Собака-12 Настоящему индейцу завсегда везде ништяк

Данный текст является продолжением текста: "Собака-11. И да воздастся всякому по делам его".


Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Собака-12 Настоящему индейцу завсегда везде ништяк (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой рассказ о событиях в банкетном зале Губернаторского дома.

•
Главный герой, редактор, сталкивается с нападением и избиением.

•
Нападавшие были связаны с пиаровской "фишкой" использования учащихся школ в агитации.

•
Редактор приходит в банкетный зал с ящиком водки, вызвав веселье и удивление присутствующих.

•
В зале присутствуют представители разных партий и актив Патриотического блока "За Нашу Родину!".

•
Главный герой оценивает обстановку обоими глазами и благодарит Олега Залманова за помощь.

•
В банкетном зале присутствуют представители "Ближнего Круга" и другие важные персоны.

•
Главный политтехнолог, товарищ Муравьин, узнает главного редактора и предлагает помощь.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Пересказ нейросети скрупулёзен, но иногда содержит смысловые ошибки из-за выбирания из текста без чёткой системы и слишком буквального восприятия нейросетью некоторых авторских слов и фраз.

     Настоящему индейцу завсегда везде ништяк

  1. Гениальная пиар-кампания набирала обороты. И вот уже вскоре…
О, как дружно хохотал, в судорогах буйного веселья едва не падая под столы, весь ликующий «краснопрокурорский» пропагандистский штаб тем ранним утром триумфального своего первого дня Победы, Порядка и Отмщения, вспоминая про «вопрос тёщи», на который попался Фомич, в предутренний час, когда всё было уже решено: голоса подсчитаны и они опередили губернатора на много процентов! Как раскатисто ржал лично Витя Кандагарский, возглавлявший тот штаб, а также помощники и активисты, смакуя смешные глупости из речей и интервью Фомича, наивно угодившего во все их ловушки!

  И вот — как раз в момент, когда победители в воспоминаниях своих дошли до «вопроса тёщи», буквально катаясь уже от смеха по полу, как раз кстати и вовремя и появился пред их очами последний герой. Только благодаря той всеобщей атмосфере эйфории он и был прощён. Мокрый с головы до ног от росы, почему-то весь в одуванчиках — откуда только они взялись в апреле — юный редактор «Любимого края» предстал пред взорами друзей-комсомольцев и их старших кураторов из предрассветной мглы, дрожа и трепеща. Но не от утреннего холода, нет, а от того, что, бегая по росной траве под окнами Областной администрации в поисках губернаторского прощения, узнал, — и это он, журналист, — о решающей перемене в результатах подсчёта голосов последним во всём городе. Причём не от кого-то, а от охранявших здание милиционеров, не пускавших его сначала добрые полночи вовнутрь. Шок с ним приключился, что называется «по-нашему». Он был готов облобызать всех мучивших его столько времени милиционеров за то, что они не пустили его на покаяние. А потом…
О, как он мчался, сторонясь Главной улицы, в гору! Там, у верхней площади, окружённой историческими зданиями, скверами и учреждениями, размещался так называемый Старый городской центр. Именовался он так для отличия его от нового центра, что был внизу у бывшего — будущего! — Обкома. В древнем, дореволюционном ещё, «Губернаторском доме» с балконом, с которого в победное утро выступил потом перед запрудившей площадь коммунистической общественностью триумфатор-Прокурор, размещался штаб его политтехнологов. И хотя сам конспиративный предвыборный штаб, возглавляемый Витей Кандагарским: товарищем Кузнецовым, скрывался в потайном углу Южного жилмассива, а вовсе не тут, всё равно именно это здание называли они промеж себя «Смольным». Чёрный бородатый Карл Маркс с постамента, что был воздвигнут на месте взорванного когда-то Кафедрального собора, смотрел на «Губернаторский дом» сквозь тьму. А внутри: в зале на втором этаже, под сияющими люстрами, на фоне многочисленных коробок коньяка и «Кодрянки», восседал у большого стола, уже вовсю разливая всё это по бокалам, жуя и хлопая пробками шампанского, ликующий и до неприличия пьяный прокурорский пиаровский центр. Здесь были: от московских товарищей — главный политтехнолог предвыборной кампании Муравьин, от местного «Союза русского народа»— их лидер и по совместительству имиждмейкер Прокурора, в недавнем прошлом — талантливый художник Олег Залманов. И, конечно же, героические комсомольцы во главе с первым секретарём — смелые подпольщики, это они долгие месяцы клеили листовки, помогали тем, кто писал надписи на домах. А ещё — собирали адреса наиболее активных продажных интеллигентиков — чтобы сразу, на рассвете победного утра пойти по квартирам. Ведь зачем тянуть!

Такие же точно списки адресов, только московских, готовились стылым дождливым октябрём девяносто третьего года накануне памятного штурма телецентра. Только тогда писали их для отрядов «восставших» тайно сочувствовавшие демонстрантам коллеги телевизионщиков — те самые, которые тоже продирались по утрам на собственные рабочие места вместе с другими сквозь плакаты и вопли ругани и проклятий. Но при этом, получая свою дозу тычков и плевков в лицо от митингующих, не утирались, а незаметно для остальных мимолётно сжимали, салютуя плюющим в них, приподнятые кулаки в хорошей кожи «номенклатурных» перчатках и в приветствии: «Рот фронт!» — «Мы с вами!». Спустя почти десять лет их верными последователями в Городе на горе, с радостью «сдавшими» коллег, стали газетные журналисты. И плохо пришлось бы их вчерашним собратьям по перу прямо сразу же в первое утро Победы, если бы не лично Витя Кандагарский, который дал отбой, посчитав «активное мероприятие», каковым должен был стать показательный пресс-погром пиарщиков и защитников «криминально-либерального фомичёвского режима», пока преждевременным. Ведь ещё не завершилась расправа над кулачьём: продажными сдатчиками молока из «подсобных хозяйств», и основные силы групп «пролетарского гнева» были распылены на селе. Но главное — не подавлено сопротивление засевшей в областной Думе семёрки «контрас», что подняли бузу на всю область, объявив законной прокурорской власти и народу настоящую войну. Войну уже и с выстрелами: которую неделю Красный Прокурор слал в президентскую администрацию «молнии-депеши» об окопавшихся на юго-востоке области, в чёрных лесах, ваххабитах. То была не признавшая власти нового начальника областного УВД и оставшаяся верной растоптанному Прокурором и разжалованному полковнику Голикову милиция из татарских сёл на речке Суляйке, население которых в пику остальным татарам области не приняло привезённого в Соборную Мечеть Витей Кандагарским муфтия из Уфы, и не отреклось от прежнего, московского, муфтия. А ведь какой был ход! Какой планировался удар по ЛукОйловцам, чей представитель в губернии происходил как раз из Уфы: видный нефтяной олигарх и по совместительству — папа популярнейшей в губернии при Фомиче юной эстрадной певицы Айгуль, прозванной «поющей бензозаправкой», он считался когда-то, до расцвета Компании, вторым человеком после Губернатора. Но главное: погром газетчиков и прочих космополитов-интеллигентов пока, вот беда, никак не вписывался в самый гениальный из всех предвыборных рекламных проектов Прокурора, рассчитанный на поддержку Москвы: объединение под флагом Закона и «левых», и «правых», всех партий, наций и конфессий «в единый фронт против криминальной мафии и коррумпированного бизнеса». То-то и в банкетном зале Губернаторского дома в ту победную ночь присутствовали представители не только Коммунистической партии, но и союзных ей: Демократической, всякие анархисты-монархисты-«октябристы» и даже один облезлый интеллигент-«яблочник». В общем, время публичной расправы с газетчиками ещё не приспело, но было близко.

