Собака-11. И да воздастся всякому по делам его

Данный текст следует за текстом: "Собака-9. Вой в лунную ночь".

Это - последняя глава Тома 1 романа: "Уступи дорогу бешеной собаке".


Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Собака-11. И да воздастся всякому по делам его (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой разговор между двумя персонажами о событиях, произошедших в городе на зеленой горе.

•
История рассказывает о конфликте между компанией и сахзаводом из-за отказа покупать горючее.

•
Конфликт разгорелся из-за публичных высказываний губернатора, обвиняемых в антисемитизме.

•
Герои обсуждают проблемы, связанные с выявлением тех, кто собирается продать технические тайны иностранцам.

•
Они выражают недовольство тем, что их профессиональные задачи были использованы для выявления людей, нарушающих режим хранения документов.

•
История заканчивается рассказом о трагикомической чужой жизненной новелле, которая влияет на дальнейшие приключения героев.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Пересказ нейросети излишне буквальный. Нейросеть не проанализировала, что к чему.

И да воздастся всякому по делам его.

1. Но вот наступили другие, так долго ожидаемые светлые дни.

Над сытой радостной Москвой разгоралось прекрасное и жаркое летнее утро. Летали самолёты, чертили синий небесный свод ласточки и в воздухе разливалась благодать, спокойная, как круглое и улыбчивое лицо столичного, в рабоче-крестьянской кепке, мэра - не очень, правда, любимого свергнутыми в родном городе питерцами. Тут они нашли себе убежище - причём, прямо в Кремле. Да что толку - всё равно главным в столице был тот же Лужков, а уж в их родном городе на Неве и вовсе был ужас ужасный. Не то, что в Москве - тишь, да Божья благодать.
Звонят колокола, златые купола, и пляшет перед великим мэром всех мэров кудрявый чёрненький Газманов.

 Даже не верилось, что там, в Питере, у хладных вод серого гранитного залива, продолжается война, давно завершившаяся тут, в краю степенных людей. Где отовсюду звучала музыка, неслись над шумными шоссе глупые, но милые песенки, и народ, да и смешные и не опасные здешние бандиты тоже, ели-пили ночи напролёт, как наши герои сейчас, а потом строили и охраняли гудящие и пыльные, являвшиеся из новых и новых котлованов, исчадия фантазий всемогущих девелоперов - героев нового века, что тоже разгорался в своём великолепии над ставшей в одночасье, словно по чьей-то указке мирной и счастливой, страной. И мэр её столицы был тоже строитель. Как бы. Ведь в кепке.
Не то, что эти кремлёвские, без роду и пленума. Случайные люди, мелкие сошки... Вся страна дышала полной грудью и радовалась жизни под сенью высоток дорогой нашей столицы, златоглавой Москвы.

И только город на Неве, что исторг из себя наших героев, по-прежнему назывался бандитским и о нём даже сочиняли романы. И бродил по нему воспетый в кино  "пыльным мешком ушибленный" инфернальный мститель Данила Багров.

Что поделаешь - война и мир. Но возвратятся ветры на круги свои. И воздастся каждому...

Вот только потом, после неизбежной победы, не станут ли и они такими же?

Они, поклявшиеся положить конец войне.

Впрочем, об этом рано было рассуждать - пока там, на местных выборах, побили и изгнали именно их. Потому они тут. Хотя те бешеные собаки со своей пулей-дурой достали в минувший день кое-кого уже и в столице.
Причём опять, в который раз, почти постороннего, ни в чём не виноватого. Ну, кроме того, что на беду свою он оказался тем самым "техническим персоналом", что был причастен к какому-то, видите ли, досье никому не известного, но тоже свергнутого заштатного главы региона. С компроматом на команду новых питерских городских хозяев и триумфаторов. И данный технический персонал тоже следовало без разбора отстреливать прямо на улицах.

