то во второй половине дня он проходил мимо пивнушки, как вдруг перед самым его носом оттуда  выскочил мужчина, что-то невнятно бормоча и стряхивая с рубахи пену, а  следом из полуподвального чрева появилась разгневанная дородная хозяйка с пустым бокалом в руках.
          -Ханыга  несчастный,- шипел и пузырился её рот,- чтоб больше ноги твоей здесь  не  было…  Понял?..
          Мужчина, в свою очередь, сделав  несколько шагов в сторону, обернулся и произнёс в ответ нечто непонятное. В мужчине Валентин Викторович узнал того самого Гену, с которым  имел удовольствие познакомиться в прошлом году.
          -Так её, Гена, пусть наливает, как положено, а не половину пены… - подначил, вышедший следом за  ними,  молодой парень.
          -Ты ещё поговори,- переключается хозяйка на  молодого,- недоливаю… Так идите туда, где переливают… А то вы все сюда, как мухи…  сами знаете на  что…
          -Если  будете так отшивать клиентов,  действительно, перестанут  ходить…
          -Не перестанут, не волнуйся, у меня и дешевле, чем у других, и чище,- уже более миролюбиво заговорила хозяйка.
          -То-то, сейчас в баре никого нет…- перебивает молодой.
  -Ещё не вечер,- отвечает хозяйка… К вечеру будет всё забито…
          -Всё равно, нельзя  выгонять из бара  постоянных  клиентов,- указывает на  Гену.   
          -Клиентов… Это он клиент?- указывает хозяйка на Гену.- Таких клиентов надо в дурдоме держать. Все люди, как люди, а этот, как нажрётся, начинает нести какую-то ахинею… А где гарантия, что он меня не оскорбляет…
          -Оскорбляет?  Ха!  Как можно оскорбить это заведение и его жрицу… Наоборот, он поёт вашему заведению дифирамбы, причём на каком языке!!! На языке великого Гомера, а вы, мадам, оскорбляет… Не ручаюсь за дословность перевода, но вот, что он говорил: «Как приятно в этот знойный  летний день  зайти в этот полуподвальный тесный и душный сарай и выпить разбавленного и тёплого пива, насладиться общением на прекрасном ненормативном русском языке с его весёлой и общительной хозяйкой, ну,  и так далее и в таком же духе.… Скажи,  Гена, ты разве оскорблял эту тётю?..»
          Гена промычал нечто невразумительное.  Хозяйка же, несколько  успокоившись, и, презрительно промолвив в сторону молодого: «остряк самоучка», развернулась и медленно поплыла в своё заведение.
          Молодой, проводив хозяйку взглядом, повернулся  к Гене: « Не трусь, старик, прорвёмся...», – и, легонько хлопнув последнего по плечу, удалился..
          Гена ничего не ответил, постоял минуту, другую, а затем, понимая, что ему здесь больше делать нечего, не спеша побрёл по душной от жары улице.
          Не зная почему, Валентин пошёл за ним следом.
          Некоторое время он шёл сзади, затем прибавил шагу, поравнялся с Геной и тронул его слегка за локоть.
          -Здравствуйте, Гена.
          Гена то ли поздоровался, то ли произнёс ничего не значащую  фразу (естественно, Валентин ничего  не понял)  равнодушно взглянул на него и побрёл дальше.
          «Да, Гена несколько сдал,- вглядываясь сбоку в Генино лицо, думал он,-  сдал... А вот глаза у него странные, будто  осоловелые, безразличные, пустые, но стоит в них вглядеться  попристальней, повнимательней и тебе кажется, что откуда-то из глубины на тебя смотрят совсем иные глаза...»
          Он продолжал идти рядом, однако Гена не только не обращал на него никакого внимания, но, казалось,  вовсе забыл о его существовании.
          -Послушайте, Гена,- заговорил он вновь,- у меня возник к тебе чисто профессиональный интерес... Я работаю а «Институте русского языка», сам знаю пару языков,- усмехнувшись,- сам когда-то разговаривал на «птичьем», но не могу уразуметь, каким образом ты перекраиваешь, перестраиваешь русскую речь в нечто для других непонятное. То, что ты демонстрируешь, не похоже на абракадабру, несуразицу, это  прекрасная имитация языка… Я говорю, как профессионал. Мало того, ты ещё умудряешься  декламировать, произносить монологи причём в изрядном подпитии…
          Гена опять скользнул по нему равнодушным взглядом и что-то произнёс.
