Туман. книга шестая. глава двенадцатая

               

                СНОВА  ВМЕСТЕ!



                Гора с горой не сходятся,
                а горшок с горшком столкнётся.

                Русская народная пословица.


Камера, доставшаяся Кирилле Антоновичу на время нежданного прибытия столичного железнодорожного состава, приписанного к Царскосельскому депо, в простонародье «царские конюшни», не была такой в полном смысле сего словца.

По тому, что три топчана, стоящие у стен, были снабжены одеялами, да подушками, складывалось впечатление, что пользовали таковое помещение не только, как место изоляции подозрительных личностей, но и для отдыха тутошних жандармов.

Так и подмывает сказать, что особого колорита добавляла висящая на стене афиша новомодного кино «Понизовая вольница», наспех и не ловко сорванная с рекламной тумбы. Мощный и непокорный Стенька Разин, глядящий с плаката куда-то вдаль, так и предупреждал гостя этой камеры о вероятных последствиях бунтарского поведения супротив устоев власти. Мол, гляди, душа грешная, на меня, да помни, чем обернулось противление закону. Символично, что и говорить!

Пока мысли помещика вертелись около нарисованного разбойника Разина, отсчёт времени, так бесцельно и глупо утекающего в бездействии, перестал волновать нашего арестанта. И потому, что Кирилла Антонович отвлёкся, и потому, что добиться изменения случившегося, находясь взаперти, не представлялось возможным. Оставалось надеяться на помощь извне. Чем, собственно, и был занят помещик, разглядывая афишу.

А за пределами камеры события не только происходили, они громоздились друг на дружку, рассыпались на десятки новых, мало чем связанных меж собою и предыдущим своим событийным естеством. Могло показаться, что они, события, жили своей жизнью, обособленно от участвующих в них людях.

Уже упомянутый Царскосельский поезд прибыл, имея в прицепном к паровозу составе три вагона. Средний был пассажирским, а вот первый и третий имели сходство с почтовым, но лишь по окраске. Малое число окон, да укреплённые броневой зашитой колёсные пары позволяли предположить не особое, а исключительной важности предназначение вагонов. Но, как водится, дальше предположений дело не пошло – секреты «царской конюшни» никому не по зубам.

На самом перроне, вытянувшись во фрунт, стояли семь жандармских унтер-офицеров, адъютант и самолично полковник, тщетно пытающийся выглядеть браво.

По мере торможения короткого состава, строй станционной охраны шаг за шагом сдвигался вправо, чтобы в нужный и ответственный миг остановки паровоза оказаться точно напротив выходной двери среднего вагона.

Свисток дежурного по перрону, три удара в станционный колокол, два коротких паровозных гудка (всё строго по правилу встречи подобных «высочайших» составов) и окрик «Сми-и-р-р-на!» случились в нужные мгновения и в требуемой последовательности.

--Хоть с этим порядок, - подумал полковник, и принялся ожидать вероятного разноса от кого-то из прибывших.

Первым из вагона вышел человек в гражданском платье. Он огляделся по сторонам, прищурившись осмотрел строй жандармской охраны, кивнул головою и отошёл на шаг в сторону, давая кому-то понять, что выход их вагона безопасен.

Как-то быстро на перроне оказались сразу два человека, чьё прибытие не только на любую станцию, а и в любой, пусть и губернских город, заставляли излишне часто биться сердца начальников любого ранга. Обычное же покидание своего кабинета в служебные дни изменялось, в связи с прибытием пока что не поименованных господ, на покидание с непременно-тоскливым взглядом, брошенным на внутреннее убранство привычного помещения. Взглядом, в котором легко угадывалось прощание с насиженным местом.

Одним из вышедших был не кто иной, как Зубатов Сергей Васильевич, начальник охранного отделения и политического сыска. Его попутчиком оказался не менее властный человек, но, из-за приближения ко двору, вряд ли менее могущественный - Медников Евстратий Павлович. Он был просто начальником агентурной школы, имевшей везде, от словца ВЕЗДЕ, своих знатно обученных выпускников. Вот этим-то господин Медников и был опасен. А временами и страшен.