2. Сытый голодного не разумеет. Теперь, когда всё самое страшное оказалось позади и страсти в душе вот-вот улягутся вместе с утолённым голодом, а над Садовым Кольцом снова взошло жаркое солнце лета, двум друзьям-соратникам: небритому и второму, что был кожаной куртке, можно было спокойно переварить и проанализировать всё, о чём шёл разговор разговор между ними в машине от Площади Трёх Вокзалов, по пути сюда, к заведению московского общепита, - ведь сразу после случившейся вчерашней драмы было не до размышлений над воспоминаниями.

События минувшего московского дня: покушение на Юрчика на Сущёвском Валу, бессонная ночь и счастливая новость, что Шиманский спасён, которую бородатый человек узнал от своего, а теперь и Юриного спасителя Смирнова на той Площади Трёх Вокзалов, требовали сознанию и эмоциям обоих соратников в их недолгом пути через московский центр, отвлечься: если пока не на желанную скорую еду, то на что-то хотя бы постороннее. И такая история не заставила себя ждать.

Трагикомическое очевидное и невероятное приключение ещё одного пострадавшего стало гвоздём провинциальной драмы той прошедшей весны, когда произошли события и явились первые невинные жертвы. История невинного бедолаги дала старт тому, что случилось потом. Хотя и тут никто не погиб. Именно данная история всколыхнула в выборную пору тихий городок у Волги на двух холмах: большом и малом.

Вот о ней-то и беседовали два старых приятеля по пути к раннему завтраку с блинчиками и коньяком сюда.

- Ты же, верно, также наслышан об этой комедии. Гоголь со своим "Вием" отдыхает, - заявил ещё у вокзалов  в машине, что, вырулив с площади, намеревалась нырнуть под эстакаду сквозь разливающийся розовый рассвет, своему собеседнику человек в кожаной куртке. - Жутковатая история падения и взлёта очередного ни в чём не виноватого паренька, ставшего одновременно и случайной жертвой, и счастливым добытчиком своей птицы удачи.

Потому что, как пелось в 80-е:

"Настоящему индейцу - завсегда везде ништяк"...

 Сегодня никто не хочет вспоминать о том, что поросло быльём — да и было ли оно? Всё сгорело, всё умерло, а кто остался — совсем не похожи на себя прежних: тех, какими мы их знали когда-то. Может, изменились, а может — и не были таковыми, какими мы их помним, никогда. Узнавать это тяжело. И вот уже, чадя дымом, лишь догорают в горячей золе былого угли случившегося пожара, что спалил тот мир, да слышится далёкий плач или вой в чёрной ночи. Он жуток и жалок — но именно он призвал обратно на круги своя ветры недавних времён, что, вернувшись из небытия, однажды в России раздули в наши дни над большой рекой пламя алой зари — и она высветила, быть может, даже против воли живущих ныне персонажей, — события и картины поры, о которой сейчас тени тех персонажей не желают ни думать, ни всматриваться в неё, ни слушать о ней, той дивной поре. Между тем, прежние человеческие комедии повторяются фарсом в хрониках провинциальной жизни на тех же холмах, под тем же: синим ли, или — звёздным небом. Что происходило всегда — то снова вернулось на свои круги с ветрами и ныне.

Как смешно, как давно это было — та удивительная история, что случилась когда-то с одним героем, еще совсем не имевшим нынешней рыжей щетины на лице, в городе на зелёных холмах над великой рекой. Где он когда-то жил не тужил, и где его чуть не сожрали - и сделали бы это, если бы не его нынешний спутник по злоключениям в кожаной куртке. А потом ему напомнили, кто он есть на самом деле и где его место. Это была совсем другая история, нежели сегодня, но с теми же персонажами. Она началась ярким и солнечным, не предвещавшим ничего недоброго лучезарным утром чудного лета — среди тополиного пуха и под звуки мелодий, которые доносились до крылечка деревянного дома с мансардой с зимнего стадиона, а закончилась бегством нашего героя из Города стылой осенью в никуда. А сам наш герой был в тот мирный год поначалу полон надежд и уверенности в завтрашнем дне. И не знал, что лично для него великая, сулящая все пожары, грядущая война начнётся буквально завтра. Для других — позже, но вот персонально в его сторону первый залп скорых сражений, неслышный пока никому, уже прогремел. Хотя за окном, в тополиной метели и сиянии солнца всего лишь звучала музыка, а день тот был светел, как и нынешний, московский, двадцать почти лет спустя — правда, куда более жарок там, на краю степи.

