Кому по утрам пели птицы...

Кому по утрам поют птицы…
               

Старик проснулся в начале пятого. За окном царила короткая ночь и тишина окутывала  старый обжитый дом. Доносилась барабанная дробь дождя и шум ветра. Холодного дождя и пронизывающего ветра. Под пуховым одеялом было уютно и за ночь голова успевала освежиться, рождая туманную череду предутренних бессвязных снов. Отрывочных картинок из прошлого. Грёз о грядущем, тем более желаний, уже не возникало. Да и непонятно было! То ли это сны, то ли дрёмы. Какое красивое слово...
Видимо утренние дрёмы перемежались короткими провалами в крепкий сон. И тогда таинственным образом возникали вполне реальные картинки, рассеивая предутренний дремотный хаос. Появлялись, будоража сознание, глаза людей. Взоры родных, но нередко совершенно незнакомых мужчин и женщин. Старик знал причину и тому и другому. На стенах кабинета было развешены фотографии близких, пытливо взирающих на старика - правнуки, внуки, дети, жена и покинувшие мир родители. Родные люди, жизнь которых была известна до мелочей и доставляла радостные ощущения. А вот череда глаз друзей, подруг, просто случайных знакомых возникала, благодаря удивительному явлению из прошлого американского быта. Больше нигде не встречаемого. В любом провинциальном американском городке старик находил и копался в магазинах “Antigue”. И там, среди ненужной обветшалой мишуры, обязательно натыкался на открытые шкатулки с набором семейных фотографий давно покинувших мир людей. Группами и в одиночку. На обороте цена - 1-3-5 долларов. Значит покупали. Но кто и зачем? В торжественных одеяниях прошедших столетий. Длинные закрытые платья с кружевами и оборками на женщинах, детские чёрные костюмчики и матроски, шляпы с вуалью, техасские наряды мужчин в высоких сапогах со шпорами.
Люди смотрели в упор. И старик цепенел. Не мог оторваться. Особенно от взгляда молодых женщин. Накатывались фантазии. Они ведь жили, любили, рожали, смеялись и плакали. И ушли, оставив фотографии чужим людям. Глаза умоляли - не забывайте нас.  Жадно всматриваясь, старик долго ощущал болезненное состояние. А по ночам возникали сны-ассоциации ...удивительные фантазии.

Вот и сегодня непостижимым образом вдруг в памяти возникли глаза. Знакомые вроде.
Кто ты? Мы разве знакомы!
Старик “видел” круглые, наивные, стыдливые глаза, полузакрытые спутанными пшеничными волосами. Они смотрели в упор и так пристально, что старик аж закряхтел, почудилось что проснулся. Потому как увидел хозяйку круглых глаз, сидящую в ногах.
Я тогда утонула, любименький. А ты не знал разве!
Пшеничные волосы, тёмно-зелёная телогрейка и ощутимый запах моря и свежей рыбы мгновенно напомнили старику событие более чем пятидесятилетней давности.
Ты был такой ласковый - излучали глаза - городской, не как местные мужики, пьяные насильники. Так интересно рассказывал, так нежно гладил…целовал.
Господи - прошептал старик. Узнал. Конечно узнал. Я ведь звонил на рыбзавод. Мечтал вновь встретиться, готов был мчаться в твою Золотицу, а мне тогда сказали, что в ту ночь в горле Белого моря была буря. И твой баркас с рыбой затонул.
Я любила тебя - лучились глаза - ты был первый такой в моей жизни. Ушла с памятью о твоих


