Собака-9. Вой в лунную ночь

Этот текст является продолжением текста: "Собака-8. Исчезли солнечные дни".

1.Когда хозяин гасит свечи, закончен бал и кончен вечер, то в догорающем закате тени порой оживают. И из сырых оврагов слышится тогда вой в лунной ночи. Ведь до чего ж порой обидно, что хозяина не видно.Об этом и шёл теперь разговор старых приятелей.

- Доверия "Органам" у властей  не было и раньше, - заметил Смирнов.

- Потому и появились при партийных Обкомах когда-то свои "подотделы контрпропаганды" и их силовые бригады: самодеятельные "контрашки" - вроде той, в кабинете у сортира, в чьи лапы попал я? - спросил его собеседник.

- Они с нами крепко сцепились в битве за агентуру, и - урвали своё.
Когда угасает светило дня - слышится он, вой в лунной ночи. И вОт тебе - наглядная сегодняшняя судьба тех, завербованных ими когда-то, "резидентов" давних лет: под этот исполненный неизбывной тоски зовущий вой в ночи их проданных душ, что стонут, плачут средь мрака сирыми псами, оторванные от своих телесных человеческих оболочек, в сырых оврагах, - сами эти пустые, без своих душ, "оболочки" живыми призраками понуро существуют себе на земле совсем рядом: неважно - строят ли они коттеджи, либо пристраивают в институты детей-внуков, пьют ли, или бегают трусцой. Но при этом - все, как один, одинаково безнадёжно бредут по дороге судьбы,не живя, но - медленно умирая: каждый - в загнивающем без души, покинутом ею, стремительно стареющем тЕльце своём. Все - до единого.

- Они вроде и есть - но их нет! - согласился бородатый.
- Вот какова участь их - совсем не старых вроде: тех, кто ещё вчера,в свои двадцать с чем-то лет, плясал на свадьбах институтских друзей в бесчисленных, "снятых" для этих целей на выходные, заводских столовках под песни "Аракса" и "Самоцветов": с гривами волос и в лихих клешах.
Следом за этим, - гуляя на собственных "мальчишниках" перед уже своими свадьбами, в общагах у других таких же друзей, под портвейн "Кавказ" или деревенский самогон, они слушали пусть не Высоцкого и битлов, как их старшие товарищи в семидесятые, а - "итальянцев" и "Чингисхана" немецкой группы. И клялись в дружбе и верности.
А потом со спокойной душой делали устные "отчёты" кураторам из Конторы: доносы на своих же "свидетелей" со свадебных фотографий в общих семейных альбомах. Вот они - те самые их жуткие "скелеты в шкафу"!
Они-то: рождённые сном их памяти чудовища, - данных товарищей и сожрали, - подытожил Смирнов.

- Да? А как же - Гужлов? Он-то устроился - неплохо.
- Ну, ваш Гужлов - это уникум, высший пилотаж "лётчика". А вот чтобы другие, на беду прочим людям, не родили вполне реальных чудовищ из тёмных недр спящего разума своего, мы пока и взяли дело в наши руки. Девяностые годы дали главное - свободу, но ещё - безопасность людей и страны, в-третьих - законность. Три составляющие.
- Уж этого-то: последних двух пунктов, - вы добились, ничего не скажешь! - съязвил собеседник Смирнова.
- Мы убрали возможность реванша!   
- Ага. Как в "Городе на горе", - засмеялся тот. - Сильны же оказались там против "нибелунгов" ваши косолапые партийцы...
- Это - недоработочка. Но ведь я и возвращаюсь туда для её устранения, - сказал Смирнов.
- И что же это за демократия: рёбра ломать? - спросил его бородатый собеседник, имени которого ни разу не прозвучало: ведь он потерял его тогда, двадцать лет назад.
- Специально для таких, - заявил Смирнов, пояснив:
- Экслюзивный вариант.
- Силой, через колено, их, ясное дело, можно переломить, и выборы местные - отменить, и губернаторов побороть - это так. Но если рассуждать "по-хорошему", - то ведь они нас перехитрили! Или просто те "новые люди", - назовём их "первые": те, кто не станет желать, чтобы с ними разговаривали, как с детьми, кто захочет, чтобы верхи спрашивали их мнение, - ещё не подросли. А с нынешних дорогих россиян, как о них с издёвкою говорят, "нулевых": мультяшных, подобных нам, какими мы были когда-то, коротышек, - какой спрос "против взрослых дядек"? Пусть даже эти дядьки - снова, как и тогда, - всего лишь "прежние" неизлечимо пьяный Гена и маньяк Витя Кузнецов - сын "старейшего нибелунга": генерала юстиции Рюрика Генриховича и его супруги Лоры - бывшей оперной певицы. Ставшей "лучшим поваром" в возглавленном ею Тресте Ресторанов и Кафе: оперативном центре "разводок", где в потайных зальчиках  и "отдельных номерах", пеклись, как пироги, все былые победы любимого края. Охранники тех лет и бывшие "официанты в штатском" - вот кто они, эти взрослые дяди, но для нынешнего детского сада хватит и таких, - заметил бородатый человек.

- Советская цивилизация,- как та подлодка: "она утонула". Нет нибелунгов. Остались плавающие в пятнах разлитого топлива обломки бывшего фрегата с теми, кто уцелел: одни оседлали камбуз, вторые - кассу, те - верхом удобно уцепились за брёвна, а кто-то выращивает уже на островах папайю.

- Маракуйю, - засмеялся бородатый.

- По ночам в пампасах воют шакалы и шастают "оборотни реванша".
Поэтому не суди строго тех, кого в качестве своих "помощничков" удалось навыковыривать из числа путников, бредущих в песках к обетованной земле. Да, они наивны и неумелы. Но они ведь - всего лишь такие же "коротышки", строящие из подручных средств своё "нечто", какими были когда-то и вы со своим "Первым, Советским, Интернетом" и со своими секретами.Секретами коротышек. Кстати, знаешь, откуда это словосочетание? Так называлась шоколадка кондитерского концерна СладКО,который подмял под себя после выборов всё на побережье. Это наименование - из "Незнайки в Солнечном городе": картинки оттуда - бренд концерна. 

2.Собеседник Смирнова из информации, бродившей в думских коридорах, был о том вполне осведомлён. Первый секретарь полуподпольного ещё вчера Обкома Компартии,а теперь он же - ещё и директор концерна: Чебураков, сразу после нового назначения, забыв про политику, быстро освоив прибыльный кондитерско-спиртовой бизнес, отданный ему Красным Прокурором за неоценимые услуги в полное владение. Недаром так радовался он в то триумфальное утро Победы, когда, объятый алой зарёй, с импровизированной трибуны: кузова грузовика, перед бескрайней толпой, забившей с рассвета, как сельди банку, вернхнюю площадь Города, где был бюст бородатому  Мыслителю и Памятник Павшим, а также Губернаторский дом - он же штаб Революции, с балкона которого с минуты на минуту должен был выступить победивший Вождь, - клеймил тех, кто, испугавшись, продался перед выборами поверженным теперь навсегда "грязным дельцам Главного рынка".Секретарь Обкома Чебураков, весь красный, - с утреца-то, как принято, хлебнул, - вещал, вроде бы, привычное:

- В то время, как старушка из платочка, плача от горя, муслявит копеечку на хлебушек, эти жирные...,- рубил он с плеча, всё более сладостно распаляя общий гул: и - площади, готовой громить,и - самого себя, довольного.

Об этом с испугом рассказывали уже и в Москве.Ту же самую информацию подтвердил  теперь Смирнов.Вот она была какова в его изложении.