Теперь, по окончании всех противостояний прошедших лет, свежий ветерок гасил угли былых боёв, вот уже над сожженной землёй пробивалась новая жизнь, но где-то на Волге, вдали от Москвы, призраки ночи, напрягшись, вздували ещё дымное пламя тлеющих искр погасшей, казалось бы, навсегда алой вечерней зари, которую сами они считали рассветной.
И ведь как незамысловато устроена жизнь — опять, как и много лет назад, жертвой интриг до боли знакомых нашему герою по памятным давним событиям персонажей, всё ещё живых и здоровых, оказался такой же парнишка, каким был и он, сегодняшний собеседник Смирнова, в те годы: тогда ещё не бородатый, а совсем юный, и — не потерявший пока имя своё и судьбу. Нынешний парнишка оказался похож на него один почти к одному: тоже «не местный», полный амбиций, недополучивший в отчем краю каких-то благ и желающий их получить тут, с теми же простейшими, приземлёнными мечтаниями, только ещё более откровенными. Которые были просты и обыкновенны, как созревший огурец: о том, чтобы, подобно жеребчику, очутившемуся среди кобылок на вольном выпасе, побыстрее хотя бы на какую-то из них да залезть, а также пробиться, пусть в небольшие, но начальники, доказать что-то своим более удачливым былым соседям по родному его аулу и землякам из покинутого им роду-племени, — всё это было у них точь в точь, даже скучно. Одни и те же истории с одинаковыми типажами и ситуациями вообще часто повторяются в жизни: из поколения в поколение, из раза в раз — рай для романистов.
Есть такая спортивная песня: «Оглянись, незнакомый прохожий — может я это, только моложе».
Разница была лишь в том, что тот, прежний, работал в НИИ, а нынешний — в газете. Первый — пробился к успеху сам, но затем — не принял предложения, от которого нельзя отказаться, — и сгорел, потеряв всё, а сегодняшний — согласился. И хотя никуда сам не пробивался — стал главным, получив желанное им из чужих щедрых рук.

А в остальном — совпали даже детали — ведь и этот, новенький, тоже оказался чужаком-приезжим в том далёком Городе на Горе, и тоже национальным меньшинством, и чудным образом годы спустя будто заменил собою своего предшественника: словно бы у того, старшего, как в кино, произошла перемена участи, и всё пошло по-другому — с памятного момента в его судьбе, когда ему предложили продать душу за солидный куш.

Только вот далее пути обоих «клонов» разошлись развилкой направлений. Потому что один: более юный, сегодняшний, дал-таки своим соблазнителям «подписку о сотрудничестве», а другой, более старший, много лет назад дал им же, или таким, как они, в морду. Как ни странно, но при этом разница для них в результате попервоначалу была невелика. Как старший был сначала растоптан и низвергнут, но, потеряв всё: имя, судьбу, будущее, много позже вышел через тернии к звёздам, так и младший, — заняв его место, сначала был унижен и даже обозван чужим именем, зато потом — вознесён на небывалую высоту. Но при этом именно для него этот путь стал дорогой к скорой гибели. История этого младшего — она-то и стала повествованием про то, как юный герой сначала побывал в чужой шкуре и оказался едва не сожран голодной шайкой, которой решился служить. Но таки выжил и спасся, хотя и ненадолго, и даже добился желанного успеха, однако всё это — лишь перед своим скорым ужасным концом, неведомым ему, счастливому, пока.