руках и губах. Миленький мой.
Старик застонал, поёжился, явственно почувствовав неловкие объятия стыдливой, стеснительной рыбачки-учётчицы, что встретилась на пустынном рыбпункте на юге Кольского полуострова.
Прощевай, любименький…
Прощай. Извини ради бога! Не помню твоего имени.
Что ж не спиться-то. Ещё и птицы в саду не проснулись. Ночь непроглядная…
Но глаза рыбачки неожиданно развернули череду других картинок. Жалкая улыбка мелькнула на губах старика. Словно сладкое предчувствие. Всплыла другая картина. Возник первомайский праздник. Среди безмолвной, мрачной, редколесной магаданской тайги возле посёлка Стрелка. Слышь, старички - услышал он свой голос.
Мы тогда стояли лагерем в излучине бурной речушки. В близком посёлке зверствовала пьянь из ВОХРы и освобождённых без права выезда. Там была база экспедиции. Спокойно жить было опасно. Особенно нашим городским женщинам. Потому и перебрались из посёлка, встали чуть выше по реке. Пришел первомай. Праздник есть праздник. Собрались, скинулись. Женщины сварганили стол. В общем, всё как обычно. Даже, помнится, картошечки обмороженной раздобыли. Обменяли на бутылку спирта. Разогрелись, размечтались, раскричались на всю тайгу. Верунчик, черноокая украинка, пела протяжные песни, потом пляски пошли под рижскую спидолу.
Мы немножко пройдёмся, разомнёмся...
Тут я с Верунчиком тихохонько и исчез. В тайгу. Шли, обнимались, глаза наши искрились в ожидании короткого зябкого счастья. Зашли за небольшую сопочку и перед нами ... неожиданно предстала жуткая, печальная картина.
Мы, конечно, слышали об этом. В поселке от очевидцев, да и Шаламова к тому времени исчитали в лепестки. А тут увидели.
На пологом склоне холма ровные, почти сравнявшиеся с землёй, бугорки безымянных могил, придавленные чуть отесанными камнями с номерными знаками. А внизу остовы бараков. Чувства наши легкомысленные угасли мгновенно и движимые страхом и любопытством вошли на территорию лагпункта. Мы бродили среди бараков. Обвалившиеся крыши, груды кирпичей, заржавевшие кровати, остовы печей, драные телогрейки в масляных пятнах, тряпьё и битое стекло. И масса почерневшей поломанной оловянной и жестяной посуды - миски, кружки, ложки. Висело и надсадно жужжало первое облачко комарья и мошки. Мрачная тишина. Мы с подружкой люди московские, выросшие в эпоху оттепели и разоблачений сталинского террора. Нежные создания. Увиденное потрясло. А тут ещё с соседней сопки свалился ветер. Холодный, колючий. И в шуме ветра вдруг явственно услышали крики ВОХРы, истошный лай овчарок и … мерный протестующий барабанный стук ложек по кружкам и мискам. Честно! Аж съёжился от страха. И подружка моя тихо заголосила - пойдём, да пойдём отсюда. Скорее. Тут кровь стынет. Мы помчались, не оглядываясь.
Старик очнулся окончательно. Поплёлся в туалет, потом на кухню побаловаться чайком. Проснулись первые пташки и звонкие голоса оповестили мир о начале дня.
 Прихлёбывая сладкий чай, вглядываясь в возникающие в сумерках за окном очертания деревьев и цветов в саду, старик  не заметил как вновь задремал. И опять возникли глаза, тысячами прошедшие сквозь долгую жизнь.
Ты совсем забыл про меня, братишка. И при жизни редко вспоминал, а сейчас и подавно.
Сестричка, ты!
Старик застонал, словно от физической боли. Явственно увидел доверчивые, простодушные,