          -Прости, но я ничего не понимаю из того, что ты говоришь… Как ты это делаешь?.. Может ты, действительно, разговариваешь на каком-то языке?
          Гена на этот раз высказался несколько длиннее. Он внимательно вслушивался в его речь, и поражался  Гениной способностью говорить   свободно, без натуги, не ища и не подбирая  выражений.  В Гениной речи отсутствовал всякий намёк на русский… Несколько похожих предлогов, междометий, но последние, можно сказать, универсальны и интернациональны: смеются, ахают, вздыхают везде одинаково.
          -Я ничего не понимаю. Ты можешь мне ответить на нормальном русском языке? Если ты делаешь вид, что его не знаешь –  смешно.  Я  сам своими ушами слышал, как ты прекрасно говорил на русском, так что, не надо…
          Гена то ли, чтоб от него отвязаться, то ли, отвечая на его вопрос, разразился длинной тирадой. Он, естественно, из того, что говорил Гена, не понял ничего, но, вспомнив слова  парня, про Гомера, подумал: а может тот парень не так уж далёк был от истины.  Гена,   конечно,   не   мог   говорить   на   древнегреческом, но  имитировать древнегреческий или ещё какой-то почему бы нет. Как это делают порой эстрадники, пародируя тот или иной язык. Есть и другой вариант:  возможно родился этот «язык» в одной из тюрем  (правда, каким образом он попал к Гене - вопрос)  созданный изобретательными арестантами, он служил не только надёжным средством общения, но и легальным способом передачи информации, предупреждая об опасности, о шмоне и тому подобном, причём не только в присутствии охраны или надзирателей, но  даже  в присутствии высокого начальства: никто ничего из сказанного понять, естественно, не мог.
          И всё же, его, как профессионала, не покидало ощущение, что это именно язык. Но какой и каким образом говорит на нём Гена (даже, если предположить, что это его родной язык) было выше его понимания.  Говорить, произносит  монологи в  состоянии, при  котором  нормальные люди едва ворочают языком...  М-да…
          -Ладно, Гена…  А как насчёт выпить? – ему не хотелось выпускать Гену из рук, не разрешив этот вопрос. Как же так, он – профессиональный языковед, кандидат наук спасовал перед  какой-то,  пусть занятной, но не понятной игрой слов,  которой дурит всем головы  заурядный алкоголик…- В ресторацию тебя в таком виде не пустят, а вот ко мне в номер можно…  Во всяком случае я с дежурной договорюсь, если возникнут какие либо сложности.  Согласен?
          Гена тут же возбуждённо заклекотал, зажестикулировал, даже речь его стала доброжелательной и мягче.
          -Только хватит меня разыгрывать, хватит клекотать. Идём.

          Они сидели друг против друга в его номере, Он курил, пригублял  время от времени из бокала вино, и, внимательно вглядываясь в Гену, слушал его странную речь. Пока что Гена не произнёс ни единой фразы, ни единого слова по-русски. Он отвечал на вопросы, сам говорил, причём безо всяких затруднений, не задумываясь, не подыскивая нужных слов, то есть. Гена, подобно переводчику, работал одновременно с двумя языками и это в пьяном виде?!  Честно признаться, ещё в прошлом году, наблюдая сцену «на вокзале», у него возникла подспудная мысль: а не работает Гена под пьяного? С пьяного, как говорится, и взятки гладки, а  в тоже время -  во даёт, вот шпарит на «птичьем»…  Уникум,  достопримечательность города –  а  в  результате: и сыт, и пьян.  Скорей всего, приглашая Гену к себе в номер,  он, именно, хотел  опробовать отработать  версию «под пьяного». И Гена работал, работал с энтузиазмом и видимым удовольствием: выпивал очередную стопку, и, не переставая,  болтал.
