Собака-9. Вой в лунную ночь

Этот текст является продолжением текста: "Собака-8. Исчезли солнечные дни".


Этот отрывок отошёл к тексту Собака-8:

1.Когда хозяин гасит свечи, закончен бал и кончен вечер, то в догорающем закате тени порой оживают. И из сырых оврагов слышится тогда вой в лунной ночи. Ведь до чего ж порой обидно, что хозяина не видно. Об этом и шёл теперь разговор старых приятелей и соратников.

- Доверия "Органам" у властей  не было и раньше, - заметил Смирнов.

- Потому и появились при партийных Обкомах когда-то свои "Подотделы контрпропаганды" и их силовые бригады: самодеятельные "контрашки" - вроде той, в кабинете у сортира, в чьи лапы попал я? - спросил его собеседник.

- Они с нами крепко сцепились в битве за агентуру, и - урвали своё.
Когда угасает светило дня - слышится он, вой в лунной ночи. И вОт тебе - наглядная сегодняшняя судьба тех, завербованных ими когда-то, "резидентов" давних лет: под этот исполненный неизбывной тоски зовущий вой в ночи их проданных душ, что стонут, плачут средь мрака сирыми псами, оторванные от своих телесных человеческих оболочек, в сырых оврагах, - сами эти пустые, без своих душ, "оболочки" живыми призраками понуро существуют себе на земле совсем рядом: неважно - строят ли они коттеджи, либо пристраивают в институты детей-внуков, пьют ли, или бегают трусцой. Но при этом - все, как один, одинаково безнадёжно бредут по дороге судьбы,не живя, но - медленно умирая: каждый - в загнивающем без души, покинутом ею, стремительно стареющем тЕльце своём. Все - до единого.

- Они вроде и есть - но их нет! - согласился бородатый.
- Вот какова участь их - совсем не старых вроде: тех, кто ещё вчера,в свои двадцать с чем-то лет, плясал на свадьбах институтских друзей в бесчисленных, "снятых" для этих целей на выходные, заводских столовках под песни "Аракса" и "Самоцветов": с гривами волос и в лихих клешах.
Следом за этим, - гуляя на собственных "мальчишниках" перед уже своими свадьбами, в общагах у других таких же друзей, под портвейн "Кавказ" или деревенский самогон, они слушали пусть не Высоцкого и битлов, как их старшие товарищи в семидесятые, а - "итальянцев" и "Чингисхана" немецкой группы. И клялись в дружбе и верности.
А потом со спокойной душой делали устные "отчёты" кураторам из Конторы: доносы на своих же "свидетелей" со свадебных фотографий в общих семейных альбомах. Вот они - те самые их жуткие "скелеты в шкафу"!
Они-то: рождённые сном их памяти чудовища, - данных товарищей и сожрали, - подытожил Смирнов.

- Да? А как же - Гужлов? Он-то устроился - неплохо.
- Ну, ваш Гужлов - это уникум, высший пилотаж "лётчика". А вот чтобы другие, на беду прочим людям, не родили вполне реальных чудовищ из тёмных недр спящего разума своего, мы пока и взяли дело в наши руки. Девяностые годы дали главное - свободу, но ещё - безопасность людей и страны, в-третьих - законность. Три составляющие.
- Уж этого-то: последних двух пунктов, - вы добились, ничего не скажешь! - съязвил собеседник Смирнова.
- Мы убрали возможность реванша!   
- Ага. Как в "Городе на горе", - засмеялся тот. - Сильны же оказались там против "нибелунгов" ваши косолапые партийцы...
- Это - недоработочка. Но ведь я и возвращаюсь туда для её устранения, - сказал Смирнов.
- И что же это за демократия: рёбра ломать? - спросил его бородатый собеседник, имени которого ни разу не прозвучало: ведь он потерял его тогда, двадцать лет назад.
- Специально для таких, - заявил Смирнов, пояснив:
- Экслюзивный вариант.
- Силой, через колено, их, ясное дело, можно переломить, и выборы местные - отменить, и губернаторов побороть - это так. Но если рассуждать "по-хорошему", - то ведь они нас перехитрили! Или просто те "новые люди", - назовём их "первые": те, кто не станет желать, чтобы с ними разговаривали, как с детьми, кто захочет, чтобы верхи спрашивали их мнение, - ещё не подросли. А с нынешних дорогих россиян, как о них с издёвкою говорят, "нулевых": мультяшных, подобных нам, какими мы были когда-то, коротышек, - какой спрос "против взрослых дядек"? Пусть даже эти дядьки - снова, как и тогда, - всего лишь "прежние" неизлечимо пьяный Гена и маньяк Витя Кузнецов - сын "старейшего нибелунга": генерала юстиции Рюрика Генриховича и его супруги Лоры - бывшей оперной певицы. Ставшей "лучшим поваром" в возглавленном ею Тресте Ресторанов и Кафе: оперативном центре "разводок", где в потайных зальчиках  и "отдельных номерах", пеклись, как пироги, все былые победы любимого края. Охранники тех лет и бывшие "официанты в штатском" - вот кто они, эти взрослые дяди, но для нынешнего детского сада хватит и таких, - заметил бородатый человек.

- Советская цивилизация,- как та подлодка: "она утонула". Нет нибелунгов. Остались плавающие в пятнах разлитого топлива обломки бывшего фрегата с теми, кто уцелел: одни оседлали камбуз, вторые - кассу, те - верхом удобно уцепились за брёвна, а кто-то выращивает уже на островах папайю.

- Маракуйю, - засмеялся бородатый.

- По ночам в пампасах воют шакалы и шастают "оборотни реванша".
Поэтому не суди строго тех, кого в качестве своих "помощничков" удалось навыковыривать из числа путников, бредущих в песках к обетованной земле. Да, они наивны и неумелы. Но они ведь - всего лишь такие же "коротышки", строящие из подручных средств своё "нечто", какими были когда-то и вы со своим "Первым, Советским, Интернетом" и со своими секретами.Секретами коротышек. Кстати, знаешь, откуда это словосочетание? Так называлась шоколадка кондитерского концерна СладКО,который подмял под себя после выборов всё на побережье. Это наименование - из "Незнайки в Солнечном городе": картинки оттуда - бренд концерна. 

2.Собеседник Смирнова из информации, бродившей в думских коридорах, был о том вполне осведомлён. Первый секретарь полуподпольного ещё вчера Обкома Компартии,а теперь он же - ещё и директор кондитерско-спиртового концерна: Чебураков, сразу после нового назначения, забыв про политику, быстро освоил прибыльный сладкий бизнес, отданный ему Красным Прокурором за неоценимые услуги в полное владение.

 Недаром так радовался он в то триумфальное утро Победы, когда, объятый алой зарёй, с импровизированной трибуны: кузова грузовика, перед бескрайней толпой, забившей с рассвета, как сельди банку, верхнюю площадь Города, где был бюст бородатому  Мыслителю и Памятник Павшим, а также Губернаторский дом - он же штаб Революции, с балкона которого с минуты на минуту должен был выступить победивший Вождь, - клеймил тех, кто, испугавшись, продался перед выборами поверженным теперь навсегда "грязным дельцам Главного рынка".
Секретарь Обкома Чебураков, весь красный, - с утреца-то, как принято, хлебнул, - вещал, вроде бы, привычное:

- В то время, как старушка из платочка, плача от горя, муслявит копеечку на хлебушек, эти жирные...,- рубил он с плеча, всё более сладостно распаляя общий гул: и - площади, готовой громить, и - самого себя, довольного.

Об этом с испугом рассказывали уже и в Москве.Ту же самую информацию подтвердил  теперь Смирнов.Вот она была какова в его изложении.