И по иронии судьбы первой жертвой её, и пока что единственной, должен был стать главный критик Фомича в предвыборную пору, автор изначально меткого выстрела в него, и смелый комсомолец: редактор «Любимого края». Именно он стал героем и действующим персонажем первого доноса коллег-журналистов на своих. И в самом деле — кому, как не им могло быть известно о существовании сразу двух вариантов редакторской передовицы газеты «Любимый край», что должна была выйти наутро после выборов. Вариантов прямо противоположных: как на случай проигрыша Фомича, так и его победы. Оба варианта, уже сочинённые редактором, хранились в его служебном компьютере под секретным кодом-«замкОм», готовые к быстрой распечатке. Второй вариант был краток и гласил следующее:

«Да, мы готовы к конструктивному сотрудничеству со всеми. Мы не предавали идеалов и не изменили свои взгляды, а потому нам смешны обвинения в наш адрес на этот счёт со стороны тех, кто проиграл выборы, так как был не способен противопоставить ничего , кроме банальной демагогии, тем программам реальных «малых дел», с которыми шёл на выборы оказавшийся действительно «дорогим» для народа любимый этим народом, как плоть его от плоти и кровь, «Фомич». А именно: программам «Мясо» и «Молоко» , по строительству дорог, птицеводству, проекту межнациональной дружбы «СНГ»: «Содружество Народов Губернии». Ничего не смогли противопоставить, всё, грубо говоря, сами «продули», а теперь требуют, чтобы другие ломали из-за этого свою судьбу, хотя у всех ведь есть семьи».

2. Распечатка текста именно этого варианта как раз и лежала среди розовых винных лужиц на банкетном столе перед глазами пьющей и хохочущей «прокурорской» пиар-команды и её сотрапезников в тот момент, когда в дверях показался не знающий ещё об ожидавшей его пренеприятнейшей новости герой-редактор. Кстати, электронный ключ- отмычку для проникновения в его сервер подобрали именно «яблочники» — там было много так называемой технической интеллигенции. Все партии в Городе были условны: «смортящие» над их отделениями просто назначались там, где положено. Были смотрящие над «шибко грамотными», над психопатами, над пенсионерами, над заводскими бузотёрами. Так, лидером жириновцев считался тишайший парень, который за все годы не произнёс вообще ни единого слова, а только бегал в сером костюме и с папкой подмышкой на планёрки то ли в городскую мэрию, то ли в горком. Райкомы, горкомы и обком могли быть лишь только у одной партии: Коммунистической. Вот только Фомич в последние годы намутил воду. И программа местных сторонников Явлинского, которого резонно называли в кабинетах «Жириновским для интеллигенции», была одна: «Ничего общего с теми, кто якшается с Чубайсом и его подельниками». В общем, с политикой в Городе всегда всё было в порядке: она отсутствовала. Откуда взялась семёрка думских бузотёров-«контрас» и их многочисленные сторонники, устроившие тотальное сопротивление по всей области — уму непостижимо. А тут ещё предстояли осенью выборы главы областного центра, где лидеру обкома компартии Чебуракову, метящему на пост мэра, собирался противопостоять директор Главного рынка Борщаков. Короче, Вите было не до газетчиков. Газетчик пришёл сам. Точнее, его внесли.

Случилось следующее. Резонно избегая освещённых мест, где его могли увидеть и догадаться, что он вертелся всю ночь у Областной фомичёвской администрации, куда его, к счастью, не пустили, юный редактор, как заяц от орла, бежал, взбираясь по ступеням тротуара улицы Красной вверх, вверх! Центр города вообще был невелик: пять улиц вдоль Волги, шесть — поперёк им. Продольные улицы спускались с большой макушки двуглавой горы под некоторым углом к реке в сторону порта, где над водою торчали стрелы грузовых кранов. Посередине была Главная улица. А по самому верху тянулась наиболее протяжённая изо всех исторических городских улиц — Красная, сразу за ней не имелось уже ничего жилого, а зеленело только глубокое ущелье-разлом, что косо обрывалось широким распадком с плоским, заселённым жилыми кварталами низовьем и крутыми склонами от телевышки к центру, отделяя большую верхушку горы от малой. На малой был жилой микрорайон, а по обрыву большого холма под улицей Красной расстилался ботанический сад с «Тропой здоровья» и канатной дорогой. Потому и сама улица наверху утопала в диких зарослях, путаясь в кустарнике и ветвях разросшихся до неприличия вётел. Дома здесь были стары, редки, булыжная мостовая сама напоминала ущелье под высоким тротуаром и вскарабкивалась в гору так круто, что по ней и машины не ездили. Где-то там, наверху, улица становилась пологой и ровной и уходила за Старый центр аж к Пензенской заставе , внизу, снова пологая, — вливалась в деловые кварталы и скверы Нового центра и исчезала в них вовсе. А тут, в середине её, подниматься вверх можно было только по широким ступеням тротуара с перилами, который тянулся вдоль заборов высоко: метра на два, над вымощенной булыжником мостовой. И это было то, что надо: никто не увидит. Кромешная тьма! «Чубайс постарался». Испугался! Вперёд, вперёд! И вверх, а там!.. До революции улица эта называлась Дворянской. Но старинных дворянских особняков здесь было - раз-два и обчёлся. Один такой, жилой, с высокими узкими окнами, и фигурными резными карнизами, дом тёмно-красного кирпича вынырнул из тьмы, словно призрак, за утонувшими в бурьяне недостроенными коттеджами городских чиновников. Теперь — достроят, выбрать бы мэра. Все окна старинного дома были черны. Зато тускло горели чуть подальше огни внутри полузаброшенного и древнего, похожего на сгнившую деревенскую помещичью усадьбу, длинного здания, где когда-то были художественные мастерские. Всё смешалось в сознании редактора. Да какая там улица ещё «Дворянская»! Какие вам могут быть дворяне! Какая программа «Мясо»? Какое «Молоко»? На что вы, оппоненты родные, надеялись? Нет никаких «Содружеств народов», никаких «губерний». Есть только одна столбовая прекрасная улица Красная: ход истории не остановить. Предупреждали ведь коллег газетчиков для их же спасенья: «с коммунистами сегодня нельзя воевать — с ними надо договариваться». Иначе один путь со столбовой дороги — туда, под кручу, в овраг, где лишь замусоренные ручьи да одичалые собаки — вон они, воют, лают.