  Возбуждённый, с красным, в испарине, круглым лицом: явно уже "весёлый", секретарь Обкома знал, чему радовался: для него, - победи Фомич, к которому он, уверенный в проигрыше коммунистов, говоря по правде, ластился накануне выборов недуром почём зря,- это было всё одно - потеря сладкого бизнеса однозначно. И в лучшем случае, что ему светило, - так это отправиться служить до седых волос и скорого простатита опять в заведующие автобусным парком,в грязь, в мазут, к хамью шоферюжному. Уж он всем "этим" тогда наповышал бы цен на билеты, гадам!
Захотели своего "рынку" базарного - нате! Но сегодня, с победного рассвета, после "Гжелки" под горячую закусь, и Марухи-официантки с её сладким целлюлитом прямо в подсобке предвыборного трактирчика на Южном Проспекте, Чебураков был добр с народом.

Хотя и разошёлся не на шутку: "В то время, как старушка из платочка, дрожа от горя, достаёт копеечку на хлебушек", - повторял он в двадцатый раз заученное из методички. - "Эти жирные купидоны..." - кричал он, озарённый рассветом.

- Кто жирные? - изумился бородатый сообщению соратника.

- Неважно, - отмахнулся Смирнов. - Богачи. В смысле "купи-продай": торгаши то есть. Он же - малограмотный.

Собеседник Смирнова, поглядев на Казанский вокзал, затянулся дымом:

- Хорошо звучит: "Жирные купидоны". Для Лёнчика, а ведь он ещё и теперь мечтает писать романы, - это было бы забавное название к "социально-любовному детективу". Вот какая появилась профессия. Ваш метод! "Схождение-развал семейных союзов": почти автосервис.      

- Метод "моделирования семейных конфликтов"!С его помощью обезвредили адмирала Рахловича, соратника Красного Прокурора, когда тот совсем зарвался со своим заговором "Союза меча и орала". Вот и убрали, сам напросился.

- Ваши?

- Нет, он был не так уж опасен, и его убрали не мы,а те, кем раньше командовал Барсуков: коржаковская служба кремлёвской охраны. Ну, а после того, как в пору выборов 96-го года Рыжий Толик убедил Президента уволить Коржакова, - тогда бывшая "охранка" Барсука и вовсе спелась с былыми "подпольщиками", - вот тогда-то они и начали играть в регионах в собственные игры. Но уже по новому: чтобы не "организовывать путчи", а, задействуя свои кадровые ресурсы, всюду "оседлать выборные технологии".
Одна из таких технологий - как раз метод "моделирования конфликтов": "развал-схождение" семей, создание новых - со своими "кадрами". Хищные купидоны!
Потом этот метод начал использоваться повсюду. Но в "боевую пору" - на выборах, особенно... Ведь семья у всех - слабое звено.

- Что ж - кастратов, что ли, для верности в политику одних двигать? Там проблем не будет.Вон, как Гитлер, да и наши прежние... У них семей не было. Ну ладно, а в "мирное время" для чего?

- А в мирное время такие "методы" хорошо использовать в квартирных и кредитных афёрах. Службы "эскорт-услуг" в Городе это знают - зимою, побывав там, я вопрос изучил.Такие вот у них "грязные купидоны", - сказал Смирнов.

- Интересная жизнь. Конечно - это вам не запчастями на Авторынке торговать, как брат жены поверженного Губернатора, не спортивные комплексы строить, как сам Фомич и вся его "базарная мафия": тоска одна - ни выпить, ни покуражиться, весь день за рулём.

- Потому и был будущий конфетно-ликёрный король в то утро Победы весёлый. Это теперь он сытый и пьяный. А ещё недавно, "при Фомиче" и его "семье",уже успевший покомандовать до ухода на партийную работу городским транспортом, он срывал зло и успокаивал свой возмущённый разум и душу только одним - повышал цены на билеты: коммунист! И с тоски даже не пил. Теперь - "развязался"! И вот уже второй месяц подельниками празднует нескончаемый карнавал виктории зажжённой и им тоже адской зари, - завершил невесёлый рассказ Смирнов, выслушав который, бородатый человек поглядел на соратника  и спросил:

- Тогда скажи, почему наше время называют "нулевым"?

- Ну, это просто, - пояснил Смирнов. - Смотри: героями "пятидесятых" годов были фронтовики, так называемые "шестидесятники" - идеалисты, "семидесятники" - конформисты. "Восьмидерасты", как их в шутку называют - циники, они, кстати, везде сегодня и заправляют. Ребятки девяностых - "гангстер-стиль", "нулевые" - детский сад. Этапы большого пути. Почему "нулевые"?
Советские специалисты во всех отраслях, надо отдать им должное, были профессионалами высшего класса. Оно и понятно: правильно, как во всём мире, жить и дурак может, - недаром над "критиканами" тогдашней жизни и того порядка во всех кабинетах только смеялись,считая "чистоплюев" и грамотеев "умниками" именно "хрЕновыми": начитались учебников! Прописи и без них все знали - а вот поперёк всех законов, - тут выживет только, действительно, умный-преумный: наш человек. Кстати, не только "грамотеи", но и много ещё кто считались у советских хозяев жизни дураками. И смелые у них были дураки: "только они, дураки то есть, ведь страха не знают". И умелые: "работа дураков любит".
А настоящий умный не таков - реальный знаток жизни найдёт для грязной и вредной работы профессионала вместо себя, да задаром: "Не хочешь - заставим","не можешь - научим". За пайку под конвоем. Выдернуть из рядов и послать "рубить угля" могли любого - "только жди".
Но все как-то прятались. Начальство умело заслонялось от ударов судьбы лакеями, те - ловко подставляли друг друга: шёл отбор! Так и выковали золотые кадры. И слава богу, что они, конструкторы этих кадров,"не прошли", - пояснил Смирнов. - Проиграв несколько тактических боёв, мы выиграли у них главное: время. Теперь им, старикам, реванш делать поздно.

- То, что "Они не пройдут", - это было ясно, никто не хотел к ним "на зону", - согласился его собеседник.

- Но ведь те самые, прежние, профессионалы, которые всегда делали в стране всё хорошее - они и новую жизнь, завоёванную именно для них волю, о которой сами же и мечтали в фабричных курилках, в НИИ и КБ, просто на кухнях, одни - не приняли, другие - не успели принять: тоже состарились, потухли в страхах своих, а многие и поумирали. "Новые" же русские: не те, что из анекдотов, а настоящие - "умелые", "смелые", "трудяги", "деловые", - все они за эти годы разбежались по собственным делам, им и так, вдали от власти, хорошо на воле.

- Вот в результате у руля и оказались - "любители".Оттого и дурь всякая, неумение, холуяж вместо дела, плагиат во всём, понты, сплошная "фонограмма королей ремейков прошлого в попсовом исполнении", что - в политике, что - в пропаганде, что в технике - "фанерная" страна! В этом и ответ, почему  кругом "нуль"!

- Ничего страшного?

- Конечно. Мы - ещё не родились, вот что это значит. Живём, не оторванные пока от пуповины - "трубЫ". Младенец новых технологий закричит только завтра. А пока время - ноль, то есть оно, это время, ещё не пошлО. Но уже появились "первые", - первые россияне двадцать первого века!Они ещё только идут в начальный класс школы,а затем, дома, одни из них - уже осваивают за оградой высокого терема отцовский "джип", другие - всего лишь пока помогают матерям, встречая их в скромных квартирах с третьих смен работы в пекарнях и типографиях,эти различия не так и значимы.
Ведь, не важно где: кто-то - в коттеджах, а кто-то - в отгороженном ширмой углу проходной комнаты "хрущёвки", но все они играют в компьютерные игры, общаются в "Интернете", занимаются спортом в новых "физкультурных комплексах", и их время завтра - пойдёт. Они должны стать именно "первыми" и будут ими, если не повторят в себе тех качеств, вооружаясь которыми приспосабливались к жизни их предшественники: заслоняться, подставлять, сдавать ближних и сдаваться самим.
   