  Возбуждённый, с красным, в испарине, круглым лицом: явно уже "весёлый", секретарь Обкома знал, чему радовался: для него, - победи Фомич, к которому он, уверенный в проигрыше коммунистов, говоря по правде, ластился накануне выборов недуром почём зря,- это было всё одно - потеря сладкого бизнеса однозначно. И в лучшем случае, что ему светило, - так это отправиться служить до седых волос и скорого простатита опять в заведующие автобусным парком,в грязь, в мазут, к хамью шоферюжному. Уж он всем "этим" тогда наповышал бы цен на билеты, гадам!
Захотели своего "рынку" базарного - нате! Но сегодня, с победного рассвета, после "Гжелки" под горячую закусь, и Марухи-официантки с её сладким целлюлитом прямо в подсобке предвыборного трактирчика на Южном Проспекте, Чебураков был добр с народом.

Хотя и разошёлся не на шутку: "В то время, как старушка из платочка, дрожа от горя, достаёт копеечку на хлебушек", - повторял он в двадцатый раз заученное из методички. - "Эти жирные купидоны..." - кричал он, озарённый рассветом.

- Кто жирные? - изумился бородатый сообщению соратника.

- Неважно, - отмахнулся Смирнов. - Богачи. В смысле "купи-продай": торгаши то есть. Он же - малограмотный.

Собеседник Смирнова, поглядев на Казанский вокзал, затянулся дымом:

- Хорошо звучит: "Жирные купидоны". Для Лёнчика, а ведь он ещё и теперь мечтает писать романы, - это было бы забавное название к "социально-любовному детективу". Вот какая появилась профессия. Ваш метод! "Схождение-развал семейных союзов": почти автосервис.      

- Метод "моделирования семейных конфликтов"!С его помощью обезвредили адмирала Рахловича, соратника Красного Прокурора, когда тот совсем зарвался со своим заговором "Союза меча и орала". Вот и убрали, сам напросился.

- Ваши?

- Нет, он был не так уж опасен, и его убрали не мы,а те, кем раньше командовал Барсуков: коржаковская служба кремлёвской охраны. Ну, а после того, как в пору выборов 96-го года Рыжий Толик убедил Президента уволить Коржакова, - тогда бывшая "охранка" Барсука и вовсе спелась с былыми "подпольщиками", - вот тогда-то они и начали играть в регионах в собственные игры. Но уже по новому: чтобы не "организовывать путчи", а, задействуя свои кадровые ресурсы, всюду "оседлать выборные технологии".
Одна из таких технологий - как раз метод "моделирования конфликтов": "развал-схождение" семей, создание новых - со своими "кадрами". Хищные купидоны!
Потом этот метод начал использоваться повсюду. Но в "боевую пору" - на выборах, особенно... Ведь семья у всех - слабое звено.

- Что ж - кастратов, что ли, для верности в политику одних двигать? Там проблем не будет.Вон, как Гитлер, да и наши прежние... У них семей не было. Ну ладно, а в "мирное время" для чего?

- А в мирное время такие "методы" хорошо использовать в квартирных и кредитных афёрах. Службы "эскорт-услуг" в Городе это знают - зимою, побывав там, я вопрос изучил.Такие вот у них "грязные купидоны", - сказал Смирнов.

- Интересная жизнь. Конечно - это вам не запчастями на Авторынке торговать, как брат жены поверженного Губернатора, не спортивные комплексы строить, как сам Фомич и вся его "базарная мафия": тоска одна - ни выпить, ни покуражиться, весь день за рулём.

- Потому и был будущий конфетно-ликёрный король в то утро Победы весёлый. Это теперь он сытый и пьяный. А ещё недавно, "при Фомиче" и его "семье",уже успевший покомандовать до ухода на партийную работу городским транспортом, он срывал зло и успокаивал свой возмущённый разум и душу только одним - повышал цены на билеты: коммунист! И с тоски даже не пил. Теперь - "развязался"! И вот уже второй месяц подельниками празднует нескончаемый карнавал виктории зажжённой и им тоже адской зари, - завершил невесёлый рассказ Смирнов, выслушав который, бородатый человек поглядел на соратника  и спросил:

- Тогда скажи, почему наше время называют "нулевым"?

- Ну, это просто, - пояснил Смирнов. - Смотри: героями "пятидесятых" годов были фронтовики, так называемые "шестидесятники" - идеалисты, "семидесятники" - конформисты. "Восьмидерасты", как их в шутку называют - циники, они, кстати, везде сегодня и заправляют. Ребятки девяностых - "гангстер-стиль", "нулевые" - детский сад. Этапы большого пути. Почему "нулевые"?
Советские специалисты во всех отраслях, надо отдать им должное, были профессионалами высшего класса. Оно и понятно: правильно, как во всём мире, жить и дурак может, - недаром над "критиканами" тогдашней жизни и того порядка во всех кабинетах только смеялись,считая "чистоплюев" и грамотеев "умниками" именно "хрЕновыми": начитались учебников! Прописи и без них все знали - а вот поперёк всех законов, - тут выживет только, действительно, умный-преумный: наш человек. Кстати, не только "грамотеи", но и много ещё кто считались у советских хозяев жизни дураками. И смелые у них были дураки: "только они, дураки то есть, ведь страха не знают". И умелые: "работа дураков любит".
А настоящий умный не таков - реальный знаток жизни найдёт для грязной и вредной работы профессионала вместо себя, да задаром: "Не хочешь - заставим","не можешь - научим". За пайку под конвоем. Выдернуть из рядов и послать "рубить угля" могли любого - "только жди".
Но все как-то прятались. Начальство умело заслонялось от ударов судьбы лакеями, те - ловко подставляли друг друга: шёл отбор! Так и выковали золотые кадры. И слава богу, что они, конструкторы этих кадров,"не прошли", - пояснил Смирнов. - Проиграв несколько тактических боёв, мы выиграли у них главное: время. Теперь им, старикам, реванш делать поздно.

- То, что "Они не пройдут", - это было ясно, никто не хотел к ним "на зону", - согласился его собеседник.

- Но ведь те самые, прежние, профессионалы, которые всегда делали в стране всё хорошее - они и новую жизнь, завоёванную именно для них волю, о которой сами же и мечтали в фабричных курилках, в НИИ и КБ, просто на кухнях, одни - не приняли, другие - не успели принять: тоже состарились, потухли в страхах своих, а многие и поумирали. "Новые" же русские: не те, что из анекдотов, а настоящие - "умелые", "смелые", "трудяги", "деловые", - все они за эти годы разбежались по собственным делам, им и так, вдали от власти, хорошо на воле.

- Вот в результате у руля и оказались - "любители".Оттого и дурь всякая, неумение, холуяж вместо дела, плагиат во всём, понты, сплошная "фонограмма королей ремейков прошлого в попсовом исполнении", что - в политике, что - в пропаганде, что в технике - "фанерная" страна! В этом и ответ, почему  кругом "нуль"!

- Ничего страшного?

- Конечно. Мы - ещё не родились, вот что это значит. Живём, не оторванные пока от пуповины - "трубЫ". Младенец новых технологий закричит только завтра. А пока время - ноль, то есть оно, это время, ещё не пошлО. Но уже появились "первые", - первые россияне двадцать первого века!Они ещё только идут в начальный класс школы,а затем, дома, одни из них - уже осваивают за оградой высокого терема отцовский "джип", другие - всего лишь пока помогают матерям, встречая их в скромных квартирах с третьих смен работы в пекарнях и типографиях,эти различия не так и значимы.
Ведь, не важно где: кто-то - в коттеджах, а кто-то - в отгороженном ширмой углу проходной комнаты "хрущёвки", но все они играют в компьютерные игры, общаются в "Интернете", занимаются спортом в новых "физкультурных комплексах", и их время завтра - пойдёт. Они должны стать именно "первыми" и будут ими, если не повторят в себе тех качеств, вооружаясь которыми приспосабливались к жизни их предшественники: заслоняться, подставлять, сдавать ближних и сдаваться самим.
   