3. Тихо мерцали в небесной вышине звёзды, когда будто бы из тех самых глухих оврагов, как ужас ночи, накликанный бедным парнем, на фоне вётел пред его взором тенями появились они, их было пять или шесть. Все в фирменных своих, надвинутых на лбы, соломенных шляпах, выкрашенных в защитный цвет — в дождливую погоду их заменяли брезентовые пограничные. В скрывающих глаза чёрных продолговатых очках. С загорелыми дочерна — они специально , для пущей схожести со своими островными карибскими предшественниками: «Убили негра, а он встал и пошёл», посещали солярий — длинными голыми руками в часах и перстнях-печатках. В ярких гавайских рубашках с пальмами, довершающими стиль «мачо латино», который так любил их шеф, «команданте» Малой. Вообще-то «тонтоны» дислоцировались в старинном, имеющем архитектурную ценность , здании, где был городской штаб Вневедомственной охраны — как раз в одном из тех самых «дворянских» домов на самом верху улицы, белом, с лепниной и колоннами. И как несчастный редактор мог об этом забыть?! В последнее время было уже не разобрать, где охрана вневедомственная, а где очень даже ведомственная: спецслужбистская. Все в городе щеголяли «корочками», кондуктора в автобусах остались совсем без выручки: в дребезжащих салонах, даже пьяные и драные, ехали исключительно Джеймсы Бонды. На худой конец — майоры Пронины. Не удивительно, что новая власть решила возродить движение «народных дружин» и оперативных отрядов, образцом подражания для которых должны были стать привезённые Красным Прокурором из Москвы помощники. Славы в городе, впрочем, они пока не снискали: пили много по ночам и дрались, валялись. Потому, чтобы не светиться, они и планировали переместиться от верхней площади, где возвышался Карл Маркс и был Губернаторский дом, в глушь улицы, собираясь занять для своего штаба тот самый, красного кирпича с высокими окнами, второй старинный дом, что был тут. Жителей из него намеревались переселить, а пока «оборотни», если уже успевали хорошенько набраться, прятались от начальства на своей «базе», под которую и были приспособленные полузаброшенные бывшие мастерские художников. Как об этом можно было забыть! Теперь «ночной позор» города, видно, вышел покурить, чтобы не устроить в гнилых своих стенах пожар. И тут такая удача — «фраерок»!

Опрометчивое заявление бедолаги, что он журналист, только подзадорило озорников: «А, шелкопёр!» В эту тёплую ночь, словно летом на Ивана Купала папоротник, что зацветает в час, когда являются черти, среди густой травы, устилавшей пространство меж чёрных коттеджей, распустилось множество одуванчиков — как жёлтых, так и уже белых. И вот в них-то как раз, под лай проснувшихся цепных псов, что сторожили недостроенные «объекты» от окрестных «бичей», и произошло основное «мочилово». Лай заглушал вопли, смысл которых: «Я же ваш — краснозвёздный!» не сразу, но всё же дошёл до пьяных мозгов нападавших. Пионер? Дело заключалось в последней пиаровской «фишке» гениальных политтехнологов. Были задействованы учащиеся школ, где были потайные партячейки, и в день выборов на многих перекрёстках возле верхней площади просто стояли: молча, никого не агитируя, мальчуганы в алых галстуках и шлемах-«будёновках» с большими красными звёздами. Что было, вообще-то, в день выборов тоже запрещено, но кто ж тронет детей? Хотя — какой это, на фиг, был «пионэр»? Лет двадцать пять, минимум. Уяснив для себя, что в этой ситуации без пол-литра не разберёшься, нападавшие, в порядке компенсации своего морального ущерба, заставили избитого «в усмерть» редактора на последнюю , измятую донельзя в процессе экзекуции, зелёную тысячерублёвую бумажку, которую тому удалось нашарить у себя по карманам, закупить прямо у них в штабе конфискованный где-то ящик «Гжелки» для шефов — и ещё едва хватило.

— Надеюсь, не самопальная? — поинтересовался редактор, за что получил очередной заслуженный подзатыльник.

С этим ящиком наперевес, ведомый под оба локотка своими насильниками, и явился главный редактор в Губернаторский дом пред ясны очи Вити Кандагарского и его разгульной банды. Героиней торжества и царицей ночи, занимая своими неохватными объёмами добрую четверть пространства и развесив по стульям истекавшие жаркой влагою сквозь крепдешиновое платье щедрые мяса, во главе стола восседала та самая «Тёща». Сочащиеся потом и страстью рыхлые жировые отслоения-складки её мокрого тела свисали отовсюду, благоухая лежали на соседях, но была она, в общем, не толста, а просто так вот собою крупна. В боксёрской пятерне тётка сжимала стаканище, лицо у неё пунцово пылало, а лужёная глотка изрыгала из недр грудного нутра попеременно то хохот, то песни. Редактор знал: была эта тёща родом даже не из райцентра, а из самого что ни на есть села, где работала всю жизнь на полевом стане среди свекловичных плантаций поварихой. Но это была такая кухарка, которую боялись и председатель, и парторг, приезжие товарищи отдавали честь, а тишайший муж-пьяница, маленький, со сморщенной лысиной, мужичок, которого она жалела, лишь сох, чах, и умер, не вынеся необходимости сосуществования с супругой, жалевшей и бранившей его только матом, причём на всё село. Как, впрочем, и всех остальных. Потом она жила одна, дочь — отдельно. Других мужчин у неё не было никогда. Как и Витя, вопреки сплетням, не был её мужчиной. С началом перестройки она, беспартийная, принципиально ушла работать дояркой в общественное хозяйство. И в последний год прославилась воистину героическими делами. После того, как новоявленные губители села преступно распределили издыхающих коллективных коров по личным хозяйствам разных рвачей, она под носом у фомичёвских полицаев тайком относила молоко со своего двора обратно на колхозную ферму. Об этом подвиге писали многие партийные газеты. В банкетном же зале Губернаторского дома она присутствовала почему-то как раз от Демократической партии, которую в масштабах страны никто и не знал. Но в губернии отделение этой партии было очень влиятельно: именно их лидеры без страха и упрёка курировали тут и шибко грамотных, и психопатов, и заводских бузотёров, чтоб все были «под колпаком». У Мюллера. А также опекали движение «ветеранов войны за демократию». Которых и так шпыняли их красные сверстники и те, кто помоложе. А уж под опекой «чистых рук и горячих сердец» Политсовета демпартийцев старички-«ельциноиды» и вовсе начали помирать, как мухи. Что было неудивительно: председатель Политсовета у них в прежней жизни курировал воспитательную работу с заключёнными в женской тюрьме, выполняя роль «доброго дознавателя», приходящего на смену костолому. Раскалывал всех. Правозащитник! Неизменно заявлял, что уважает Ельцина, водил толпы на митинги, выступал против путчей. А на последних выборах стал автором идеи, особо украсившей гениальную пиар-кампанию: «Кто против коммунистов — тот фашист». Главным «фашистом» был Фомич. Идею эту озвучил «Любимый край» за неделю до выборов в очередной передовице: «И нам искренне жалко коллег из подчинённых временной оккупационной власти изданий, тех, кто до сих пор пугает людей мифическим красным цветом, в упор не замечая цвета коричневого и Дня Победы, который грядёт». Всё это идейно абсолютно совпадало с передовицей главного редактора про битьё канделябрами, и тот теперь, стоя в дверях банкетного зала, весь избитый и с ящиком водки, в упор не понимал причины недовольства им присутствующих. Уже донесли менты про то, как он рвался к «бывшему»? Но он якшался с Фомичём согласно заданию. Только теперь, в зеркальном отражении дверного стекла, он вдруг увидел одним глазом: второй затёк — собственный текст на листке средь рюмок и винных луж. Узрел в том зеркале и себя. И обмер. Грандиозный сизый фингал окружал глаз, теперь — полностью скрытый где-то во глубине поглотивших этот глаз обвислых опухлостей страшной цветовой гаммы, нос был сворочен, а левое ухо — черно и огромно. Это навечно! А девушки, а грядущая свадьба — ведь не заживёт!