Старший, наоборот, не поддался — и в награду получил спасение, откуда не ждал. Да, расплатой за это спасенье стало то, что он потерял жизнь и судьбу: на самом интересном месте прервался тот его весёлый любовный роман, сгорела отлично начавшаяся было карьера. «Чёрный ворон переехал ещё одну маленькую жизнь», в которой для него не стало уже ни дома, ни семьи — а только скитания и доныне нескончаемая война. Но зато он сохранил душу. Только вот, для чего?

Такого вопроса не существовало для младшего. Он спас себя сам, с готовностью продав душу — и вместо нежданного друга получил целую когорту приятелей-победителей, что, празднуя свой законный успех, под выпивку и винегрет цвета долгожданной багровой зари, сожрали и растоптали с радостью неизъяснимой в свою победную ночь и его.

Зато взамен ненужной души он приобрёл главное: ясную надежду на скорое спокойное и безмятежное своё счастье, то самое, что принесёт на его бедный конец желанное и сладостное облегчение уже навсегда. И страдания его, которые он перенёс, были, как ему казалось, хоть и жутки, но не на всю жизнь, а совсем краткими.

- Вот что это за история, - произнёс Смирнов.

- Та, что приключилась в ночь голосования с главным редактором партийной газеты на "банкете победителей" - его кураторов, где он едва не стал их первой жертвой? - переспросил его бородатый спутник.

И добавил:
 
- Ну, как же, я слышал о ней кое-что в Москве от Лёнчика - он как раз гостил в те дни в Городе у родителей. А в мае мы виделись с ним в столице. Смешная история. Парень отделался лишь разбитой физиономией. Зато теперь у него, говорят, всё хорошо, ведь "настоящему индейцу", как в той песне, ему и вправду - "завсегда везде ништяк".

  В изложении Смирнова история бедного паренька, пока незавершённая, стала окончанием его рассказа, там, у вокзалов, о событиях, произошедших минувшей весной в городе на зелёной горе, где сам хитроумный нелегал побывал дважды: зимой, в предвыборную пору, и только что.

 Смирнов начал это отдельное повествование, ещё садясь в машину, и продолжал его на всём протяжении пути от вокзалов до чайного кафе. История та была важна, потому что многие дальнейшие, грядущие вскоре приключения обоих приятелей, а значит — имена действующих лиц, судьбы, прогнозы, произрастали из этой трагикомической чужой жизненной новеллы.

— У кого топливные ресурсы, тот и король, — усмехнулся теперь он. — Знаешь, из-за чего разгорелся у них поначалу конфликт с Шемуршанским сахзаводом? Те отказались покупать у Компании горючее для свеклоуборосчных комбайнов, предпочтя филиал «Лукойла», а бывший губернатор вступился за сахзавод. Ты ведь помнишь эту историю?

— Конечно, — сказал бородатый. — Тогда «прокурорский» предвыборный блок и «Союз русского народа» ещё обвинили губернатора в антисемитизме.

«Президент должен быть в курсе ситуации, когда на второй срок правления в некоторых регионах рвутся деятели, известные публичными высказываниями, за которые в приличном обществе не подают руки и бьют канделябрами!» — так, что ли, писал их «Любимый край»?