Следом на перроне появился надворный советник Толмачёв Александр Игнатьевич, тут же объявивший подошедшему полковнику, что прибытие сих высочайший господ связано с необходимостью ликвидации вероятного революционного мятежа, то тут, то там разгоравшегося в Империи после событий 1905 года.

А посему, ему, начальнику охраны, надлежит со всеми бумагами, кои затребуют прибывшие господа, прибыть в штаб-купе сразу же, после осмотра господами станционного строения.

Сказав таковое, господин Толмачёв помахал кому-то, и из вагона вышел не какой-то столичный сановник, а самый, что ни на есть, настоящий штаб-ротмистр Краузе Модест Павлович!

Вот это новость! Вот это удача!

А в камере жизнь помещика протекала без новостей.

Какое-то время он лежал на топчане, разглядывая унылый потолок. Потом вышагивал от двери к противной стене с зарешеченным окошком. Далее перешёл к сидению, принуждая себя не обращать внимания на возникающие помимо его воли картинки не предотвращённого крушения паровоза.

Вероятно, что от принудительного одиночества, некоторые картинки вдруг стали сопровождаться звуком. Дежа вю не беспокоило.

Конечно же, обязательным будет написать сущую банальность про то, что Кирилла Антонович уже не имел представления о времени, проведённом в камере. И, по сути, это правда. Он отделился от ощущения внутреннего контроля. От того самого, когда, не глядя на часы, человек повинуется особому чутью, позволяющему оного проговаривать следующие фразы - «Вот, уже пора», «Ещё не срок, подождём» и «Да, сколько можно ждать?!»

Ещё помещик старался заранее не спадать в соболезнование по ещё одной аварии, отодвинуть, на возможно долгий срок, поиск виноватцев, не дозволивший ему … не позволивших … что не позволивших?

Собравшись с духом для перечисления преград, возникших на пути к недопущению катастрофы, Кирилла Антонович даже недовольно поморщился, услыхав отвлекающий от дум звук.
Это проворачивался ключ в дверном замке.

--Сейчас продолжится допрос, - расстроил сам себя помещик.

И действительно в камеру, едва ли не строевым шагом, вошёл адъютант начальника станции.

Он уважительно, нет, скорее с почтением сдвинулся на шаг в сторону, пропуская мужчину в цивильном платье.

--Вот, извольте видеть, задержанный сегодня неизвестный, назвавшийся … э-э … Сухарев! Допросный протокол сюда! Живо! Хотите с ним …?

Гражданский, ещё не пожилой чиновник (а это было понятно по подобострастному поведению адъютанта) пристально стал рассматривать Кириллу Антоновича. Хотя, я бы сказал так – стал пристально разглядывать весьма странное одеяние, висящее на помещике.

Получив некое удовольствие от увиденного, чиновник провёл согнутым перстом по своим усам, свисающим, как у Малоросского казака, и сказал, обращаясь к кому-то, оставшемуся в коридоре.

--Александр Игнатьевич, это и есть ваш незаменимый друг, из-за которого весь этот сыр-бор?

--Кого это назвал Александр Игнатьевич? – Успел  подумать помещик за миг до того, как в камеру вошёл надворный советник Толмачёв.

--Он самый, Сергей Васильевич. Я могу его забрать? – Не сводя глаз с гражданского ответствовал Александр Игнатьевич.

--Берите, чего уж! Только сыщите ему приличное платье.

Надворный советник оглянулся, и понял, что развеселило начальника Охранного отделения. А это был именно он, Его Высокопревосходительство господин Зубатов.
Господину Толмачёву пришлось прикрыть ладошкой рот, дабы не выказать истинного настроения. Тем не менее, он нашёл силы, чтобы сказать приличным тоном.

