Восьмая дума о Слове

 
               Правда не нуждается в позволении.
        Однажды осознанная, она приобретает
        силу стихии: умный человек не борется
        против нее, он старается обратить ее себе на пользу.
                А. Шопенгауэр


… Но есть одно научное творение, без которого, надо признаться, создание не то, что восьми, – всего одной «Думы»,  было  под большим вопросом. И даже если бы  автор данных строк все равно  догадался обо всех смутных событиях и таинственных персонажах далекого 12-го века, о которых на протяжении восьми веков нам тщетно пытался  поведать древний ве-ликий  автор, вряд ли бы он отважился всять в руки перо, вернее клавиатуру ПК.

  Эта книга многократно появлялась на горизонте,  дразня одним фактом своего существования. – На вагонном столе поезда, в руках задумчивой незнакомки, как мимолетное упо-минание в каком-нибудь интеллектуальном разговоре. И вот увесистый том  увеличенного формата на письменном столе по-булгаковски освещает настольная лампа. И даже декоративный поясок всадников из «Радзивилловской летописи» колышется как в мультфильме, а  вечерняя тишина наполняется еле слышным  конским ржанием, звоном мечей, свистом стрел и прочими звуками многовекодалекого боя.
 
«Слово о полку Игореве», Научный перевод и комментарии.  - так называется книга. Из-дательство «Наука».  2004 г. Автор Ю.В. Подлипчук. Вполне возможно и  очень вероятно –  это именно и есть  тысячная по счету научная работа о древней поэме.
Вначале все шло нормально.   Обнаружение древних материалов. Работа над их переводом. Издание1800 года. Гибель в пламени горящей Москвы почти всех документов, связанных со «Словом». Неизвестные имена ученых-исследователей, новые термины: «скептики», «хулители»…. Но постепенно материал становился все более и более непознаваемо-научным.
 
Ах!  Почему  в институте на занятиях по научному коммунизму, философии, я был так неактивен. Почему писал рефераты, наобум перекатывая целые абзацы из первых попавшихся источников, имеющих очень далекое отношение к  освещаемой теме. Надеясь, что преподаватели тоже  вполне нормальные люди, у которых есть семьи, дети  и  вряд ли они будут внима-тельно изучать весь этот псевдонаучный бред. Стараясь  только ни в коем случае даже  не пы-таться понять  то о чем пишешь, иначе очистить сознание для постижения нормальных наук: математики, физики, электротехники  впоследствие могла только грандиозная пьянка.
 
Вероятно, в противном случае, я бы  обязательно понял, хотя  крупицу из того, что  хотел поведать в своих «Комментариях» Ю.В. Подлипучук, перед тем как безжалостно  утопить нас в своем «Научном переводе».

«Одним из важнейших вопросов, возникающих уже в начальный период работы над переводом «Слова о полку Игореве», является вопрос о художественной природе текста древнего памятника: прозаическое или поэтическое произведение «Слово»; написано ли стихами; определялась ли его художественная природа возможностью речевого исполнения?...
Вопрос о художественной природе «Слова» касается всех проблем, имеющих отношение к форме и содержанию в их единстве. Уже определяя сюжет «Слова» следует четко и ясно представлять себе, по какому принципу он поострен…   
До настоящего времени, если и делается попытка решить проблему поэтической природы «Слова», то только на некотором завершающем этапе работы над текстом, т.е. поэтическая структура произведения рассматривается  после завершения работы над дословным переводом. А между тем целый ряд чисто поэтических средств (например, рифма, анафора, синтаксические повторы) оказываются решающим фактором  и при определении границ синтаксических структур (следовательно, и при определении смысла высказывания), и при словоделении сплошного текста (т.е. при определении лексики). Иными словами, речь идет о том, что анализ поэтических структур должен являться составляющей комплексного метода исследования, когда определяющими аргументами являются и нормы грамматики, и логика изложения, и исторические и иные реалии…»  ( стр.45)
 
 Так что же на самом деле такое «Слово», поэзия или проза? Где и какой найти для этого научный критерий?  Вскоре под воздействием непростых раздумий само собой в сознании явилось видение  в виде картины Анри Руссо  «Поэт и муза» и, читая очередной поэтический вариант перевода «Слова», я искоса всматривался в суровые грубые черты «бледной  девицы»: не подаст ли хоть она, какой знак.  Лишь однажды легкая усмешка пробежала по ее пух-лым губам, когда перелистывались пожелтевшие страницы в  дороеволюционном сборнике стихов Л.А. Мэя.  Подтверждение догадки о  значении слов «шерешир» и «окони», обнару-женное в  его «Слове о походе Игоря», оказалась  приятным, но лишь мимолетным утешени-ем в процессе постижения глубин поэмы. А потом вдруг произошло маленькое чудо, и мужеподобная муза прокуренным голосом назидательно произнесла нараспев строки Николая Заболоцкого: «Любите живопись, поЭ-Эты! Лишь ей, единственной, дано  души изменчивой приметы переносить на полотно…».
 
