Письмо

  Осень. Небо полностью заволокло серыми тучами. Они почти не двигались и напоминали дымовую завесу.
  Березки с пожелтевшими листьями как-то ощутимо приуныли, сожалея, что наступающая осень сняла золотисто-зелёные платья.
  Уныние это передавалось и солдатам, копавшим ямы для столбов навеса.
  Их было трое; один - Юра Сомов среднего роста, с широким добродушным лицом, второй - Толя Маслов, тоже среднего роста, но худощавый. На лице небольшая бородка, выпукло подчеркивающая серьезность. Последний - это Иван Выжигов. Весельчак и задира по натуре. Он всегда что-нибудь рассказывал о своей жизни и, нередко, своими рассказами зажигал других.
  Любой рассказ Иван начинал обычно с вопроса. Вот и сейчас, оперевшись на лопату, он неожиданно спросил:
  - Ребята, а были у вас в жизни счастливые минуты?!
  И Юру, и Толю вопрос Ивана застал врасплох.
  - Вот чудак! Прожил двадцать пять лет и заговорил о каком-то счастье. Конечно, были! - удивился Маслов. - Хорошая игрушка, какая-то сладость, подаренная родителями, да мало причин для радости.
  - Для меня были счастливые минуты, когда папа привез с базара горные лыжи. До этого катался на самоделках. Магазинные лыжи! - продолжал Сомов. - Верх самых счастливых минут. С этим ничего не шло в сравнение...
  - Не то, ребята! - вмешался Иван. - У меня совсем другое.
  Он не смотрел на товарищей, но они чувствовали его волнение, видимо, хочет рассказать об этом в первый раз.
  - Счастье мое - сын. Когда, после отсрочки, уходил в Армию, ему было два годика. Перед отправкой  я вот так же копал яму для установки столбов электролинии. Рядом стоял сын и, кидая камешки, нежно лепетал, словно березка на ветру. Временами он произносил: "Па-а-па, па-а...". Как-то встрепенешься от этого обращения. Остановишься на минутку и снова начинаешь копать, поминутно заглядывая в его маленькие голубые, как небо, глаза. Посмотришь в них и, словно по невидимому проводнику, ко мне  поступает необъяснимая сила. Она заполняла всего, распирая грудь и, как от быстрого, я задыхался от счастья. Казалось, сиди или стой бы он тут весь день, всю жизнь, я бы копал и копал. Я бы достиг километровой глубины, лишь бы только слышать это нежное воркование сына...
  Масло и Сомов стояли, как завороженные, боясь пошевелиться.
  - Ну, все, ребятки, пошли, подымим, - предложил Иван.
  Не успели закурить, увидели почтальона. Он бежал, размахивая письмом, и кричал.
  - Ваня, приготовиться! Без выкупа не отдам... от жены, понял? А, Ну, раздайся круг, шире, шире, пошел, Ваня!.. Притопни покрепче от радости!
  Притопнув несколько раз, Выжигов взял в руки письмо. Сначала он разворачивал его то одним углом, то другим. Потом внимательно рассматривал, как бы не веря, что письмо ему. Ведь с каким нетерпением он ждал его, чтобы узнать о жене, о сыне, как они там...
  Но что такое? Иван стал не похож сам на себя; лицо побледнело, словно он только что вылез из мучного ларя. Губы тряслись, как у замерзающего.
  Ребята, ошеломленные таким изменением, боялись о чем либо его спросить. Чтобы как-то преодолеть эту неловкость или не тактичность Юра Сомов предложил:
  - Пошли в курилку, затянемся по-человечески, спокойно.
  Иван остался стоять.
  - Вот у тебя, говоришь, лыжи, - обратился Толя Маслов к Сомову. - А у меня, можешь смеяться, когда получил первую получку. Получку, заработанную своим трудом. Помню, принес деньги домой и отдал матери. Она долго смотрела на меня, щупая жилистыми пальцами новенькие бумажки. Мать не верила, что её сын, сын, который  чуть-чуть не умер от голода во время войны, стал большим и настоящим работником. Она вспомнила дни, когда кормила меня черным суррогатным хлебом. Она уже потеряла надежду, что останусь жив, но кормила. Пережевывала каждый кусочек, смачивала слюной и на языке совала мне в рот. Кормила не столько хлебом, а нежной материнской любовью... Я выжил. "Сын, сыночек!" - обратилась она ко мне в ту минуту. Я посмотрел и заметил в её глазах слезы. Они стремительно выкатывались и терялись в глубоких морщинах лица. Она плакала от счастья. Вместе с ней плакал и я. Мы, как никогда, были счастливы.
  - Да... Трогательно! - вздохнул Юра.
  Подошел Иван. Он, кажется, немного отошел от неизвестного нам удара. Закурил, жадно затягиваясь, и, вкладывая в каждое слово отцовскую теплоту, тихо продолжил:
  - Сколько бы я ни смотрел в его открытые, по-детски маленькие глаза, каждый раз видел другой мир. Видел глазами сына; такой причудливый, интересный, с яркими красками весны; мир со всеми букашками, таракашками, с красотой, без которой бы он поблёк... А тут такое! Ребята, извините! Сынок! Сыночек! Мальчик мой, где ты? С ней... К другому! Ужасно, убийственно! Он не плакал. Он просто говорил всем, всем, кто мог услышать его негромкие восклицания и вопросы. В этом голосе слышалось осуждение поступка жены, да и не к ней, но и к другим, подобных ей. В нем слышалась неизмеримая любовь к сыну. Любовь чистая, светлая и, может быть, какая-то самая человеческая.


        Это первый рассказ, опубликованный в газете "Ударник" в 1961 году.  Селтинская районная газета Удмуртии.