— Орган народно-патриотического избирательного блока «За Нашу Родину», на чьих собраниях ни одно выступление без слова «жиды» не обходится.
— Фомич тогда доприкалывался, — сказал бородатый. — Нашёл с кем шутить. Редактор этого «Края» — совсем мальчишка, комсомолец.
— Трус страшный. Когда посчитали результаты голосования по сельским районам, а там Прокурор проиграл с треском, этот комсомолец готов был на четвереньках к Фомичу бежать с извинениями, должность вымаливать, — сказал Смирнов. — Они же друзьями считались, старый и малый, постоянно подкалывали друг над другом по служебной спецсвязи — вроде как шутки это всё были для них: вся эта их областная война междоусобная, да глупости. Фомич ведь стопроцентно был уверен в своей победе. Никого всерьёз не принимал. Издевался.
«Да хошь я завтра свою собственную газету открою с таким же названием, как твоя? И вас не будет вааще! А почему я за «ЛУКойловцев»? Да потому, что я русский человек. А твой Хедеровский — еврей, и все замы его — евреи. Евреи уже и так всю Россию на корячки поставили»..., — грохотал сквозь смех и звон вилок голос губернатора, оторванного телефонным звонком от приёма саратовских птицеводов, с ночного банкета в трубку аппарата спецсвязи по адресу незадачливого молодого редактора «Любимого края».

А уже наутро весь текст пламенного губернаторского телефонного спитча, дословно, был «вывешен» на интернет-сайте газеты Объединения международных еврейских правозащитных организаций «Семь сорок», вслед за чем вышел триумфальный выпуск «Любимого края» с сочинённой лично новоявленным "Павликом Морозовым" передовицей.

«Не успел представитель Президента в Центральном федеральном округе разобраться с возмутительным антисемитским выпадом нового курского губернатора в адрес своего предшественника, как уже в Поволжье появился собственный, всецело поддерживаемый полпредом Кириенко, экзотический экземпляр», — разоблачал юный главный редактор своего всемогущего телефонного шутника-оппонента.

3. На рассвете первого дня после выборов, когда уже точно было известно, что бывший Губернатор проиграл: против него проголосовала не только столица региона, но и большинство райцентров, и все крупные города, кроме закрытого Дальнего, — туда, по понятным причинам, прокурорских «тонтон-макутов» просто не пустили, но всё равно вышеназванное перевесило победу в сельской местности, — так вот, в то победное утро юный комсомолец и редактор «Любимого края», не зная о случившемся, всё ещё дрожал в мокрой росной траве у стен областной администрации под окнами кабинета преданного им старшего друга, выпрашивая прощения.

Он был прощён уже командой Прокурора и остался при должности, но с тех пор считался у них «опущенным» — ни на какие мероприятия его не приглашали. Об этом бородатый спутник Смирнова знал из собственных источников.

Рассказ Смирнова оказался смешон и грустен — как всё, что только и могло происходить в чудном городе на горе. Подвиг смелого газетчика и его мимолётный испуг разделил промежуток времени, который вместил в себя ряд событий. Невиданное перевоплощение паренька, который всего лишь искал для себя достатка и счастья, в нечто немыслимое и невообразимое, произведённое с ним в победную ночь его же тайными соратниками по борьбе, стало логическим продолжением этих событий.
А помощь бывшему губернатору после той газетной статьи пришла ещё в начале предвыборной кампании, откуда не ждали.

— Пришлось профессору Левину лично обращаться тогда в упомянутое на сайте правозащитное объединение с призывом не быть идиотами и не связываться с провокаторами, — доложил Смирнов. — И вот как это было.
Его открытое письмо подписал весь «культурный центр». Это был уже очень продвинутый центр. В дни всех путчей и выборов прошлых лет из-под высокой плоской крыши у них вывешивался на длинном древке трёхцветный флаг, в то время, как всюду по городу висели красные. И обитатели Центра, скромные городские полукровки и «осьмушки», резонно считали, что не может быть антисемитом человек, ходивший к ним в гости, плясавший с ними на их национальных праздниках, устраивающий «дни народов губернии» прямо посреди города под открытым небом, где были и экспонаты Еврейского культурного центра тоже, и называвший их всех «любимые наши евреи». В то время, как другие называли иначе.