  Собеседник Смирнова на этот раз был полностью согласен с боевым товарищем, ведь он и сам давно угадал тот простой способ и кредо жизни,которые выручат каждого безо всяких "служб спасения и безопасности".
 Следует знать главное:надо любить сначала - самого себя, и поэтому - не продавать то, что у тебя внутри, то есть исповедовать здоровый, именно здоровый, а не уродский, как сегодня, эгоизм.
Стержнем которого должна стать одна вечная, и спасительная, истина, - та самая, которую Смирнов внушал оппонентам, когда, ещё на заре девяностых годов, перед своей командировкой в разведцентр за границу, служил "гангстером" в родном Днепропетровске. Ведь после того именно, как по непонятному порыву души он выручил однажды незнакомого ему прежде паренька, Смирнов, покинув Город на Волге тогда, двадцать лет назад, и решил перевестись в "Службу внешней разведки", где было "почище".Это получилось не сразу - уже "начались" в стране первые кооперативы, "пришли" первые рекетиры - а это были часто такие же "командированные от Конторы", как и он, - вот и наш нелегал тоже до времени согласно предписанию занимался этим.Занимался в родном украинском своём городе весь срок, пока был стажёром перед школой разведки.

О чём не догадывался никто, зато все на обоих берегах Днепра: и "амурские", и слободские,и центровые, и пришлые "рагули", - знали слово Бессарабца:

    "Поступать западло - себе дороже".

 Вот какова была та самая, упомянутая истина. Соратник Смирнова знал об этих его подвигах давно.

  - Однако,история обитателей синего побережья , чьи приключения мы здесь, у вокзалов, обсудили за "Гжелкой", говорит об обратном,- вздохнул он.
        И добавил:
  - Как раз те, кто поступал плохо,взяли реванш, и всё закончилось "алой зарёй". Вот она - встаёт на востоке, над Казанским вокзалом, и над страной.
    Он кивнул на уменьшенную копию столько раз виденной им совсем недавно "Башни Суюмбеки" казанского Кремля, венчающую тот, также знакомый ему,вокзал за площадью, и словно поставил точку:
- Эта заря. А у вас, вдали от тех мест, в вашей Москве, балаган какой-то один.
"В ваших боданиях с Лужковым", - чуть было не завершил он, но вслух сказал:
- "Мы начинаем КВН"... Для кого?
- Ничего, - весело произнёс Смирнов. - Их "режиссёры и сценаристы" нам  пригодятся. И они ещё проявят себя и всем покажут.
- Ну конечно, - саркастически усмехнулся его собеседник и не в первый уже раз повторил:

 - "Штирлиц знал"...
   
  Знал многое, впрочем,из тех секретов даже - рассказавший обо всём тут, в Москве, своему старому приятелю Лёнчик, что посетил совсем недавно родные холмы их затянувшегося детства. Где, казалось бы, наступила стабильность.

 Между тем даже и тут, в Городе, сорвавшиеся с поводков артисты погорелого театра зажили на арене своей жизнью — «и в процессе представленья создавалось впечатленье, что куклы пляшут сами по себе». Было даже и обидно, что хозяина, Гены то есть, не видно. Вдаль в пустоту уходит нить. Но ему-то — это было на руку! С великим трудом гениальный местный политтехнолог, друг юности Жорика Верховенцева по общим тогдашним их посиделкам в «Бочонке», Олег Залманов , вернувшийся недавно из-за океана, — туда он убыл ещё при генсеке Черненко, отпущенный за некие большие заслуги, да вот поиздержался и возвратился, — убедил Гену: раз так пошло, раз — такова сложившаяся обстановка, хороша она или плоха, то ради победы на Губернаторских выборах мы сами, явив себя противниками «серой базарной кодлы», должны выступить, как либеральнейшие из либеральных , демократичнейшие из демократов, красивые и душистые, самого лучшего цвета — цвета зари! То есть надо действовать так: «бить супостата его же приемчиками!».

 Должен, должен был, если уж такие дела, — то по примеру Москвы и здесь, в глубинке, появиться товарищ, который скажет не про то, что «раз мы из грязи, то и других задавим», — а:

«Все в дерьме — мы в белых фраках»!

Именно тогда, перед выборами, и возник опять, как некогда, в девяностые, на областной политической арене в качестве лидера демократической интеллигенции подзабытый «инженер Иванчиков», теперь — предводитель красивой фруктовой партии, снова провозгласивший своим лозунгом — всё то же своё, широко известное кредо: «Я выбираю свободу!».

3. И снова его задача была прежней: утилизация в одном месте умников. Именно, — «хреновых»! Но, как оказалось, очень опасных: ведь кто, как не они, перевербовали на свою сторону тех, кого считали «защитниками степенных людей»! Поди, прямо на допросах! На «профилактических беседах», куда их вызывали за болтовню! Набрал Андропов в «Органы» черт знает кого: таких же, — хотя надо было, как встарь, только костоломов, — которые знали бы точно, что они, бедолаги, просто сдохли бы вне дарованной им службы, грузя навоз, стервецы, без своих должностей и пайков. А так имели бы галифе, служебные квартиры, санатории. Ту самую пайку и льготы согласно статуса помимо жалования: «В очередь, в очередь, канальи!»
Однако гениальные политтехнологи любой провал направляли себе на пользу. Все городские газеты пером журналистов, получивших на «явках» инструкции, — и Мишиным пером в том числе, — провозглашали, следуя завету главного пропагандиста Олега Залманова: «бить супостата его приемчиками, его оружием!», — одно:

— Как же вы, красивая, умная интеллигенция нашего чудесного города, можете быть в дружбе и заодно с этими жуликами и ворами - грязными дельцами «Центрального базара»: Главного рынка?!

Ясно, что — никак.

— Так что план этот — вовсе не «Идеолога» Жоры, — возразил своему собеседнику Смирнов. — Просто Верховенцев впервые уступил в их вечном обоюдном споре своему другу-оппоненту еще со времен «Бочонка», знакомому тебе художнику Залманову. А потом и присвоил себе козырную его, — теперешнего «имиджмейкера» Вождя, — идею: не «бить всех очкариков подряд», по примеру полпотовцев, как Жора предлагал вначале, хотя сам носил очки в роговой оправе — правда треснувшие на одно стекло, а — бес с ними, пусть немного поживут — «использовать их ради победы святого дела».
Впрочем, Олег был не в обиде на друга юности: идей он привёз пруд пруди.

Из проверенного еще в советские годы на конспиративных квартирах кадрового состава тут, на горбатой горе срочно сформировали «политсоветы» неведомых прежде тут, в тихом городке, но расцветших после путчей и бурь, как цветы среди прерий, партий. Прежде, при Ельцине их, этих партий, и знали-то здесь пару-тройку, не больше. Другие, выдуманные, формировались наспех к выборам при горисполкоме из отставников внутренних органов и их поднадзорных и секретных агентов. Но сначала новых партий тут было — только две, кроме, ясное дело, Главной — коммунистов! Это были те самые куклы-драчуны: «жирики» и «фрукты». Лидер местных «жириновцев», странный парень с застывшим, словно маска, розовым восковым лицом, бывший хоккеист, был знаменит тем, что за все время своего правления не сказал вообще никому ни единого слова.
Но если с этими все было понятно: за них говорил их вождь, то «демократам» по статусу надо ведь было хотя бы пару-тройку слов, да провозглашать?! И вот как раз Михаил Иванчиков от их имени эти несколько слов говорил, всегда и по любому поводу — одни и те же. Вот эта пара-тройка слов:

— «Яблоко» — решительно отмежёвывается.

В этом и была вся его скромная роль тут!
Ну, отмежёвывается — и отмежёвывается, другим-то что, больше всех надо? И областной центр: как «буйные», так и «умные» , проголосовал,  смяв кулацкий «административный фомичёвский ресурс» на селе, «как надо». Что и требовалось степенным людям.