«А может Гена душевнобольной, - с тоской подумал он, убедившись, что его версия «под пьяного» потерпела полное фиаско, и лишь ещё внимательнее  вглядывался в Гену и вслушивался в его речь, теряясь в догадках: славянский – отпадает, романский – тоже, тюркский – возможно… У него и черты: смугл, тёмные волосы, правда, глаза не понятно какие, всё время меняющиеся…
-Где ты жил до этого?.. Откуда родом?  Кто ты по национальности?
         В ответ дикая тарабарщина.
-Гена, в конце концов эта твоя шутка слишком долго длится, чтобы казаться остроумной… Я тебе уже говорил, что я  по специальности языковед, работаю в «Институте русского языка», и меня в данный момент интересуешь не ты, а язык, на котором ты говоришь… Твой ли это родной язык? Учился ли ты ему? – в том, что это  не мистификация, не придуманный зэками сленг, он уже почти не сомневался: повторялись некоторые слова, угадывались смысловые конструкции, да и звучание его, мелодика указывало на то, что это язык.  Только вот какой?
-Что это?- неожиданно он указал на бутылку с вином.
-Тоэ…- с некоторым удивлением ответил Гена.
-А это?.. Это… Вон то?..- он последовательно указывал на стул, стол, кровать…
         Гена старательно отвечал, но на телевизоре вдруг запнулся и лишь через несколько секунд произнёс: «Телик…».
-Что ты мне тогда голову морочишь?- воскликнул он, и впрямь разозлившись.- Почему телевизор – «телик», а стул, как его там – «кеорк»?
Гена ничего не ответил, заискивающе улыбнулся ему, налил себе ещё рюмку, не спеша выпил её, ещё раз посмотрел на его  разобиженную физиономию, улыбнулся ему пьяной улыбкой, словно винясь перед ним за этот злосчастный «телек», затем откинулся в кресле и прикрыл глаза.
«Уж ни спать ли  собрался его гость?- подумал он,- Только этого мне не хватало»,- но, минуту, другую спустя, Гена их открыл, и… на  него взглянули  другие,  совершенно другие глаза.
         Это уже был не тот полупьяный тусклый взгляд, теперь взгляд был осмысленным трезвым, в глубине зрачков трепетал огонь, и глядели они на него теперь пытливо, внимательно, строго, как глаза святых с потемневших икон; линия губ стала твёрдой, черты лица резкими,  стремительными, будто высеченными из камня, посадка головы  гордой. Ему стало не по себе от трансформации Гениного облика.  Может быть,  ему это всё кажется  (он закрыл и открыл глаза) может быть,  он  под гипнозом или ещё под каким-то чёртовым воздействием? А может, он не заметил, как сам окосел, и это ему всё привиделось? Однако,  тут же  по Гениному лицу прокатилась как бы  лёгкая волна, смягчила его, разгладила, а затем,  чуть помедлив, будто возвратившись  откуда-то издалека,  и, полуприкрыв  глаза,  Гена  глуховатым голосом  начал произносить нечто ритмическое.
Он затаил дыхание: что это было? Баллада, героическая поэма, эпос, подобный «Ведам» или «Рамаяне». Гена читал всё вдохновенней и взволнованней и это волнение постепенно начало передаваться и ему: не понимая не единого слова, ни единой фразы, он, тем не менее (этому он не мог дать объяснения) постигал сущность того, что произносилось, а  внутреннее зрение  наблюдало  картины, события, которые происходили неизвестно где и когда.
         Волнение, и удивление охватывали его всё больше и больше.
«Это не Гена, это сам дьявол,- думал он,- только дьяволу под силу такая трансформация, метаморфоза, только дьяволу под силу проделывать такие полумистические трюки…» - чувствуя, как приятно возбуждает и тревожно холодит в груди от встречи с неизведанным ему явлением, непонятной особью, может, действительно, с самим дьяволом.
Он продолжал внимать  прекрасным звукам таинственного языка, и невольно ощущал величие и талантливость неведомой ему культуры, ибо  такой язык с его торжественными модуляциями, разнообразной экспрессией не мог быть создан каким-то безвестным племенем, или малой народностью. Вольнолюбием и просторами веело от этих строк,  в то же время  глубокой  мудростью и  силой,  подобно этим:
 
          Варуна прокладывает пути  Солнцу.