--Кирилла Антонович, свобода ожидает вас у входа. Идёмте со мною, Модест Павлович догадался забрать ваши вещи из отеля. И где вы такое ….

--Прошу прощения, - вдруг заершился адъютант. – Сей господин есть задержанным, и проходит таковым по всем документам.

--По каким? – Полюбопытствовал господин Зубатов, поскольку лишь ему тут было дозволено задавать вопросы.

--Так … протокол допроса ….

--Порвите все бумаги! Этого господина никогда здесь не было!

--Никак невозможно-с, требуется распоряжение начальника станционной охраны.

--Мне повторить? – Рявкнул на всю камеру чиновник.

Секунды три воздух, сотрясённый последними словами, в испуге заметался по камере от стены к стене в поисках выхода. Его успокоить смогло только следующее словцо, произнесённое дрожащими губами.

--Слушаюсь!

Камера опустела. Но, только в том смысле, что её покинули лишь основные действующие лица, к коим адъютант причислен не был.

Ему страстно захотелось расстегнуть тугой ворот мундира, и выдохнуть.

И тут ему на глаза попалась та самая афиша, с которой вдаль глядел Стенька Разин.
Поняв смысл картинки по-своему, адъютант сорвал рекламу фильма, скомкал её и сказал, обращаясь, видимо, к казнённому разбойнику Стеньке.

--Ты, хоть, не накаркай!

А Кирилла Антонович уходил спокойно.

Не в том смысле, что полёт под самыми облаками, переодевание, задержание, попытка избиения, спасительное дежа вю и высвобождение из темницы, аки младого орла, прошло словно предутренний сон. Спокойно было оттого, что снова все друзья вместе, включая и того, кто рано, или поздно даст толкование некоторым своим поступкам и решениям. Имелся в виду надворный советник.

Переодевался помещик в штаб-купе недавно прибывшего состава из «царских конюшен».
Помещение, даже по теперешним меркам, было удобным, скорее, даже, уютным. Занимало площадь трёх купе, в которых были убраны все перегородки. Расположение было в середине вагона.

Для чьего-то удобства в штаб-купе была и сдвижная ширма, отделанная китайским шёлком, по которому разгуливали миловидные китайские дамочки с зонтиками.

Именно в окружении китайских мамзелей, как прозвал их Карл Францевич, приводил себя в человеческий облик господин Ляцких.

Чтобы скрасить неловкость, которая склеила уста Кириллы Антоновича и Модеста Павловича, гоф-медик принялся пересказывать, как он, крадучись, и не вызывая подозрений, шёл во след станционным охранникам, увозившим помещика в неволю.


--Раз они не спешили, то я понял, что худых намерений они не имеют. Около станции все спешились, и повели нашего друга в свой местный околоток. Что делать? Телефонировать? Кому?! Я старался заглянуть в окошко … что? – Вопрос адресовался помещику, который что-то бормотал из-за ширмы.

--Ничего, продолжайте!

--Нет, что вы только что сказали?

--Я сказал, что дались ему мои оксфорды, которые он окрестил балморалами.

--Кирилла Антонович, «он» - это кто?

--Адъютант, самодовольный служака. Продолжайте, прошу вас!

--Хорошо. Я – в окошко глядь! И тут подходит жандармский есаул, принимает меня под руку, и говорит так, как будто поучает несмышлёныша, знаете, так строго и наставительно – не положено, мол, глядеть, ступайте на перрон! Верите, я уж начал подумывать ворваться к ним в допросную с револьвером на перевес, и вызволить вас, Кирилла Антонович!

--А вдруг пришлось бы стрелять? – Слушая в пол уха спросил штаб-ротмистр.

--Я не думал об этом. А что мне надо было делать?

Разговор, бывший в действительности повествованием от первого лица, не случился общим, и лениво перетёк в жонглирование вопросами, наполненными эмоциями и не подразумевающими наличия ответов.