Все эти «партии» имели штабы не где-то, а в здании Горсовета: зачем казённые деньги на аренду других помещений тратить. И подчинялись пока Чебуракову — ведь именно он и был во главе оппозиции «коррумпированному фомичевскому режиму и мафии Главного рынка», — а сделав свое святое дело на Губернаторских выборах, до поры утихли, после триумфа лишь изредка устраивая между собой показные петушиные бои. Но ближе к новым скорым выборам, — теперь уже и мэра, — все изменилось. Критика «базарной кодлы», что противостояла победившей на выборах Губернатора Объединённой народно-патриотической оппозиции, конкретизировалась. Она сводилась к короткой мысли: «Лишь слепой и глухой не понимает сегодня простой вещи: с коммунистами больше не надо бороться — с ними следует договариваться. И одну лишь брезгливую жалость к себе вызывают те, кто, погрязши в отживших химерах вчерашнего дня, с тупым дальтонизмом видят перед собой лишь ненавистный им красный цвет, себе же на погибель в упор не замечая другого цвета — коричневого», — так писал в своих передовицах «Любимый край».

Гениальная политтехнологическая идея Олега Залманова: «Фомич — фашист, и все, кто против коммунистов — это фашисты», а мы — «красивые и хорошие», перед губернаторскими выборами адресованная собственным добросердечным обывателям. А после победы на них — наивной Москве, чтобы — убаюкать, стала скрупулезно отрабатываться по полной. Ведь партий теперь в городе образовалось дюжины две: расцвет демократии, — не то, что при тиране Фомиче! Еженедельно, на волнах городской «свободной радиостанции» «Эхо Приволжья», инженер Иванчиков, который вел в оппозиционной всем властям газете «Любимый край» ехидную рубрику: «Сырок «Дружба», где прогрессивная интеллигенция с садистским восторгом трепала недобитую «базарную кодлу» — их женок, дочек и прислужников, а также «слишком к ним доброго» Прокурора: нового Губернатора, — слава ему, — так вот, в местном радиоэфире Иванчиков накануне выходных пикировался теперь с кем-нибудь из здешних «патриотов» в политических дебатах. Причем предварительные инструкции оба получали в соседних кабинетах режимного отдела Витиного самарского офиса «бензиновой Компании», в котором размещался региональный «революционный штаб Сопротивления, — все знали, что и ездили-то они в Самару для согласования деталей своих «ток-шоу» в одном вагоне. А потом каждую пятницу в прайм-тайм после аудиозаставки: петушиного крика, — начинался «плавленый сырок».

На нём четырежды в месяц, по таким вот пятницам, Миша отныне показательно собачился в с главным своим оппонентом. Им был колоритный молодец с «патриотической» бородкой, некогда — соратник нынешнего шефа областного УВД Пильгеватова по защите Хасбулатовского Верховного Совета, а теперь — его первый приятель в Городе, после путча 93-го сбежавший было, если ему верить, в Минск, хотя и в этом были сомнения. Он, пока друг его по святой борьбе Пильгеватов отсиживался лет пять или семь кряду в закрытой лечебнице, якобы там, «за границей», скрывался, хотя беглеца к Батьке видели в те годы в городе пьяного, а по возвращении в связи с «амнистией» из Белоруссии, сначала возглавил в Городе отделение «Союза Русского Народа». А накануне выборов Губернатора объявил себя оппозиционером теперь уже и «Красному прокурору», пригревшему на груди «демократический сырок».

4. Подведомственные ему, анархическому коричневому «партайфюреру» здешних радикальных патриотов «скинхеды», прежде громившие кладбища, отныне даже устраивали «кулачные бои» с официальной молодежной организацией финюхинских красных опричников-«тонтонов», на самом деле лишь подыгрывая тем — для того, чтобы в Москве, в Администрации Президента, всем было ясно: Группы Пролетарского Гнева новой власти как бы искореняют в области нацизм, который насадил в ней ещё «пахан базара» Фомич, — а не только наезжают на кулаков-молочников с их частными коровами. Все эти петушиные бои друзей-соратников продолжились и после выборов.

Получив инструкции в Самаре у Вити-афганца или даже лично у Олега Залманова, новоявленные «противники» смело сходились на радиодуэли в «Сырке». Но чаще — вместе нападали на других «демократов». От имени вчерашних союзников по борьбе со свергнутым режимом отвечал «отмороженным» радикал-патриотам, в основном, сам Иванчиков — а кто же ещё, не друг их и соратник Пильгеватов же: назначенный после победы Вождя возглавлять милицию, тот трезвым в последнее время не был никогда. А Иванчиков слыл трезвенником, хотя слухи о его прошлом и ходили нехорошие.

— Ты шакал, Миша, ты понимаешь, что ты — шакал! — восклицал в адрес Иванчикова его оппонент-«патриот». — Твой хлеб, Ми…
— Мойша, — язвил Иванчиков.
— Тебе виднее, — распалялся его спарринг-партнер. — Но не в том дело. Твой хлеб — это, подкравшись, куснуть загнанного всей стаей в слабое место, чтобы…
— Ну хорошо, согласен, — перебивал его Иванчиков. — Но ты представь, вот ты проснулся однажды, — и нет в России ни одного таджика, азербайджанца, еврея. И так будешь счастлив?
— А ты не думаешь, что эти таджики, азербайджанцы, евреи — каждый спит и видит, чтобы в России не было русских?
— Это ты так думаешь, — отвечал Миша. — Но потом лечить свою простАту все равно к «ним» идешь.
А вот это: эту отсебятину незавизированную, — он сгоряча сказал зря!

Вот тут Миша, заигравшись, допустил непростительную вольность. Он забыл — то, что бедою и немым горем плакало в штанах у его старших руководителей, хватать руками было нельзя — ведь это для них святое: «боль моя, ты покинь меня»! Но трогать обнаглевшего и потому, —  «сорвавшегося на своё», — интеллигентика было пока тоже нельзя: выборы нового мэра на носу, а потом — Президента, и рубрика про «Дружбу» в «Любимом крае» была очень нужна. Недаром «старейшие акционеры» не так давно подобрали для данной газеты, ставшей теперь их партийной, нового главного редактора. Правда, тот в последний момент, струсив перед самым голосованием, тоже скурвился, написав на всякий случай не только правильную, но и ещё одну, покаянную, «передовицу» для своего издания, — на случай победы и Фомича, — тоже: вторую, тайную. При этом, лох деревенский, додумался заранее «загнать» готовый текст в редакционный компьютерный сервер — решил, что не обнаружат, не достанут. За что и был сразу «опущен», зато теперь — на поводке, а уж после полной победы — всех их скопом, умников, дустом! И Мишу — первого!
Все знали, что этот «интеллигент» в юности бухал по черному — в андроповские годы его и вовсе, по слухам, повязали в каком-то шалмане. После чего он в известную узду-то и попал, а теперь — «решительно он, тля, отмежёвывается»!

Хренюк какой.

— Чужой среди своих, — проговорил собеседник Смирнова. — Миша озвучил всё то, что «они» сделали на выборах своим козырем. Сделали, хотя сами же это и ненавидят, — так как точно знали, что в реальности нравится людям. А именно — простые, известные истины: критика власти лучше, чем лизоблюдство, «пляски и песни на арене» для избирателя милее, чем верноподданнические марши на площади, многоцветье красок на заборах и стенах привлекательней однообразного колёра коварного и жестокого медведя, которого вы сами по наивности ещё и позволили раскрасить им, опытным в такой пропаганде, в грязно-коричневый цвет. Что они охотно и сделали, себе оставив только белые одежды. Думаете, они не знают, что мило людям? Они это быстро просекли. А вы — что предложили всем вы, какой призыв?

