Собака-13. Алая заря

Данный текст является продолжением текста: "Собака-12. Настоящему индейцу завсегда везде ништяк".

Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Собака-13. Алая заря (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В тексте описывается вечеринка с участием разных персонажей, включая представителей разных политических групп.

•
Главный герой, юный редактор, сталкивается с опасностью и пытается выжить в сложной ситуации.

•
В статье присутствуют элементы сатиры и критики, связанные с политическими и социальными темами.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Пересказ нейросети качественный. Претензий нет.

               
                Алая заря.


1. Почуявший моральную поддержку и даже шанс забрезжившего перед ним спасенья, юный редактор, давясь и капая водкой на стол, влил в себя отвратную, — её, водку, как и самогон, он с детства терпеть не мог, — жидкость, почти весь стакан. При этом он, то и дело опасаясь свалиться на пол, не без труда умудрялся балансировать на корточках там, среди тарелок, — и, когда, словно эквилибрист какой-то, цеплялся пальцами за рукав своего спасителя, то грудь его всякий раз тыкалась, словно в тупое копьё, в гриф Витиной гитары. Порция «Гжелки» со свинцовой тяжестью упала в желудок, где повисла на миг густым горячим комком и тотчас стала винтом проситься обратно. Неимоверным усилием воли и брюшных мышц преодолев возникший позыв, он вернул её на прежние позиции, спася свою честь и Витин пиджак, затем судорожно, прямо рукой , которой только что держал стакан, хватанул из шикарной вазы пригоршню мокро блестевшего там салата с грибочками-трюфелями, смачно, хотя что-то при этом и просыпав мимо рта, закусил, и был вознаграждён. Жаркий кипящий клубок внутри успокоился, тепло заструилось по телу, гася боль в разбитой голове, и всё происходящее внизу стало казаться отсюда, с края стола, уже не столь ужасным.

Теперь он был выше этого!

— «Мишка сразу впал в экстаз после литра выпитой, — словно угадав новое оптимистическое состояние теперь уже не Муравьинского, а своего протеже, продолжал петь Витя Кандагарский. — Говорит: «Они же нас выгнали с Египету. Оскорбления простить я не могу такого и позор желаю смыть с Рождества Христова».

Нарушил атмосферу возникшего расслабления проснувшийся вдруг у торца стола: там, где было больше всего мяса, первый заместитель секретаря Обкома Партии: Чебуракова, который сам праздновал Победу не тут, а у себя в штабе, — потный, красный, совсем было осоловевший — и нА тебе, очнулся, товарищ:

— И кАк там называется этот ваш еврейский сайт с твоей статейкой? — спросил он вдруг беднягу редактора, извлекая из бездонного рта сладко обсосанную косточку куропатки и сыто причмокнув при этом блестящими от пищи губами.

— «Семь сорок», — с грустью поняв, что всё для него только начинается, обречённо доложил Даянов наименование интернет-страницы объединения правозащитных организаций, позаимствованное у известного одесского мотивчика — не такого уж, кстати, и еврейского. Просто когда-то в это время, то есть в семь сорок пополудни, отправлялся с последней, Шестнадцатой станции Фонтана к центру Одессы только что пущенный там трамвай, и в ознаменование этого события вослед ему на конечной остановке уличными музыкантами исполнялась названная мелодия.

— Знал, где свою писюльку вывешивать! — язвительно поддержал эмиссара Обкома чуть просветлевший в своём туманном мозгу мыслью Муравьин. — Недаром они с «Фомой» все еврейские праздники посещали — и его же не пожалел. Главное, сколько гнева! «Бить канделябрами»…

2. Тщетно несчастный редактор желал донести, что лишь выполнял их же штабом разработанную установку: «бороть супостата его собственными приёмчиками». Московский куратор страдальца Гена Муравьин опять перестал реагировать на внешние раздражители, привычно остекленев, все ели икру, а треньканье Витиной гитары и вовсе напрочь разрушало серьёзность момента.

— «Он схватил меня за грудь: «Но мне нужна компания! Мы ж с тобой не как-нибудь — «здравствуй - до свидания». Побредём в паломники , чувства придавив. Хера же нам Мнёвники, едем в Тель-Авив!» — залихватским рэпом под три аккорда прокричал Витя. И, обведя взглядом осоловевшую ватагу соратников, кое-кто из которых был уже носом в салате, другие — на пути к этому, спринтерскими темпами допивая , а третьи — злы и трезвы, воскликнул, одновременно пройдясь ударами пальцев по корпусу своей боевой подруги-гитары, как по барабану, ну чисто Стенька Разин из народной песни, в адрес плывших с ним в челне подельников сразу после своего подвига с княжной и «набежавшей волной»:

— Что ж вы, черти, приуныли. Эй ты, Филька, чёрт, пляши!

Ввиду того, что Филька не приехал, плясать на столе перед собравшимся
паноптикумом предлагалось несчастному редактору. Иначе…

«Грянем, братцы, удалую, за помин её души».