Посчитав это прямым указанием дальнейших действий, на столе тут же были разложены многочисленные репродукции из «Слова» и  прочие исторические картинки. Вторым малень-ким чудом было одновременное появление под рукой двухтомника с галереей портретов рус-ских и российских правителей в этом полупудовом издании Л.Н. Гумилева, как стало извест-но позже, скопированных из «Титулярника», состряпанного валахом Милеску-Спафарием и подъячим Петром Долгово в 1672 году, с целью угодить тогдашней власти. «Тематику и идейное содержание книги составляет доказательство законности и преемственности династии Романовых от рода Рюриковичей, а также её богоизбранность…» (БСЭ).
 
Разгадки поэтичности или прозаичности «Слова», впрочем,  это не принесло, а  лишь  разыгралась нешуточная зависть: почему не мне удалось прозреть и угадать, как выглядел Рюрик, насколько был вострым шлем у Олега, пушистой и кучерявой борода у Всеволода.  Утешали  воспоминания Федерико Лорки о его молодых годах,  когда к нему часто заходил пообщаться  приятель, начинающий Сальвадор Дали. «Вот здесь я нарисовал охотника и собаку. Попробуй угадать: кто где?», - озадачивал друга художник и улетал творить очередной шедевр.
 
Ну, уж если даже известному поэту не всегда удавалось понять, что изображает гениальное художество  то, что можно сказать про нас, обычных смертных, - думал и успокаивался я себя, постепенно разочаровываясь и в поэтах и  живописцах, как проводниках истины. Более того, чем дольше решался вопрос о поэтичности «Слова», тем все неопределеннее становился смысл самой поэмы. И причины Игорева похода становились все более и более  призрачными и туманными.

Но в институте, к счастью, мы писали не только рефераты. Мы частенько сдавали экзамены,  а зачастую  по очень серьезным предметам. И для этого, порой, требовалось не только что-нибудь много и бойко говорить, как на той же философии, когда можно было в приятной беседе какому-нибудь гуманитарному доценту,  невзначай бухнуть: «Ваши воззрения по дан-ной концепции…  ассоциируются с виртуальностью парадоксальных иллюзий…», и потом уже почти  не беспокоиться о заветной стипендии, которую в очередной раз удалось успешно отстоять в почти  равной интеллектуальной борьбе. А вот попробуй – сдай математику, если не можещь решить влет незнакомую, предложенную строгим профессором задачу. Для этого нужно было уметь, в общем-то, совсем немного: думать и понимать; понимать и думать.
Поэтому, основательно обдумав ситуацию, было решено оставить без продолжения малопродуктивный поиск поэтичности, и двигаться совсем по иному пути познания. На этом  втором этапе  большим подспорьем оказался мудрый совет одного из булгаковских героев:

«… Да возьмите  любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостовере-ния  убедитесь, что имеете дело с писателем…»

Пять страниц из любого варианта «Слова», тем более из научного перевода Подлипчука, сами понимаете, величина неподъемная. Поэтому было решено, на первый случай, выбрать всего пять непонятных слов. Потом к ним добавились еще пять, еще. Всего штук десть - пятнадцать, не больше: «Троянь»; «Осмомысл»; «зигзица»; «шерешир»; «готские девы»; «дивъ».