— Ну ты же знаешь, — поглядел на своего спутника Смирнов. — «Свобода лучше, чем несвобода».
— Что? — всерьёз начал злиться тот. — Когда это и где вы такое говорили? Да если бы вы это сказали вслух, то набрали бы по стране на десяток миллионов голосов больше, чем сейчас.
— Ну, не успели. Подожди, увидишь: скоро придёт человек и — скажет.
— Всякую чушь про сплошные победы, «вот только «гондурас» вас беспокоит», — вы сказать успели. «Всё нормально, есть консенсус, конструктивность тоже есть, но мешает нацпроектам то, что люди хочут есть». Помешались на «внешних угрозах» курам на смех — вот они каковы, ваши «аналитики». Жалкое угасание милых стареющих «шестидесятников» — выпускников Института международных отношений, не способных более ни на что, но застрявших зачем-то, не ушедших на дачи и грядки…, — подвёл итог спора бородатый.
— Да, не умеют. И не могут. И не всегда вообще соображают, что от них требуется: только невольно вредят. Но ведь всё это сущая мелочь: разве сравнить их наивные чудачества с тем лихим, задорным, смелым подонством…, — попытался защититься Смирнов.
— И профессиональным, — перебил его собеседник.
— …Тем самым подонством наших врагов, что цвело и побеждало раньше, и которое вынырнуло из болотной тины сырых оврагов теперь, в Городе на горе, вновь после их нежданной нами победы? И Юрчика шлёпнули…
— Это — аргумент, засмеялся собеседник Смирнова.
— И факт. Который в том , что…
— Если те, кто «из оврагов» — страшны, то на «ваших» — обсмеёшься. «Угадать и угодить», — вот и весь стиль. Повторяете по сто раз, как попугаи, любые «цитаты лидера», даже не совсем удачные : всякие там «прекратить истерику» и «амбициозно», что значит всего лишь «хвастливо». Даже не думая — а начальству-то самому разве «это» надо на самом деле? Ему надо, всего лишь, чтобы его поручения выполняли чётко, и главное — «молча», как любит говорить народ. Просто выполняли, а не «популяризировали» вместо этого повсюду, разглашая секреты , разные «словесные посылы» верхов. Бравада — смешна, как фанфарон Гена в шляпе. Хотя красивый, как павлин, Гена, — и то достойней холуёв: рискует, боец. А ваших «помощничков» завтра вы же и уволите. Даже вчерашние «кураторы» их не ценили, а теперь они устарели вовсе.
— Таких не берут в космонавты?
— И в «лётчики» не берут, — в стукачи то есть. Потому что доверия им нет.
— Это так. Ведь ясно — чуть изменись обстановка, и холуй сразу «кинет» возлюбленного хозяина с более доминантным партнёром. Это известно даже службе «психологических консультантов бригад эскорта» в Городе на горЕ, что инструктируют девчонок. Поддакивать — не путь к успеху, — согласился Смирнов.
— Из-за такой политики вы и проиграли «битву на Волге», потеряли область. И это — лишь первый звонок. А ведь ещё вчера казалось — окончательная победа уже в кармане. — И что же теперь — губернаторские выборы отменять? — подвёл нерадостный итог спору его собеседник.
— Такая идея существует, — ответил Смирнов. — Ведь мы сдали бой «на своей территории».

И затянулся дымом сигареты.

— Зато — выиграем всю объявленную нам войну, пусть мы и наивны, и глупы. А знаешь — ведь однажды у страны уже был шанс. Могли обойтись вообще без гражданской войны, — добавил он после паузы и продолжил:

5. — Когда вернулись фронтовики, те солдаты, кто видел красивую Европу, встречу на Эльбе, кто «на улице Вены спасённой» на гармошке играл, — все те, кого «помнили Вена, Альпы и Дунай», — появился этот последний шанс. Такое говорили даже на наших политзанятиях, правда. Но всё повернулось иначе. И компания начАла пятидесятых была направлена не против каких-то «космополитов», а против фронтовиков, дерзких, забывших страх, неуправляемых, зато, — вот удача, — вслух вспоминавших в курилках себе на беду и «тушёнку с небес», после которой, сытые и сильные не в пример немцам с их эрзац-брикетами, они совершали прорывы. И — лендлизовские «форды» и тягачи, спасавшие их в любых болотах. И — боевых друзей, которых не делили по «пятым графам». Но с фронта вместе с ними, батальонными разведчиками, тихо вернулись и другие «вояки, герои и орденоносцы»: писаришки штабные, которые теперь-то, в начале 50-х, и «рвались в бой», желая взять реванш у фронтовиков среди заполонившего послевоенные рестораны разливанного моря подросших дам. Взяв этот реванш, они, поверь, всласть попили-погуляли в последующие десятилетия, забыв про все идеи. А когда все девчонки были уже не их, а — у новых, в джинсах, «волосатиков-сопляков», — им же остались в жизни только одни лишь запои, потрёпанные супруги и простатит, — тут-то наши «воины» и созрели для последнего боя. Уже давно выйдя из «строевого» возраста и выживши из ума, решили, что и им пора «сразиться с супостатом», — конечно же, не на редутах, а командуя из штабов. Вот как это было.

 В 1984 году военкоматы выдали офицерам запаса по всей стране секретное Мобилизационное предписание: по особому радиосообщению следовало немедленно явиться на ближайший призывной пункт. Тогда реально готовились к боям и походам. На военных кафедрах институтов с серьёзным видом внушали радостное: мол, если после Первой мировой войны возникло одно социалистическое государство — наше, а после Второй — целый соцлагерь, то есть мнение, что после Третьей «войны двух систем» коммунизм как раз и победит в планетарном масштабе. Иначе ведь — не получится. А раз в советской военной доктрине предписано право первыми применять ядерное оружие в случае внешней агрессии, то война возможна только по-крупному.

— Не знаю, я никакого такого предписания из-за своих последующих приключений получить не успел — ведь уже к осени я «ушёл в подполье».

— Им повезло: уж ты бы отмобилизовался, — засмеялся Смирнов. — Ха-роший солдат.

Его бородатый собеседник не возражал. Это было истинной правдой: ведь лично он ни сном, ни духом не готовился ни какой войне и не получал никаких мобилизационных предписаний. И ничто не предвещало грядущих событий в то утро, когда клубился тополиный пух, была жара, горел июнь и всё то почти забытое яркое «оранжевое лето». Что вместе с «фонтанами ультрафиолета» опрокинуло над Катькиным двором синей чашей бездонное небо, под которым кишел и кипел жизнью их беспечный весёлый мир со всеми его запахами, зноем и звучащими неподалёку мелодиями.

«В потоке солнечного света у киоска ты стоишь»…

 Мир, где обитали они, друзья-однокашники, «королевы красоты» во главе с Натулькой, а единственной проблемой для всех оставалась необходимость сочинить поздравление к подарку Юрчику по поводу недавнего рождения его сына Миши. И куда, обоняя и поглощая эти звуки и эти ароматы, вылез однажды из форточки мансарды на призывный зов приятелей большой нос одного товарища.
— Который и получил впоследствии по этому своему носу по полной, — согласился с собеседником, снова угадав его мысли, Смирнов. — А потом вот досталось и Юрчику. Нам же теперь — расхлёбывать.

— Эти товарищи, известно, — вечно суют свои длинные носы куда не следовало бы, — засмеялся смирновский спутник.
— Ну, Юрчиков нос был как раз мал, — возразил Смирнов и заявил:

— История того товарища, о которой мы вспомнили сегодня, — она казалась ему в то лето крахом жизни его и судьбы. Неожиданным: ведь он за всеми своими любовными приключениями, произошедшими с ним вскоре после «прощания с комсомолом» в кемпинге, ни ухом, ни нюхом и близко не угадывал грозы, которая приближалась. Причём сначала эта неприятная история  его «изгнания из рая» обернулась в реальности лишь забавным эпизодом: подумаешь, старшие коллеги не приняли к себе, «в круг первый», выгнали в «промзону». А настоящие испытания ждали его — впереди: там, в кабинетах «контрашки». Где позднее, после его исчезновения из города, изувечили, сделав гиблым инвалидом на всю жизнь, вашего Митьку Ермакова — каюсь, я не успел того выручить, помогая Юрке. Сотворил это тогда с Ермаковым не кто-нибудь, а лично один из основных персонажей «революции красивого цвета», что случилась в Городе: возглавивший сегодня областное отделение УВД твой старый знакомец и мучитель, - Пильгеватов. Помнишь, как он пугал тебя резиновой дубинкой? Он уже тогда был подручный «Гены-чекиста», им и остался. Так что Ермаков стал тогда ещё одной их жертвой после тебя. А теперь они же — и «Юрчика шлёпнули». И всё-таки ответь: почему здесь, у вокзалов, мы вспомнили именно ту давнишнюю летнюю историю? Не только же из-за того, что и тогда, и теперь, главным «виновником» событий оказался Юрчик. Скажи, отчего нынешние «нулевые» — вообще точная копия «восьмидесятых» годов, почему «всё вернулось» — как там, в «городе на Горе» , так и всюду, а действующие лица — снова мы, ровесники, только двадцать с лишним лет спустя? Все кругом живут новой жизнью, для нас же как и не было этой четверти века: а это ведь большой срок! Увидишь — лет через пять в том самом «Интернете», который вы тщетно клепали тогда , а сделали через десятилетие — другие, ещё появится, не знаю уж, как его назовут, «форум», что ли, «однокашников» — ведь всем ровесникам есть друг другу, что сообщить.