«Его», то есть, души, а не «её» в данном конкретном случае. И ведь выкинут же, как из той ладьи за борт, прямо в окно, что с них станет! А тут всё-таки второй этаж, и внизу — твёрдый асфальт, на котором ждут-поджидают те упыри, от которых он еле спасся — чтобы утащить, уволочь свою жертву на растерзание Дракончику и его жуткому дружку-головорезу в армейских шортах на кривых волосатых ногах.

— Что плясать? — обречённо спросил главбуховский сын.
— Ну уж не знаю. Вот что вы там выкаблучивали в своём «культурном центре», — пробормотал московский куратор Муравьин, — то и пляши…
— Гы-гы-гы, — прогоготал представитель бизнес-сообщества города Погосянский. И добавил, уже словами:
— Как это, я запамятовал, называется ваш танец-то?

Вопрос был обращён также к технологу имиджа вождя Олегу Залманову, который всё это время молчал, лишь понимающе ухмыляясь в свою недельную художественно беспорядочную щетину, тронутую уже сединой, как, впрочем, и голову его тронула лысина. Но теперь Залманов заговорил.

— «Ф’рейлехс», — издевательски грассируя на букву «р», пояснил он.

Оказавшиеся вовремя возле стола девчушки в красных пиджачках с избирательных участков обработали лакированные туфли редактора смоченными «Гжелкой», — благо, её было в избытке, — чистыми тряпочками, смыв подобранные в кустах кожаными подмётками нечистоты, в которые он успел-таки вляпаться в темноте, и репьи с брюк. И, пока он поднимался с корточек, ловко приладили ему подтяжки, заложив за которые согнутые большие пальцы рук, словно Ленин за отвороты жилетки, тот считанные секунды спустя, уже дробно отстукивал каблуками по столу нечто наподобие чечётки. Стучал от души, выкидывая при этом носки своей чистой теперь обуви влево и вправо столь залихватски, что они едва не касались беспорядочно расставленных фужеров и рюмок — их пирующие за столом с трудом успевали из-под него убирать. Постепенно рюмки эти, а также фужеры, образовали таким образом окрест Даянова почти правильный круг, внутри которого совсем не было посуды, и только лишь, — точно в самом центре, — плясал одинокий танцор. Со всех сторон ему протягивали стопки водки, совали в рот вилки с салатами и икрой — да это просто праздник какой-то! Он ел и пил, и отчего-то всё более успокаивался. Потому что никто, никто из собравшейся нечисти не мог уже дотянуться до него, стоящего в центре спасительного круга, этого зачарованного пространства, проникнуть в которое для них было делом невозможным — руки коротки! Вой и свист стоял вокруг, старуха-орденоносица летала, словно в гробу, прямо у люстр: это сказывалось сотрясение мозгов. Вот-вот, казалось, распахнутся двери, и вползёт нечто уж вовсе невообразимое — то самое, на кривых волосатых ногах, торчащих из шорт, ужасное существо… И, следом другое, и третье — отвратные, как немытая голова смеющегося Идеолога там, внизу. А за тёмным окном в кромешной чёрной ночи пламенела вдоль восточного края горизонта узенькая багряная полоска зарождающегося прекрасного ясного апрельского утра, знаменующего собой начало первого дня великой Победы. Утра, которое ему, возможно, уж не придётся увидеть. А ведь он, как редактор партийной газеты, уже знал заранее весь сценарий предстоящих торжеств. Под грохот военного оркестра курсантов, средь красного моря знамён рядом со святыми церковными хоругвями всего через пару-тройку часов Вождь, — сразу после своего краткого выступления с балкона этого здания перед заполонившей и площадь, и сквер , и всё вокруг ликующей толпой своих последователей, после нескольких докладов с трибун, здравиц и пения псалмов там, у памятника бородатому теоретику Идеи, — спустится вниз, где его встретит руководство Обкома, Глава города, Иерарх в алой рясе, все скромно ещё раз поздравят, вслед за чем он и начнёт своё восхождение, которого так долго ждал измученный город. Измученный народ. Измученная страна. Туда — в самую высь. Краснознамённой рекой, крестным ходом, люди двинутся вверх — через парк, что раскинулся на вершине большой верхушки двуглавой горы, к гнезду разврата и порока — Радиотелецентру, передачи которого всю избирательную кампанию «славили криминальную фомичёвскую клику»: руководство местного радио называло себя «монархистами и антикоммунистами». Никто не знал, что и это тоже являлось частью гениального плана политтехнологов. Все пропагандистские радиопередачи были сознательно идиотические. Чего стоила «Басня про премудрого карася», который не понимал преимуществ свободного фермерства: «Хорошо зажили рыбы: хочешь — овец разводи, хочешь — репу сей». Заканчивалась «басня» сценой бунта свободных рыб против неких насильников: «И схватил карась дубину, и давай крушить-громить!..» Народ ржал над идиотами. Но милее всех других передач были ежеутренние славословия областного радио в адрес местных «скинхедов» — робких парнишек, однажды пригнанных прямо со студенческих зачётов для «интервью» в студию с одной целью — чтобы потом заявить в «Утреннем обозрении»: «Это у вас в Москве скинхеды плохие, а у нас — хорошие, восстанавливают памятники». Спецоперация политтехнологов удалась.