Тут и появился из-за ширмы помещик, выглядевший так, как мы привыкли его наблюдать, и как было прилично моменту. То есть – строго.

--Кирилла Антонович, - Модест Павлович поднялся на ноги, и сделал шаг навстречу другу, - мне и самому не по душе способ, которым руководствовался господин Толмачёв, избавляясь от вашего присутствия. Но цель, которую он имел перед собою, понятна. И, как бы вы к этому не отнеслись, благородна. Он не желал подвергать вас даже малейшему риску.

--Конечно, учитывая ваше иносказательное извинение, я приму всё, как должно, удалив из своих теперешних чувств непонимание и некую обиду. Но, скажите мне на милость, устраняя меня из рискованного места, не подвергал ли он кого-то иного риску? Скажем, вас? Или себя самого? Как вы считаете, закончись это неоконченное железнодорожное дело скверно, следовало бы мне приходить к вам на могилы имея в глазах лишь слёзы благодарности за то, что вы не пожалели себя ради моего спасения? Или мне было бы суждено в минуту стать седым и утратить рассудок от горя, получи я подобную горестную весть о вас?

Штаб-ротмистр обнял друга за плечи, и тихо так, как делают внушение мало разумному ребёнку, проговорил-прошептал.

--А теперь задайте ещё раз эти самые вопросы, только подразумевайте меня задающим оные, а не себя. Что бы вы ответили?

--Я … вы тоже …, - не найдя, что сказать, помещик высвободился из объятий, и нарочито сурово сказал.

--Этих вопросов, как и ответов на них, не было бы, если бы мы не расставались. Нам, знаете ли … лучше не расставаться. И, раз на то пошло, то и помереть лучше вместе.

--Други мои, позвольте теперь я вас обоих обниму! Вы растрогали моё стариковское сердце! Придите в мои объятия!

--Это говорит тот, кто с одним револьвером собрался ради друга напасть на жандармский участок! Вы, Карл Францевич, растрогали нас не меньше!

--Минутку, - помещик плавно выскользнул из дружеских объятий. – Вот ваш кошелёк, который я сберёг в жандармских застенках. Благодарю!

--Тогда вот это, - доктор извлёк из кармана нечто, подобранное в траве, - ваше кольцо. Возвращаю!

Всё-таки верно сказал незабываемый мудрый коллега надворного советника Андрей Андреевич Фсио – всё, запомните господа, всё случается только тогда, когда для нужного пришло время. И ни на секунду ранее.

Как только объятия гоф-медика поглотили помещика и штаб-ротмистра, в тот штаб-купе вошёл господин Толмачёв.

--Рад, что вы все в здравии! Объяснения от меня будут вами получены тотчас же, как только мы закончим наше дело. А пока ….

Александр Игнатьевич подошёл к столу, и развернул карту, до того удерживаемую в руке.

--Попрошу, господа! Точное место, запечатлённое на снимке, находится тут, - перстом надворный советник указал точку на карте. – Это от трёх до четырёх вёрст от этой станции. Какие будут предложения?

--Нам понадобятся дрезины. Пары будет довольно. На дрезину садимся парами, и садим по паре жандармских охранников. Едем по обеим колеям одновременно. На месте уже станем осматриваться и думать. Таково моё предложение.

--Кирилла Антонович, это дельная мысль! Охранники и дрезины уже в нашем распоряжении. Нам, господа, пора!

Погода на улице была чудесной! Недавно начавшийся июль не спешил изводить солнечной жарой, а лишь ласково окружал теплом довольным для того, чтобы не снимать пиджак, и не чувствовать неприятных приступов потоотделения.

По рельсам, как принято говорить на скачках, дрезины ехали нос к носу. По левой колее шла облюбованная надворным советником и, вызвавшемуся стать оному напарником, Карлом Францевичем. Правая же, что станет очевидным после применения методы исключения очевидностей, было «зафрахтована» друзьями – Кириллой Антоновичем и Модестом Павловичем. На этом отличия заканчивались, уступая место сходствам – по паре тяжко дышащих охранников, исполнявших роль движителей.