— Почему восьмидесятые годы именно для нас, нашего поколения, оказались так похожи на нынешние «нулевые»? — проговорил бородатый собеседник Смирнова, повторив его вопрос, и ответил:

— Просто, в восьмидесятые закончилось наше затянувшееся детство: ведь именно в эти годы все наши однокашники женились. Кто удачно, кто нет. А кто — и остался за бортом, но для всех прежняя их жизнь тогда словно бы обрывалась, и они именно тогда окончательно перестали быть пацанами. Для всех нас тогда выдалось последнее лето нашей беззаботной воли. Впереди — для одних была перспектива добывания ванн и кафельной плитки, ремонты, передвижения в должностях, дачи, дети, получение квартир и покупка машин: семейная рутина. Для других — неизвестность и лишения. А к нулевым годам дети у наших ровесников выросли и «всё кончилось»: жизнь сделана. «Возвратились все ветры на круги своя» для бывших ребят, ставших «опять пацанами». Уж и женский вопрос стал для них опять не столь, как и тогда, — хотя и по другим теперь причинам, — актуален, всё построено, всё выращено. А если где ещё и не все борозды «мужиками» были вспаханы — то туда с боёв и походов вместе с ветрами судьбы вернулась «домой» другая, вольная, часть мужского сословия: не мужицкая, а — «боевая каста», отвергнутая когда-то за излишнюю дурную лихость, удаль и непостоянство в пользу «мужиков хороших» всеми невестами. Теми, что во все времена не желая себе вдовьих судеб, оставляли удалым молодцам участь «поручиков Ржевских»: вместе с конём сидеть в шкафу, когда муж возвращался из командировки. Да вот только «мужицкий век», как и бабий — тоже сорок лет. В этом возрасте раньше в деревнях мужики, — те, что когда-то женились раньше других односельчан и счастливо избежали, благодаря родившимся уже у них к году призыва в армию детям, рекрутчины, дряхлели и умирали. Зато возвращались домой другие: отсеянные некогда на вечёрках и гулянках из-за лишней удали будущие солдаты. А также объявлялись «умники»: бывшие «слабаки», тоже отсеянные молодками и подавшиеся в студенты. То есть срок в четверть века — это вообще «время возвращения» ровесников, а значит — и всего, что когда-то было, пусть теперь это и возвращение в виде фарса. «Жизнь после жизни», когда все ровесники снова — как бы пацаны. Двадцать лет спустя.

— Вот эта «боевая каста»-то, возвращаясь с боёв, и устраивает всегда, не навоевавшись, всякие «красивые революции», — подтвердил Смирнов и засмеялся:
— Тебя бы сегодня с твоей теорией в Город! «Два типа мужского рода — «мужики»: те, что «в поле пашут» и рано уходят из жизни, и — «бойцы»: те самые «вечные пацаны» — это основная тема теоретических семинаров бригад эскорта при ночном баре «Ракушка». Жемчужины дивного дна! Но это уже — совсем другая повесть. У них даже есть экспонат: манекен «мужик в разрезе», всё строго. Курирующая девчонок Ксения ходит с длинной указкой, в белом пиджачке, а они — зачарованно внимают, ты бы видел.

— Хорошие у тебя помощники. Агентура!

6. — То есть наш «противник из прошлого» лих и силён. И Витя-афганец, и Гена в шляпе, и некрофил Жорик-«Идеолог», и все их «тонтоны» во главе с предводителем. Но они просчитались: ведь и такие, как мы с тобой, — тоже «бойцы». Хотя всё это — уже тема второй половины нашей истории, а первая — завершена, — сказал Смирнов. Истории про конец мирной жизни, про начало жизни боевой. Как в то далёкое лето.

— Бедные «мужики хорошие», — пожалел упомянутую часть мужского племени его бородатый спутник. — Как им не повезло. Они оставили после себя дикое поле, в котором гуляют степные ветра, и куда с посвистом под топот коней теперь врываются совсем другие: вершить свои лихие, отнюдь не житейские, дела. Пампасы: вот что взрастили вокруг себя за четверть века наши сверстники-однокашники. Не в этом ли причина всего того, что случилось в Городе? И что придётся разруливать нам. Но почему? Двадцать пять лет, прошедших с той поры, когда у нас всё начиналось и было впервые и вновь, — солидный срок для свершения всех «мужицких», а не «бойцовских», дел: то есть чтобы была жизнь и не было войны. Которая на эти холмы у реки — пришла вместе с совсем другими, лихими, людьми.

— Причём, согласись, всякий может лучшим образом судить о том, почему что-либо вышло так, а не иначе, лишь на примере своего опыта. Отталкиваясь от того времени, места, социальной среды, где он лично когда-то обитал. Твоя бывшая среда обитания — это «офисный планктон» восьмидесятых: та самая «техническая интеллигенция» советских НИИ и КБ. Помнишь, как они пели сами про себя когда-то: «Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы сниматься в кино…». Мечты осуществились? Кругом сплошь — «артисты» и «агенты», — засмеялся Смирнов.
— «Увы, уж век двадцатый на исходе. И что-то неизвестное грядёт. А с нами ничего не происходит и вряд ли что-нибудь произойдёт», — согласился его собеседник.
— Только это уже из Макаревича — произнёс он и добавил:
— Как вдруг в девяностые именно для них, как по заказу — «всё желанное ими когда-то произошло»: живи, как хочешь, сочиняй себе или клепай всё, что угодно, не хватает денег на своё — продавай до поры чужое, накопи. Никто не хватает, не сажает. Не стучит. Разве что в частном порядке: если кто натравит лично знакомого прокурора или бандита — но это другое дело, такое и сосед по даче сделать может. Это уже не смертельно, потому что исчезло самое опасное: всеобщая солидарность начальства. А значит преследование перестало быть тотальным — ведь раньше «наезжали» не какие-то «плохие люди»: перемалывал механизм, сам, автоматически — когда задень одного из «них» — никто тебя не примет, и все, стаей, налетят, даже те, кто друг друга ненавидел, объединятся. Сегодня же пни начальника — другие начальники только рады будут и на него же и нападут: добро делить. А уж из-за денег как «они» готовы передраться между собой всем на смех — только любуйся. Хоть здесь деньги — не зло, а противоядие. Благодаря чему не стало главного: безысходности. Хочешь — уйди, живи сам по себе. В то время, как в прежние годы даже этого: просто «уйти» от них и жить, пусть и убого, но — самому, было нельзя — догонят и поэтапно, шаг за шагом, перемелют, а затем скинут из «жизненного лифта» в шахту совсем уже другие люди — мы их знаем. Вот этого-то и не стало. Вот она — воля, то, о чём спорили во всех курилках, о чём мечтали. Казалось, что ещё надо? Всё разрешили, а потом ещё и налоги снизили, для всех равными сделали, кредиты давать стали. И что же наши сослуживцы? Уцепились за свои ФГУПы, остались сидеть, где сидели, даже когда денег им не платили. Все «шарашки» сохранились в первозданной целостности: те же люди на прежних местах так и доделывали незнамо для кого проекты двадцатилетней давности, да «примусы» свои по всей стране на спецобъектах «починяли». «Сидели, никого не трогали». Даже ремонтов в служебных комнатах не сделали, даже шторы старые на жалюзи не сменили — так на виду у всей вечерней улицы «заказчиков» из Москвы в кабинетах и спаивали: тоже дело — не в разведке служить, так в «разводке», а уж артистами, если не кино, то «охмурёжа» стали все. А в остальном — разве что кульманы поменяли на компьютеры, ну это уже не их заслуга, да камеры видеонаблюдения старые кое-где чуть не гвоздями у входа приколотили: чтоб чужие не подглядывали. Впрочем, что их обвинять? Люди не могут ни с того, ни с сего начать новую жизнь: из ничего нечто не берётся. Переменами «девяностых» воспользовались не те, кто об этих переменах до хрипа и драк спорил в «перестройку» в курилках, а снова совсем другие люди, не они: ушлый бригадир, хозяйственный прораб, вечные во все времена директора складов, завбазами, начальники снабжения и, конечно, бесчисленные отставные «зампотехи» и хозяйственные обеспеченцы различных силовых служб. Способных стать «деловыми» всегда пять процентов, не больше.