Запись данной чУдной передачи была сразу же отослана в Администрацию Президента с пояснением: «Вот что творится в государственном эфире с ведома некоторых региональных губернаторов». Короче, работа по дискредитации Губернатора «Фомича» в глазах Кремля оказалась тоже проведена на пять баллов. Для ликующего народа же завершиться утро Победы должно было так. По пути к телецентру, у южного входа в парк бескрайняя процессия рассредоточится по переулкам и уйдёт через Ботанический сад вниз по Красной улице, как будто её и не было, и никого не громя. Осуществив, таким образом — только наоборот, сюжет анекдота: «Ура! Наш обком сказал, что погромов не будет.» — «А наш погром сказал, что обкомов не будет!» И впрямь — обещанный погром тем светлым днём не только не будет осуществлён — напротив, с раннего утра окажутся отмытыми бензином все ругательные надписи с поваленных накануне кладбищенских памятников: благо, бензина у Компании было много. А совершивший волшебное Преображение Красный Прокурор, весь в светлом: в отличном импортном костюме стального цвета, галстук — в тон рубашке, пиджак демократично расстёгнут, одна рука мужественно заложена в карман брюк , другая — по-ленински ухватилась за отворот пиджачного лацкана, открытое простое лицо, приветливый оскал, — и всё это конечный продукт труда имиджмейкера и талантливого художника Олега Залманова, — так вот, он пройдёт через парк в окружении лишь нескольких ближайших соратников, а также в присутствии однорукого директора парка — грозы велосипедистов. Прошествует почти одиноко и без охраны: она в кустах, — скромно и неспешно, в спокойствии чинном, как и подобает вождю, но при этом — строго на кинокамеру, медленно отъезжающую от него, фиксируя мгновенье истории. Чуть поодаль ото всех, но вместе с ними следует «команданте Малой», сменивший по такому случаю привычные шорты на армейские, защитного цвета, бриджи, заправленные в жирно блестящие гуталином отличные генеральские сапоги мягкой кожи. Он явится зрителям не таясь, в надетом поверх русской косоворотки ладно пошитом френче и с хлыстиком-стеком в руке, которым он постукивает по кованым каблукам. Встречные горожане поздравляют триумфатора с победой, девушки кидают на всём протяжении пути ему под ноги полевые цветы. Вождь радушно входит в здание радиотелецентра, где работники студий преподносят ему хлеб-соль. И вот уж навстречу, в холл, — трезвый! — спускается по лестнице смущённый генеральный директор медиа-холдинга, вчерашний смертный враг, и за ним — журналисты, многие — заранее салютуя сжатыми кулаками: «Рот фронт!» — «Мы с вами! Мы — вместе, мы — свои, НАШИ». Следуют взаимные рукопожатия. Новый Губернатор держит короткую речь, которая сразу пойдёт в эфир в утренних новостях. Он заявит всем, что хочет примирить полярные политические силы области, для него нет ни красных, ни белых: он будет работать со всеми вне зависимости от партийной принадлежности и станет плечом к плечу с Президентом искоренять коррупцию, как делал это, будучи депутатом Госдумы в «комитете по безопасности». Потому что для него нет дела важней, чем благо области — всех её жителей. И что он ведь тоже — державник, и тоже — за Великую Россию для русских и других коренных народов. «Ну, тогда — ладно!» — скажут журналисты. Всеобщее примирение. Занавес. И главный редактор партийной газеты «Любимый край» молодой коммунист Даянов должен был освещать всё это завтра от прессы и запечатлеть для вечности, да куда там теперь! Всё рухнуло.

3. Витя Кандагарский наяривал себе одесский мотивчик , как будто сам присутствовал ежедневно при отправлении того трамвая, брюнетки непонятной национальности в цветастых одеждах распределились среди мужчин за столом, маэстро Бульин, также присев, смачно откушал еды и причастился водочкой, и только после этого, утерев салфеткой влажный рот, вник умом в реплики весёлых гостей, что поедали, блестя жирными губами, икру и балык, а затем поглядел на ноги танцора, прислушался к тому, что играл гитарист, снова посмотрел вверх и спросил Витю Кандагарского, кивнув в сторону самодеятельного чечёточника и сыто причмокнув:

— Что, еврейчик?
— Ну ты же видишь, чернявенький какой! — хохотнул Витя так убедительно, что маэстро с бубном вылупил свои и без того выпученные глаза: мол, «Неужто началось?!»

