Пришелец из Храма Солнца - глава 3

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
          Когда он возвратился оттуда,  Гена спал.
          Теперь его взору предстал, дремлющий у него в номере, заурядный алкоголик, небрежно и нечисто одетый, с полураскрытым слюнявым ртом, с замусоленным  потухшим окурком «Примы», торчащим между указательным  и  средним  пальцем, и  всё, только что произошедшее с ним, казалось глупейшей шуткой, иезуитской издёвкой.  Неужто, ещё полчаса тому назад  он видел пронзительные глаза жреца, удивительно похожего на этого,  дремлющего в кресле,  Гену,  слышал вдохновенную проповедь, а, скорее, отповедь сегодняшнему человечеству,  и ему стало не по себе.
-Дьявольщина  какая-то,- всё ещё не придя в себя, всё ещё не веря в произошедшее, повторял он,- дьявольщина, чертовщина, мистика: жрец Гена, люди в белоснежных одеяниях, храм, жертвоприношение девушки… Кому ни будь расскажи – скажут: поехал мужик…  А скорей всего, это результат воздействия алкоголя плюс соответствующий настрой, вызванный желанием увидеть в  Генином, так называемом, языке, следы какой-то седой древности. Отсюда и весь этот  бред сивой кобылы, что мне померещился… Возможно   и другое: Гена, сам того не зная, не понимая, обладает  (конечно, это только версия)  фантастической  силой   внушения,  что  заставляет   поверить  и  в  его,  так  называемый язык, и  в  его  завораживающие   мантры,  которые,  в  свою  очередь,  также  производят странное воздействие… 
  Через минут десять Гена  очнулся. Он приоткрыл глаза, недоумённо огляделся вокруг, тут же вскочил с кресла и  испуганно уставился на  Валентина, как бы спрашивая:  где я?.. Как  сюда попал?.  Но, увидев его спокойное доброжелательное лицо, и, по-видимому,  вспомнив, как оказался здесь, Гена успокоился, ещё раз огляделся по сторонам и спросил:
  -Я себя вёл нормально?
  «Ну вот, дорогой, наконец-то ты заговорил на великом,  могучем,..- обрадовано подумал  Валентин,- теперь можно и побеседовать  с тобой…»
  -А что бывает ненормально?
  -Всякое бывает…
  -И ты что,  ничего не помнишь?-  спросил он у Гены.
  -Как сюда попал, помню… Вы, кажется, мне предложили выпить…   пригласили к себе…  Пили…  А дальше – тёмный лес.
  -Абсолютно ничего не помнишь?
  -Ничего,- пожал Гена плечами.- Можно закурить?
  -Кури.
  Гена закурил новую сигарету, жадно ей затянулся и облегчённо выпустил вверх струйку дыма.
          -Я одного не пойму: на кой я вам сдался?.. Вас  я, как вроде бы,  не знаю, вы меня – тоже…
          -Как сказать,- ответил он загадочно.
          Ему не терпелось расспросить Гену о его языке, о той: то ли   балладе, то ли  сказании, выразительно воспроизведённом  им, о нём самом… Но, словно гурман, перед предстоящим изысканным пиршеством (уже дымятся соусники, источая невообразимый аромат, уже ласкают взор благородными красками, будто живопись старых мастеров, холодные закуски, уже призывно мерцают, словно глаза женщины, хрустальные бокалы с шампанским, подмигивают, словно закадычному приятелю, наполненные горькой настойкой рюмки) не спешит, не торопится, лишь похаживает вокруг стола, поглядывая на роскошную снедь, вдыхая её ароматы, распаляя в себе волчий аппетит, растравляя в себе нетерпеливое желание наброситься на неё.
          -Пригласили,  конечно, не для  того, чтобы  выпить  со мной на брудершафт,  или   облагодетельствовать первого встречного поперечного?
          -Да, ты прав: и не для того, чтобы выпить на брудершафт, и не для того, чтобы облагодетельствовать, но всё же не просто так...
          Гена  с недоумением посмотрел на него. Ему сейчас хотелось только одного -  поскорей свалить отсюда, потому как не понимал: для чего зазвал  его сюда этот пижон, сидящий напротив, что ему от него нужно?  Жаль,  правда,  выпивки ещё до фига осталось…
  -Извините, я пойду,-  Гена  встал с кресла.
  -Нет, нет,-  Валентин  тотчас вскочил  и почти  насильно усадил  Гену  снова в кресло.-  У меня к тебе есть ряд вопросов,  а пока, чтобы тебе не было скучно… Тут ещё есть – можешь допить,- поставил перед ним бутылку, в которой было еще больше половины  зелья.
  Гена сразу ожил.  Налил себе полный бокал и жадно выпил.
  -Что это ты читал?
  -Как читал?
  -Ну, декламировал,  повествовал…  Наизусть…  Откуда ты это знаешь?.. Причём, наизусть и ещё с выражением…
  Гена, полураскрыв  рот,  глядит на него.
