Да пошла ты...

У них всё было хорошо.
Про любовь не говорили, сопли не вытирали, в душу не лезли. Так, сошлись от одиночества и начали жить. Она вкусно готовила и умела шить, он не пил и не бил.
Жили не хуже, чем другие. Не было бытовых ссор, выноса мозга по пустякам и ревности в любых ее проявлениях.
Просыпались, завтракали и расходились. Каждый на свою работу. Он - на завод, она в швейную мастерскую. Вечером встречались, ужинали и ложились спать. А о чем говорить, итак все понятно. Все устали, чего нервы трепать?
По выходным ходили в гости. Часто порознь. Бывало, что и вместе. Тогда на людях, он становился заботливым мужем и галантным кавалером. Снимал пальто, подавал обувь, обнимал и ласково смотрел.
Это попервости, она его просила быть таким же ласковым дома. Он смотрел с непониманием и говорил:
- Давай только без этого! Мы что в детском садике? Тебе чего не хватает? Муси-пуси… тьфу! Да пошла ты…
И больше с ней не разговаривал. Долго. Несколько дней. Чтобы ей получше запомнилось.
Плача в подушку, она думала о разводе и о мужской нежности.
Ведь бывает… ведь бывает… ну так, как в кино. Или это только в кино…
Одной оставаться было страшно. Кому нужна такая некрасивая? Он-то не пропадет, вон какой красавец!
В магазин ходили порознь. Вещи каждый покупал себе сам. Она – когда была лишняя копеечка. Он - когда хотел. На первый совместный Новый год она на всю зарплату купила ему рубашку. Он привычно сказал:
- Зачем это? У меня все есть! Кто просил лезть? Да пошла ты!
Одел рубашку и пошел в гараж к другу чинить мопед. Так рубашка стала гаражной одеждой. И потом еще неделю молчал и не разговаривал с ней. Воспитывал на свой лад.
Он часто приходил поздно и никогда не говорил где и с кем был. Только в самом начале она дрожащим голоском спросила -  почему так поздно?
-Да пошла ты!- сказал он отмахнувшись рукой и пошел спать.
Со временем она привыкла к нему. Смирилась и приспособилась.
Он молчал. Она научилась не спрашивать и не просить.
Иногда, утром, он притягивал её к себе и также молча пыхтя справлял свою мужскую нужду. Он любил утренний секс. Она научилась радоваться и этому. И только ночью, когда он храпел,  она позволяла себе нежно прижаться к его спине  и  без конца целовала огромную теплую спину. Это было не от любви, это было от тоски. Женской и неуёмной.
Забеременев она расцвела. Округлилась и похорошела. Ей было кого любить! Ей было кому говорить ласковые слова. Было кому покупать одежду. Было с кем разговаривать. И самое главное, был тот, кто будет её любить.
И как-то сразу ее красота прорвалась наружу. Мужики начали заглядываться и приставать. Ей было это вновь. Незнакомое ощущение собственной привлекательности разбудило обаяние и привело с собой уверенность в себе. Плечи ее расправились, глаза загорелись  и она из серой мышки  превратилась в Женщину! 
Шли годы, выросли мальчишки, пошли внуки.
Она была счастлива и полна этой жизнью. Она всех любила и все любили её.
Он же даже на людях перестал замечать её. Она привыкла и научилась жить параллельно.
Её жизнь была цветаста и полна. Он жил по своим правилам в своем мире.
Прошло много лет.
Когда она умирала, лежа в больнице, он приходил, брал стул и сидел рядом. В основном молчали. Иногда о чем-то говорили, что-то обсуждали. Шутка ли трое детей, восемь внуков…
Но каждый раз, когда он уходил, она брала его за руку и просила:
- Скажи мне, пожалуйста, что любишь меня, что я была тебе хорошей женой… мне это важно сейчас, понимаешь…?
- Да пошла ты… -  привычно бросал он и не приходил несколько дней.
Когда она умерла, он с удивлением почувствовал пустоту своего мира.
Того самого, который создавал и в котором не было место для любви, нежности  и теплоты.
Просыпаясь, он чувствовал холод на своей спине, ведь ночью ее никто не целовал, согревая… Смотрел на свою руку, ту самую, которую она всегда гладила, лежа в больнице… и не понимал, как это рука хранит ее тепло…
Впервые он понял, ЧТО она для него значила.
Кладбищенский сторож, проходя мимо, однажды заметил:
- Что, мужик, забыл жене сказать самое главное при жизни? Теперь долго маяться будешь. Пока все не скажешь, не умрешь. Это закон жизни такой. Мне-то поверь. Я давно тут.
Сказал и пошел. А он, сидя на ее могиле, вдруг стал говорить ей как она ему нужна, как он любит ее и как пусто без нее.
Встав на колени он ласково стал гладить земляной холмик.
 Холодная земля ответила ему привычным: «Да пошел ты…».