 И началось обычное математическое исследование, наподобие анализа функции. Вычисление производных, нахождение критических точек и т.д., - чтобы построить ее график. В общем, производилось то, что умели делать по утверждениям традиционных историков, еще Пифагор,  Архиемед, Эвклид, Ньютон, ….  Почти «античность». Чертились таблицы, перебирались варианты трактовок и разъяснений. (Об этом автор  и попытался более подробно рассказать в  семи  первоначальных «Думах»).  А в  результате был сделан неожиданный вывод, который заключался в том, что «Слово о полку Игореве» в самом простом и самом первом предложенном читателю варианте, например под редакцией И.П. Еремина, не имеет никакого отношения к  любому более позднему поэтическому, пояснительному, прозаическому… и любому другому его переводу. Мало того,  под сомнение был поставлен  и самый первый его перевод со старославянского, который учинили «знающие люди»: Бантыш-Каменский; Мусин-Пушкин; Малиновский; Карамзин. И лишь тогда, когда этот самый «перевод» был как за-ковыристая, иррациональная и неопределимая математичаская функция разложен в ряд, в ви-де осмысленных логических фрагментов, начал обрисовываться призрачный образ того пер-вого, настоящего, великого литературного и исторического произведения, в котором  древнерусский автор попытался нам представить  грандиозную историческую картину Руси и всего тогдашнего мира. И при этом проблема его прозаичности или поэтичности, как-то вовсе по-теряла свою остроту, и даже смысл.

«… Ах, мой бог, я не знаток!  Пусть  в этом разбираются ученые!…Я  во  всем  этом  плохо разбираюсь. Меня это совершенно не интересует!» –  таким образом, утешал меня в этом тщетном поиске поэтичности  сам  М.А. Булгаков. Но на прямой вопрос великому писателю,  как же быть со всеми уже существующими переводами «Слова», глубокомысленными исследованиями, научными статьями и т.д.,  Михаил Афанасьевич почему-то так и не дал своего непостижимого по глубине и оригинальности ответа.
 
Придется  напоследок высказать свое личное дилетантское мнение, по отношению хотя бы  одному, уже  неоднократно упомянутому,  научному переводу Ю.В. Подлипчука. Отдавая дань уважения его автору  за вдохновляющий импульс, подвигнувший к собственному исследованию древнерусской поэмы.
 
В нашей студенческой среде в те времена, когда  вычислительная техника повсеместно начинала доказывать свое превосходство над человеческой природой, и даже вызывала  приступы ревности у творческой интеллигенции, печатая буквой «Х» известный образ «Джоконды», была в ходу  такая байка. –  Решили программисты создать из всех гуляющих по белому свету анекдотов, один, самый универсальный и всеобъемлющий суперанекдот. И для этого в ЭВМ ввели параметры всех уже существующих их сюжетов. «Железное чудо» подумало-подумало, и выдало  творение,  начало которого было многообещающим, почти киплингов-ским. Есть у английского писателя рассказ, который завязывается так:  «Жили-были Он, Она и Третий».  Суперанекдот начинался похоже. – Не успел Он уехать в командировку, как к Ней пришел именно этот самый, Третий. Вот только продолжение было совсем не по Киплингу. Не было ни «багровеющих небес», ни «пароходных сирен», ни «Востока и Запада». –  При первом  стуке в дверь Третий стремительно ушел в шкаф, предоставив Ей выкручиваться самостоятельно. А когда Она открыла дверь, в которую кто-то настойчиво  барабанил, то обнаружила на пороге Четвертого и Пятого. Ими были стоявшие в обнимку  Брежнев и Чапаев, причем, они оба были евреями! – Такой вот получился анекдот…

Уже в самый первый раз, переворачивая страницы «Научного перевода и "комментариев», не мог избавиться от  ощущения, что Ю.В. Подлипчук поступил почти так же, т.е. как опытный программист и одновременно лихой повар на кухне, пропустивший через мясорубку все, что имелось под рукой. Он  аналогично попытался создать свой собственнй суперперевод «Слова о полку Игореве» на современный язык, проведя многогранный всеобъемлющий сравнительный анализ и перемолов всю существующую литературу о «Слове»: не выбрасывать же  всякий даже сомнительный продукт, раз он уже есть под рукой?  Любое  самое обычное и понятное тем более туманное слово все равно было рассмотрено с разных сторон и только после этого нашло свое место в этом  супершедевре. Много, конечно, в этом творении и  новаторства. Ведь по слухам Д.С. Лихачев  даже просил автора издать книгу только после своей кончины, - так она переворачивла традиционные представления о поэме. Проведем очень краткий выборочный обзор этого научного перевода в следующем виде: первоначальное слово в поэме; окончательный вариант, выбранный Подлипчуком; объем доказательства данного значения в страницах –  почему был сделан именно такой выбор; (примечание автора «Дум» по поводу перевода или трактовки слова или фразы).