  -Кстати, откуда ты  родом?  Кто  по  национальности?  Чем  занимался,  кто ты  по специальности?..-  посыпались один за другим вопросы.
          «Что ему надо от меня,- промелькнул испуг в Гениных глазах.- Чем занимался? Национальность?..   Пижон…»
          -Не бойся, я не следователь, не из милиции. Я тебе уже не раз говорил, что я языковед, и меня заинтересовал твой язык…
          -Какой язык?
          -Слушай, ты что придуриваешься, или как?..- он уже начинает злиться.- Тот, на котором ты только что блистательно говорил и, не менее блистательно, читал наизусть… Так что это за язык?   Откуда ты его знаешь?
          «Что он ко мне примахался,- думает Гена,- язык?…»
          -Я пойду,- снова он делает попытку встать, но Валентин его снова не отпускают.
          -Гена, пойми меня правильно, я спрашиваю тебя не ради простого любопытства,- говорит он почти умоляюще,- неужели тебе так трудно ответить?
          -В школе изучал английский,- скучно и нехотя отвечает  Гена,-  но я в нём ни бум-бум…  Ни бэ, ни мэ, ни кукареку…
          -Причём  здесь английский,- ему кажется, что его терпение вот-вот лопнет,-  меня  интересует,- будто вдалбливает тупому ученику в голову,- тот… на котором…  говорил…  не более полчаса назад… причём… говорил…  в состоянии изрядного подпития… и это тебе… нисколько не мешало…  А сейчас   делаешь удивлённые глаза и спрашиваешь: какой?
          -А…- Гена вдруг облегчённо вздохнул,  заулыбался, и тут же снова наполнил свой бокал.-  Это вы про мой «птичий»?
          -Пусть будет «птичий».
          -Это у меня по пьяной лавочке заскок получается: как нажрусь – так начинаю говорить на «птичьем»… Я поначалу из-за него столько неприятностей имел…  Однажды меня даже чуть в дурдом не определили,  но сейчас к этому привыкли…
          Он был поражён.
          -Выходит, что ты не знаешь, не понимаешь, что и как говоришь?
          -Почему же… Вроде кажется, что говорю нормально, как все, а получается… Сами видели…
          -Значит, в трезвом состоянии  ты не можешь  так  говорить, и ничего не помнишь из того, что говорил?
          -Не помню.
          -И не можешь воспроизвести ни единого слова, ни единой фразы из того, что ты говорил час тому назад?
          -Не могу, и вообще, я никакого языка не знаю, несу по пьянке какую-то чушь – вот и всё…  Извините, я пойду…
  -Минуточку, Гена, ещё один вопрос… Кстати, давай познакомимся, меня зовут Валентин, и давай перейдём на «ты», по-моему разница у нас с тобой в возрасте небольшая… А вопрос  такой: когда ты говоришь на, так называемом, «птичьем», тебе не представляется, что ты не здесь, а где-то в другом месте, что ты не Гена, а совсем другой человек?..
  -Тоже за дурика  принимаете?..
  -Мы с тобой, кажется, договорились  «на ты» : не принимаете,  а принимаешь…
          -Хорошо, принимаешь… Мне этот вопрос тоже задавали, когда хотели определить в дурдом… Нет, ничего не кажется…  Как будто говорю на русском,  и всё…
  Было видно, что Гена уже тяготится его обществом, хочет уйти, тем более, что содержимое бутылки  уже допито, поэтому он подошёл к нему, посмотрел в его, сейчас ничего не выражающие глаза, и сказал:
  -Рад был с тобой познакомится… Очень, очень рад… Кстати, я ещё буду здесь неделю,  заходи, выпьем  поболтаем… Не скрою, ты вызвал у меня неподдельный интерес…
  Гена поблагодарил его  и  направился к выходу.
  Он остался один.