4. Не бывает худа без добра. Живописная боевая раскраска юного редактора взывала к гуманистическим порывам собравшихся и обратила уже их гнев в веселье. Веселье это было столь глубоко, что смех застрял в пищепроводных каналах победителей вместе с комками корма, глотками вина, а также возгласами изумления. Но только до той поры, пока они не пригляделись, а как только пригляделись – так всё погрузилось в долгую пятиминутку молчания, нарушил которую прозвучавший в гулкой тиши вопрос Вити Кандагарского:

- А глаз-то, глаз внутри – он, вообще, есть, или как?

Подскочивший к редактору резвым соколом главный имиджмейкер пиар-компании Олег Залманов с отвагой юного натуралиста-практиканта, препарирующего на лабораторном столе лягушку, двумя пальцами раздвинул слипшиеся лилово-чёрные складки фингала, и с любопытством заглянув вовнутрь,  удовлетворённо констатировал:

- Всё в порядке. Цел! Глаз – есть!

Избитый же бедолага впервые поимел возможность оценить обстановку обоими глазами, за что был благодарен Олегу крайне.

Помимо прибывшего из Прокурорского предвыборного штаба Вити в банкетном зале Губернаторского дома наряду с представителями партий ликовал актив Патриотического блока «За Нашу Родину!», дружественные газетчики, помощники из избирательных комиссий, пьяные с вечера охранники участков, где стояли урны и вёлся подсчёт бюллетеней, трезвые старые коммунистки и ветераны-наблюдатели из бывших военных, но от самого Красного Прокурора были лишь два человека. Первый – возглавляющий местное отделение Союза Советских офицеров – колоритный, в полной армейской форме, отставной майор: помощник Прокурора в бытность того депутатом Госдумы, где тот работал в Комитете по безопасности. И другой – восседавший рядом с Витей со стаканом портвейна: «Идеолог», как всегда в засаленном пиджаке и треснувших очках. В общем, весь «Ближний Круг».

Один только «команданте Малой», оставив своих орлов с улицы Красной, праздновал Победу в апартаментах Прокурора-победителя в семейном кругу. Ну, а москвичи и прочие «важняки» пировали в штабе на Южном проспекте, делегировав в Губернаторский дом от своего имени главного политтехнолога. Одетый с иголочки, при бордовом с золотой булавкой галстуке, в отличной жилетке под серым костюмом, с золотыми же запонками, товарищ Муравьин был к этому часу вполне остекленевший, но главного редактора, объекта своего кураторства и друга даже в таком состоянии  не мог не узнать. В этом было спасение, и, ловко вывернув разбитое лицо от липких от дорогой рыбы  и икры пальцев Залманова, юный редактор устремился к своему благодетелю. Но тотчас, словно на выстрел, наткнулся на обращённую ко всем и к никому реплику Идеолога:

- Нет, я не могу на ЭТО смотреть. Ликвидируйте ЭТО! 

Антиэстетичное зрелище, которое портило праздничную атмосферу и аппетит собравшимся, было мигом устранено. Задорные, в алого цвета приталенных атласных пиджачках, девчата с избирательных участков, где они полночи подсчитывали бюллетени , а теперь были приглашены на угощение и для украшения собою банкета в пиаровский штаб Вити Кандагарского, живо и весело приладили раненому в нелепом бою редактору «Любимого края» чёрную, в пол-лица, пиратскую повязку на глаз, обработали разбитую губу текилой и даже надели тому на ушибленную голову косынку-бандан, сделав его похожим на рокера. При этих своих действиях, почти танцуя, они ловко огибали тяжёлый ящик с «Гжелкой», который ночной гость, находясь в полной прострации от произошедшего с ним, продолжал держать на весу гвоздями наружу, и ни разу не зацепились за торчащие заусенцы краями своих чудесных пиджачков с высокими выточками под бюсты и острыми плечиками. Класс! Ещё одно гениальное пиаровское изобретение залмановских политтехнологов, пиджаки эти были пошиты из тех же метров красного атласа, что и галстуки для пионеров на перекрёстках, и пилотки, и скатерти на столы избирательных участков, и знамёна в штабах и райкомах. Ни одна бухгалтерия не подсчитает, сколько тонн ткани ушло на это, сколько списано средств. Алые знамёна, чёрная икра! А то как же! Специально, за полгода до выборов, по всему городу, словно грибы, в зданиях вневедомственных и очень даже ведомственных охранных агентств и даже почему-то аптек возникли швейные ателье по изготовлению новой униформы для «бойцов», что стояли на проходных всех, даже самых невзрачных, учреждений и заведений. Количество охранников и «вахтёров» превышало уже число самих работников — казалось порой, что весь центр города в часы обеденных перерывов одевался в хаки. Немногочисленным же не разбежавшимся с предприятий цивильным работникам начали вдруг выплачивать небольшую., но стабильную долгожданную зарплату. С одним лишь только условием — отоваривать выданные под роспись деньги сотрудники должны были только в сети умно и с математической точностью равномерно размещённых к выборам по всему городу коммерческих магазинов «Братишка». Это были ностальгически стилизованные под советские «гастрономы» супермаркеты, огромные, нелепо красные буквы вывесок которых, плод ночных бдений местного Союза художников, нависая над тротуарами, казались вырезанными с заголовка газеты «Правда», а логотипом было изготовленное из неоновых трубок светящееся изображение матросика с парабеллумом и алыми лентами. Верховодил коммерческой сетью магазинов лично господин Погосянский, который и восседал теперь за банкетным столом слева от Идеолога, с нескрываемым состраданием взирая на редактора.