Гоф-медик, не желая меняться ни с годами, ни с последствиями пережитых приключений, сразу же предложил составить пари на то, чья дрезина первой окажется на месте.

Желающих предаваться азарту не нашлось, что никак не смутило доктора. Поэтому «забег» с призовым фондом в виде возгласа «Вот видите, я знал, что мы станем первыми» не состоялся.

Расстояние меж дрезинами было не более трёх-четырёх саженей, оттого разговаривать было даже комфортно. И ничего из того, что говорить приходилось малость громче.

--Знаете ли вы, господа, откуда у сего средства передвижения такое имя? – Спросил помещик сразу у всех попутчиков, включая и жандармов.

--Никогда подобным не озадачивался, - Ответил за всех, но пользуя личное местоимение, гоф-медик. Просветите?

--Просвещаю! Некто барон Карл Фридрих Кристиан Людвиг Дрез фон Зауэрброн придумал машину для ходьбы, которую так и назвали в его честь. На том устройстве возможно было сидеть и передвигаться одновременно, отталкиваясь ногами от земли. Случилось то событие в далёком 1817 году. Позже его детище улучшили и видоизменили, приспособив оное для передвижения по рельсам. Принцип движения остался прежним – езда с переменным опусканием и поднятием рычага, который через систему шестерён передаёт вращение колёсной паре. Изобретение улучшили, а в знак признательности господину барону Дрез фон Зауэрброну оставили его имя в названии улучшенной самодвижущейся тележки. Просветил?

--Превосходно, Кирилла Антонович! Вы осведомлены в столь разных областях человеческой деятельности, что постоянно вызываете уважение и восторг!

--Ну, что есть, то есть.

--И скромностью обладаете, сопоставимой лишь с вашими познаниями.

--Да, и этого у меня не отнять.

Попутчики рассмеялись, выплёскивая со смехом нервную дрожь и скверно сокрытые опасения из-за грядущей встречи с неизвестным «чем-то», и малоприятным «кем-то».

--Со своей стороны и я хотел бы похвалиться кое-чем, - отсмеявшись, проговорил гоф-медик

--Выигранным пари? – Невинным голосом спросил штаб-ротмистр.

--Не угадали! Недавно мы с Кириллой Антоновичем испытали незабываемое чувство высоты и полёта на воздушном шаре. Правда, не на одном. И гордость моя состоит в том, что первым воздухоплавателем в России был никто иной, как штабс-лекарь Кашинский! Правда, никто уже не припомнит, как его звали, осталась только фамилия. Но, он, как и я, доктор, и это весьма символично!

--Он поднимался на воздушном шаре?

--Нет, Модест Павлович, он поднимался на монгольфьере, и в полнейшем одиночестве! Только вообразите себе такое!

--И, как давно?

--Давненько, аж в 1805 году, ещё при Александре Первом.

--Господа, мне не стоило бы прерывать курс столь познавательной дисциплины, - вмешался в беседу надворный советник, - но, по имеющимся ориентирам, место прибытия прямо по курсу, как раз напротив вон той дощатой будки, видите? Около неё и остановимся.

Так и поступили. Остановились, и огляделись. Кроме той самой будки, назойливо приковывавшей внимание, вокруг не было ничего, что, даже с огромной натяжкой, возможно признать сколько-нибудь подозрительным.

Не сговариваясь, и повинуясь исключительно внутренней потребности не стоять, а приниматься за поиски «хоть чего-то, что могло бы хоть как-то», штаб-ротмистр вместе с доктором спустились с железнодорожной насыпи, чтобы просто поглядеть на прилегающие к рельсам щебень и землю. Заодно по паре раз пнуть башмаком по гайкам, удерживающим стыковочные накладки.