1. Аминь! (последнее слово в поэме); Воистину! (вариант Подлипчука); одна страница. (Для объяснения обращения «Аминь» в «Воистину» потребовалась целая страница.)
2. Осмомысл; грешник; одна страница.  (Подлипчук объясняет появление слова  «ос-момысл» его связью с библейским понятием  «восемь смертных грехов».)
3. Дивъ + готские девы; бог с шеста + прекрасные девы; две страницы. (Почему только «готские» девы названы «прекрасными», - понять весьма затруднительно. Неужели наши русские хуже?)
4. Троянь; Трокань; восемь страниц. (Что такое Трокань  все равно осталось загадкой.)
5. Шерешир; живая шуга – лодки; почти три страницы.  (Следует напомнить, что шуга -  это обильные снег или ледяное крошево, превращающие воду в кисель. Логически или даже образно связать «шугу» с «лодками» автор не в состоянии, а ведь Л.А. Мэй совершенно справедливо уловил единство «шерешира» с хищной и стремительной рыбой – шерешпером, т.е. жерехом.  Удивительно, насколь это яркая характеристика для    сильных и ловких «сынов Глебовых»!)
6. Хинова; враждебные племена; 3,5 страницы. (Почему-то никому из исследователей, в том числе  Подлипчуку, не пришло в голову увидеть корни названия в слове -  «Hungari» - старом название Венгрии. А  кого-то из них занесло даже в Китай!)
7. …девицю себе любу…; … двух милых сыновей (???)…; три страницы. (Почему-то у многих историков и прочих гуманитариев издавна  наблюдается непреодолимая тяга обращать женщин в мужчин и наоборот! Стоит вспомнить женщину  почти на всех старинных иконах с двумя всадниками на конях, которую именуют «Глебом». Две женских фигуры на ковчеге «трех королей» в Кельне, с головами Арона и Соломона. Волховицу Ярославну – Мельхиор, на картинах с тремя волхвами, которую обратили сначала в негритянку, а потом и в негра…)
8. …клюками подпеся о кони…; …подкрепился военным отрядом…; три страницы. (Единственный раз, когда переводчики по непонятным причинам не замечают, что  древнерусский «комонь» в «Слове»  будто бы именуется   «конем».  Кстати, все тот же Мэй, уже в 19 веке  определял «о кони» как «окони», т.е. окна, правда, под «клю-ками» он понимал ходули, на которых «Всеслав» якобы убегал через эти окна из тюрьмы в Киеве) и т.д. ….

 У другого известного английского писателя Сомересета Моэма по поводу творчества есть одно любопытное высказывание. –  Для того чтобы описать вкус баранины, вовсе не нужно съедать всего барана целиком, для этого достаточно употребить всего одну баранью котлету, но вот сделать  это нужно непременно, если уж взялся за данное кулинарно-исследовательское  дело. (Приводится по памяти). Поэтому, следуя данному мудрому совету,  не будем перечислять все открытия, сделанные Подлипчуком в процессе изучения «Слова», каждый желающий это может сделать при желании самостоятельно, а отведаем всего две «котлетки» из накрученного им «научного фарша»:  рассмотрим  два  фрагмента  перевода.

Первый  из них  примечателен тем, что по тому,  как  этот отрывок переводится и трактуется любым автором, можно составить мнение обо всем его труде. Название ему – «Сон Святослава», и в издании под редакцией И.П. Еремина он  выглядит так:

"А Святославь мутен сон виде в Киеве на горах. «Си ночь, с вечера, одева-хуть мя - рече - черною паполомою на кроваты тисове; черпахуть ми синее вино, с трутомь смешено; сыпахуть ми тощими тулы поганых толковин великый женчюгъ на лоно и неговахуть мя. Уже доскы без кнеса в моем тереме златоверсем; всю нощь с вечера бусови врани възграяху у Плеснеска на боло-ни, беша дебрь Кисаню и несошлю к синему морю».
И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга тоска умь полонила…»".

Сказать честно, после того как я самым серьезным образом попытался вникнуть в смысл этого отрывка   поэмы, вернее во все доступные варианты объяснения данного «сна» сделанные более чем за два века нелегких исследовательских трудов, то схватился за голову. Было ощущение, что пришлось вытерпеть и досмотреть до конца самый дикий голливудский фильм ужаса, коих до этих пор не мог органически  выносить на дух.
 