строгие глаза старшей сестры. Глаза смотрели пристально, с укоризной. Она, уже сильно больная, приехала тогда на свадьбу младшего сына старика. Кто знал, что в тот раз была наша последняя встреча.
Братишечка ты мой!
Они молчали, не зная что сказать.
Дружочек мой - начала сестра. В ответ старик рассмеялся, закашлялся.
Нет, ты неисправима. Даже райские кущи, где, уверен, пребываешь, не смогли тебя сломать. Дружочек, дружочек - старик повторял на все лады и смеялся - ты словно родилась комсомолкой и заучем советской школы.
А ты не меняешься, братишка. Всё такой же легкомысленный насмешник. Я прожила тяжелую жизнь. Нет, нет. Не в материальном отношении. В этом плане всё было нормально. Прожила жизнь без любви. Не было женского счастья. Тебе не понять этого. Мы родные люди. По крови, но с разными понятиями о семье, браке, чести, сексе. Не усмехайся. Так получилось.
Я любила родителей, но мне с ними было тесно. Среди провинциальных устоев, в затхлой атмосфере коммунальной квартиры. Эта тёмная вонючая кухня с единственной лампочкой. Помнишь. Я задыхалась по ночам и дни напролёт проводила в институте. На лекциях и семинарах, в уютной библиотеке, в компанейских разговорах и спорах, среди веселья и остроумия подружек в общежитие. Только бы не домой. Возвращалась с тяжелым сердцем. Особенно после того, что случилось с папой и он стал нервным, раздражительным. Разуверилась в жизни. Пошли ссоры и склоки с мамой. Ты же всё помнишь...
Старик мотнул головой.
Это и меня, сестрёнка, привело к внезапному первому браку. Через год после твоего ухода из дома. Здесь мы одинаково мыслили. Тогда ты была для меня, мальчишки, путеводной звездой. Предопределившей и мою профессию и в какой-то степени судьбу. Просто мы переросли родителей, как только закончили школы и вырвались в институты.
Да, наверное. Но со мной, девушкой, случилось в ту пору единственное  счастливое событие. Единственное! Я безумно влюбилась. Родители старались найти мне мужа. Непременно богатого еврея из интеллигентной семьи. Они не понимали моего мира. Помнишь как яростно до слёз спорила с папой и всё же сдавалась и шла на свидания с очередным женихом. И тут через подружек встретила… моряка из Риги. Помнишь! Моментально он овладел моим сердцем, мыслями, мечтами. Но он был русским, из семьи партийных, живших во Владивостоке. Тут ярость папы была беспредельна. Мама молчала. Душой была со мной. Отец сломал меня. Сломал, братишечка. Сломал! Я подчинилась. Тебе, мужчине, не понять этого. Ушла в общежитие. Потом удрала на лето с экспедицией на Камчатку.
А осенью вернулась домой покорная и сломленная. Папа обнимал, плакал. Он всю жизнь любил меня. Как мог. Как понимал. А потом вскоре они вновь познакомили меня. И я сдалась. Лишь бы вырваться из домашнего круга. Это был акт мщения и им и себе и всему миру. Господи, какой же была дурой. Ведь меня оставляли на кафедре, в аспирантуру прочили. Вырвалась и попала из огня, да в полымя...
Как странно. Мы никогда так откровенно не говорили.
Старик усмехнулся.
Да, ты нашла время и место, сестрёнка.
Не я нашла. Это провидение заставило, наконец, высказать наболевшее. Именно тебе. Я хотела раньше, при жизни, когда тебе было 65 и ты стал казаться мне мудрым. Но колебалась, так как была уже больной и немощной. Мне думалось тогда, что услышав моё откровение, ты поймёшь мои слова, как прощание. И оно вызовет лишь сострадание к моим болячкам, но не