Вопрос этот происходил из любимой байки руководителя местного отделения «Союза Офицеров» в недавнюю бытность его штатным помощником Красного Прокурора, как депутата Госдумы от области и председателя думского Комитета по безопасности. Звучал анекдот общеизвестно, он был стар: «Едут в автобусе жид, военный и поддатый мужик. Вдруг — светофор. Водитель, зазевавшись — жмёт на тормоз, давка, военный еврея — хрясть кулаком по скуле. И тут мужик тоже с другой стороны тоже — бац! Ну, всех повязали. В милиции спрашивают у военного: «За что Вы ударили гражданина Кацмана?» — «Да машинально вышло. Он мне на ногу наступил, пока я на часы смотрел» — «А ты? — спрашивают мужика». — «Ну как?! Я гляжу: военный на часы поглядел — и бьёт этого. Ну, я и подумал: время подоспело — по всей стране началось!» Байку эту, или анекдот, помощник Вождя с удовольствием рассказывал в курилках на всех городских сборищах армейских и прочих отставников. Недаром сам он, по совместительству с обслуживанием визитов в Город хозяина возглавлял упомянутое местное отделение Союза Офицеров, куда входили многие «отставные козы барабанщики»: как МВД, так и «бойцы невидимых фронтов».
«Союза Советских Офицеров», — всегда уточнял он с митинговых трибун в «День Примирения и Согласия» Седьмого Ноября, гневно вопрошая в микрофон: «С кем нам предлагают примиряться и сотрудничать — с этими предателями? С ЕБН-ом? С Обществом еврейской культуры?»

 Главарь Союза здешних Офицеров был из себя высок и статен, правда, имел неохватный живот, который мешком вываливался из любых галифе , а еще смоляную «дворянскую» бородку с усами и такого же цвета шевелюру, чёрные, навыкате, глаза, а на все мероприятия ходил неизменно в офицерской форме с погонами майора непонятного рода войск и исторического периода и с бордовыми петлицами. Помимо прочего, он обладал смачной «расейской» фамилией Первач, хотя в военном билете был записан несколько иначе, да и имя-отчество у него были другие. Председатель московского Союза Офицеров, часто посещавший Город, его явно недолюбливал. Но Вите Кандагарскому приходилось самозванца терпеть из-за того, что тот происходил родом из небольшого приднестровского городка, где имел важные связи и куда соратникам Прокурора вскоре предстоял важный вояж: там, на нейтральной земле, должна была состояться встреча с «эмиссаром Центра», очень влиятельным в Тирасполе и Бендерах. Говорят — страшный человек, однако новый начальник областного МВД, Пильгеватов, свой в доску парень и любимец Вождя, испытывал к тому страшному человеку безграничное доверие, и это успокаивало. Сейчас председатель местного Союза Офицеров также присутствовал в зале, но сидел тихо. Рядом примостился и хлебнувший уже сверх меры лишнего маэстро Бульин со своим шаманским бубном, обняв за плечи осоловевшего «Муравьеда». И когда успел стать жопником — был же нормальный мужик ещё недавно, хотя и «попса». Витя недоумевал. И ведь понравилось! Наобщался с теми своими новыми друзьями из окружения сыночка Вождя! «Голубая луна», блин! Нет, надо было пригласить Филю — ведь он перед прошлыми выборами вякнул слово-другое за коммунистов, да осадила его тогда эта стерва мадам Брошкина. Маэстро, обмякнув, бормотал что-то на ухо своему соседу, а Муравьин, то ли вникая в его слова, то ли от известия, что «по всей стране началось» , радостно посвежев головой, глядел на танцующего средь блюд артиста с почти трезвой уже, всё возрастающей брезгливостью: ну конечно — кем ещё могут быть «эти»? Клоуны, скоморохи. Он звучно отпускал шуточки.

4. Вот привязались! Выпитое вино почти вылечило уже сотрясение мозгов в голове юного редактора, он заметно повеселел и отплясывал на столе теперь ловко и лихо, получая даже удовольствие, словно знал: главное — здесь, посреди круга, он в безопасности, надо только выиграть время. Ещё чуть-чуть, и забрезжит рассвет. Где-нибудь на склонах расщелины, той, что отделяла большую макушку двуглавой горы над рекой от малой, которые были круты и дики, и по которым раскинулись огороды частного сектора, там, за распахнутым в бездонно-чёрную темень окном зала, на самом излёте этой вальпургиевой ночи, вот-вот закричит, возвещая начало утра, первый петух. И тогда, как он твёрдо уяснил из читанных им в другие, стылые сельские ночи, повестей, вурдалаки исчезнут, сгинут вмиг , унесясь с воплями в те сырые тёмные овраги, на дне которых средь болотной жижи и тины нет ничего — лишь журчат замусоренные ручьи, да в неведомой своей жизни нашли обитель одичалые собаки. Там они, там: воют, лают! Сны разума рождают чудовищ…