— О ветлу? — участливо спросил он, наконец, пострадавшего.
— Об каштан, — слабеющим голосом доложил тот.

Он ведь ещё это помнил — что значит газетчик! Впрочем, дерево, о которое его слёту, ухватив за обе руки, один гад слева, а другой — справа, и раскачав, впечатали вперёд лбом, точно пушечным снарядом, два упыря в шляпах, трудно было не заметить. Обычно каштаны в этом городе особо не вырастали — торчали, как большие кусты и только цвели всю весну белыми свечками почём зря, даже плоды на них толком не созревали. Но этот каштан был огромен, словно родился не тут, а где-то на юге, разветвлён, с мощной корой и дуплами в могучем старом стволе, с размашистой кроной, сквозь которую сияли ночные звёзды в чёрном небе, вздрогнувшие и погасшие в момент удара на миг, как фейерверк. Если бы дело происходило осенью — наверняка с той кроны посыпались бы крепкие каштанчики и разбудили бы стуком своим о крышу и подоконники местных жителей — ведь каштан рос как раз рядом с единственным тут жилым домом — именно тем , старым купеческим или дворянским, красного кирпича, с узкими высокими окнами былых гостиных и опочивален. А одно из окон на третьем этаже под крышей вроде бы даже зажглось на миг там, среди буйной листвы гигантского дерева, и снова погасло. Хозяин коммерческой сети магазинов Погосянский понимал бедолагу — ведь и его прежде били так не раз: деньги! Это теперь они доставались ему легко и просто. По всем учреждениям, ГУПам и МУПам от имени городской администрации кадровому составу выдавали премии в конвертах и сразу отоваривали их продукцией той же торговой сети. Покупать заставляли всё — от телевизионных антенн и просроченного подсолнечного масла с оптовых баз в огромных бутылях до дурацких носков. Не простаивали и швейные ателье — одев всю охрану, в счёт зарплаты они поставляли теперь одежду и «штатским» сотрудникам — шили стандартные пальто и брюки, то же самое — детям, тёщам, попробуй откажись. Вот где была окупаемость и хозрасчет! Красные попоны на избирательные урны, алые скатёрки на столы шились тоже здесь. И надо же было найтись этой сволочи , что в день выборов подкинула на красивые столы, на эти скатерти подлую свою газетёнку с пасквилем-заголовком «Ссучившийся прокурор», который читали все! Да о чём говорить, если измена зрела даже в своих рядах — вон он, гадёныш, двурушник.

Думал, не найдут его второй вариант передовицы на случай проигрыша вождя! Ан нет — вот она, компьютерная распечатка, лежит передо всеми средь винных луж. Впрочем, листок уже к тому моменту там не лежал. Мёртвою хваткой он был зажат меж высохших коричневых пальцев, сморщенных и кривых, с отросшими когтями, что принадлежали старейшей активистке обкома Партии, которая дрожала в гневе и ярости всем своим тельцем рядом с победительно пирующей «Тёщей», скрываясь в её тени. Была старушенция эта мала, измождена, но по-своему — живописна. Тушка её терялась в просторной блузке, белой в горошек, с рюшками, с огромным орденом Красного Знамени на груди, но руки — костлявые и тонкие, с коричневыми трупными пятнами, жили и действовали. Левая вцепилась в спинку стула, на котором, как на троне, сидела лишь миг назад её обладательница, а теперь — поднималась, трясясь и помогая себе этой рукой. Другой, вытянутой рукой, она слепо, как Вий, указывала точно в лицо редактора, раздавленное, бледное и жалкое. Четырьмя пальцами рука эта, будто клещами, держала «передовицу», а пятый, указательный, с самым страшным когтем, был крив и длинен, и устремлён вперёд, словно пытался выцарапать бедняге последний глаз. И в наступившей вдруг тишине, скрипуче и тонко, как из могилы, вырвался из недр чрева старухи, из гортани её сухого, тронутого помадой зева, зычный и высокий одновременно набор яростных гласных звуков, слившихся в полный ненависти страстный, свистящий словно ночной ветер, вопль:

«Ию-уда-а!»

Крик этот, раздавшийся в ночи, будто стон того же гоголевского героя — Вия, был исполнен такой силы и жути, что, казалось, погасил на миг люстры, повергнув пространство зала в кромешный мрак. И ужас, липкий могильный ужас, холодной волной пронзил юного комсомольца-редактора, как будто он увидел над собою летающий гроб, из которого поднималась эта нежить и тварь, только была она уже не иссохшая мумия с того света , а та бойкая сочная молодуха, что рылась когда-то с другими комсомольцами-комбедовцами по поганым кулацким сундукам, раскидывая по затоптанному полу сарафаны и выгнав из избы босиком на снег мироедов-хозяев с их ублюдочными детьми, потому что желала найти в тех сундуках лишь одну нужную ей тогда вещь — жилетку на свадьбу для своего жениха, которую видела на красивом мужчине в городе.

Сам жених её, особист, в сверкающих яловых сапогах с нашлёпками гуталина, с вороным «парабеллумом» на ладном заду, обтянутом синим бархатом галифе, восседал в бричке у крыльца, поскрипывая портупеей и в компании двоих таких же молодцев-орлов в кожанках и с «винтарями» наизготовку — «эх, яблочко!». Их ярость благородная не иссякла и не исчезла с теченьем лет, она, сохраняясь в незыблемости, билась сейчас под белой блузкой и красным орденом в принявшем навечно её, этой ярости, горячую струю немощном тельце, когда-то таком роскошном, а ныне уже нет, со страшной силой. Юный редактор знал это, он был посвящён в силу ненависти и небывалую степень влияния в Городе старухи-орденоноски. А потому, весь в поту, искренне жалел о том, что не стёк берёзовой слезой по той старой древесной коре могучего дерева, о которую его шандарахнула явившаяся из тьмы компанией вурдалаков нечисть: лежал бы себе сейчас спокойно в уютной реанимации! И, готовый провалиться сквозь пол, он, буквально трепеща, возопил, обратив последнюю надежду на заступничество к громоздящейся рядом со старухой «Тёще»: как-никак вместе, поддерживая «оппозиционные партии», изображали всю выборную кампанию правозащитное движение против «фашистско-либерального Фомичёвского режима»:

— Александра Серафимовна, ну хоть Вы! Объясните, что всё делалось в порядке общего плана! Мне даже непонятно… Объясните!
 
И он с невыразимой неприязнью скосил глаз в сторону не в меру технически грамотного «яблочника», что проник в сервер с его журналистскими материалами. Чёртов умник! Из-за таких вот всё зло. Впрочем, без них тоже нельзя — не всё же палить из огнестрельного оружия, как тогда на Невском. Теперь ещё и технический персонал придётся отстреливать по Москве: в их компьютеры проникнуть сложнее, а там — много про «молдавских». Хотя для вождя нет невозможного. Но как объяснить этим! Козлам…

Фраза, тяжёлая, как булыжник, которую выплюнула из мясистого жирного своего рта прямо в расплющенное лицо юного редактора «Тёща», не оставляла ему ни малейшего шанса на надежду.