          Он выпустил волнующие потоки рек, впадающие в море,
          Это, как выпущенный конский бег, знающий свой путь,
          как мчащиеся кобылицы.    
    
          Дыхание твоё шумит, как ветер через воздушное пространство,
          Как яростный зверь, одержавший победу на лугу.
          Меж этих двух великих высоких миров
          Все твои законы желанны.

          В море нисходит Варуна, как день.
          Как белая капля, он сильный зверь,
          Восхваляемый в глубоких словах, мерящих
                воздушное пространство
          Царь всего сущего, чья власть – до конца.

         Его всё более и более завораживают эти звуки, он также прикрывает глаза, и ему видятся величественные горные вершины, из-за которых медленно выплывает, вернее, сановито выходит в золотых ризах древнее светило. Его первые лучи, словно гигантские медные трубы, простёртые над долиной, ликующей музыкой возвещают начало   дня.   Однако,     торжественное,      величественное      звучание      меди      не      заглушает, вплетающийся в него птичий щебет, мягкий шелест листвы, трепетную музыку цветов, шум водопадов, будто висящих  на скалах, пение души, крик новорождённого и предсмертный выдох  умирающего, ибо все это и есть бессмертная музыка жизни.
          А далее он видит себя на площади… Громадная площадь, посреди которой высится  величественный храм, облицованный золотом, металлом тёплым ласковым, вобравшим в себя живительную силу солнца, металлом добрым, ещё не ставшим злым, роковым. Ещё не превратившийся из светоносного живительного в презренный, ещё не ставший источником диких распрей, страстей, преступлений и убийств… Над входом в храм – рельефная, переливающаяся всеми цветами радуги, надпись, а вся площадь заполнена коленопреклонёнными людьми. Он мельком оглядывается по сторонам: все в белых праздничных одеждах, а на пьедестале  с лицом аскета  и провидца, в окружении  жрецов меньшего ранга, верховный жрец также в белой, расшитой золотом, одежде. Вот он со своей свитой подходит к месту жертвоприношения, повелительным  и торжественным жестом приглашает избранницу (это юная красивая девушка в тончайшей белой одежде в окружение таких же юных девушек осыпающих её цветами)  занять своё место.
«Тупые язычники!- возмущается он про себя при виде этой юной красоты, которую  должны принести в жертву.-  Суеверные, примитивные кретины,- мысленно  обзывает  он коленопреклонённую толпу, - а ты, красавец- дикарь,- в двух шагах от него статный красивый юноша.- Это  ведь твою будущую невесту лишают возможности любить и  быть любимой, это ведь твою будущую невесту  лишают возможности родить от тебя ребёнка, лишают радости материнства… А ты умиляешься, восторгом блестят твои глаза… Варвар… Дикарь…»
-Нет, он не дикарь,- Валентин даже вздрогнул от неожиданности. Верховный жрец глядит ему  в  глаза,  глядит   прямо  и строго, хотя  и  был  на  значительном  от  него  расстоянии. Что-то в лице жреца было знакомое…  Он всматривается  в него, и тут же, одновременно, поражается и ужасается:  на него глядит Гена?!  Гена в одеянии верховного жреца. Он трясёт головой, чтоб отогнать это видение, чтоб прийти в себя, а тот продолжает.- Это вы дикари и варвары, мнящие себя венцом природы, это вы будете уничтожать леса, птиц, животных, это вы  будете отравлять озёра, реки, моря… Ты пожалел девушку,  а сколько жертв вы приносите своему богу – техническому прогрессу? Миллионы, десятки миллионов, а мы дикари?... Да, она уйдёт в другой мир,   уйдёт с радостью, зная, что она принесена в жертву ради жизни на земле, что народ благословляет её жертвенность, и поэтому она счастлива  отдать свою молодую жизнь ради всех нас… Язычество, варварство… Да, эта жертва не  умилостивит  богов, не застрахует нас от возможных стихийных бедствий, не спасёт  в будущем от завоевателей, что придут  к нам с крестом и