  Собеседник Смирнова на этот раз был полностью согласен с боевым товарищем, ведь он и сам давно угадал тот простой способ и кредо жизни,которые выручат каждого безо всяких "служб спасения и безопасности".
 Следует знать главное:надо любить сначала - самого себя, и поэтому - не продавать то, что у тебя внутри, то есть исповедовать здоровый, именно здоровый, а не уродский, как сегодня, эгоизм.
Стержнем которого должна стать одна вечная, и спасительная, истина, - та самая, которую Смирнов внушал оппонентам, когда, ещё на заре девяностых годов, перед своей командировкой в разведцентр за границу, служил "гангстером" в родном Днепропетровске. Ведь после того именно, как по непонятному порыву души он выручил однажды незнакомого ему прежде паренька, Смирнов, покинув Город на Волге тогда, двадцать лет назад, и решил перевестись в "Службу внешней разведки", где было "почище".Это получилось не сразу - уже "начались" в стране первые кооперативы, "пришли" первые рекетиры - а это были часто такие же "командированные от Конторы", как и он, - вот и наш нелегал тоже до времени согласно предписанию занимался этим.Занимался в родном украинском своём городе весь срок, пока был стажёром перед школой разведки.

О чём не догадывался никто, зато все на обоих берегах Днепра: и "амурские", и слободские,и центровые, и пришлые "рагули", - знали слово Бессарабца:

    "Поступать западло - себе дороже".

 Вот какова была та самая, упомянутая истина. Соратник Смирнова знал об этих его подвигах давно.

  - Однако,история обитателей синего побережья , чьи приключения мы здесь, у вокзалов, обсудили за "Гжелкой", говорит об обратном,- вздохнул он.
        И добавил:
  - Как раз те, кто поступал плохо,взяли реванш, и всё закончилось "алой зарёй". Вот она - встаёт на востоке, над Казанским вокзалом, и над страной.
    Он кивнул на уменьшенную копию столько раз виденной им совсем недавно "Башни Суюмбеки" казанского Кремля, венчающую тот, также знакомый ему,вокзал за площадью, и словно поставил точку:
- Эта заря. А у вас, вдали от тех мест, в вашей Москве, балаган какой-то один.
"В ваших боданиях с Лужковым", - чуть было не завершил он, но вслух сказал:
- "Мы начинаем КВН"... Для кого?
- Ничего, - весело произнёс Смирнов. - Их "режиссёры и сценаристы" нам  пригодятся. И они ещё проявят себя и всем покажут.
- Ну конечно, - саркастически усмехнулся его собеседник и не в первый уже раз повторил:

 - "Штирлиц знал"...
   
  Знал многое, впрочем,из тех секретов даже - рассказавший обо всём тут, в Москве, своему старому приятелю Лёнчик, что посетил совсем недавно родные холмы их затянувшегося детства. Где, казалось бы, наступила стабильность.

 Между тем даже и тут, в Городе, сорвавшиеся с поводков артисты погорелого театра зажили на арене своей жизнью — «и в процессе представленья создавалось впечатленье, что куклы пляшут сами по себе». Было даже и обидно, что хозяина, Гены то есть, не видно. Вдаль в пустоту уходит нить. Но ему-то — это было на руку! С великим трудом гениальный местный политтехнолог, друг юности Жорика Верховенцева по общим тогдашним их посиделкам в «Бочонке», Олег Залманов, вернувшийся недавно из-за океана, — туда он убыл ещё при генсеке Черненко, отпущенный за некие большие заслуги, да вот поиздержался и возвратился, — убедил Гену: раз так пошло, раз — такова сложившаяся обстановка, хороша она или плоха, то ради победы на Губернаторских выборах мы сами, явив себя противниками «серой базарной кодлы», должны выступить, как либеральнейшие из либеральных, демократичнейшие из демократов, красивые и душистые, самого лучшего цвета — цвета зари! То есть надо действовать так: «бить супостата его же приемчиками!».

 Должен, должен был, если уж такие дела, — то по примеру Москвы и здесь, в глубинке, появиться товарищ, который скажет не про то, что «раз мы из грязи, то и других задавим», — а:

«Все в дерьме — мы в белых фраках»!

          ЗАТЕМ СЛЕДУЕТ ТЕКСТ:

Собака-9

Вой в лунную ночь

 1. Именно тогда, перед выборами, и возник опять, как некогда, в девяностые, на областной политической арене в качестве лидера демократической интеллигенции подзабытый «инженер Иванчиков», теперь — предводитель красивой фруктовой партии, снова провозгласивший своим лозунгом — всё то же своё, широко известное кредо: «Я выбираю свободу!».

 И снова его задача была прежней: утилизация в одном месте умников. Именно, — «хреновых»! Но, как оказалось, очень опасных: ведь кто, как не они, перевербовали на свою сторону тех, кого считали «защитниками степенных людей»! Поди, прямо на допросах! На «профилактических беседах», куда их вызывали за болтовню! Набрал Андропов в «Органы» черт знает кого: таких же, — хотя надо было, как встарь, только костоломов, — которые знали бы точно, что они, бедолаги, просто сдохли бы вне дарованной им службы, грузя навоз, стервецы, без своих должностей и пайков. А так имели бы галифе, служебные квартиры, санатории. Ту самую пайку и льготы согласно статуса помимо жалования: «В очередь, в очередь, канальи!»
Однако гениальные политтехнологи любой провал направляли себе на пользу. Все городские газеты пером журналистов, получивших на «явках» инструкции, — и Мишиным пером в том числе, — провозглашали, следуя завету главного пропагандиста Олега Залманова: «бить супостата его приемчиками, его оружием!», — одно:

— Как же вы, красивая, умная интеллигенция нашего чудесного города, можете быть в дружбе и заодно с этими жуликами и ворами - грязными дельцами «Центрального базара»: Главного рынка?!

Ясно, что — никак.

— Так что план этот — вовсе не «Идеолога» Жоры, — возразил своему собеседнику Смирнов. — Просто Верховенцев впервые уступил в их вечном обоюдном споре своему другу-оппоненту еще со времен «Бочонка», знакомому тебе художнику Залманову. А потом и присвоил себе козырную его, — теперешнего «имиджмейкера» Вождя, — идею: не «бить всех очкариков подряд», по примеру полпотовцев, как Жора предлагал вначале, хотя сам носил очки в роговой оправе — правда треснувшие на одно стекло, а — бес с ними, пусть немного поживут — «использовать их ради победы святого дела».
Впрочем, Олег был не в обиде на друга юности: идей он привёз пруд пруди.

Из проверенного еще в советские годы на конспиративных квартирах кадрового состава тут, на горбатой горе срочно сформировали «политсоветы» неведомых прежде тут, в тихом городке, но расцветших после путчей и бурь, как цветы среди прерий, партий. Прежде, при Ельцине их, этих партий, и знали-то здесь пару-тройку, не больше. Другие, выдуманные, формировались наспех к выборам при горисполкоме из отставников внутренних органов и их поднадзорных и секретных агентов. Но сначала новых партий тут было — только две, кроме, ясное дело, Главной — коммунистов! Это были те самые куклы-драчуны: «жирики» и «фрукты». Лидер местных «жириновцев», странный парень с застывшим, словно маска, розовым восковым лицом, бывший хоккеист, был знаменит тем, что за все время своего правления не сказал вообще никому ни единого слова.
Но если с этими все было понятно: за них говорил их вождь, то «демократам» по статусу надо ведь было хотя бы пару-тройку слов, да провозглашать?! И вот как раз Михаил Иванчиков от их имени эти несколько слов говорил, всегда и по любому поводу — одни и те же. Вот эта пара-тройка слов:

— «Яблоко» — решительно отмежёвывается.

В этом и была вся его скромная роль тут!
Ну, отмежёвывается — и отмежёвывается, другим-то что, больше всех надо? И областной центр: как «буйные», так и «умные» , проголосовал,  смяв кулацкий «административный фомичёвский ресурс» на селе, «как надо». Что и требовалось степенным людям.