— Это почему ещё я, тебе, жидёнку, должна что-то объяснять? — пьяно проговорила она, и ответ этот означал — конец.

 5. При том, что был редактор «Любимого края» по происхождению чистокровный деревенский мордвин. Хотя и носил он фамилию, почти общую с бывшим одноглазым израильским министром обороны: «Даянов», за что и подвергался в редакции и у кураторов постоянным приколам и насмешкам, а в душе даже гордился, но родная деревня, которую он и не видел вовсе почти, так как вырос не в ней, а рядом, застряла в его сердце ржавым гвоздём в дубовой доске. Село, большое, раскиданное среди вросших в навозные кучи изуродованных плугов и груд всяких отходов, почти без огородов и даже без заборов, виднелось за зерновым током, мимо которого пролегала единственная на всю округу асфальтированная дорожка. Она соединяла колхозную контору и посёлок «шведских» домов, где «конторские» жили. Каждое утро к девяти на работу, а потом домой на обед, стайками и поодиночке, в кожаных финских плащах, дыша духами, по ней следовали : комендант общежития для городских командированных — жена главного зоотехника, профорг — жена парторга… Невестки, сёстры и тёщи обитателей элитного посёлка, называемого в народе по примеру телесериала «Санта-Барбарой». Сами они тоже были сплошь начальство, на худой конец — учётчицы. Цок-цок коваными каблучками итальянских сапог по асфальту, шаг влево, шаг вправо — утонешь, с сумочками и зонтами, они соперничали друг с другом в изяществе и влиянии. И только мать будущего главного редактора была всего лишь главбух. Кто ж знал, что слово это станет скоро наиважнейшим! Тогда оно не котировалось, и он, выросший ещё и без отца, чувствовал себя в посёлке почти изгоем. По выходным из города к соседям его приезжала родня, подруги сверстниц и сёстры одноклассников — все в фирме, привозя обновки. На родном языке тут совсем не говорили, только по-русски, устраивали вечеринки с танцами. Имелся даже спецкинозал, где, задвинув шторы, крутили полузапретное ещё недавно видео. Особенно охотно будущий редактор смотрел фильм «Эммануэль»: потому, как дома у них даже телевизор был черно-бел, а раз так, то ни те «сёстры», ни их «подруги» паренька в упор не видели. Доярки же были для него стары, да и не доберёшься до них через пашни и неугодья, а не плохо было бы! Всякий раз после того, как дважды в сутки, непременно средь тьмы, по дождю ли, по вьюге, мимо посёлка, раскидывая по округе страшные жирные комья из-под колёс и с натужным рёвом буксуя в грязи, проезжал грузовой «газон», доставлявший в своём кузове женщин на дойку к фермам, доярки становились доступны любви. Во избежание простудных воспалений, ведь в четыре утра — колотун, те заправляли себя «горючкой», мутной, как мужское семя, и стояли порой возле коров нетвёрдо, зато не болели. Удои отсутствовали, и даже коровы жалели бедняжек, как в том анекдоте: «Да ладно, ты только держись за соски, а я сама уж попрыгаю!» Пожалел бы их с радостью и юный страдалец! А на чёрно-белом экране молодая индианка из джунглей, с ребёнком в корзине у себя за спиной на вопрос журналиста о том, какое будущее она желала бы своему сынишке, отвечала точно, как мать нашего изгоя: «Чтобы имел хорошую работу: сидел за столом!» Вот и вся мудрость жизни! Которую прожить надо так, «чтобы не возиться в дерьме и не надрывать пупок», — как учил сбежавший отец, и другие отцы из соседних «коттеджей». И командовать, и уметь подчиняться. Но все «столы» в колхозе находились в Конторе, а Контора была тут одна. Туда ходили под зонтиками поселковые дамы, на которых из мокрых вагончиков полевых станов хмуро глядели сквозь дождь местные беззубые «индейцы», а также присланные на ремонт сгнивших сеялок городские инженера. Потому после школы следовало бежать только в город. Все те, кому удалось выжить в прежние годы, даже босиком на снегу, на который выгоняли их справные ребята из родных изб-пятистенок, давно сделали туда ноги. Где ж, как не там, давали сначала — галифе и кожанки, а потом, на заводах — хорошие деньги, и корм, и квартиры, и всякие блага, и можно было вдосталь пить и есть от пуза! Чтобы иметь ладные зады, — ведь такие только и нравились барышням — а иначе как же жениться, — а вовсе не обвислые, как у некоторых. Мама-главбух хорошо знала, что делать дальше. В городе надо было сразу отыскать тех, кто говорит «об умном»: не важно что, только не про железки , и вызубрить все слова наизусть, и повторять, но не лезть в суть, а только изучать, как и что с чем в тех высших сферах соединяется. И тебя — найдут!

Зная об этом, будущий юный редактор вместо того, чтобы «зажигать» с отпрысками номенклатурных соседей на их вечеринках, долгие зимы учился и учился. Он перечитал всю сельскую библиотеку, за что соседские важные гости уже тогда обзывали его прозвучавшим сегодня чудным ругательством , зато ему было известно значение слова «канделябры», которыми за карточное шулерство били в игорных клубах таких вот, как здесь собравшиеся. И всё-таки он, следуя заветам Митрофанушки, в глубине души своей совсем не хотел учиться, а хотел — жениться. Аж мочи не было, как! В книгах, что он перелистывал, даже самых умных, он изыскивал куртуазные страницы и одни только пикантные эпизоды и сцены, знал их наизусть, обучаясь заодно стилю письма, а затем порой, в тиши и ночи, запершись один, занимался делами постыдными. И стучала в его висках, с пульсирующими толчками крови в унисон, вычитанная в романе, но единственно верная в этом мире мысль: «Зачем нужны метанья страстей, идеи, честолюбивые замыслы, жажда успеха и мудрость познания, когда вся сущность мира, предел общих желаний и устремлений сходятся в коротком простом слове, нацарапанном на стене общественного туалета?» Или — в словах песни на родном языке. Пел ту песню-дразнилку сельский уродец-пастушок с армянским именем Зоран, что пас частное стадо на лужке за коттеджами. Мать его была местной дояркой, а отцом считался осевший в селе беженец из Баку. Но считался не он один, а ещё и угрюмый чечено-ингуш из строительной бригады, который и зарезал в конце концов армянина в горячке ревности, а сам сбежал в свои горы на лихие дела. Покинув спорного наследника, оба много в этом смысле не потеряли: сынок оказался жертвой пьяного зачатья, а потому вырос полным олигофреном с огромной, раздутой, словно тыква, головой, за что получил на селе прозвище: «Зоран — «покш пря» — то есть — «большая голова», — баран».
Песня его, обращённая к проезжавшим с дойки молочницам, была всегда одна, и звучала она так: «Адя, ялга, лат алУ. Шапка’сь пУтынк прят алУ. Папа’сь путынк п ... умА, карматАма пАскума». Что означило, в цензурно отредактированном виде, простое: «Пойдём, подружка, под навес. Шапку засунем под голову. «Одно» засунем в «другое» и начнём совершать простые движенья». Сейчас об этом поют все «Тату» — и никого не колышет. А тогда, на селе, юный сынок главбуха Даяновой просто сходил от услышанного, доносящегося с полей, откровения с ума. Однако, «чтоб девушек любить, богатым надо быть». Богатым надо быть, а значит — в город! Только вернувшись оттуда большим человеком можно стать привлекательным и ладным во всех частях тела для барышень «Санта-Барбары». И сразу — жениться! Он уже и жилетку знал на свою свадьбу наденет какую: кожаную!