Терпеть до зари! Ведь всё-таки это было лучше, чем лежать распростёртым внизу на асфальте с расколотым черепом и бедной своей душой, покидающей не узнавшее любви тощее тело, чтобы унести куда-то ввысь всё, что останется от него. И полетит он, бестелесый за холмы и песчаный карьер, как ангел, а может — демон, дух изгнанья, над грешной землёй за глухие овраги, над чёрным ночным парком , над разбитыми и поваленными надгробьями могил тех, о ком он и знать прежде не знал, и не видел вблизи никогда, но к кому пытаются приписать его теперь собственные боевые товарищи. Хотя даже среди присутствовавших здесь насчитать подобных представителей было — плёвое дело. Вот — один, вон — второй, сверху всё видно. А есть и третий, и четвёртый… В рядах одних лишь «союзных офицеров» — как тех собак!.. И «талантливый художник» Олег Залманов — он ведь только согласно Легенде едва ли не сирота. Да, папа их с мамой когда-то бросил, но потом-таки же нашёлся! Да и всегда жил в Городе. Целый отставной полковник, Михаил Елизарович Залманов-старший, активист бюро Обкома возрождённой компартии, он когда-то стыдился богемного сынка. И, хотя втихаря и купил ему квартиру в доме у вокзала, но был несказанно рад, когда тот с мамашей уехал из страны. А ведь всем было известно, что согласно военному билету именовался Залманов-старший, как никакой не Михаил — но Меер, и не «Елизарович» вовсе, а Эли-Эзерович. Через чёрточку. Когда в перестройку, согласно разнарядке, было разрешено создавать разные партии, то в Городе, в пику коммунистам, появились некие «социал-демократы». Их лидер присутствовал сейчас тут, за столом, от «сил оппозиции» — вот он, закусив форелью под шубой, спит лицом в винегрете. А в перестроечные годы, бодрый, он налетал во всех дискуссиях на конкурентов-большевиков, яко коршун. Мол, и революцию делали за них эсеры, а те — примазались. И в числе штурмовавших Зимний был только один большевик: Антонов-Овсеенко, да и того потом шлёпнули. Для таких выступлений ему щедро давался радиоэфир. А наедине он как-то привязался с бодуна к одному из лидеров помешавшихся на жидомасонском заговоре коммунистов, видному члену бюро Обкома полковнику Залманову с вопросом: «А почему это Вы — Залманов, а не Залман?» — «А Вам-то какое дело!» — отбивался тот. — «Но ведь Вы — еврей?!» — не унимался критик. — «Да» — «А Первач?» — «Тоже» — «А какого же Вы тогда, батенька, чёрта?!…» Ответ члена Обкома потряс всю политическую тусовку. «А это потому… Потому, — закипел опытный партиец, — что ваши ничего сами организовать не могут. Ни партячейку, ни союз офицеров». Позже Красный Прокурор во время своих редких наездов в Город по депутатским делам говорил на встречах с избирателями просто: «Вот нас обвиняют в антисемитизме. Но какой же я антисемит: мой лучший друг — это российский патриот адмирал Рахлович. Который заявляет о себе так: «Да, я еврей, но я — не жид!» Потому наш предвыборный блок «Движение в поддержку армии и оборонки» мы называем в своём кругу так, как понятно народу: ДПЖ — «Движение против жидов».

Соратник прокурора Финюхина по борьбе, покойный отставной адмирал Каспийской флотилии Рахлович был из себя известный на Волге давно мрачный смуглолицый вояка, который ошеломлял одним своим видом: нависшими на пронзительные чёрные глаза тяжёлыми лобными выступами покато приплюснутого черепа со сложно изогнутыми бровями. То был узкий лоб неандертальца, укрытый сверху клочком чёрной жёсткой шерсти, а именно — примятых фуражкой волос, коротко обрубленных вокруг мощной квадратной башки , также адмирал имел хорошо вылепленный нос и крепкий подбородок, крупные негритянские губы, и говорил хриплым голосом кратко и смачно. Так, что когда он замолкал, то всем хотелось, чтобы он сказал что-то ещё. Прокурор терялся в его тени. Но когда год назад Адмирал погиб при загадочных обстоятельствах, его соратник Финюхин быстро сколотил на базе осиротевших сообществ военных отставников и действующих спецов-оборонщиков собственный «надпартийный патриотический региональный блок «НАШИ» имени славного Адмирала. В партийной среде давно говорили о необходимости замены вялого «Председателя Зю» на более фотогеничную: без бородавок на носу, фигуру. Но Красный Прокурор брал выше: пусть тот остаётся генсеком. При новом Президенте с расширенными полномочиями! Все знали, что так и будет. Все готовились к новым личным триумфам и будущей шикарной жизни. И лишь один человек, юный редактор, столько сделавший для Партии, был вышвырнут благодаря проклятому умнику-яблочнику, рассекретившему тайный код, со светлого пути. За что? Как это — «погромов не будет», когда вот он уже начался, этот погром. И с кого — с него, лица самой что ни на есть коренной национальности, на благо и которой тоже обещал трудиться новый Губернатор. Коренной! Как зуб! «А клыки и резцы — выбьем», — шутили его соратники ещё вчера. Как бы не так — на «клыки и на резцы» , то есть на сильных, у них оказалась как раз-то кишка тонка. Тогда взялись разрушать, словно кариес, коренные: бить своих же. А ведь он хотел всего лишь удачно жениться. Желал для себя своего маленького мордовского счастья. Мечтал об этом одном, греясь в уютном джакузи — мама-главбух была одной из первых в их «Санта-Барбаре», кто установил это чудо сантехники в своём скромном коттедже. И делал её сын все свои общественные дела только для одного этого личного счастья, лелея робкие грёзы под песенку, что пелась за окном его комнаты пастушком на родном языке. И где-то там, в Турции, была, наверное, пошита уже та его свадебная жилетка и закуплена оптовиками, а, быть может, находится уже на пути сюда.