Недаром та редакторская передовица в «Любимом крае» заканчивалась обиженным воплем:
 «И нам совершенно непонятна позиция головки местного «Центра еврейской культуры», горой вставшей за своего «дорогого Фомича». Теперь окна всех трёх этажей культурного центра, замершего в безмолвии и ожидании намеченного на осень, вослед катившимся уже вовсю по области локальным «молочным погромам», что всё лето сотрясали сёла и веси, Большого погрома, были забраны глухими ставнями, ворота — закрыты, а охрану здания взяли на себя «бойцы» директора Главного рынка Борщакова, который сплотил в местной Думе депутатскую «группу сопротивления» новому хозяину губернии. Потому что милиции, подчинённой вновь назначенному Красным Прокурором начальнику местного УВД, доверия не было. Но профессор Левин мог быть доволен своими подопечными.

— Разве он ещё не академик? — спросил бородатый человек.
Да нет. Всё так же возится со студентами, — ответил Смирнов.
Бородатый усмехнулся. Никогда не виденный им в глаза профессор. Только на него одного и хотели выколотить компромат у пойманной ими жертвы тогда мучители из мрачного кабинета. И получали от нашего героя раз за разом лишь единственный ответ: «Я не знаю никакого Левина». Эти же слова сказал он и Витале Белову тогда, в Беловской квартире, где все дарили коляску Юрке.

4. Чёрный приземистый джип со спецномерами, сделав вираж, бесшумно нырнул под автомобильную эстакаду и помчал к Садовому кольцу, по пути следования их автомобиля, как и по всей столице, вдоль дорог там и сям громоздились забавные скульптурки грандиозных размеров работы великого гения современной архитектуры и лучшего друга московского, в кепке, мэра. Тишь да благодать разливались над кронами лип и ясеней, совсем как в ту беспечную пору, когда тут не торчало ещё никаких скульптур, как нынче, да и сам московский мэр Лужков был никому не известен, и даже не лыс. И фамилия у него была, по слухам, другая. Зато был Союз, от которого теперь остался лишь отсвет багровой зари — там, над великой рекой, и громыхал уже последний залп, озвучивая грозой эту зарю и ставя точку в чьём-то, как те думали, победном, начатом ими лет двадцать назад, бою. Трагикомические подробности этих, нынешних событий были хорошо известны в Москве, и бородатый спутник Смирнова был о них осведомлён вполне.

 Так, после истории с Интернет-сайтом «Семь сорок», где «шуткой» про битьё канделябрами юный редактор ловко подставил своего «друга-губернатора» Фомича, по ненавистному губернатору был нанесён завершающий предвыборную кампанию последний пропагандистский удар, который оказался для того роковым. В секретных бланках гениального проекта политтехнологов он значился, как «Вопрос тёщи». В ответ на него-то губернатор и «ляпнул» по радио, что не надо. Это случилось во время заключительной его радиодискуссии со слушателями накануне выборов.

— Фёдор Фомич, Вы в своих выступлениях очень хорошо рассказали об успехах в работе на благо области. А у меня только один небольшой вопрос к Вам: «Я не знаю, как прокормить зятя. Что мне делать?», — спросила Фомича во время предвыборной дискуссии «простая женщина из райцентра».

Громоподобный рокот радостного веселья прямодушного Фомича со всей силой его почти детской непосредственности потряс в то утро не одну кухню, в которых оказались включены эти радиоточки. Губернатор, бывший лесник, был и ранее простодушный и незатейливый в своей искренности товарищ. И знал твёрдо: народ его любит как раз за эту искренность в выражении чувств, а также за меткие, хотя и колкие «шутки юмора».

 Шутливое, с гоготом и бодростью духа произнесённое им в порыве дружелюбия и участия к несчастной тёще пожелание:
«Гнать в шею!», - его этим же вечером в россыпях городских «ракушек»-гаражей уже безо всякого смеха повторяла из уст в уста пропахшая «стрючком», зарывшаяся в штабеля пузырьков из-под вонючей аптечной «настойки боярышника» и благородной «настойки овса» шевелящаяся масса серых мужчин, давно ставших серьёзными и отшутивших своё.

 «А ведь это он, падла, про нас сказал».