6. Помог пареньку глава агрохолдинга, куда вошёл их колхоз «Ялга», то есть «Товарищ», средний из братьев Стародубковых, трёх «красных баронов», спасавших коллективные хозяйства от перестройки, чья слава гремела от Москвы до окраин, а один из сыновей, почти академик, заседал теперь в областном «Союзе учёных социалистической ориентации». На гуманитарный образовательный долларовый грант Компании Григория Хедеровского, истинными владельцами которой был не он, а вот эти, сидящие тут, халявщики, будущий редактор за два года, считай экстерном, точно к выборам, получил в коммерческом вузе соседнего «Автограда» диплом и пост в Городе. Ну, а дальше… Дальше он давал подписку о неразглашении. Ведь он знал, что победит неласковую судьбу, потому, что у него, несмотря на тщедушный вид, есть зубы. По крайней мере были — до сегодняшней ночи.

На этой мысли свет в его единственном оставшемся глазу помутился, голова закружилась: сотрясение мозгов дало о себе знать, и, борясь с подступившей к острому кадыку тошнотой, он едва не выронил из рук ящик с «Гжелкой», ловко подхваченный подоспевшим Залмановым, который водрузил его прямо на скатерть.

— Не верьте даянцам, дары приносящим! — переиначив под фамилию главного редактора «Любимого края» известное изречение, сыто промолвил Витя Кандагарский. И сам же зарокотал в хмельном веселье:


— Эх, говорил я всегда — не зря у него такая фамилия израИльская. Родня поди.

— И тЕму-то какую подобрал для своей статьи, где губернатора выпорол! Другой не нашёл? Это кого ж ты собрался бить кандебля…блярами, сучок? — путаясь в словах, встрял в спор товарищ Муравьин, которого всё более безнадёжно развозило.
— Тык, по договорённости… Согласно заданию, — пытался оправдаться редактор.
— А сам с Фомой на все еврейские праздники в ихий «культурный центр» ходил — продолжал гнуть своё московский «куратор».

Сын главбуха просто терпеть не мог этого дурака, а потому с надеждой глядел своим глазом на Витю, чуя, что тот явно старался обратить весь «спор» в шутку, а сам разбитыми губами лепетал:
— От прессы… сопровождал.
— От хрен… блин… цессы! — совсем уже чистым матом, повергнув в шок даже этих, ко всему на своём электоральном поле привычных и всё видевших, выдала вдруг опьяневшая к тому моменту почти до невменяемости бывшая колхозная повариха. И тотчас, широким жестом могучей длани едва не сметя со стола пустые фужеры, взвыла грудным басом лирическую мелодию советского кино:
— От людей на деревне не спрячешься, не сбежишь от придирчивых глаз. Х... уйдёшь, — снова перешла она на нецензурщину, — х... ептеть, зае…аешься… Ой, мля-я-я!., — вовсе забыв слова и ноты, заорала она что-то уже от себя, впав в слезливый психоз столь искренне, что перепугала даже Витю Кандагарского, который забормотал, озираясь: «Тише, тише!», потому что получил личное указание Вождя, хорошо знающего всё про собственный, так сказать,"электорат", «провести банкет без безобразий», из-за чего и отводил вектор гнева пирующих от и без того пострадавшего редактора. А так этот чудик больно ему был бы нужен! Пусть бьют.

И только одна лишь старуха в белой блузе с орденом, почётная коммунистка и активистка Обкома, сидевшая за столом рядом с дикою бабой, сохранила полное спокойствие духа. Приобняв соседку за жирные плечи, она проговорила строго и властно: «Александра Серафимовна, ну что ты, что ты…».

Витя, сразу приободрившись, подсел к «Тёще» с другого бока, и, также дружески обняв, запел вдруг, ободряя и её, тихо и трезво другую хорошую песню, но тоже из доброго советского фильма, приказным жестом подозвав девчат в пиджачках с избирательных участков. А уж те, резво, как козочки, подскочив, охотно подхватили звонкими голосочками обращённый к грузной и буйной поварихе мотивчик:

— Александра, Александра! Этот город — наш с тобою. Стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо. Чтобы с видом деревенским приобщиться к вальсам венским…

 Витя был счастлив. Он снова победил. Да, да! Ведь это он — мотор и мозговой центр общего дела. Недаром именно его, а не этого сельского лопуха-Прокурора, уважительно называли во всём красном подполье «Виктор-победитель». Гордым именем! И сегодня он, только он и мог сказать своим соратникам: «Да, этот город — наш с тобою». Заштатный городишко, сам по себе на фиг им не нужный. Но отсюда, с этих холмов, двинут они Вождя в премьеры с особыми полномочиями. И сами следом — дружною толпой!.. «Дождь прольётся, Александра! Ты надышишься Москвой!» «Что бы ни было вначале — утолит он все печали…». И этих людишек печали, и тех — всех таких вот, как здесь собравшиеся. Ведь столица — их истинная мечта и цель. Лишь он, Витя, один уже был там и раньше. Но — ушёл. Сам. И его грядущая задача куда скромнее: всего лишь возглавить Приволжский федеральный округ, сменив собой в его столице этого киндер-чудилу. Тогда уж он развернётся, возглавит губернаторов и сомнёт Москву. Президент, кто бы он ни был, Прокурор или кто другой, ничего не будет значить против их Вече. Как встарь, они придут, снова из Нижнего, во главе с новым купцом Мининым: то есть Витей, и спасут Россию от смуты. И кто станет таким спасителем ясно уже сегодня — конечно он, Виктор-победитель. Только вот его пьяный соратник Муравьин на князя Пожарского, хотя и был москвич, никак не тянул. Одно хвастовство от него шло и ничего более: «работал в резидентуре», где «был на дружеской ноге страшно сказать с кем», «лично завербовал во время службы в Германии Ральфа Биттнера» — сегодня крупнейшего бизнесмена, который собирается вскоре организовать в Городе фестиваль мод и выставку военной одежды. А сам, чухан, согласно докладной того же Залманова, на заре своей вербовочной деятельности, будучи с инспекцией здесь, в Городе, трезвый, получил по морде от какого-то сионистствующего юнца — и ничего не смог с ним сделать. Тот его, как Тузик грелку, покусал.