понимание долгой жизненной трагедии. Ты её не сможешь понять. А нынче всё успокоилось, забылось, рассеялось. Здесь, в садах, моя бестелесная душа, полна откровений.
Я быстро поняла, что в замужестве попала в точно такой же узкий косный круг. Душевных сил подняться уже не было. А тут моя доченька появилась. Слабенькая. Болезненная. И тогда решила всю не истраченную любовь отдать ей. И работе. Об остальном, женском своём существе, безотрадном и тусклом, не думать. Заглушить. Забыть  всех. И родителей и тебя тоже.  Вот такая я, братишечка. Слабая, безропотная, добровольная раба на галерах. Лишь очень стала в ту пору упорной.
Не знал я тебя.
Старик привстал и осторожно коснулся плеча сестры. Погладил.
Не получалось у нас дружбы. Мальчишкой, старшеклассником, стремился к тебе. Любил и гордился. Вертелся среди вас, когда изредка приходили твои друзья, стараясь всё услышать. Особенно про твои экспедиции. Тайком читал твои тетради с лекциями. Спрашивал. Но это было так редко. Ты уже почти и не появлялась дома. Скандалы с твоим моряком помню и был на твоей стороне. Но не вникал в детали, да и не мог понять их. А потом ты вообще ушла, а меня вскоре занесло в институт. Пошли мои университеты - экспедиции, лекции, друзья, театры, пьянки и череда подружек.
И я также забыл родной дом, пропадая в институте и в общежитии среди друзей. Твой ореол, родной и близкой старшей сестры, быстро и напрочь тускнел. Видимо наши кровные связи были непрочными. Но я помнится, пытался. Ей богу пытался наладить контакты. Но ничего не получалось. Ты была холодна, занята дочкой, семьёй и не обращала на ветреного братца никакого внимания. Ну я постепенно и отстал. Совсем.
Так и покатилась по волнам наша жизнь. Я в своей лодке, ты в своей. И всё дальше и дальше от родных берегов и друг от друга тоже. Я лишь от мамы слышал жалобы, да стоны о тебе, а ты наверное о моей беспутной жизни. Но я с годами всё реже думал о тебе. Да, честно говоря и не стремился думать. Некогда было. Потому как вскоре случился мой странный брак и первая десятилетняя семейная жизнь. Это было, как и в твоём случае, бегство. Невольное бегство.
То десятилетие было замечательно лёгким и ярким, стремительным, бездумным, увлекательным. Иногда до сознания доносились твои слёзы с ...комментариями отца. И моментально забывались. Урвать побольше удовольствий, впечатлений, самых разных, было знаменем моего поколения. В ту долгую пору сплошной советской “оттепели”.
Мудрость, как ты говоришь, пришла значительно позже. Да, наверное. Думаю к моменту рождения сыновей. Если вообще пришла.
Старик замолчал. Взял руку сестры, прижал к щеке.
Извини меня.
И ты извини, братишечка. Прощай. Мне стало легче. Главное сказала. Бог даст … прилечу.

Он вновь проснулся, открыл глаза и увидел, как гладит одеяло подле ног. На сердце было необыкновенно легко и радостно. Такого состояния давно не помнил. Повернул голову и увидел спящего внука, закутанного с головой.
Вот трусишка. Боится темноты. Кажется и я боялся. Да и сейчас побаиваюсь.
Старик обогнул кровать, тихохонько, боясь разбудить, подошел к изголовью, осторожненько приоткрыл одеяло и долго с нежностью  всматривался в любимые черты.
Занималась заря нового дня. Воскресного.
Сегодня пожалует Максим, а следовательно праздничный стол и беседа с мудрым человеком. В эти часы старик чувствовал себя необходимым, чутко ловя нотки пренебрежения.