 Все алкоголики строги и серьёзны. Веселы — пьяницы. А эти — знали себе цену. Они гордились собой. Они помнили себя старшими инженерами, боевыми подполковниками и майорами МВД, слесарями разных разрядов. Регулировщиками секретной аппаратуры! Имели награды. А потом их уволили или они оказались сокращёнными из научных институтов и из заводских цехов.

Не по своей вине, нет:
«Злые силы постарались».

 А злые жёны — загнали в гаражи: мол, «где пьёшь, там и спи». И вот теперь, мокрыми апрельскими вечерами, со стороны элитных девятиэтажек по вешней слякоти средь ручьёв к гаражам к тем приходили хорошо одетые люди. Неизменно — выгуливая собачек. Почти всегда — принося «Гжелку». И передавалось потом из уст в уста, от подъезда к подъезду, от двери к двери то самое: «Гнать в шею». Только уже в адрес самого Фомича: он был отныне их личный враг.

«Есть мы — и есть они, между нами — стена. Или мы их — или они нас».

 5. Гениальная пиар-кампания набирала обороты. И вот уже вскоре…
О, как дружно хохотал, в судорогах буйного веселья едва не падая под столы, весь ликующий «краснопрокурорский» пропагандистский штаб тем ранним утром триумфального своего первого дня Победы, Порядка и Отмщения, вспоминая про «вопрос тёщи», на который попался Фомич, в предутренний час, когда всё было уже решено: голоса подсчитаны и они опередили губернатора на много процентов! Как раскатисто ржал лично Витя Кандагарский, возглавлявший тот штаб, а также помощники и активисты, смакуя смешные глупости из речей и интервью Фомича, наивно угодившего во все их ловушки!

  И вот — как раз в момент, когда победители в воспоминаниях своих дошли до «вопроса тёщи», буквально катаясь уже от смеха по полу, как раз кстати и вовремя и появился пред их очами последний герой. Только благодаря той всеобщей атмосфере эйфории он и был прощён. Мокрый с головы до ног от росы, почему-то весь в одуванчиках — откуда только они взялись в апреле — юный редактор «Любимого края» предстал пред взорами друзей-комсомольцев и их старших кураторов из предрассветной мглы, дрожа и трепеща. Но не от утреннего холода, нет, а от того, что, бегая по росной траве под окнами Областной администрации в поисках губернаторского прощения, узнал, — и это он, журналист, — о решающей перемене в результатах подсчёта голосов последним во всём городе. Причём не от кого-то, а от охранявших здание милиционеров, не пускавших его сначала добрые полночи вовнутрь. Шок с ним приключился, что называется «по-нашему». Он был готов облобызать всех мучивших его столько времени милиционеров за то, что они не пустили его на покаяние. А потом…
О, как он мчался, сторонясь Главной улицы, в гору! Там, у верхней площади, окружённой историческими зданиями, скверами и учреждениями, размещался так называемый Старый городской центр. Именовался он так для отличия его от нового центра, что был внизу у бывшего — будущего! — Обкома. В древнем, дореволюционном ещё, «Губернаторском доме» с балконом, с которого в победное утро выступил потом перед запрудившей площадь коммунистической общественностью триумфатор-Прокурор, размещался штаб его политтехнологов. И хотя сам конспиративный предвыборный штаб, возглавляемый Витей Кандагарским: товарищем Кузнецовым, скрывался в потайном углу Южного жилмассива, а вовсе не тут, всё равно именно это здание называли они промеж себя «Смольным». Чёрный бородатый Карл Маркс с постамента, что был воздвигнут на месте взорванного когда-то Кафедрального собора, смотрел на «Губернаторский дом» сквозь тьму. А внутри: в зале на втором этаже, под сияющими люстрами, на фоне многочисленных коробок коньяка и «Кодрянки», восседал у большого стола, уже вовсю разливая всё это по бокалам, жуя и хлопая пробками шампанского, ликующий и до неприличия пьяный прокурорский пиаровский центр. Здесь были: от московских товарищей — главный политтехнолог предвыборной кампании Муравьин, от местного «Союза русского народа»— их лидер и по совместительству имиждмейкер Прокурора, в недавнем прошлом — талантливый художник Олег Залманов. И, конечно же, героические комсомольцы во главе с первым секретарём — смелые подпольщики, это они долгие месяцы клеили листовки, помогали тем, кто писал надписи на домах. А ещё — собирали адреса наиболее активных продажных интеллигентиков — чтобы сразу, на рассвете победного утра пойти по квартирам. Ведь зачем тянуть!