Все эти «партии» имели штабы не где-то, а в здании Горсовета: зачем казённые деньги на аренду других помещений тратить. И подчинялись пока Чебуракову — ведь именно он и был во главе оппозиции «коррумпированному фомичевскому режиму и мафии Главного рынка», — а сделав свое святое дело на Губернаторских выборах, до поры утихли, после триумфа лишь изредка устраивая между собой показные петушиные бои. Но ближе к новым скорым выборам, — теперь уже и мэра, — все изменилось. Критика «базарной кодлы», что противостояла победившей на выборах Губернатора Объединённой народно-патриотической оппозиции, конкретизировалась. Она сводилась к короткой мысли: «Лишь слепой и глухой не понимает сегодня простой вещи: с коммунистами больше не надо бороться — с ними следует договариваться. И одну лишь брезгливую жалость к себе вызывают те, кто, погрязши в отживших химерах вчерашнего дня, с тупым дальтонизмом видят перед собой лишь ненавистный им красный цвет, себе же на погибель в упор не замечая другого цвета — коричневого», — так писал в своих передовицах «Любимый край».

Гениальная политтехнологическая идея Олега Залманова: «Фомич — фашист, и все, кто против коммунистов — это фашисты», а мы — «красивые и хорошие», перед губернаторскими выборами адресованная собственным добросердечным обывателям. А после победы на них — наивной Москве, чтобы — убаюкать, стала скрупулезно отрабатываться по полной. Ведь партий теперь в городе образовалось дюжины две: расцвет демократии, — не то, что при тиране Фомиче! Еженедельно, на волнах городской «свободной радиостанции» «Эхо Приволжья», инженер Иванчиков, который вел в оппозиционной всем властям газете «Любимый край» ехидную рубрику: «Сырок «Дружба», где прогрессивная интеллигенция с садистским восторгом трепала недобитую «базарную кодлу» — их женок, дочек и прислужников, а также «слишком к ним доброго» Прокурора: нового Губернатора, — слава ему, — так вот, в местном радиоэфире Иванчиков накануне выходных пикировался теперь с кем-нибудь из здешних «патриотов» в политических дебатах. Причем предварительные инструкции оба получали в соседних кабинетах режимного отдела Витиного самарского офиса «бензиновой Компании», в котором размещался региональный «революционный штаб Сопротивления, — все знали, что и ездили-то они в Самару для согласования деталей своих «ток-шоу» в одном вагоне. А потом каждую пятницу в прайм-тайм после аудиозаставки: петушиного крика, — начинался «плавленый сырок».

 2. На нём четырежды в месяц, по таким вот пятницам, Миша отныне показательно собачился в с главным своим оппонентом. Им был колоритный молодец с «патриотической» бородкой, некогда — соратник нынешнего шефа областного УВД Пильгеватова по защите Хасбулатовского Верховного Совета, а теперь — его первый приятель в Городе, после путча 93-го сбежавший было, если ему верить, в Минск, хотя и в этом были сомнения. Он, пока друг его по святой борьбе Пильгеватов отсиживался лет пять или семь кряду в закрытой лечебнице, якобы там, «за границей», скрывался, хотя беглеца к Батьке видели в те годы в городе пьяного, а по возвращении в связи с «амнистией» из Белоруссии, сначала возглавил в Городе отделение «Союза Русского Народа». А накануне выборов Губернатора объявил себя оппозиционером теперь уже и «Красному прокурору», пригревшему на груди «демократический сырок».

 Подведомственные ему, анархическому коричневому «партайфюреру» здешних радикальных патриотов «скинхеды», прежде громившие кладбища, отныне даже устраивали «кулачные бои» с официальной молодежной организацией финюхинских красных опричников-«тонтонов», на самом деле лишь подыгрывая тем — для того, чтобы в Москве, в Администрации Президента, всем было ясно: Группы Пролетарского Гнева новой власти как бы искореняют в области нацизм, который насадил в ней ещё «пахан базара» Фомич, — а не только наезжают на кулаков-молочников с их частными коровами. Все эти петушиные бои друзей-соратников продолжились и после выборов.

Получив инструкции в Самаре у Вити-афганца или даже лично у Олега Залманова, новоявленные «противники» смело сходились на радиодуэли в «Сырке». Но чаще — вместе нападали на других «демократов». От имени вчерашних союзников по борьбе со свергнутым режимом отвечал «отмороженным» радикал-патриотам, в основном, сам Иванчиков — а кто же ещё, не друг их и соратник Пильгеватов же: назначенный после победы Вождя возглавлять милицию, тот трезвым в последнее время не был никогда. А Иванчиков слыл трезвенником, хотя слухи о его прошлом и ходили нехорошие.

— Ты шакал, Миша, ты понимаешь, что ты — шакал! — восклицал в адрес Иванчикова его оппонент-«патриот». — Твой хлеб, Ми…
— Мойша, — язвил Иванчиков.
— Тебе виднее, — распалялся его спарринг-партнер. — Но не в том дело. Твой хлеб — это, подкравшись, куснуть загнанного всей стаей в слабое место, чтобы…
— Ну хорошо, согласен, — перебивал его Иванчиков. — Но ты представь, вот ты проснулся однажды, — и нет в России ни одного таджика, азербайджанца, еврея. И так будешь счастлив?
— А ты не думаешь, что эти таджики, азербайджанцы, евреи — каждый спит и видит, чтобы в России не было русских?
— Это ты так думаешь, — отвечал Миша. — Но потом лечить свою простАту все равно к «ним» идешь.
А вот это: эту отсебятину незавизированную, — он сгоряча сказал зря!

Вот тут Миша, заигравшись, допустил непростительную вольность. Он забыл — то, что бедою и немым горем плакало в штанах у его старших руководителей, хватать руками было нельзя — ведь это для них святое: «боль моя, ты покинь меня»! Но трогать обнаглевшего и потому, —  «сорвавшегося на своё», — интеллигентика было пока тоже нельзя: выборы нового мэра на носу, а потом — Президента, и рубрика про «Дружбу» в «Любимом крае» была очень нужна. Недаром «старейшие акционеры» не так давно подобрали для данной газеты, ставшей теперь их партийной, нового главного редактора. Правда, тот в последний момент, струсив перед самым голосованием, тоже скурвился, написав на всякий случай не только правильную, но и ещё одну, покаянную, «передовицу» для своего издания, — на случай победы и Фомича, — тоже: вторую, тайную. При этом, лох деревенский, додумался заранее «загнать» готовый текст в редакционный компьютерный сервер — решил, что не обнаружат, не достанут. За что и был сразу «опущен», зато теперь — на поводке, а уж после полной победы — всех их скопом, умников, дустом! И Мишу — первого!
Все знали, что этот «интеллигент» в юности бухал по черному — в андроповские годы его и вовсе, по слухам, повязали в каком-то шалмане. После чего он в известную узду-то и попал, а теперь — «решительно он, тля, отмежёвывается»!

Хренюк какой.

— Чужой среди своих, — проговорил собеседник Смирнова. — Миша озвучил всё то, что «они» сделали на выборах своим козырем. Сделали, хотя сами же это и ненавидят, — так как точно знали, что в реальности нравится людям. А именно — простые, известные истины: критика власти лучше, чем лизоблюдство, «пляски и песни на арене» для избирателя милее, чем верноподданнические марши на площади, многоцветье красок на заборах и стенах привлекательней однообразного колёра коварного и жестокого медведя, которого вы сами по наивности ещё и позволили раскрасить им, опытным в такой пропаганде, в грязно-коричневый цвет. Что они охотно и сделали, себе оставив только белые одежды. Думаете, они не знают, что мило людям? Они это быстро просекли. А вы — что предложили всем вы, какой призыв?