И расцветал, не слыша их.  К вечеру, к моменту отъезда сына и внуков, радость плавно затухала в преддверии долгой одинокой ночи. И безотрадных пугающих снов. Чаще всего.
За столом неожиданно вспомнили тёщу старика. Её военное житьё-бытьё. Особенно послевоенное, голодное и холодное. И отчаянно весёлое. Старик  медленно жевал, клацая вставными челюстями. Молча вспоминал давно прошедшее, поглядывая на сына, жену, но более  на внучку, ожидая её добрых насмешек. Но та была занята поглощение галушек с картошкой в сметане, которые получала только здесь, у бабушки. И потому, хитро сверкая глазами, тоже молчала.
Старик часто вспоминал тёщу и нежил эти чувства, почему-то скрывая от всех. Простая, невероятно энергичная женщина каким-то звериным материнским чутьём угадала в зяте счастье дочери, да и остальных своих детей. Над ней, видимо задолго до знакомства, висело магическое слово - еврей. Синоним счастья и богатства. Она верила, словно в запрещённого Бога. Старик с первого знакомства почувствовал её привязанность. Поначалу боязливое отношение, а потом всё более уверенное, что не обманет, не скроется, не обидит. Старик уважал её безмерно все двадцать лет, пока грозная болезнь не закрыла весёлых глаз.
Он помнил, что тёща всегда смотрела на него с почтением, с непонятной гордостью. Вот, мол, какую дочку вырастила. Смотрите люди. Её не интересовали университеты зятя. Никак не трогали. А вот звание “еврей” восхищало и приводило чуть ли не в священный трепет. Так ему казалось и очень забавляло. Но старик любил её дочь, перенявшую трепетную нежность и красоту души.
Так было в первые тридцать лет брака. Господи, почему исчезло...

Сын уехал и тревожное молчание окутало уютный дом и две одинокие фигуры. Жены, свернувшейся калачиком на любимом диване и старика в тёплом халате в глубоком кресле возле окна. Лишь звуки со светящего экрана телевизора нарушали тишину. В столовой забили часы, бим-бом, бим-бом, десять раз. И в том же молчании, не сказав друг другу ни словечка, так уж давно повелось, тело старика растворилось в проёме спальни.
Быстро уснул. Прошло выверенное время. Он повернул голову влево и привычно, чуть приоткрывшимся одним глазом, наткнулся на часы.
Ага! Начало второго. Биология действует. Пора освободится.
Движимый инстинктом, не глядя всунул ноги в тёплые тапочки и кряхтя, прошлёпал в ванную. Тонкая струйка упала в унитаз, отозвавшись в тишине звонким колокольчиком.
Значит скоро пора снов наступит. Через пару часов. Кто-то сегодня. Чьи глаза?
Залез в теплоту кровати и … провалился. Биология действовала безотказно.

Я так и знал, что ты сегодня придёшь. Что! Услышала зов любимого внука. Давно не приходила. Начал забывать.
Не поверишь, но и здесь забот хватает.
Для таких, как ты. Конечно! Такие везде ищут приложения энергии души. А уж там, на небесах, тем более. Полная свобода. Детей нет, мужа нет, в магазины незачем идти. Благодать!
Смотрела на вас вечером и душа радовалась. Как же не появится и не поклониться вам. Так и подмывало вмешаться в разговор. Если б разрешили…
Какие строгие порядки у вас.
Да уж, всё расписано на века. Уважительно  и чистенько там, но уж больно скучновато. Вот нынче отпустили. Сегодня мой день. С каждым годом отпускают всё реже и реже. До той поры, пока живы потомки, которые помнят наши лица, слова. Которые вспоминают нас. Как вы нынче