  «Вот так номер!- думает он, всё  ещё не придя в себя от услышанного,- значит, это у него получается бессознательно, автоматически, как только, по его выражению, он нажрётся… Чёрт знает что…»
  Он ходил из угла в угол, курил и в памяти, словно в трёхмерной голограмме,  снова возникали недавние картины: заполненная народом в белых одеяньях площадь, храм, жертвоприношение, вызвавшее у него неадекватную реакцию… И тут  ему вспомнилось,  что  никакой жертвенной крови девушки он не видел, было  окуривание благовониями, была торжественная передача из рук жреца в её руки чаши с каким то пойлом (не то наркотического, не то снотворного) которое она  медленно (вся площадь в этот момент замерла) выпивает. После этого  девушку под радостный вопль толпы укладывают на погребальное ложе, с которого ей уже никогда не сойти, и осыпают цветами…  Но, самое главное, жрец! Жрец  похожий на Гену (полная чертовщина)   даёт ему  отповедь… М-да…  А после этого  фантастического шоу - скукожившийся в кресле его пьяный гость,  с вялым слюнявым ртом, с  замусоленным окурком «Примы» между пальцами… А он  раскатал губу - язык, эпос… И всё таки, он был почти что убеждён, что это, именно, язык, а не набор звуков, который несёт Гена по пьяне. Правда, это может быть и блистательный розыгрыш, а «по пьяне» -  ради красного словца… Ведь он произносит наизусть целые страницы… Верить в то, что он сказал?... Но, если всё же предположить, что это правда, тогда… Тогда кто-то из его предков знал этот язык (возможно даже, что этот язык был для них родным)  а дальше, естественно,  передаваемые из поколения в поколение, так называемое, устное народное творчество,  и Генина  память каким-то образом вобрала в себя, запомнила, спрятала его в свои запасники, чтобы в определённом состоянии (срабатывает какая-то тайная пружина мозга,  в данном случае – опьянение) приоткрыть этот бабушкин сундучок и вытащить  наружу его содержимое…  А может эта уникальная способность досталась вовсе не от  бабушки, баюкающей внука и рассказывающей ему сказания на родном языке, а от матери, находящейся на сносях…  «Скоро, скоро  она  станет матерью,- и с улыбкой прислушивается, как в ней шевелится её первенец..- Егоза…» - ласково произносит  вслух и водит рукою вверх-вниз по своему, заметно округлившемуся, животу, будто поглаживая своего будущего сорванца.  Внутренним светом озаряется её лицо, и одновременно из гортани  вырывается безмерно счастливая,  в то же время,  печальная мелодия, мелодия её Родины, находящейся сейчас далеко-далеко, и  маленькая комната  вдруг наполняется  живыми голосами её родных и близких… И малыш в утробе, словно очарованный этим пением, незнакомыми, но прекрасными звуками языка, затихал,  впитывая, не ставшим для него родным, язык его предков, их песни, легенды…
  О нечто подобном он где-то читал: молодая женщина, чтобы как-то приглушить головную боль, тошноту, причиняемые ей первой беременностью, болезненные толчки в животе, да и просто уйти от мыслей: как пройдут роды, здоровым ли появится на свет малыш, садилась за пианино и наигрывала незамысловатые пьески Чайковского, Шуберта, Моцарта. И уходила боль, тревожные мысли, а её малыш, словно заслушавшись, затихал. Роды прошли легко, и ребёнок появился на свет здоровым и крепким.  Разумно  решив, что не последнюю роль в благополучном разрешении родов сыграла музыка, эта женщина, будучи беременной во второй раз, действовала точно таким же образом, и результатом её музыцирования оказалось не только то, что оба её ребёнка родились здоровыми крепкими,  что она и  во второй раз легко разрешилась от бремени, а  то, что оба  её  малыша получили в наследство  абсолютный слух,   которым  ни мать, ни, тем более,  отец не обладали.
  Таким же образом можно объяснить и феномен, сочинявшей в шестилетнем возрасте взрослые стихи, Ники Турбиной. Её рождение и младенческие годы протекали в среде,  где  доминировала  поэзия – читались и  обсуждались  стихи разных авторов, и Ника, как дети той женщины, о которой говорилось выше, ещё до своего появления на свет, стала как бы участницей и слушательницей  читаемых стихов,  впитывая в себя, как губка, поэтические образы, эпитеты, метафоры, и результат - заговорила в шестилетнем  возрасте  взрослым поэтическим языком, что вызвало сенсацию и… недоверие.  Кое кто   тут же заговорил  о мистификации, тем более, что дед Ники был профессиональным поэтом, однако, никакой мистификации не было. Стихотворчество  Ники –  было  своеобразной детской игрой в кубики, где вместо кубиков были готовые стихотворные блоки, обоймы стихотворных образов и сравнений, осевшие в её памяти. И вот, составляя из таких вот своеобразных  кубиков, свои стихотворные композиции, шестилетняя поэтесса произвела фурор…
  Так что Гена, сам того не зная, мог получить от матери или ещё от кого-нибудь в наследство, как язык, так и  легенды какой-то  народности, которые он воспроизводит по пьяной лавочке. Почему и как это происходит – это компетенция психологов и физиологов, а вот, что это за язык, на котором Гена вещает, узнать любопытно. Правда, есть ещё один вариант:  всё, что демонстрирует феноменальный Гена – блистательный розыгрыш…  Язык – да. Декламация – да.  Всё это реально, не вызывает сомнений, а вот  объяснение, каким  образом это происходит – россказни. Придумал Гена для вящей убедительности версию «по пьяной лавочке», а кое кто   (в том числе и он) уже и уши развесили, и начали делать из Гены чёрт знает что - чудо, феномен…  Есть, правда, ещё один вариант: может быть, Гена (эта мысль уже приходила ему в голову) никто иной, как его коллега, откуда-то знающий язык малой народности (например, африканского племени) спившийся, опустившийся, а, чтобы не вызывать к себе ненужного сочувствия, не вдаваться в излишние объяснения, придумал весьма остроумную и удачную формулу: «как нажрусь – начинаю говорить на птичьем». Вспомни его глаза, когда он читал, в них проглядывал интеллект, они будто насмехались над тобой, а ты…