— Ну ты же знаешь, — поглядел на своего спутника Смирнов. — «Свобода лучше, чем несвобода».
— Что? — всерьёз начал злиться тот. — Когда это и где вы такое говорили? Да если бы вы это сказали вслух, то набрали бы по стране на десяток миллионов голосов больше, чем сейчас.
— Ну, не успели. Подожди, увидишь: скоро придёт человек и — скажет.
— Всякую чушь про сплошные победы, «вот только «гондурас» вас беспокоит», — вы сказать успели. «Всё нормально, есть консенсус, конструктивность тоже есть, но мешает нацпроектам то, что люди хочут есть». Помешались на «внешних угрозах» курам на смех — вот они каковы, ваши «аналитики». Жалкое угасание милых стареющих «шестидесятников» — выпускников Института международных отношений, не способных более ни на что, но застрявших зачем-то, не ушедших на дачи и грядки…, — подвёл итог спора бородатый.
— Да, не умеют. И не могут. И не всегда вообще соображают, что от них требуется: только невольно вредят. Но ведь всё это сущая мелочь: разве сравнить их наивные чудачества с тем лихим, задорным, смелым подонством…, — попытался защититься Смирнов.
— И профессиональным, — перебил его собеседник.
— …Тем самым подонством наших врагов, что цвело и побеждало раньше, и которое вынырнуло из болотной тины сырых оврагов теперь, в Городе на горе, вновь после их нежданной нами победы? И Юрчика шлёпнули…
— Это — аргумент, засмеялся собеседник Смирнова.
— И факт. Который в том, что…
— Если те, кто «из оврагов» — страшны, то на «ваших» — обсмеёшься. «Угадать и угодить», — вот и весь стиль. Повторяете по сто раз, как попугаи, любые «цитаты лидера», даже не совсем удачные: всякие там «прекратить истерику» и «амбициозно», что значит всего лишь «хвастливо». Даже не думая — а начальству-то самому разве «это» надо на самом деле? Ему надо, всего лишь, чтобы его поручения выполняли чётко, и главное — «молча», как любит говорить народ. Просто выполняли, а не «популяризировали» вместо этого повсюду, разглашая секреты , разные «словесные посылы» верхов. Бравада — смешна, как фанфарон Гена в шляпе. Хотя красивый, как павлин, Гена, — и то достойней холуёв: рискует, боец. А ваших «помощничков» завтра вы же и уволите. Даже вчерашние «кураторы» их не ценили, а теперь они устарели вовсе.
— Таких не берут в космонавты?
— И в «лётчики» не берут, — в стукачи то есть. Потому что доверия им нет.
— Это так. Ведь ясно — чуть изменись обстановка, и холуй сразу «кинет» возлюбленного хозяина с более доминантным партнёром. Это известно даже службе «психологических консультантов бригад эскорта» в Городе на горЕ, что инструктируют девчонок. Поддакивать — не путь к успеху, — согласился Смирнов.
— Из-за такой политики вы и проиграли «битву на Волге», потеряли область. И это — лишь первый звонок. А ведь ещё вчера казалось — окончательная победа уже в кармане. — И что же теперь — губернаторские выборы отменять? — подвёл нерадостный итог спору его собеседник.
— Такая идея существует, — ответил Смирнов. — Ведь мы сдали бой «на своей территории».

И затянулся дымом сигареты.

— Зато — выиграем всю объявленную нам войну, пусть мы и наивны, и глупы. А знаешь — ведь однажды у страны уже был шанс. Могли обойтись вообще без гражданской войны, — добавил он после паузы и продолжил:

  — Когда вернулись фронтовики, те солдаты, кто видел красивую Европу, встречу на Эльбе, кто «на улице Вены спасённой» на гармошке играл, — все те, кого «помнили Вена, Альпы и Дунай», — появился этот последний шанс. Такое говорили даже на наших политзанятиях, правда. Но всё повернулось иначе. И компания начАла пятидесятых была направлена не против каких-то «космополитов», а против фронтовиков, дерзких, забывших страх, неуправляемых, зато, — вот удача, — вслух вспоминавших в курилках себе на беду и «тушёнку с небес», после которой, сытые и сильные не в пример немцам с их эрзац-брикетами, они совершали прорывы. И — лендлизовские «форды» и тягачи, спасавшие их в любых болотах. И — боевых друзей, которых не делили по «пятым графам». Но с фронта вместе с ними, батальонными разведчиками, тихо вернулись и другие «вояки, герои и орденоносцы»: писаришки штабные, которые теперь-то, в начале 50-х, и «рвались в бой», желая взять реванш у фронтовиков среди заполонившего послевоенные рестораны разливанного моря подросших дам. Взяв этот реванш, они, поверь, всласть попили-погуляли в последующие десятилетия, забыв про все идеи. А когда все девчонки были уже не их, а — у новых, в джинсах, «волосатиков-сопляков», — им же остались в жизни только одни лишь запои, потрёпанные супруги и простатит, — тут-то наши «воины» и созрели для последнего боя. Уже давно выйдя из «строевого» возраста и выживши из ума, решили, что и им пора «сразиться с супостатом», — конечно же, не на редутах, а командуя из штабов. Вот как это было.

  3. В 1984 году военкоматы выдали офицерам запаса по всей стране секретное Мобилизационное предписание: по особому радиосообщению следовало немедленно явиться на ближайший призывной пункт. Тогда реально готовились к боям и походам. На военных кафедрах институтов с серьёзным видом внушали радостное: мол, если после Первой мировой войны возникло одно социалистическое государство — наше, а после Второй — целый соцлагерь, то есть мнение, что после Третьей «войны двух систем» коммунизм как раз и победит в планетарном масштабе. Иначе ведь — не получится. А раз в советской военной доктрине предписано право первыми применять ядерное оружие в случае внешней агрессии, то война возможна только по-крупному.

— Не знаю, я никакого такого предписания из-за своих последующих приключений получить не успел — ведь уже к осени я «ушёл в подполье».

— Им повезло: уж ты бы отмобилизовался, — засмеялся Смирнов. — Ха-роший солдат.

Его бородатый собеседник не возражал. Это было истинной правдой: ведь лично он ни сном, ни духом не готовился ни какой войне и не получал никаких мобилизационных предписаний. И ничто не предвещало грядущих событий в то утро, когда клубился тополиный пух, была жара, горел июнь и всё то почти забытое яркое «оранжевое лето». Что вместе с «фонтанами ультрафиолета» опрокинуло над Катькиным двором синей чашей бездонное небо, под которым кишел и кипел жизнью их беспечный весёлый мир со всеми его запахами, зноем и звучащими неподалёку мелодиями.

«В потоке солнечного света у киоска ты стоишь»…

  Мир, где обитали они, друзья-однокашники, «королевы красоты» во главе с Натулькой, а единственной проблемой для всех оставалась необходимость сочинить поздравление к подарку Юрчику по поводу недавнего рождения его сына Миши. И куда, обоняя и поглощая эти звуки и эти ароматы, вылез однажды из форточки мансарды на призывный зов приятелей большой нос одного товарища.
— Который и получил впоследствии по этому своему носу по полной, — согласился с собеседником, снова угадав его мысли, Смирнов. — А потом вот досталось и Юрчику. Нам же теперь — расхлёбывать.

— Эти товарищи, известно, — вечно суют свои длинные носы куда не следовало бы, — засмеялся смирновский спутник.
— Ну, Юрчиков нос был как раз мал, — возразил Смирнов и заявил:

— История того товарища, о которой мы вспомнили сегодня, — она казалась ему в то лето крахом жизни его и судьбы. Неожиданным: ведь он за всеми своими любовными приключениями, произошедшими с ним вскоре после «прощания с комсомолом» в кемпинге, ни ухом, ни нюхом и близко не угадывал грозы, которая приближалась. Причём сначала эта неприятная история  его «изгнания из рая» обернулась в реальности лишь забавным эпизодом: подумаешь, старшие коллеги не приняли к себе, «в круг первый», выгнали в «промзону». А настоящие испытания ждали его — впереди: там, в кабинетах «контрашки». Где позднее, после его исчезновения из города, изувечили, сделав гиблым инвалидом на всю жизнь, вашего Митьку Ермакова — каюсь, я не успел того выручить, помогая Юрке. Сотворил это тогда с Ермаковым не кто-нибудь, а лично один из основных персонажей «революции красивого цвета», что случилась в Городе: возглавивший сегодня областное отделение УВД твой старый знакомец и мучитель, - Пильгеватов. Помнишь, как он пугал тебя резиновой дубинкой? Он уже тогда был подручный «Гены-чекиста», им и остался. Так что Ермаков стал тогда ещё одной их жертвой после тебя. А теперь они же — и «Юрчика шлёпнули». И всё-таки ответь: почему здесь, у вокзалов, мы вспомнили именно ту давнишнюю летнюю историю? Не только же из-за того, что и тогда, и теперь, главным «виновником» событий оказался Юрчик. Скажи, отчего нынешние «нулевые» — вообще точная копия «восьмидесятых» годов, почему «всё вернулось» — как там, в «городе на Горе», так и всюду, а действующие лица — снова мы, ровесники, только двадцать с лишним лет спустя? Все кругом живут новой жизнью, для нас же как и не было этой четверти века: а это ведь большой срок! Увидишь — лет через пять в том самом «Интернете», который вы тщетно клепали тогда , а сделали через десятилетие — другие, ещё появится, не знаю уж, как его назовут, «форум», что ли, «однокашников» — ведь всем ровесникам есть друг другу, что сообщить.