вечером. Когда и они уйдут к нам, то их будут отпускать. А нас куда-то переместят. Не к кому отпускать. Вовсе станем чужие всем вам. Так что не торопись к нам-то, родной мой. Вон сколько тебя окружают. Трое крепких детей, восемь внуков и даже четверо правнуков. Слышала, что среди них есть и белые, и чёрные и желтые. Богатый ты. Потому и появляюсь только среди вас, чтобы согреть душу. Больше некуда податься.
Ты слышала наверное, в семье твоего любимого старшего внука появился четвёртый ребёнок. Взяли из приюта. Потрясающий мальчоночка. Иван Рохлин! Звучит торжественно.
Да. Видела. Вон у тебя в кабинете висит его портрет. Аж всё в душе перевернулось. Святой он. Внук мой. Такая про него здесь молва идёт. Святой и долго жить будет. Потому как старый храм восстанавливает. Так мне сказали. Нужен он  простым людям. Храм божий очень почитаем здесь. Мы-то жили как безбожники. Ты же знаешь.
Знаю. Я и сейчас так живу. Не могу уважительно относится ни к попам, ни к раввинам, ни к муфтиям. Уж слишком хорошо знаком с историей религий и их проделками. Читал отрывки из старого и нового Заветов. Уж слишком много кровавых подвигов, отрубленных голов, сожжений людей и целых городов во имя Бога. Не могу поверить, чтобы Творец благословлял все эти мерзости. Всё это написано людьми, сделано их руками.
Милая моя, простая душа. Твоё близкое знакомство с зятем-евреем, удивление и любопытство его словами, делами, жизнью, родило в тебе особую любовь к моим мальчикам. Особую привязанность. Ты словно хотела решить задачку. Кто из них вырастит? Потому и выделяла, ласкала, приглядывалась. Помнишь как гордилась, рассказывая соседкам, что вот мол старшенький уехал учиться в саму Америку.
Да. Так и было. Сколько радостных слёз выплакала тогда.
Вот, вот. Но твою душу рано призвал Бог. Не дождалась решения задачи. Не смогла увидеть взросления внуков. Ты говоришь старший святым у вас назван. Да, я тоже горжусь этим. Но я параллельно знаю, что и на солнце нередко образуются черные пятна, туманности.  Будь готова и к этому. А твоего старшенького наверное долго будут помнить жители малюсенького городка. Правда, с каждым годом их, реально помнящих, будет всё меньше и меньше.  А вот младший строит другой храм. Воздвигает, с такими же как он, и тоже во имя Бога, грандиозное общее здание, где будут общаться люди вне зависимости от национальности, религиозной принадлежности и цвета кожи. Там будет действовать новая система взаимоотношения людей, финансовая, которая принесёт счастье каждому и  которая, в конечном итоге, будет препятствовать злобе и зависти, войнам и крови. Со временем эта финансовая система станет новой общечеловеческой религией. Без попов и аббатов, раввинов и муфтиев.
Ты богохульничаешь. Наверное уже не отпустят на встречу с тобой. Хотя не знаю. Разное у нас говорят души.
Нет, тёща моя. Нет! Я же не Бога хулю, а людей ходящих под ним. Только их. Я к старости многое понял. Есть, точно есть, что-то Высшее над нами, людьми. Есть! Многие это называют Богом. Пусть будет так. Куда ты? Постой…
Прощай мой мудрый еврей. Время прошло…
Стой!

Старик всплеснул руками.
Кажется проснулся. Ах ты боже мой. Всего-то четвёртый час. Теперь когда ещё засну. Надо чай поставить. Славная была женщина. От природы мудрая.
Одев халат, тихонько, чтобы не разбудить жену, пошел на кухню. Вернувшись, лёг и уснул внезапно. В ванной одиноко до рассвета горел свет. Биология продолжала отлично работать.


Обильный событиями был предыдущий день. Приезд младшего сына всколыхнул все этажи памяти. Впечатлений добавило и ночное посещение тёщи.  Растревоженный мозг внезапно выплеснул под утро картинки полугодовой давности, когда старик посещал в очередной раз Россию. Картинки были настолько острые, что даже по прошествии шести месяцев они не погружались в тайники памяти и плавали по поверхности, раздражая и утомляя сознание. Картинки начали будоражить старика. А тут ещё в сад проникли первые лучи солнца. Жаркие лучики заставили прилетевшую стайку синеперых птиц громко раскричаться от радости. Одеяло зашевелилось. Высвободилась правая рука. Машинально погладила лоб и лицо. И безжизненно упала. Синепёрые говоруньи умолкли и старик вновь задремал.
Но вот пальцы чуть сжались и стали скрести одеяло, словно стараясь чего-то вырвать, выбросить. Внезапно лицо исказилось болезненной гримасой. Старик бормотал, плакал от увиденных во сне картинок.