Разве он не красивый парень? Что ж с того, что он чрезмерно худ — было б всё хорошо, он бы быстро отъелся, как эти. Ведь он знал секрет спасительного круга, что оберегал его на столе: просто из-под запачканных где-то туфель все убрали посуду с кормом. Она оказалась вне круга. И пока все собравшиеся тут были заняты поглощением еды — им было не до него. Лишь это одно: тихая сытость, он знал точно, и являлось единственной тайной целью их борьбы, а не что-то другое. Так, до коллективизации тоже ведь не было особых жестокостей. Лишь оголодавших вампиров тянет на живую кровь. Не произойди ужасного — и он стал бы таким же, как они — хотя, в общем, и не голодал никогда, зато — переживал. С завтрашнего дня мог бы есть спокойно и стал бы упитан. А во всём остальном — глядите: он слегка и кудряв, и высок, немного скуластое лицо его с раскосыми в меру глазами приветливо и открыто, у него — семнадцать рубашек, и брюки из вельвета, и ремни. Уже было положение в обществе. Чем же был он плох? И вот вам — ирония судьбы. Ничто не стало возможно. Изуродованный портрет — мелочь, дожить бы до петухов!

Закончилась песня Вити Кандагарского, притихла в углу сладкая парочка: маэстро с бубном и московский боец невидимого фронта Муравьин. Последний пытался всё ещё выражать лицом брезгливость к продолжавшему танцевать на столе подопечному ему «артисту», которого когда-то лично завербовал, да никак не мог отвязаться от навалившегося на него влажной жаркой тушей артиста другого: Бульина. Все они п…! Честно сказать, сам момент вербовки этого чернявого он помнил нечётко: был тогда в глубоком запое. Но, главное, словосочетание: «Подписка о неразглашении» выговорить-таки смог! Успокоенный, эмиссар из Москвы вновь задремал в объятиях маэстро.
А Витя Кандагарский тем временем с не меньшим презрением уничтожал взглядом своего московского соратника. Аналитик тоже на букву «А»! От слова «анал». Как можно не отличить уроженца мордовских болот от потомка выходцев аравийских пустынь! Нет, на «князя Пожарского» этот дурик никак не тянул. Отнюдь.

— Да, Муравьед? — вслух завершил ход своих мыслей он, обращаясь к Гене.

— Я не «Муравьед». Я — Муравьин!!! — взвился тот с места, протрезвев от гнева, опять. — Прошу не путать.

Произошло данное Генино пробуждение столь бурно, что обнимавший его великий певец и продюсер всех народов Союза едва не свалился на пол, подхваченный вовремя Витей. Этого надо было беречь особо. СловА сочинённого «Принцем ремейков» партийного гимна избирательного блока «За Нашу Родину»: «Город зари» пели и на партконференциях, и на приёмах эмиссаров из Центра в тайных бункерах закрытых «почтовых ящиков» за банкетными столами, — стоя!, — все: и руководители подразделений, и Лёлька с меню в руках:

— «За Нашу Отчизну! Финюхин — Фидель! Родина знает цель».

В строках гимна впервые песенно запечатлялась фамилия Красного Прокурора. Это дорогого стоит. Или — другое нетленное: «Горит и кружится планета. Над Нашей Родиною — вор. Но впереди у нас — Победа. Ведь в бой ведёт нас Красный Прокурор. От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот — такие, брат, дела».
Города были названы, как опорные точки «красного пояса». Но после казуса с курским губернатором, обозвавшим мамашу своего соперника на выборах Руцкого жидовкой, «Курск» в песне заменили на «Брянск». А под вражескими воротами имелась в виду столица Приволжского Федерального округа Нижний Новгород. Это и была цель.

Ну разве можно такого человека ронять на пол, кем бы он ни был! Витя передоверил маэстро крепкому ещё господину Погосянскому: бандит, справится. Если бы! В «крутой» иерархии здешний торговый олигарх занимал незавидное место и надеялся хотя бы теперь отбрыкаться от наседавшей братвы. Страшные беспредельщики — говорят, зимой приезжал в Город из южного зарубежья, где у него был замок над рекой Днестром, сам тираспольский главарь, чьё прозвище-кличку даже вспоминать жутко, и взял всю предвыборную кассу тех и других, кинув лохов на представительские расходы. По слухам — реальный монстр. Ходит всюду исключительно без оружия. Да оно ему и без надобности, убивает голыми руками. Ладонь его — чисто сапёрная лопатка, и удар ею в корпус противника соответствующий: сразу лопается грудная клетка и острые обломки рёбер сами вспарывают сердечную мышцу — мгновенный инфаркт! Словно прошёл какую-то спецподготовку — у него на пути не стой! Только здесь, в кругу надёжных товарищей, бывший валютчик чувствовал себя в относительной безопасности. Что ж, может, хоть сейчас, после их победы, что-то изменится! Но сколько хлопот! Вот надо теперь успокаивать этого козла с бычьим пузырём… С домброй… Или как её там. Ну-ка, ша! Погосянский-господин отобрал у Бульина бубен, и тот сразу затих. «Чтобы ты, малыш, уснул, на домбре звенит Джамбул». Прикрикнул даже на московского гостя — как ни странно, товарищ Муравьин тоже подчинился. С презрительным отвращением глядел Витя на боевых друзей-соперников. И это — «Орден меченосцев»? Кому внушат они ужас? Где их личные победы? Не считая вербовки этого пляшущего свой дикий танец газетчика…