— Почему восьмидесятые годы именно для нас, нашего поколения, оказались так похожи на нынешние «нулевые»? — проговорил бородатый собеседник Смирнова, повторив его вопрос, и ответил:

— Просто, в восьмидесятые закончилось наше затянувшееся детство: ведь именно в эти годы все наши однокашники женились. Кто удачно, кто нет. А кто — и остался за бортом, но для всех прежняя их жизнь тогда словно бы обрывалась, и они именно тогда окончательно перестали быть пацанами. Для всех нас тогда выдалось последнее лето нашей беззаботной воли. Впереди — для одних была перспектива добывания ванн и кафельной плитки, ремонты, передвижения в должностях, дачи, дети, получение квартир и покупка машин: семейная рутина. Для других — неизвестность и лишения. А к нулевым годам дети у наших ровесников выросли и «всё кончилось»: жизнь сделана. «Возвратились все ветры на круги своя» для бывших ребят, ставших «опять пацанами». Уж и женский вопрос стал для них опять не столь, как и тогда, — хотя и по другим теперь причинам, — актуален, всё построено, всё выращено. А если где ещё и не все борозды «мужиками» были вспаханы — то туда с боёв и походов вместе с ветрами судьбы вернулась «домой» другая, вольная, часть мужского сословия: не мужицкая, а — «боевая каста», отвергнутая когда-то за излишнюю дурную лихость, удаль и непостоянство в пользу «мужиков хороших» всеми невестами. Теми, что во все времена не желая себе вдовьих судеб, оставляли удалым молодцам участь «поручиков Ржевских»: вместе с конём сидеть в шкафу, когда муж возвращался из командировки. Да вот только «мужицкий век», как и бабий — тоже сорок лет. В этом возрасте раньше в деревнях мужики, — те, что когда-то женились раньше других односельчан и счастливо избежали, благодаря родившимся уже у них к году призыва в армию детям, рекрутчины, дряхлели и умирали. Зато возвращались домой другие: отсеянные некогда на вечёрках и гулянках из-за лишней удали будущие солдаты. А также объявлялись «умники»: бывшие «слабаки», тоже отсеянные молодками и подавшиеся в студенты. То есть срок в четверть века — это вообще «время возвращения» ровесников, а значит — и всего, что когда-то было, пусть теперь это и возвращение в виде фарса. «Жизнь после жизни», когда все ровесники снова — как бы пацаны. Двадцать лет спустя.

— Вот эта «боевая каста»-то, возвращаясь с боёв, и устраивает всегда, не навоевавшись, всякие «красивые революции», — подтвердил Смирнов и засмеялся:
— Тебя бы сегодня с твоей теорией в Город! «Два типа мужского рода — «мужики»: те, что «в поле пашут» и рано уходят из жизни, и — «бойцы»: те самые «вечные пацаны» — это основная тема теоретических семинаров бригад эскорта при ночном баре «Ракушка». Жемчужины дивного дна! Но это уже — совсем другая повесть. У них даже есть экспонат: манекен «мужик в разрезе», всё строго. Курирующая девчонок Ксения ходит с длинной указкой, в белом пиджачке, а они — зачарованно внимают, ты бы видел.

— Хорошие у тебя помощники. Агентура!

4. — То есть наш «противник из прошлого» лих и силён. И Витя-афганец, и Гена в шляпе, и некрофил Жорик-«Идеолог», и все их «тонтоны» во главе с предводителем. Но они просчитались: ведь и такие, как мы с тобой, — тоже «бойцы». Хотя всё это — уже тема второй половины нашей истории, а первая — завершена, — сказал Смирнов. Истории про конец мирной жизни, про начало жизни боевой. Как в то далёкое лето.

— Бедные «мужики хорошие», — пожалел упомянутую часть мужского племени его бородатый спутник. — Как им не повезло. Они оставили после себя дикое поле, в котором гуляют степные ветра, и куда с посвистом под топот коней теперь врываются совсем другие: вершить свои лихие, отнюдь не житейские, дела. Пампасы: вот что взрастили вокруг себя за четверть века наши сверстники-однокашники. Не в этом ли причина всего того, что случилось в Городе? И что придётся разруливать нам. Но почему? Двадцать пять лет, прошедших с той поры, когда у нас всё начиналось и было впервые и вновь, — солидный срок для свершения всех «мужицких», а не «бойцовских», дел: то есть чтобы была жизнь и не было войны. Которая на эти холмы у реки — пришла вместе с совсем другими, лихими, людьми.

— Причём, согласись, всякий может лучшим образом судить о том, почему что-либо вышло так, а не иначе, лишь на примере своего опыта. Отталкиваясь от того времени, места, социальной среды, где он лично когда-то обитал. Твоя бывшая среда обитания — это «офисный планктон» восьмидесятых: та самая «техническая интеллигенция» советских НИИ и КБ. Помнишь, как они пели сами про себя когда-то: «Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы сниматься в кино…». Мечты осуществились? Кругом сплошь — «артисты» и «агенты», — засмеялся Смирнов.
— «Увы, уж век двадцатый на исходе. И что-то неизвестное грядёт. А с нами ничего не происходит и вряд ли что-нибудь произойдёт», — согласился его собеседник.
— Только это уже из Макаревича — произнёс он и добавил:
— Как вдруг в девяностые именно для них, как по заказу — «всё желанное ими когда-то произошло»: живи, как хочешь, сочиняй себе или клепай всё, что угодно, не хватает денег на своё — продавай до поры чужое, накопи. Никто не хватает, не сажает. Не стучит. Разве что в частном порядке: если кто натравит лично знакомого прокурора или бандита — но это другое дело, такое и сосед по даче сделать может. Это уже не смертельно, потому что исчезло самое опасное: всеобщая солидарность начальства. А значит преследование перестало быть тотальным — ведь раньше «наезжали» не какие-то «плохие люди»: перемалывал механизм, сам, автоматически — когда задень одного из «них» — никто тебя не примет, и все, стаей, налетят, даже те, кто друг друга ненавидел, объединятся. Сегодня же пни начальника — другие начальники только рады будут и на него же и нападут: добро делить. А уж из-за денег как «они» готовы передраться между собой всем на смех — только любуйся. Хоть здесь деньги — не зло, а противоядие. Благодаря чему не стало главного: безысходности. Хочешь — уйди, живи сам по себе. В то время, как в прежние годы даже этого: просто «уйти» от них и жить, пусть и убого, но — самому, было нельзя — догонят и поэтапно, шаг за шагом, перемелют, а затем скинут из «жизненного лифта» в шахту совсем уже другие люди — мы их знаем. Вот этого-то и не стало. Вот она — воля, то, о чём спорили во всех курилках, о чём мечтали. Казалось, что ещё надо? Всё разрешили, а потом ещё и налоги снизили, для всех равными сделали, кредиты давать стали. И что же наши сослуживцы? Уцепились за свои ФГУПы, остались сидеть, где сидели, даже когда денег им не платили. Все «шарашки» сохранились в первозданной целостности: те же люди на прежних местах так и доделывали незнамо для кого проекты двадцатилетней давности, да «примусы» свои по всей стране на спецобъектах «починяли». «Сидели, никого не трогали». Даже ремонтов в служебных комнатах не сделали, даже шторы старые на жалюзи не сменили — так на виду у всей вечерней улицы «заказчиков» из Москвы в кабинетах и спаивали: тоже дело — не в разведке служить, так в «разводке», а уж артистами, если не кино, то «охмурёжа» стали все. А в остальном — разве что кульманы поменяли на компьютеры, ну это уже не их заслуга, да камеры видеонаблюдения старые кое-где чуть не гвоздями у входа приколотили: чтоб чужие не подглядывали. Впрочем, что их обвинять? Люди не могут ни с того, ни с сего начать новую жизнь: из ничего нечто не берётся. Переменами «девяностых» воспользовались не те, кто об этих переменах до хрипа и драк спорил в «перестройку» в курилках, а снова совсем другие люди, не они: ушлый бригадир, хозяйственный прораб, вечные во все времена директора складов, завбазами, начальники снабжения и, конечно, бесчисленные отставные «зампотехи» и хозяйственные снабженцы различных силовых служб. Способных стать «деловыми» всегда пять процентов, не больше.