Кирилла Антонович решил ознакомиться с содержимым мозолящей глаза будки, для чего скорым шагом направился в сторону оной.

Следом, но совершенно бесшумно, последовал надворный советник, обнаруживший себя только тогда, когда понадобилось подсказать помещику способ открывания двойной щеколды на двери будки.

--Я и не слыхал, как вы подошли, - не оборачиваясь проговорил Кирилла Антонович, продолжая открывать хитрый замок, следуя подсказке.

--Что тут? – Не собираясь вступать ответом в вежливую беседу, спросил Александр Игнатьевич, и помог по шире распахнуть дверь.

Изнутри пахнуло чем-то специфическим, масляно-железнодорожным, с добавлением ноток ржавеющего металла.

Пола в будке, как и следовало ожидать, не было, поэтому внутри трава росла плотно и весело.

Кроме подборных лопат, запасных держаков для них, кос, пары ломов и промасленного тряпья, в углу лежали странного вида продолговатые стальные предметы. Это не мог быть случайный обиходный мусор, оставленный в будке за ненадобностью. Это были однотипные изделия, над которыми потрудился кузнец.

То, что заинтересовало помещика, оставило равнодушным господина Толмачёва, который и дал пояснение увиденному.

--Это сбрасывающие башмаки.

--Для чего они?

--Бывают случаи, когда надо … снять, что ли, паровоз с рельс. Разные бывают случаи – от манёвра до ремонта и аварии. Их устанавливают на рельс на месте стыка. Башмак попадает под колёсную пару, которая, двигаясь вдоль вот этой выступающей направляющей планки, соскальзывает с рельс на землю.

--Интересно придумано!

--И в высшей степени действенно!

--Ну, да, ну, да …, - почему-то утратив интерес к содержимому будки, проговорил Кирилла Антонович, и отошёл прочь.

Вроде бы и наступило то время … или тот час, а может быть, что и тот миг, к которому, и ради которого всё затевалось, начиная с газетных статеек, ставших хорошим упражнением по сообразительности для сына кухарки, и причиной множества опасных приключений. Наступил тот миг, когда должно что-то важное произойти с обязательным участием всех тех, кто прибыл на этот участок железной дороги.

И как же хотелось скорее прознать про неминуемые события хоть что-то, хоть сущую мелочь, пусть и полунамёк, чтобы успеть подготовиться или настроиться. Только на что настроиться? На смертный бой или на пустое абсурдное по сути событие, малопригодное даже для воспоминания в бессонные ночи?

Помещик брёл вдоль рельса, прислушиваясь к звуку шевелящегося гравия под ногами. Нет, правда, что это будет? Как это будет? Хватит ли у него чего-то такого, что станет в помощь при выходе из неизвестного события?

Мысли затеяли танцевать хоровод, круглый, однообразный и неутешительный. Как назло, стало подташнивать.

Уже, почитай, в двадцатый раз Кирилла Антонович оглядывался по сторонам, силясь по каким-то признакам определить начинающуюся драму (иное название всему предстоящему помещик напрочь стал отвергать). Но, что именно считать признаком? Шорох гравия, щебетание каких-то птиц в небе, направление ветра, появившееся лёгкое недомогание определённого свойства? Что?

--Если сегодняшний день для меня, и для моих друзей завершится удачно, даю себе зарок – никогда более ни в одно место и по любому поводу не прибывать заблаговременно! Только в нужный срок, и к самому началу!

Простите великодушно, дорогой господин Ляцких, а что это было только что? Что за ахинею вы изволили сейчас проговорить? Неужто обычное ожидание так вас извело? Ну, знаете, батенька, ежели вы не возьмёте себя в руки, то не ровен час грохнитесь в обморок! Лучше оглянитесь ещё разок по сторонам, вдруг увидите нечто любопытное?