Он брёл по аллеям старого кладбища. Кругом молчаливая красота необычайной русской поры - бабьего лета. Прозрачная, мягкая, нивелирующая и горячую трепетность лета и безумие темной осени. Старик искал могилы родителей.
Что за дьявольщина? Откуда появился столь торжественный вход на Востряковское кладбище? Что это? Чугунные ворота в центре высокой белой башне с часами на входе.. И часовые по бокам. Чтобы это значило?
Ну да, вот она. Узнал. Центральная аллея с пузатыми бронзовеющими памятниками и от неё направо, от белой стелы дочери Утёсова, маленькая аллея. Вот и она. По ней плестись почти до конца кладбища. До ограды, за которой густой толпой всегда бежали машины по окружной дороге. Странно! Сейчас аллея упиралась в высокую кулисообразную стену красного кирпича, обрамлённую зелёными ёлочками. Она уходила влево и вправо, её венчали белые башенки со звёздами Давида.
Господи! Как похоже на кремлёвскую стену. Как меня занесло сюда? Да нет! Вокруг знакомые могилы. Знакомые фамилии. Почти родные. Бромберги. Горенштейны. Бред какой-то. Но как похоже сделали. Как величественны эти красно-кирпичные складки. Куда меня несут ноги? Стена ближе и ближе. Какие-то сверкающие таблички на ней. Вот! Я же помню. Остановись... Вот здесь надо налево по кривой тропинке и там под берёзкой… родители. Я же точно помню. Всё таки надо было дойти до стены, прочесть таблички с золотыми буквами. Как они сверкают на солнце. Ну да ладно, потом. Потом.
Ноги несли к берёзке. Там родители. МАМА и ПАПА. Душа пела торжественной благодарностью. И большой букет красных роз в руках. Вам мой подарок, словно знамя на могилы, где покоятся души, давшие мне жизнь. Знак уважения и любви. Пусть редко посещал при жизни и лишь в старости искренне сознаю чёрствость чувств. Как хорошо, что вокруг ни единого человечка. Молчание. Лишь птицы щебечут.
Да здесь. Вот она кривая берёзка. Вокруг чистенькие ухоженные памятники. Но что это?
Ноги старика остановились. Рот искривился в немом недоумении. Музыка в душе внезапно умолкла. Ужас! Взгляд упёрся в знакомую ограду, …. буйно заросшую высоченной, яркозеленой, ядовитой крапивой. Ни самих могильных плит, ни даже высокого мраморного обелиска на постаменте почти не было видно. Крапива обжигала, душила нижние ветви берёзки. И удивительно, что росла только внутри ограды на могилах родителей. Соседние могилы и тропинки между ними были чисты. Старик остолбенел. Долго стоял, беспомощно оглядываясь, не веря глазам. Впереди грозно нависала красная стена.



Старик потоптался, не зная что делать. И вдруг решительно вошел в ограду. Встал на колени и трактором пополз вперёд, голыми руками обрывая под корень толстые гибкие стебли крапивы.
Он плакал, что-то бормоча и стороннему наблюдателю могло прийти в голову, что это этюд из страшных картин Иеронима Босха о людях в аду. На фоне высоченной красной стены старик, ползущий на коленях и рвущий белыми руками жирные зелёные стебли крапивы. Слышалось лишь частое повторение слов - сынок ... святой ….юродивый...ах ты боже мой… святой.
Слёзы. Горькие слёзы. Не те скупые мужские, выдавливаемыми злостью и ненавистью, а  обильные слезы старческого бессилия и забвения. Крапива жгла и пальцы покрылись волдырями. Но он не мог остановиться. Здесь лежали  родители и им наверное ещё более жгло души. Давно обжигало.