Здесь были и споры, - какую гадость выпил русский князь: уксус, синее вино, ядови-тое зелье…, причем уже мертвый, возлежащий на смертном одре!
И созерцание, как на его быздыханное тело вытряхивают мусор из пустых вражеских колчанов, из которых вдруг начинает сыпаться  отборный жемчуг.
И утверждение, что на Руси братья именовали друг друга отцами и сыновьями, таковыми на самом деле не являясь.

 И, конечно, большим откровением стало совершенно серьезное и «научное» утверждение о существовании обычая, по которому покойника якобы выволакивали из его недавнего жилища через разобранную крышу в процессе похорон! А про то, что это нужно было делать исключительно на зимних санях, даже летом, вообще промолчу.
 
Мой разум не желал мириться с этими жуткими картинами  прошлой жизни  родины, тем более что в данном фрагменте, в общем-то, ничего непонятного нет. Благо некоторые сведения об обрядах и кое-какие выражения сохранились в народе до сих пор.  Более под-робные  рассуждения на эту тему  были сделаны в самой первой «Думе». Здесь  лишь  на-помним, что под «тощими тулами поганых толковин», по-видимому,  следует понимать изящ-ные расшитые  заморские кошельки, в которых хранили дорогой жемчуг, а под «досками без кнеса»  - гладкостроганые доски, которые до сих пор используют многие простые люди для сидения за длинными столами на праздниках, торжествах и, конечно, поминках.
 
А выражения: «…черпахуть ми синее вино, с трутомь смешено…» и «…несошлю к синему морю…», - скорее всего,   не до конца уничтоженные первыми переводчиками - «знающими людьми» следы, которые указывали на единство Трояни – Африки, Азии, Европы. Когда умершие высокопоставленные правители  стран, в том числе и Руси, вначале подвергались мумификации,  а затем их тела отправляли в долгий последний путь по Днепру и  нескольким морям для  захоронения в районе Луксора. Авторский вариант  перевода таков:

      "Святослав поведал о смутном сне, что увидел в Киеве на горах: «Всю ночь с вечера одевали меня, причитая, на  кровати тесовой. …Натирали терпким снадобьем, покрывали черной  паполомой… Со слезами  пополам,  клали жемчуг скатный из  заморских кошелей. Жемчуг  клали и, навек прощаясь, нежили. И стояли гладки-доски  поминальные, в златоверхом моем тереме. И всю ночь ту вороны програяли,…  и неслась печаль-кручина … к морю синему…». 
И ответили бояре князю: « Справедлива  князь тоска твоя…»"

Ю.В. Подлипчук данный отрывок умудрился представить двояко. С одной стороны, он его трактует в русле традиционных исторических теорий, к примеру, над мервым телом князя по-прежнему трясут пустые вражеские колчаны с жемчугом, и считает Святослава двоюрод-ным братом Игоря и Всеволода, но с другой стороны  выступает как явный новатор.
 
 Паполому, траурное покрывало, он обкорнал до размеров иудейской шапчонки, коей хватает, чтобы лишь кое-как прикрыть князю голову.
В результате ботанического исследования долго доказывает родство тиса с кедром, а за-тем вдруг объявляет, что  материалом смертного одра является – сосна! (Уж  не звучал ли во время его работы над переводом  романс «Пара гнедых»? – «…в гробе сос-но-вом…»)
 
Но самой яркой новацией является трактовка «кнеса», которая, видимо, так сильно и разволновала Д.С. Лихачева, сторонника версии разборки кровли на похоронах.

Вероятно, ход рассуждений Подлипчука был следующий. –  На Руси люди вели друг с другом обширную переписку, о чем свидетельствуют древние берестяные грамоты, найден-ные в разных местах. Но это были в основном смерды, холопы и прочий бесправный люд. Важным князьям по чину драть бересту не пристало, поэтому для них делали специальные доски. Чем старше князь, тем «ширше» доска. И грамоты писались, уже на этих самых досках.  Список теремов, дорогого имущества ... Какому наследнику переходит княжество после смерти и т.д.   (Я пытаюсь представить ход мысли Подлипчука!). И вот когда князь Свято-слав, пригубив вина смешанного с какой-то дрянью, спокойно лежал мертвый на «кровати сосновой», вдруг откуда-то объявляются скоморохи и, «развлекая» его  бездыханного и кривляясь, выкрикивают: «Грамоты не князя! Грамоты не князя!», - вроде того, что прежних  грамот уже нет…, или они не действительны…,  или…? Знаешь что, мой уважаемый читатель, прочитай-ка лучше сам этот «сон Подлипчука – Святослава», что-то моей гуманитарности для полного осознания смысла данного действа никак не хватает: желчь; бес;  плен; хан; ….  –  Ну не хватает гуманитарности, и все тут!