— Но были ведь и другие, не только эти, — возразил Смирнов. — Также и те, кто просто имел в руках реальное ремесло, и мог превратить его в товар: столяр ли, «сварной», штукатур, швея-повариха, «водила», владельцы земли на селе. Все эти люди тоже не являлись «пролетариями» — теми, «кто был никем», и уж их-то было не пять процентов, а все пятьдесят. И как раз они не пропали и не испугались.
— А наши парни из тех шарашек, да и «гуманитарии» тех лет, чем они хуже — разве они, сверстники наши и однокашники, не были мастера на все руки, не имели в головах идей, а в душе — куража и азарта? Их ли учить деловой хватке? Так нет! — вздохнул бородатый человек.
— В том и беда, — согласился Смирнов. — Сначала они стонали без денег, но из «почтовых ящиков» не уходили, ничем другим заниматься не думали. И вот — дождались, высидели: всё, казалось бы, вышло не зря. В «нулевые» годы у них, «уважаемых людей», появились и деньги: свалились с неба манной небесной в бешеном количестве. Результат? Все они, как один, переоделись из старья в «хорошие костюмы» — правда от «липовых» фирм, справили «юбилеи», устроили себе под бочок в отделы подросших детей. Ну, максимум, на юга ещё разок съездили, машину кто-то сменил. Попутно же — быстро погрязли в алкоголизме, ожирении, простатите, хвастовстве и чванливости.
— И если завтра халява прервётся: снова подешевеет нефть, как когда-то брат Лёни пугал, кончатся доллары и рухнут новые «пирамиды» — скажем, кредитные, строительные, то что же, опять всем будет «кирдык, тушите свет» — так, что ли? Что смогут изложить тогда на своём «форуме» наши возгордившиеся однокашники? — промолвил собеседник Смирнова. — Ведь вся их жизнь и судьба в эти годы — это история небывалого в своей природе никогда ранее опыта редкостного искушения и неиспользованного шанса. Неудачного опыта!

— История поколения, не реализовавшего себя дважды, — согласился Смирнов. — За эти двадцать лет им дали последовательно всё: сначала — волю. Не надо воли — дали просто деньги, что и требовалось любому, кто имел в руках ремесло, в душе — кураж, в голове — идеи.
— Самое главное, что всё это у них было. Разве не имели и они тоже золотые руки и светлые головы, не стремились к небу — хотя бы по тем развалинам на купол храма? И вот настал их час, и они…
— А они и за деньги так ничего и не сделали, не изобрели. Не сняли кино, не написали романов, — подтвердил Смирнов. — Нет, конечно, вокруг кое-кто кое-что сделал, не без этого: станции сотовой связи, строительство, доступная дешёвая одежда в изобилии — но это всё создали не они, а — или уже другое, более молодое поколение, или — выходцы из других социальных групп, а никак не наши друзья и однокашники. Исключения — были, они — единичны. Кто-то вот-вот достроит Бурейскую ГЭС, другой — сделал «полный цимес» не знавшим сладкого чукчам. Так же, как и Фомич что-то сделал для области. Кто-то компьютеризировал всю страну, а теперь готовится сидеть за всех, а кто-то — замирил Чечню, надо отдать должное, это так. Они сделали своё дело и за это почти все народом теперь «прокляты и забыты». Пускай ты спас атомную промышленность, пускай совершил сто подвигов — наши ровесники этого не приняли. Быть может завтра кто-то осуществит прорыв в неких, не знаю, «сверхмикротехнологиях» — но это будут уже опять не они, а — следующие поколения. Более молодые. А наши? Они могут сказать: «Зато мы спасли свои семьи, вырастили и устроили детей» — да, это уже дело. Но сами-то как же? Целое выброшенное из жизни поколение, их ещё называют «восьмидерастами» — просто передаточное звено? Предыдущие товарищи создали на пустом месте лагерными методами индустриальную цивилизацию, последующие — новую Россию. Но между «тем» прошлым, и скорым будущим — ничего не создано. За целую четверть века. «Наши» только спасались? И какой ценой? Ведь дети — они узнают! Конечно, у них есть оправдание своей неактивности — ведь раньше они и так отлично жили, получали квартиры, делали карьеры: «от добра добра не ищут». Но…

— Завтра, чуть случится малейший кризис, сразу рухнут все эти «госкорпорации»…, — подтвердил Смирнов.
— Которые вы и создали, — заметил его собеседник.
— Это была мера временная и вынужденная: Путин ясно сказал — слушать надо было, — возразил Смирнов и продолжил:
— И полетят ребятки кувырком вместе со своими пристроенными детьми и жёнами — это и будет для них платой за то, что когда-то они не приняли того, о чём сами прежде мечтали, и вот им всё дали, а они взамен не нашли ничего лучшего, как…
— Просто лечь, да было бы под кого, а то — под известных нам теперь «полковничковых сынков», тех самых, которые, окопавшись на бесчисленных «режимных объектах»: сами давно уже из себя полковники и генералы — как раз «смогли всё». То есть сохранили свою «систему», «братство нибелунгов», а теперь вот совершили и долгожданную революцию, — понял с полуслова своего боевого товарища бородатый собеседник.

И продолжил:

— Их: тех, кто сразу выступил против преобразований, ещё можно было бы понять и уважать, пусть даже они, сынки эти и зятьки — в худшем смысле достойные дети своих отцов.
— Да: «полковничков», — согласился Смирнов, и пояснил:
— Не «полковников» — потому что были отцы их и тести полковниками не настоящими. Особисты, стрелявшие в спины своим, а также их вовсе уж не воевавшая обслуга и агентура, — после войны все они вернулись в ставшую чужой, опасной для них, Москву. Где были теперь не только шикарные гранитные набережные, новые высотки, метро, артистки кино, физкультурные парады и рестораны с Васей Сталиным, пировавшим в окружении красивых лётчиков и спортсменов. А также — ночные чёрные «воронки» у подъездов «домов на набережной» с неизменными специальными дворниками-понятыми, которых боялся весь дом: министры и генералы. Но появилось и нечто новое: купальни на Москве-реке, поражавшие взявшимся вдруг там из ниоткуда обилием атлетически совершенных мужских тел. Пляжи эти в ту пору напоминали римские бассейны , где в античные времена расслаблялись гладиаторы: так много тут было сильных и поджарых людей со шрамами от жутких ранений в разных местах. Только нанесены эти увечья были не мечами и копьями, а осколками снарядов и разрывными пулями. Это были вернувшиеся фронтовики, безрассудные, никого не боявшиеся, один за всех, яростные, очень опасные — и именно против них, а не против каких-то «космополитов» была задумана послевоенная кампания истребления. Рассказал в фабричной курилке про свой лендлизовский «студебеккер», спасавший тебя на войне: «двухприводной на оба моста, чудо, а не машина: увяз по брюхо в болоте — не беда, зацепил трос за берёзу, педаль вдавил — машина сама себя из трясины вытянет», — всё, семь лет лагерей. «Низкопоклонствовать перед западной техникой, сука!» — получай. На истреблении фронтовиков и сделали свои будущие полковничьи звания те самые «папаши и тести» нынешних «нибелунгов» из памятных сороковых-пятидесятых годов, все идеи в наше время оттуда они и их дети и перенесли. Это были идеи реванша слабаков. Ведь тогда именно они стали из себя орденоносцы, вояки и Победители. Они, а не «те», «герои тоже ещё», — настоящие фронтовики, то есть. Отцы сделали своё дело — пришло время сынков. Благо, «на режимных объектах» было кем командовать. В «почтовых ящиках» намертво засели бесчисленные «отставники горячего резерва», сосланные «за штат» по причине пьянства и оперативной беспомощности, да просто — профнепригодности. Они, и их «агентура», были поставлены «смотрящими» за отделами и секторами предприятий. Сущая шпана, не имевшая и ранее-то отношения ни к разведке, ни к контрразведке, ни к выявлению шпионов, ни к сохранению секретов, а так: охрана из будок, те самые стукачи из курилок плюс хлынувшая с Московской олимпиады в города и веси толпа соглядатаев. Которых, согласно шутке Путина, «послали приглядывать, а они подслушивают: непорядок» — вот под кого легли, вот кому не побрезговали прислуживать затем многие наши однокашники : сами теперь уже работая осведомителями и провокаторами, в деле «наводки» и «разводки», вербовки и «кидания». Сначала, в советское время, они вместе со спецзаказчиками охмуряли, выбивая те заказы, московских гостей из министерств, ну это ладно: для пользы дела. Потом, в девяностые, участвовали в политических и выборных махинациях, а теперь — и в квартирных, кредитных. Да ещё и гордились — мол, это всё-таки честнее, чем, как иные, впаривать старикам фальшивые лекарства, а их родне — грабёж по линии ритуальных услуг, да строить «пирамиды»! Всё бы хорошо, если бы не жертвоприношения живых людей: сегодня — дочь губернатора, так же, как вчера был — ты. Теперь ещё Юрчик вот. И плюс к этим жертвам проданные души самих стукачей: ведь они, эти души, и есть — те самые забытые псы из сырых оврагов, что воют, плачут, — проданные и выкинутые навек бывшими владельцами — ловцами лёгкой доли и быстрой удачи! Но первой их жертвой во всей истории, длящейся на этих холмах двадцать с лишним лет, был, несомненно, ты.