Такие же точно списки адресов, только московских, готовились стылым дождливым октябрём девяносто третьего года накануне памятного штурма телецентра. Только тогда писали их для отрядов «восставших» тайно сочувствовавшие демонстрантам коллеги телевизионщиков — те самые, которые тоже продирались по утрам на собственные рабочие места вместе с другими сквозь плакаты и вопли ругани и проклятий. Но при этом, получая свою дозу тычков и плевков в лицо от митингующих, не утирались, а незаметно для остальных мимолётно сжимали, салютуя плюющим в них, приподнятые кулаки в хорошей кожи «номенклатурных» перчатках и в приветствии: «Рот фронт!» — «Мы с вами!». Спустя почти десять лет их верными последователями в Городе на горе, с радостью «сдавшими» коллег, стали газетные журналисты. И плохо пришлось бы их вчерашним собратьям по перу прямо сразу же в первое утро Победы, если бы не лично Витя Кандагарский, который дал отбой, посчитав «активное мероприятие», каковым должен был стать показательный пресс-погром пиарщиков и защитников «криминально-либерального фомичёвского режима», пока преждевременным. Ведь ещё не завершилась расправа над кулачьём: продажными сдатчиками молока из «подсобных хозяйств», и основные силы групп «пролетарского гнева» были распылены на селе. Но главное — не подавлено сопротивление засевшей в областной Думе семёрки «контрас», что подняли бузу на всю область, объявив законной прокурорской власти и народу настоящую войну. Войну уже и с выстрелами: которую неделю Красный Прокурор слал в президентскую администрацию «молнии-депеши» об окопавшихся на юго-востоке области, в чёрных лесах, ваххабитах. То была не признавшая власти нового начальника областного УВД и оставшаяся верной растоптанному Прокурором и разжалованному полковнику Голикову милиция из татарских сёл на речке Суляйке, население которых в пику остальным татарам области не приняло привезённого в Соборную Мечеть Витей Кандагарским муфтия из Уфы, и не отреклось от прежнего, московского, муфтия. А ведь какой был ход! Какой планировался удар по ЛукОйловцам, чей представитель в губернии происходил как раз из Уфы: видный нефтяной олигарх и по совместительству — папа популярнейшей в губернии при Фомиче юной эстрадной певицы Айгуль, прозванной «поющей бензозаправкой», он считался когда-то, до расцвета Компании, вторым человеком после Губернатора. Но главное: погром газетчиков и прочих космополитов-интеллигентов пока, вот беда, никак не вписывался в самый гениальный из всех предвыборных рекламных проектов Прокурора, рассчитанный на поддержку Москвы: объединение под флагом Закона и «левых», и «правых», всех партий, наций и конфессий «в единый фронт против криминальной мафии и коррумпированного бизнеса».

То-то и в банкетном зале Губернаторского дома в ту победную ночь присутствовали представители не только Коммунистической партии, но и союзных ей: Демократической, всякие анархисты-монархисты-«октябристы» и даже один облезлый интеллигент-«яблочник».

В общем, время публичной расправы с газетчиками ещё не приспело, но было близко.

Переход к Тому 2 "...Собаки...", к его части 1 "И возвратятся ветры...", глава 1, а именно к тексту: "Собака-12. Настоящему индейцу завсегда везде ништяк".