5. То ли дело он, Виктор-победитель с главным своим трофеем — Григорием Хедеровским, нынешним бензиновым магнатом края, каковым тот и стал благодаря Вите. Гриша, некогда простой инженер, выпускник местного института нефти и газа, со студенческих лет был скромным исполнителем музыкальных юморесок в клубе авторской песни родного своего славного Автограда: «ВорОны к югу полетели, ёксель-моксель, сикись-накось, накось-выкусь: пришла осенняя пора. Ребят всех в армию забрали, хулиганов, года на три, может на пять, может, больше. Настала очередь моя: главаря. И вот, приходит мне повестка…». Вот, какие песни были в Гришином репертуаре. Витя же, отставленный после Афгана из числа рыцарей плаща и кинжала в глухой резерв, покорял в том клубе всех прочих слушателей «циклом афганских песен». Было ведь время! Все смотрели на него, когда он, сжав побелевшими пальцами гриф гитары, с яростным выражением лица, с зажмуренными глазами хрипло рычал, мотая склонённой по-бычьи головой и рвя струны, известный гимн погибшим про груз в цинковых одеждах: «В Афганистане! В «чёрном тюльпане», с водкой в стакане мы тихо плывём над землёй. Скорбная птица чер-р-рез границу…». Когда-то его талант не оценили. Ну, что ж… Ведь так же, как к здешним «певунам» в качестве засланного казачка в перестроечные годы, так и в Афган до этого — снабженцем, он попал с большим понижением по службе. А Гришан… Эх, зря он поехал на каникулы к родне в этот «Город на горе» летом далёкого восемьдесят четвёртого года. И — влип, так влип! Именно там, а вовсе потом не в Автограде, впервые пересеклись их пути. В то время Витя, благодаря своему папе, возглавлявшему тамошнюю областную Прокуратуру Рюрику Кузнецову, другу Первого секретаря Партии Льва, как раз процветал и, уже тогда матерый тридцатилетний службист, извлечённый в очередной раз из «резерва», был прикомандирован на высокую должность от родных «органов» в здешний Обком. И кое-что про всю случившуюся историю знал. Потом пришли другие времена, он покинул родной город, заезжая туда лишь в качестве эмиссара, а после Обком вообще разогнали, Витя из Душанбе ещё раньше был «списан на гражданку» в Автоград осведомителем, но находящимся в «горячем» резерве себя по-прежнему считал. Работал с «певунами», потом подался в политику. И когда пришло время, припомнил своему знакомцу по клубу авторской песни про то, как тот много лет назад, гостя у родных в Городе на горе дал слабину в мрачном кабинете «контрашки» у туалета , в виде «подписки о сотрудничестве» в надежде, что от него отстанут и не тронут его дядю с тётей. Это к ним Гриша на свою беду, как и всякое лето прежде, приезжал в тот год погостить на каникулы в их маленький домик, что скрывался за баней средь кривых улочек. Они тянулись от бани по самому дну расщелины, которая рассекала меж собой две вершины ниспадающей склонами к Волге зелёной горы, отделяя большую её макушку от малой, к оврагам с родниками. Там, за забором, под кручей, по которой раскинулся горными террасами ботанический сад, текли в чёрных оврагах замусоренные ручьи, и по ночам, когда стихала музыка на танцплощадке, в парке наверху грандиозного холма, становилось слышно, как резвятся во мраке зарослей между собой одичалые собаки: тут они, воют, лают! А о чём? О том, о чём знают все: что если увяз коготок — всей птичке пропасть. Зачем поехал Гриша туда в тот год!