"А Святослав смутный сон увидел  в Киеве на горах в эту ночь. «С вечера покрыл голову, - сказал, - черным траурным покрывалом. На кровати сосновой дали пить нечистое вино с желчью смешанное. Сыпали мне пустыми колчанами языческих ино-верцев крупный жемчуг на грудь и развлекают меня: «Уже грамоты на досках не кня-зя». В тереме моем златоверхом в эту ночь с вечера бес спеленал, вороны прокаркали: «Плен из-за хана ведь с прошлого года!» Предстала чащоба леса Кия – погребальные сани влек осел к  синему морю».
И сказали бояре князю: «Уже, князь, тоска умом овладела…»".

Единственным персонажем, что все же удалось отчетливо распознать в окончании фрагмента научного перевода, к моей радости,  был – осел. Правда, как-то все не получалось его представить запряженным в зимние сани в теплый майский день на киевских горах, и пока я мысленно и тщетно пытался  это сделать, неожиданно явился строгий старшина Васков из  повести Б. Васильева, и как треснутая граммофонная пластинка заладил: «Ослы здесь не водятся; ослы здесь не водятся; ослы здесь не…».

 «Да я тут причем?», - не выдержал и воскликнул я. И хоть отважный герой из «Зорь», которые там, на севере России, где они тихие-тихие  пластинку остановил, но уже тут, на смоленщине, мои жена и сын  сильно вздрогнули.  И с тех пор стали как-то подозрительно  смотреть на  многие  книги  про древнюю Русь, что появлялись в нашем доме, особенно не-знакомые. Вот тогда-то и стало до меня доходить: насколько тернист,  труден и опасен путь для любого настоящего исследователя чего бы там ни было,  даже в домашних условиях, на матушке-Руси! А уж, каким целебным  бальзамом пролилась заключительная фраза «бояр» на мое воспаленное дилетантское сознание: «… тоска умом овладела…!», -  ибо точнее и вернее описать мое тогдашнее состояние невозможно. – Очень живописно, и настоящая поэзия!…

Второй отрывок  был переосмыслен,  презревшим традиции гуманитарным  ученым  Ю.В. Подлипчуком, только  по-новаторски. Если почти все историки и литераторы во фразе  « Боянъ бо вещий… », норовили как-то по-новому представить лишь одно ма-а-ленькое слово –  «бо»: «Ведь Боян вещий…»  (Н.К. Гудзий);  «Если вещий Боян…» (Ив. Новиков); «Боян же вещий…» (В.И. Стеллецкий); «Вещий же Боян…(Д.С. Лихачев); «Коли вещему Бояну…» (Л.А. Мэй); «Ведь Боян вещий…» (И.П. Еремин); «Вещий Боян…» (В.А. Жуков-ский); «Он, бывало, вещий,…» (А.Н. Майков); «Когда  вещий Боян…» (Л.И.  Тимофеев);…. То  Ю.В. Подлипчук, возможно  вдохновленный  опытом поэта Н. Заболоцкого («…Тот Боян, исполнен дивных сил,….»),  тоже безжалостно принялся за другое более  крупное слово.

 Вероятно, для решительной и нестандартной новации следовало просто назвать Бояна – Бояншей, как это из покону веков было принято в традиционной исторической науке, да и дело с концом. Напомним в качестве примеров: святых Бориса и то ли Глеба-жену, то ли брата-Глебовну; мадам – Соломона; Аарона – полудаму; двух сыновей – красных девиц, по мнению самого Подлипчука; чёрмного негра – Ефросинью Ярославну…. А на стене Путивля во время  «плача» можно было смело изобразить в его руках бубен или там-там,  и тогда  сразу проявлялась не только поэтическая, а  даже песенная природа «Слова», и оставалось только решить всего одну проблему, –  в ритме какого блюза надо петь: « ве-ща-я    Бо-я-я-н-ша…» или «Бо-ян-ша   ве-е-ща-я-я…»?  Правда,  роль Игоря в таком «Слове»  не до конца понятна. – Разве что  стать  Игоревной?…