— Но были ведь и другие, не только эти, — возразил Смирнов. — Также и те, кто просто имел в руках реальное ремесло, и мог превратить его в товар: столяр ли, «сварной», штукатур, швея-повариха, «водила», владельцы земли на селе. Все эти люди тоже не являлись «пролетариями» — теми, «кто был никем», и уж их-то было не пять процентов, а все пятьдесят. И как раз они не пропали и не испугались.
— А наши парни из тех шарашек, да и «гуманитарии» тех лет, чем они хуже — разве они, сверстники наши и однокашники, не были мастера на все руки, не имели в головах идей, а в душе — куража и азарта? Их ли учить деловой хватке? Так нет! — вздохнул бородатый человек.
— В том и беда, — согласился Смирнов. — Сначала они стонали без денег, но из «почтовых ящиков» не уходили, ничем другим заниматься не думали. И вот — дождались, высидели: всё, казалось бы, вышло не зря. В «нулевые» годы у них, «уважаемых людей» , появились и деньги: свалились с неба манной небесной в бешеном количестве. Результат? Все они, как один, переоделись из старья в «хорошие костюмы» — правда от «липовых» фирм, справили «юбилеи», устроили себе под бочок в отделы подросших детей. Ну, максимум, на юга ещё разок съездили, машину кто-то сменил. Попутно же — быстро погрязли в алкоголизме, ожирении, простатите, хвастовстве и чванливости.
— И если завтра халява прервётся: снова подешевеет нефть, как когда-то брат Лёни пугал, кончатся доллары и рухнут новые «пирамиды» — скажем, кредитные, строительные, то что же, опять всем будет «кирдык, тушите свет» — так, что ли? Что смогут изложить тогда на своём «форуме» наши возгордившиеся однокашники? — промолвил собеседник Смирнова. — Ведь вся их жизнь и судьба в эти годы — это история небывалого в своей природе никогда ранее опыта редкостного искушения и неиспользованного шанса. Неудачного опыта!

— История поколения, не реализовавшего себя дважды, — согласился Смирнов. — За эти двадцать лет им дали последовательно всё: сначала — волю. Не надо воли — дали просто деньги, что и требовалось любому, кто имел в руках ремесло, в душе — кураж, в голове — идеи.
— Самое главное, что всё это у них было. Разве не имели и они тоже золотые руки и светлые головы, не стремились к небу — хотя бы по тем развалинам на купол храма? И вот настал их час, и они…
— А они и за деньги так ничего и не сделали, не изобрели. Не сняли кино, не написали романов, — подтвердил Смирнов. — Нет, конечно, вокруг кое-кто кое-что сделал, не без этого: станции сотовой связи, строительство, доступная дешёвая одежда в изобилии — но это всё создали не они, а — или уже другое, более молодое поколение, или — выходцы из других социальных групп, а никак не наши друзья и однокашники. Исключения — были, они — единичны. Кто-то вот-вот достроит Бурейскую ГЭС, другой — сделал «полный цимес» не знавшим сладкого чукчам. Так же, как и Фомич что-то сделал для области. Кто-то компьютеризировал всю страну, а теперь готовится сидеть за всех, а кто-то — замирил Чечню, надо отдать должное, это так. Они сделали своё дело и за это почти все народом теперь «прокляты и забыты». Пускай ты спас атомную промышленность, пускай совершил сто подвигов — наши ровесники этого не приняли. Быть может завтра кто-то осуществит прорыв в неких, не знаю, «сверхмикротехнологиях» — но это будут уже опять не они, а — следующие поколения. Более молодые. А наши? Они могут сказать: «Зато мы спасли свои семьи, вырастили и устроили детей» — да, это уже дело. Но сами-то как же? Целое выброшенное из жизни поколение, их ещё называют «восьмидерастами» — просто передаточное звено? Предыдущие товарищи создали на пустом месте лагерными методами индустриальную цивилизацию, последующие — новую Россию. Но между «тем» прошлым, и скорым будущим — ничего не создано. За целую четверть века. «Наши» только спасались? И какой ценой? Ведь дети — они узнают! Конечно, у них есть оправдание своей неактивности — ведь раньше они и так отлично жили, получали квартиры, делали карьеры: «от добра добра не ищут». Но…

— Завтра, чуть случится малейший кризис, сразу рухнут все эти «госкорпорации»…, — подтвердил Смирнов.
— Которые вы и создали, — заметил его собеседник.
— Это была мера временная и вынужденная: Путин ясно сказал — слушать надо было, — возразил Смирнов и продолжил:
— И полетят ребятки кувырком вместе со своими пристроенными детьми и жёнами — это и будет для них платой за то, что когда-то они не приняли того, о чём сами прежде мечтали, и вот им всё дали, а они взамен не нашли ничего лучшего, как…
— Просто лечь, да было бы под кого, а то — под известных нам теперь «полковничковых сынков», тех самых, которые, окопавшись на бесчисленных «режимных объектах»: сами давно уже из себя полковники и генералы — как раз «смогли всё». То есть сохранили свою «систему», «братство нибелунгов», а теперь вот совершили и долгожданную революцию, — понял с полуслова своего боевого товарища бородатый собеседник.

И продолжил:

— Их: тех, кто сразу выступил против преобразований, ещё можно было бы понять и уважать, пусть даже они, сынки эти и зятьки — в худшем смысле достойные дети своих отцов.
— Да: «полковничков», — согласился Смирнов, и пояснил:
— Не «полковников» — потому что были отцы их и тести полковниками не настоящими. Особисты, стрелявшие в спины своим, а также их вовсе уж не воевавшая обслуга и агентура, — после войны все они вернулись в ставшую чужой, опасной для них, Москву. Где были теперь не только шикарные гранитные набережные, новые высотки, метро, артистки кино, физкультурные парады и рестораны с Васей Сталиным, пировавшим в окружении красивых лётчиков и спортсменов. А также — ночные чёрные «воронки» у подъездов «домов на набережной» с неизменными специальными дворниками-понятыми, которых боялся весь дом: министры и генералы. Но появилось и нечто новое: купальни на Москве-реке, поражавшие взявшимся вдруг там из ниоткуда обилием атлетически совершенных мужских тел. Пляжи эти в ту пору напоминали римские бассейны , где в античные времена расслаблялись гладиаторы: так много тут было сильных и поджарых людей со шрамами от жутких ранений в разных местах. Только нанесены эти увечья были не мечами и копьями, а осколками снарядов и разрывными пулями. Это были вернувшиеся фронтовики, безрассудные, никого не боявшиеся, один за всех, яростные, очень опасные — и именно против них, а не против каких-то «космополитов» была задумана послевоенная кампания истребления. Рассказал в фабричной курилке про свой лендлизовский «студебеккер», спасавший тебя на войне: «двухприводной на оба моста, чудо, а не машина: увяз по брюхо в болоте — не беда, зацепил трос за берёзу, педаль вдавил — машина сама себя из трясины вытянет», — всё, семь лет лагерей. «Низкопоклонствовать перед западной техникой, сука!» — получай. На истреблении фронтовиков и сделали свои будущие полковничьи звания те самые «папаши и тести» нынешних «нибелунгов» из памятных сороковых-пятидесятых годов, все идеи в наше время оттуда они и их дети и перенесли. Это были идеи реванша слабаков. Ведь тогда именно они стали из себя орденоносцы, вояки и Победители. Они, а не «те», «герои тоже ещё», — настоящие фронтовики, то есть. Отцы сделали своё дело — пришло время сынков. Благо, «на режимных объектах» было кем командовать. В «почтовых ящиках» намертво засели бесчисленные «отставники горячего резерва», сосланные «за штат» по причине пьянства и оперативной беспомощности, да просто — профнепригодности. Они, и их «агентура», были поставлены «смотрящими» за отделами и секторами предприятий. Сущая шпана, не имевшая и ранее-то отношения ни к разведке, ни к контрразведке, ни к выявлению шпионов, ни к сохранению секретов, а так: охрана из будок, те самые стукачи из курилок плюс хлынувшая с Московской олимпиады в города и веси толпа соглядатаев. Которых, согласно шутке Путина, «послали приглядывать, а они подслушивают: непорядок» — вот под кого легли, вот кому не побрезговали прислуживать затем многие наши однокашники : сами теперь уже работая осведомителями и провокаторами, в деле «наводки» и «разводки», вербовки и «кидания». Сначала, в советское время, они вместе со спецзаказчиками охмуряли, выбивая те заказы, московских гостей из министерств, ну это ладно: для пользы дела. Потом, в девяностые, участвовали в политических и выборных махинациях, а теперь — и в квартирных, кредитных. Да ещё и гордились — мол, это всё-таки честнее, чем, как иные, впаривать старикам фальшивые лекарства, а их родне — грабёж по линии ритуальных услуг, да строить «пирамиды»! Всё бы хорошо, если бы не жертвоприношения живых людей: сегодня — дочь губернатора, так же, как вчера был — ты. Теперь ещё Юрчик вот. И плюс к этим жертвам проданные души самих стукачей: ведь они, эти души, и есть — те самые забытые псы из сырых оврагов, что воют, плачут, — проданные и выкинутые навек бывшими владельцами — ловцами лёгкой доли и быстрой удачи! Но первой их жертвой во всей истории, длящейся на этих холмах двадцать с лишним лет, был, несомненно, ты.

— Таких историй много. Ведь мы — последнее послевоенное поколение двадцатого века, да что там, — вся послевоенная половина века — это наше время: моих однокашников и тех, в чей мир мы пришли из того нашего «детства». Все персонажи, кто, хоть и не слишком толково, но вершит дела в стране сейчас — это мы: те, кому было двадцать пять плюс-минус лет в восьмидесятые. Но смотри: ни в одном фильме, ни в сериале, нигде, нет историй про ту эпоху. Про то, что происходило раньше — пожалуйста , про «распад и развал» девяностых — тоже: то есть истории про «бывших до нас» и — про «новых»: плохих ли, или — хороших, но — про других. Не про нас, — а о том времени, что было посередине между прошлым и настоящим — тишина. Хотя наша эпоха, целых двадцать пять лет — это большой срок. Но про нас — пусто…Как и не было Олимпиады, наших песен, всего того яркого прощального расцвета и жуткого краха. Хотя все нынешние «видные деятели» — оттуда: и герои, и слабаки. Стесняются?
— Исключение — «сюжеты из лихих девяностых»: приходит парень из армии, а тут завод развалили, отца уволили, сестру захватила банда, подчинившая завод, самого парня тянут в конкурирующую «бригаду». Это интересно — потому что «не про нас» и «всё это давно кончилось», а теперь — порядок и можно сидеть с чипсами перед «плазмой» и получать, работая в офисе планктоном, тридцать тысяч, ведь нефть скоро будет двести долларов за баррель, и наши всех порвут. Но весёлые девяностые — лишь маленький смешной кусочек нашей, ровесников, истории, которая началась тогда, когда кончилось детство. И вышла такой грустной. Может, у кого-то есть истории про нас веселей, и мы с тобой ошибаемся — тогда пусть расскажут.

Смирнов помолчал и уточнил :

— Все эти дела начались именно в восьмидесятые, во времена, совершенно верно, пышного и буйного расцвета «той» жизни, какой мы её видели перед всеобщим ужасным крахом. Тем это время и интересно: «ярмарки краски, разноцветные пляски», начало театра марионеток, время танцоров и спортсменов: пляши, пока молодой, всё уже разрешено. Но нигде ни слова про все наши истории и про это дивное время: словно и не было тех песен, ресторанов и интриг. Когда люди, не глядя на приличия, делали себе жизнь. Вот теперь и стесняются «скелетов в шкафах». Сданных на заклание — когда-то, кинутых, «разведённых» на квартиры — теперь: всех этих своих друзей детства с собственных свадебных фотографий. Что уж говорить про какого-то тебя! Тебя сам бог велел «сдать и слить».

— Да, — согласился бородатый человек. — Раньше, в те годы, когда индустриальная цивилизация в Городе только создавалась, ещё можно было делать карьеру без ссучивания: просто работая — за счёт своих производственных успехов. А когда всё закончилось и увязло в трясине — то остались только два пути наверх: или по комсомольско-партийной линии, или — женившись на дочке директора.
— Или прокурора, — засмеялся Смирнов.
— Верно, — весело подтвердил его собеседник, — у меня был стопроцентный шанс.
— Тогда бы уж тебя точно никто не тронул.
— Но дочек на всех не напасёшься, а партийный путь был долог: полжизни надо было отдать на прозябание в райкомах где-нибудь в глухомани, а потом жди, когда все, кто выше тебя, помрут от старости: вожди ведь сверху донизу повадились сидеть до последнего, лифт наверх давно застопорился.

— Тут-то и оказалось, что есть третий надёжный путь, — согласился Смирнов. — Подружись с Режимным отделом — и не надо ехать ни на какой БАМ, не дай бог в Афганистан. Не надо ждать ухода стариков — тебя и так начнут бояться и директорский зять, и парторг. Трудность была в одном: на кого «стучать». Ведь к «восьмидесятым» вовсю расцвело кумовство, кого ни ткни — или член Партии, или «блатной». Тронь партийца — сразу плач: «органы» наезжают на коммунистов. Ведь все знали про соперничество в те годы Андропова и Суслова в борьбе за власть. «Блатных» же задевать было и вовсе опасно — семейственность крепчала. А отчётность-то требовалась!
 Выход был прост, как огурец: ведь если реальное обвинение можно опровергнуть и пожаловаться, значит — такое обвинение должно быть абсурдным, но грубым: его-то испугается и «блатной» и «партейный». И тут «национальный вопрос» оказался как нельзя кстати: понятие «еврей» было для младшего поколения осведомителей не национальностью, а просто ругательным словом. Многие даже не знали, кто это такие, да и не интересно оно было им, озабоченным своими новыми ваннами, добычей в столице компакт-бачков, любовницами, но никак не «гондурасом». Зато они знали точно, что данная тема мила их старшим кураторам: тестям и «батям», сделавшим когда-то после войны на этом себе карьеру: ведь фронтовики, которых им «заказали», не отрекались от окопного братства с однополчанами: там, на передовой, «пятых граф» не разбирали — вот и компромат. Знали это и «блатные» с «партийцами» — такова она, ахиллесова пята каждого: евреем обозвать можно любого. И не докажешь ничего, не станешь же предъявлять метрики всех своих бабушек, будь ты родом хоть трижды из мордовской деревни. На выборах в Городе такой прецедент случился с одним редактором, - засмеялся Смирнов. - Только это уже следующая, параллельная история.

Переход к тексту: "Собака-10. Вспомни имя своё".