Слёзы, стекая по щекам, разбудили старика. Выпростал ноги из-под одеяла, опустил в тапки и долго сидел, рассматривая руки. Они сильно чесались.
Надо же! Как интересно. Сон - реальность. Да… поразительно! Шесть месяцев событие видимо так остро тревожило память, не давая внутреннего покоя, где-то плавая по этажам сознания, то концентрируясь, то рассасываясь и вдруг сегодня всплыло. Но почему стены и башни со звёздами Давида вокруг еврейского кладбища. Причём тут они? Ах, да! Конечно. Ведь на следующий день жена потащила на Красную площадь. Там же стены и башни... Вот события и совместились. Жалко, не смогу рассказать Фрейду. Прекрасный матерьялец для его гипотез.
Так! Нужно вставать и всё как обычно, по системе.
Но что-то сегодня система, как старый изношенный мотор, не завелась.  Старик вышел в сад,
даже не позавтракав.
Что с тобой - спросила жена.
Не знаю. Поеду прокачусь. Приду в себя.
Верный Buick помчался по поселку, выбрался на хайвэй, притормозил, видимо задумавшись куда дальше и неспешно направился к любимому кафе. Ну а куда ещё?
При виде огромного черного бармена, старик оживился, взял кофе и пару бутербродов.
Присел, стал безучастно жевать. И вдруг застыл с открытым ртом, настолько его поразила мысль.
Люди! Скажите мне - кто больше вам нужен. Мой младший сын или мой старший. Провинциальный спаситель. Честно признайтесь. 
Старик вопрошающе оглянулся. Пришла дикая мысль. Вот прямо сейчас, здесь, встать и громко обратиться к этим сытым цивилизованным американцам. Старик даже привстал, вызвав вопрос рядом сидящего лохматого заросшего парня.
Вам помочь, сэр!
Это отрезвило и прошамкав ...спасибо...спасибо, рухнул на стул.
Господи! Двадцать лет живу среди вас. Так и не смог воспользоваться единственным талантом - умением весёлого общения. Упорный осёл!
Старик вышел на затенённую веранду, вынесенную на улицу. Уселся в глубокое кресло. Доносились голоса, смех, обрывки фраз. Властно наступало сладкое предчувствие дрёмы. И хотя глаза оставались открытыми, но мозг цепенел, захватываемый сонными фантасмагориями.

Ты пришел. Я ждал тебя. Кто это с тобой?
Батяня! Твой редактор из нью-йоркского журнала “Слово”. Татьяна Кузовлева.
Та, которой пишешь дифирамбы. Подлизываешься! Мы с ней давно знакомы. Ещё по Киеву. Сразу два подарка. Настолько неожиданно, что потерял дар речи. Так вы знакомы. Вон откуда


дует ветер благожелательности к моей литературной персоне. А я-то возомнил.
Не будь таким мнительным, батяня.
Ну как же не быть, если ты отвергаешь мою литературную жизнь. Неужели не понимаешь, что уже более десяти лет это стало всей моей жизнью. Всей, без остатка. Лишь однажды скромно похвалил и даже издал небольшую брошюрку. Но и ту левым путём. Без ISBN. А ведь я так надеялся… Опытный журналист. Да ещё в Москве. Мечтал поможет!
Подожди! Я ведь и примчался сюда, чтобы организовать, устроить тебе праздник. Таня согласилась предоставить помещение. Выйдет специальный номер журнала. Приедут все твои близкие. Подожди два - три дня. Вот только слетаем в Сакраменто, возьмём интервью у губернатора. И обратно все вместе в Нью Йорк. Подожди, батяня…
Старик “широко открыл глаза”. Такая любовь полыхала во взоре. Надежда! Исполнившаяся, наконец. мечта. Губы прошептали.
Я ждал. Я так долго ждал...

PS.
Как сообщает ваш корреспондент “The Press Democrat” сегодня на углу Mehdocino Av. и Fifth Str. произошла катастрофа. Автомашина Dodge Caravan на бешеной скорости, потеряв управление, врезалась в угол веранды кафе Puerto Rican и буквально снесла строение. Погиб единственный посетитель, сидящей на веранде. Им оказался 82-ний господин. Русский по происхождению...