С радостью пнул бы его сейчас с пьедестала и Витя — да кто знает, вдруг он, как треплется, и вправду, близко знаком со страшно сказать кем: даже поручал мелким сошкам составлять соответствующий отзыв-характеристику? Только «сошки» и могли его когда-либо слушаться. Такие вот, как этот избитый писака. Вот его он, действительно, «завербовал», — правда, не за границей, а в «Автограде». И это во время, когда он, Витя, уже вовсю занимался Григорием Хедеровским: тот пел в местом клубе авторской песни балладу: «Настоящему индейцу завсегда везде ништяк», который «как достанет па-апиросу!..» — это когда ему, индейцу, взгрустнётся.

7. Эх, были времена! Витя присутствовал в том клубе как бы от бардов-«афганцев», будь они неладны, он ещё до них доберётся! И до баб — таких, как его собственная жёнушка. Всех выпорет! У него будут самые шикарные женщины, не в пример ни этой первобытной неандерталихе-«Тёще», ни даже блондинкам роскошного Вован Сидорыча, что поставлял их Вите вахтовым методом. Чтобы он мог забыть о своём, сокровенном, о чём никому не говорил. И никак забыть не мог. Витя Кандагарский протянул через стол руку, принял от кого-то поданную ему гитару и, ударив по струнам, ткнул грифом во впалый живот нахохлившегося «данайца», после чего захрипел под Высоцкого:

— «Говорю — Моше Даян, стерва одноглазая , агрессивный бестия, ну, чистый фараон…». Танцуй, давай. И ты подпевай, Муравьед: твой кадр! — кивнул Витя в сторону своего партнёра по бизнесу: второго «старейшего акционера».

Почти было уснувший, тот вдруг, внезапно совершенно протрезвев от такой фамильярности, негодующе оскорбился:
 
— Я не «Муравьед», а Муравьин! И у меня есть имя-отчество, прошу запомнить!

Все, кто сидел за столом, напряглись, исполненные любопытства, но тут, гася вспыхнувший конфликт извечных друзей-соперников, в вестибюле раздался грохот, гам, и в зал ворвались, потрясая в буйной пляске цветастыми юбками и гремя монистами, развесёлые брюнетки неясной национальности. Вслед за чем все находившиеся в зале дамы заголосили дружным хором «величальную»:
    «О-о-о!»

 — "К нам приехал, к нам приехал наш Маэстро да-арагой!", — наполнил зал дружный радостный стон.

 Артисты румынской эстрады были приглашены украсить праздник Победы сынулей нового Губернатора. Они сопровождали вместе с ним, шефом краснопрокурорской охраны, коммунистическую команду в поездках всю выборную кампанию, ставя на уши селян и горожан, а теперь ночь напролёт кочевали шумною толпой по районным и городским избирательным штабам и ночным клубам, оставив милого друга «Команданте Малого» пировать в компании его собственных милых друзей. По просьбе Сынули вместе с гёрл-группой хотели пригласить в Город даже Киркорова, но с ним вышла промашка: говорят, воспротивилась Примадонна. Потому вместо него был срочно вызван из портового города Констанца давно обосновавшийся в Румынии, но не порвавший оперативную связь с Родиной маэстро Бульин, лидер гремевшего некогда на полстраны ВИА «Волжские ритмы». Пропавший на столь длительный срок из поля зрения земляков «маэстро» прославился вдруг вновь в пору выдвижения кандидатов на эти губернские выборы тем, что сочинил для прокурорской команды гимн «Город зари» , который чисто конкретно содрал один к одному с песни о революционной Кубе «Остров зари багровой», за что получил в здешних краях звонкий титул «Принц ремейков». Текст его творения звучал так: «Город зари багровой! Песня летит над Россией звеня, Волга — любовь моя.». «Слышен чеканный шаг. Это идут…». Шли, правда, к Волге не «барбудос», то есть бородачи Кастро, а прокурорские зомби в шляпах и очках, чьё и название-то горожане повторять брезговали, но это — детали. Зато сам гимн пели стоя на всех партсобраниях, с ним же под вечевой колокол и должно было двинуть на Москву, — с благословения глав регионов, Совет которых в федеральном округе возглавит его новый Глава, и на деньги «старейших акционеров», — народное ополчение под предводительством новых Минина и Пожарского. А уж в Москве в той их встретит совсем не санитар, а новый Президент. Рядом с которым собирался стоять на трибуне главной в стране Усыпальницы-Мавзолее, сам композитор и музыкант. Он совершенно не изменился за добрых полтора десятка лет: поджарый, разве что отрастивший небольшое «пивное брюшко» , маэстро возвышался над своим табором благородной гривой седых волос — буйных, как в сорок лет, — а ведь было ему сейчас почти шестьдесят, — непослушно-кудрявых и таких же, как прежде, густых, серебряными же они были уже и тогда. В руке он держал бубен, а взгляд его чёрных, как угли, глаз вожделенно вбирал в себя набычившегося возле стола колоритного юного редактора.

— О, у вас тут и Пират! — радостно вскричал маэстро, принявший происходящее действо за весёлый карнавальный маскарад. — Пирата на стол!

 Девчушки с избирательных участков облегчённо вздохнули — танцевать среди напитков и салатов входило, согласно программе, в их обязанность, а не этого с натугою громоздящего себя теперь на стол «инвалида». Не иначе, как общение с компанией прокурорского сынка оказало кардинальное влияние на вкусы маэстро. Вот уж этого Витя не понимал вовсе: кто-кто, но мальчики его не интересовали. Только девочки. Но — не всякие. И в этом была его беда и боль, и порок. Но придёт время — и никто не посмеет его судить.
Витя, откупорив «Гжелку», наполнил водкой самый большой стакан: доверху, по самый край, и насильно сунул его в нос присевшему у салатов на корточки контуженому страдальцу, сделав это с беззлобным, и почти ласковым, обращённым к нему приказом-шуткой: «Пей, «израИлец»! Всю!». А тот был уже рад и счастлив, потому что видел — пронесло. Ведь «настоящему индейцу», в самом деле, «завсегда везде ништяк»!

Рассказ Смирнова оказался смешон и грустен — как всё, что только и могло происходить в чудном городе на горе. Подвиг смелого в начале избирательной кампании газетчика и его мимолётный испуг перед алым рассветом разделил промежуток времени, который вместил в себя ряд событий. Невиданное перевоплощение паренька, который всего лишь искал для себя достатка и счастья, в нечто немыслимое и невообразимое, произведённое с ним в победную ночь его же тайными соратниками по борьбе, стало логическим продолжением этих событий.

Переход к тексту: "Собака-13. Алая заря".