— Таких историй много. Ведь мы — последнее послевоенное поколение двадцатого века, да что там, — вся послевоенная половина века — это наше время: моих однокашников и тех, в чей мир мы пришли из того нашего «детства». Все персонажи, кто, хоть и не слишком толково, но вершит дела в стране сейчас — это мы: те, кому было двадцать пять плюс-минус лет в восьмидесятые. Но смотри: ни в одном фильме, ни в сериале, нигде, нет историй про ту эпоху. Про то, что происходило раньше — пожалуйста , про «распад и развал» девяностых — тоже: то есть истории про «бывших до нас» и — про «новых»: плохих ли, или — хороших, но — про других. Не про нас, — а о том времени, что было посередине между прошлым и настоящим — тишина. Хотя наша эпоха, целых двадцать пять лет — это большой срок. Но про нас — пусто…Как и не было Олимпиады, наших песен, всего того яркого прощального расцвета и жуткого краха. Хотя все нынешние «видные деятели» — оттуда: и герои, и слабаки. Стесняются?
— Исключение — «сюжеты из лихих девяностых»: приходит парень из армии, а тут завод развалили, отца уволили, сестру захватила банда, подчинившая завод, самого парня тянут в конкурирующую «бригаду». Это интересно — потому что «не про нас» и «всё это давно кончилось», а теперь — порядок и можно сидеть с чипсами перед «плазмой» и получать, работая в офисе планктоном, тридцать тысяч, ведь нефть скоро будет двести долларов за баррель, и наши всех порвут. Но весёлые девяностые — лишь маленький смешной кусочек нашей, ровесников, истории, которая началась тогда, когда кончилось детство. И вышла такой грустной. Может, у кого-то есть истории про нас веселей, и мы с тобой ошибаемся — тогда пусть расскажут.

 5. Смирнов помолчал и уточнил:

— Все эти дела начались именно в восьмидесятые, во времена, совершенно верно, пышного и буйного расцвета «той» жизни, какой мы её видели перед всеобщим ужасным крахом. Тем это время и интересно: «ярмарки краски, разноцветные пляски», начало театра марионеток, время танцоров и спортсменов: пляши, пока молодой, всё уже разрешено. Но нигде ни слова про все наши истории и про это дивное время: словно и не было тех песен, ресторанов и интриг. Когда люди, не глядя на приличия, делали себе жизнь. Вот теперь и стесняются «скелетов в шкафах». Сданных на заклание — когда-то, кинутых, «разведённых» на квартиры — теперь: всех этих своих друзей детства с собственных свадебных фотографий. Что уж говорить про какого-то тебя! Тебя сам бог велел «сдать и слить».

— Да, — согласился бородатый человек. — Раньше, в те годы, когда индустриальная цивилизация в Городе только создавалась, ещё можно было делать карьеру без ссучивания: просто работая — за счёт своих производственных успехов. А когда всё закончилось и увязло в трясине — то остались только два пути наверх: или по комсомольско-партийной линии, или — женившись на дочке директора.
— Или прокурора, — засмеялся Смирнов.
— Верно, — весело подтвердил его собеседник, — у меня был стопроцентный шанс.
— Тогда бы уж тебя точно никто не тронул.
— Но дочек на всех не напасёшься, а партийный путь был долог: полжизни надо было отдать на прозябание в райкомах где-нибудь в глухомани, а потом жди, когда все, кто выше тебя, помрут от старости.
Вожди ведь сверху донизу повадились сидеть до последнего, лифт наверх давно застопорился.

— Тут-то и оказалось, что есть третий надёжный путь, — согласился Смирнов. — Подружись с Режимным отделом — и не надо ехать ни на какой БАМ, не дай бог в Афганистан. Не надо ждать ухода стариков — тебя и так начнут бояться и директорский зять, и парторг.

Трудность была в одном: на кого «стучать».  К «восьмидесятым» вовсю расцвело кумовство, кого ни ткни — или член Партии, или «блатной». Тронь партийца — сразу плач: «органы» наезжают на коммунистов.  Все же знали про соперничество в те годы Андропова и Суслова в борьбе за власть. «Блатных» задевать было и вовсе опасно — семейственность крепчала. А отчётность-то требовалась!

 Выход был прост, как огурец: ведь если реальное обвинение можно опровергнуть и пожаловаться, значит — такое обвинение должно быть абсурдным, но грубым. Уж его-то испугается и «блатной» и «партейный». И тут «национальный вопрос» оказался как нельзя кстати: понятие «еврей» было для младшего поколения осведомителей не национальностью, а просто ругательным словом. Многие даже не знали, кто это такие, да и не интересно оно было им, озабоченным своими новыми ваннами, гарнитурами, добычей в столице компакт-бачков, любовницами, но никак не «гондурасом».

Зато они знали точно, что данная тема мила их старшим кураторам: тестям и «батям», сделавшим когда-то после войны на этом себе карьеру: ведь фронтовики, которых им «заказали», не отрекались от окопного братства с однополчанами: там, на передовой, «пятых граф» не разбирали — вот и компромат.

 - Знали это и «блатные» с «партийцами» — такова она, ахиллесова пята каждого: евреем обозвать можно любого. И не докажешь ничего, не станешь же предъявлять метрики всех своих бабушек, будь ты родом хоть трижды из мордовской деревни. На выборах в Городе такой прецедент случился с одним редактором, - засмеялся Смирнов. - Только это уже следующая, параллельная история.

Чем-то похожая на ту, что случилась с ними тогда, двадцать лет назад, когда погас тот ясный день их несостоявшейся жизни. Погас под вой в лунной ночи тех, кто этот их день сожрал. Но всякая ночь сменяется ясным утром, и страшные московские сутки, едва не ставшие роковыми для последней жертвы бешеных собак из сырых оврагов: ни в чём не повинного Юрчика, тоже закончились рассветом над Москвой уже нового, совсем другого дня.

Переход к Тому 2 романа про "...Собаку...", а именно - тексту: "Собака-11. И да воздастся...".