Помещик, преисполненный нахлынувшим обострением чувствительности и проницательности действительно, словно по подсказке оглянулся. Почти всё вокруг было прежним – надворный советник около будки, жандармы восседали на дрезинах, доктор и штаб-ротмистр медленно шли по рельсам. На этом «прежнее» заканчивалось, и появлялось «почти». И имело это «почти» вид извозчичьей пролётки, запряжённой парой лошадей. На козлах восседал громадного вида кучер (это хорошо было видно даже с расстояния в добрую сотню сажень), полог пролётки, не смотря на тёплый день, был поднят. Ну, и Бог с ним, с этим днём! Невозможно было разглядеть, даже примерно, число сидящих под пологом.

Появление в этом месте каких-либо людей было неспроста. Тем более, что ни дороги, ни тропинки, куда ни глянь, нет. Ехать приходилось по поросшему травою лугу. Что за надобность трястись по этой целине? И кому?

Старательно не показывая ни любопытства, ни удивления, Кирилла Антонович направился прямо к пролётке, с видимым удовольствием ломая башмаками попадающуюся сухую траву.

Всем своим видом демонстрируя, что он отъявленный любитель прогулок по железнодорожному полотну, да ещё заложив руки за спину, помещик вышагивал к приближающемуся экипажу.

Вот до неё осталось, примерно, сажень пятьдесят-шестьдесят. Сухая трава перестала попадаться под подошву, пролётка стала медленнее ехать, в ушах непривычно зазвенело.

Помотав головою, чтобы избавиться от противного звона, Кирилла Антонович помимо желания просто скользнул взглядом по небу … что тут, чёрт подери, происходит?!
От неверия в то, что явственно показывали широко раскрытые глаза, в голову так и не достучалась мысль, однозначно кем-то ниспосланная – ЭТО НАЧАЛОСЬ!

Теперь у помещика не только широко распахнулись глаза, сам собою раскрылся рот. Руки из-за спины выползли, и поднялись до третьей жилетной пуговицы, и сами собою сложились в молельном жесте. Это всё было от неожиданности, и от удивления. В небе, красивом и голубом, висели четыре птицы с расправленными крылами.
Они просто висели в воздухе … и всё. Можете себе такое вообразить? Они … как бы точнее описать? Вот летят себе птицы, и вдруг, в самую малую долю секунды, засыпают крепким сном! Засыпают, позабыв сложить крылья и шлёпнуться на земь! Как такое понять, и как от такого отвести взгляд?

Кое-как удалось заставить себя вернуться в состояние, примерно схожее на «почти нормальное». Возвращение сопровождалось опусканием головы, при коем глаза получили возможность глядеть перед собою.

И на земле странного оказалось не меньше, чем в небе.

Пролётка, до которой оставалась какая-то пара десятков сажень, более не двигалась, она стояла. И, даже, не стояла, она, как и птицы, замерла, или тоже заснула.

Странности на этом не кончались – трава, которою потревожили колёса, не собиралась выравниваться, а лошади стояли так, словно готовились начать движение, для чего приподняли над землёю копыта.

Вожжи у громадного кучера не были натянуты, отчего край управного ремня висел … под углом к земле! Не вертикально вниз, как и полагалось во всём мире, а под углом, словно накрахмаленный! Лошадиные бока не вздымались, кучер не моргал, полог пролётки не опускался.

Всё это разглядывал Кирилла Антонович, подходя всё ближе и ближе. Нельзя было подавить в себе желание охватить весь этот тарантас, вместе с лошадьми, одним взглядом, одновременно рассматривая детали.

Как зачарованный помещик подошёл вплотную к этому … чуду, перестав обращать внимание на то, что его шаги по траве перестали издавать звуки. В мире появилась тишина … аж до звона в ушах. И какой, посудите сами, могли издавать звук висящие, словно чернильные кляксы в небе, птицы, да застывшая на ходу пролётка?

По спине Кириллы Антоновича прошёл холодок. И от подобного зрелища, и от достучавшейся в мозг ниспосланной мысли – ЭТО НАЧАЛОСЬ!