  Но как истинный исследователь Ю.В. Подлипчук отверг традицию и пошел более трудным и витеиватым путем. Он решил Бояна всеже оставить мужчиной, впрочем, возможно лишь  до поры до времени, а  почему-то решил низвергнунь такое редкое по поэтичности слово – «вещий» и взялся нас убедить, что древний автор пытался до нас донести несколько дру-гую характеристику русского сказителя - «Ибо Боян мудрый…». И  для этого не ограничился только «Словом», а провел обширное исследование на трех полных страницах своего опуса и для этого привлек в  качестве  непростого  доказательства   дополнительную  историческую литературу, с большим трудом после ее написания Шлецером, Миллером и другими «великими учеными», переведенную кем-то на  более-менее «древний»  русский язык.

«… Единственный случай употребления слова «вещий» в древнем тексте, кроме СПИ, найден в «Повести временных лет» под 907 г.: «И прозваша Олъга вещий…». Речь идет об успешном походе Олега в Греческую землю. Греки вынуждены были запросить у русских мир, и дали Олегу много всякого добра. И вот, собираясь в обратный путь, Олег повелел русским сшить паруса из паволоки. Легко представить себе недоумение и возмущение воинов Олега, когда пришлось выполнять волю князя. Паволока – это очень дорогая ткань, которая в до-монгольской Руси играла значительную роль в товарообмене. В договоре Игоря с греками в 945 г. даже стоимость раба соотносилась с количеством кусков паволоки (1 раб = 2 паволо-кам).
Но опытный воин и мореход Олег опасался, что потрепанные паруса из грубого полотна («толстины»), под которыми русские шли к греческим берегам, не выдержат штор-мового ветра. Действительно, та часть флотилии Олега, что шла под парусами из паволок, не пострадала: паволока была не только дорогая, на и прочная ткань. Когда корабли Олега с богатой добычей благополучно прибыли в Киев, его воины «прозваша Олега – вещий, бяхоу бо люди поганы и невегласеи». По мнению исследователей, воины приписали Олегу сверхъестественный дар, знания кудесника, чародея.
Представляется, однако, что речь в летописи идет об ином. Невежественные и грубые воины Олега признали правоту князя и назвали его мудрым.  До морского похода, когда резали дорогую ткань на поруса, вероятно, эпитеты были совсем иного характера. Мудрость князя противопоставлена невежеству воинов. «Невегласеи» означало «невежественный». Это значение подтверждают примеры из летописей и параллели с греческого… «Поганы» могло означать не только «нехристианский», «языческий», но и «грубый», «невежда» …
Грубые и невежественные воины Олега признали превосходство князя не только за мудрое решение в истории с парусами, но и за военную смекалку: в той же военной экспедиции Олег ошеломил греков, поставив лодки на колеса. Под парусом лодки двинулись к городским укреплениям греков. Не грубые и темные воины смотрели на Олега как на нечто сверхъ-естественное, а просвещенные греки. С перепугу, они приняли Олега за святого Дмитрия, посланного Богом карать…»  (стр. 69) 
 
Перед тем как попрощаться с тобою, дорогой мой читатель, рискну назвать тебя  если не другом, то хотя бы – добрым приятелем,  раз  уж ты был настолько терпелив и благосклонен к автору, что добрался до этих заключительных строк. И вместо традиционных выводов или неприменного для всех нормальных естественных или точных наук слова: «Ответ: …»,  которое обычно прилагают в конце любой задачи, предлагаю твоему вниманию небольшой обоб-щающий сценарий короткометражного фильма – приложение к заключительной части, понимая, насколько непростыми и утомительными были блуждания по литературным и историче-ским просторам. По сплошным  зарослям чертополоха, лебеды, чернобыльника и прочих развесистых сорняков, щедро рассеянных официальной гуманитарной исторической «наукой».
Возможно, еще последует и продолжение к моему необычному, поверь, милый читатель,  неожиданному труду, и будут предприняты  новые попытки  рассеять туман, напущенный вокруг замечательной русской поэмы «Слово о полку Игореве». Но, скорее всего,  это будет представлено уже совсем в иной форме. –  Посему, осьмою «Думою» и закончим. –  Аминь!