мечом. Да, этот обряд может кому-то показаться жестоким, но девушка, приносящая себя в жертву, совершает своего рода подвиг, как его совершали во все времена,  жертвуя собой  во  имя  жизни других…  И это жертвоприношение  не  устрашает,  не пугает,  оно, наоборот, возвышает, потому  так много желающих оказаться на её месте. Потому  и отбирается для этого самая красивая, самая достойная, ибо  свой уход из этой жизни они расценивают, как награду:  с одной стороны показывая, что мы все смертны, а с другой – смерть не должна  пугать, омрачать наши мысли. Жизнь  человека на земле -  это  лишь одна из фаз его существования,  уход же этой девушки из земной жизни - это радость осуществления перехода из телесной оболочки в новую духовную. Мы не отнимаем у неё жизнь, мы даём ей взамен другую, а этим всем людям (указывает рукой на коленопреклонённую площадь) веру, что человек не исчезнет, не уйдет в никуда. Ведь человек рождается с верой в сердце, и наша задача укреплять, поддерживать, а не уничтожать эту веру, дабы не погрязнуть в сиюминутных удовольствиях: лжи, гордыни, насилии…  Погляди  на этих людей, что вокруг тебя, повнимательней, попытайся  слиться  с  ними,  одухотворись  сознанием,  что  ты  также  вечен,  как мироздание,  и  помни - разрушать всегда легче, чем созидать, тем более разрушать то, что создавалось веками…» 
Голос жреца удалялся, и он только сейчас заметил, что  стоит на коленях. Он хотел было встать с колен,  тем самым доказать и жрецу, а, главное, самому себе,  что он не из его паствы, недалёкой и слепо верующей. Только сказать кому:  человек из 21 столетия – и  на коленях перед каким-то шарлатаном, гипнотизёром, убивающего   на глазах прекрасную девушку.  И вообще, когда этот шаман с жаром доказывал, что девушка тем самым обретает счастье, надо было спросить у  него: а почему он сам не хочет обрести это великое счастье, совершить духовный подвиг, и не отдать на заклание самого себя?...    Не положено по штату?.. Должна быть красивая молодая девушка?..  Но всё дальше и дальше уходили его крамольные мысли, и он  человек из 21 века - века компьютеров,  генной инженерии и других новых невероятных открытий, с тихой радостью ощущал: и  необычную лёгкость в теле,   умиротворение  и покой в душе, но главное, чувствовал  себя  вполне комфортно и счастливо среди этих коленопреклонённых  людей, на  лицах которых   не было экзальтации, религиозного фанатизма.  Лица их были чисты, светоносны, исполненные благодарения и благоговения.  Благоговения перед Солнцем, перед природой, перед жизнью. Не возвышая  и не унижая себя перед ней,  они жили  в гармоничном единстве со всем окружающим их миром.
Голос  Гены звучал всё тише и тише, и, наконец, затих.
А он всё ещё был там, пытаясь  растянуть  это блаженное состояние,  покалывающее свежестью неизведанных чувств, и не торопился вернуться  в тот, вечно спешащий, поток людей, в сумасшедший темп жизни  в, обрушившуюся на него информационную лавину, превращающего человека в полуробота.  Сейчас он чувствовал себя равным среди равных, ни только не кичась  своей образованностью, знаниями,  но даже как бы стеснялся этого своего «превосходства», ибо видел, что  эти люди, с их размеренной повседневностью, непритязательным бытом были мудрее и чище, чем сегодняшнее человечество, овладевшее колоссальной информацией и технологиями, лезущее всё глубже и наглей в тайны мироздания. А ведь, если бы всю эту информацию, все эти знания  синтезировать, они бы уложились в древние, как мир, простые истины: добро – зло, правда – ложь, тьма – свет, жизнь – смерть… И с какой-то торжественностью и печалью, будто прощаясь с безмятежным детством, он в последний раз окидывал взором леса, глядел на окружающие горы, на далёкие вершины, и словно на маленькой лодчонке  со смущённо-робкой улыбкой и с лучистыми, будто промытыми слезами, глазами, выплывал из сладкого сна…