 И вот пришел день, когда в грязной общаге Института нефти и газа Автограда, где кто только не жил, в комнате, за мутным окном которой на восьмом этаже дымил заводскими трубами обширный окраинный рабочий район под названием Химмаш, уже разыгралась сцена покупки его души. Гриша навсегда прощался с собой прежним. Никогда, ни до, ни после, не был он таким пьяным. Спирт «Ройал» лился рекой, а Гриша в тельняшке, в рваных «трениках» с торчащими наружу коленями с сигаретой «Прима» в зубах полулежал на растерзанной койке, терзая гитару. Витя, оседлав тумбочку, барабанил по её бокам ладонями, словно играл на тамтаме, аккомпанируя Гришиному пению-воплю о том, что: «Ну, а если наш индеец вдруг немного загрустит — он достанет папиросу и покурит посидит. Эх ты в поле травушка, да травушка-муравушка. Да берёзки-ёлочки, шишечки-иголочки. Эх цветочки-лютики да грибочки-ягодки!» На другой койке разметала из-под халата голые ляжки, — так что подаренные ей Витей бежевые итальянские трусы торчали наружу, — боевая соратница Лёлька. Её прислали в Автоград на семинар составителей меню. Ничего смешного: это никакие не шуточки, а — серьёзная бухгалтерская наука, крайне пригодившаяся потом, в дни выборов, для кассовых сборов по графе «представительские расходы». И стал Гришан из босяка-барда всесильным боссом бензиновой Компании, захватившей в округе всё. Остальное для Вити стало делом техники. Крупнейшей своей победой считал он привлечение на сторону Прокурорской команды влиятельнейшего демократического губернатора области, где находился Автоград — Гагарина. Выхода у них, губернаторов, не имелось. Ведь что они могли сделать против Компании, опутавшей к той поре своими щупальцами окрестные области, подобно спруту? И вскоре уже сидели они рядком на Совете Федерального округа: Гагарин, мордовский глава, другие, и говорили в эфир, как по бумажке против «Фомича»: «Несомненно — с новым руководителем регион воспрянет…». Газеты писали на первых полосах: «Правый лидер соседней процветающей области — и тот за левого Прокурора». А когда Фомич, примчавшийся лично в вотчину Гагарина, спросил в лицо недавнего своего союзника: «Как же так, дружок?», то вчерашний друг только промямлил: «Ну, не мог же я не принять у себя депутата Госдумы. Я лишь проявил вежливость!» И остался с Фомичом плечом к плечу один Аяцков — но и для него в родном регионе был готов свой прокурор, который «шил дело». Губернаторы были взнузданы для святого похода сначала — на Нижний, а потом — на центр под вечевой колокол. Потому как настоящему индейцу — завсегда везде ништяк. Были бы представительские расходы. Оставалось кому-то возглавить этот поход! Такой человек был. «И вы его знаете».

Витя Кандагарский знал точно, что это его долг. Никому из тайных соратников по борьбе он не мог доверить лидерство в революции, так как был осведомлен: тогда будет слишком плохо. Начнётся страшное. Несмотря на неказистый вид, все они: пахнущий конюшнею Прокурор, набравшийся европейского лоска Муравьин, не говоря уже об остальных, были злы, как те собаки и обижены с детства на весь мир. Они Бог весть что натворят. В отличие от них, Витя был добр. Именно по доброте своей он спасал сейчас от расправы этого труса-редактора. И вообще не желал никому зла. Единственное, чего он не мог простить людям — это неблагодарности. А она была всюду. Неблагодарной тварью была его жена. А соратники его по Союзу ветеранов Афганистана, до которых он ещё доберётся , теперь — доберётся, всех достанет, что он им сделал такого, из-за чего они его выгнали?! Ведь он действительно имел право на своё прозвище — что ж с того, коли подразделение его дислоцировалось в Душанбе? Он их кормил, обеспечивал все поставки и тоже рисковал. Неправда, что он вовсе не был «за речкой» — был! И в Кандагаре, и в Баграме, возил одеяла, спальники, что бы они делали без него, вояки тоже ещё на хрен! Кого они победили? И рота его называлась звонко: Часть Материального Обеспечения. Вот так! Ведь и эти «соратники», что сгрудились сейчас под его опекою за столом — они тоже не что иное, как будущая Часть Матобеспечения этой голодной, убогой, задрюченной области, её спасители. Они, а не какое-то фомичёвское «содружество народов губернии». Для того и стараются. Потому что ему всех жалко. А его не жалко никому. Он уже давно осознал горькую правду жизни: благодарными по-настоящему бывают одни лишь дети. Они, а не эти испорченные и корыстные кобылы, называемые дамами в соку, а на деле обросшие омерзительными потными жировыми наслоениями, подобные его жене, которая ещё и умудряется до сих пор иметь успех среди их общих знакомых — Витиных соратников. Это с её-то неповоротливыми конечностями, похабным грудным смехом и не телом даже — но «туловом», давно потерявшим нежность и трепет! Нежность и трепет, которые есть только у самых невинных, несмышлёных созданий — вот что безумно влекло его и заполняло помыслы. И не было ни единого человека, кто бы знал, хотя бы догадывался про тайную его и порочную страсть. Разве что этот вонючий урод напротив — но ничего, теперь Витя станет недосягаем для интриг и подсидок, заимев долгожданную власть — а она посильнее пистолета, которым он запугал ту многодетную семью в Душанбе, в чьём доме определили его на постой — и отца, и братьев, и вошедшего не вовремя деда в тюбетейке. Да и не увидели они толком ничего в тёмной кошаре, а сам Витя никогда и не с кем не делился сокровенным, что чесалось и шевелилось в его тоскующей душе.

И был за этим столом лишь один человек, кто знал всё про всех, недаром он звался тут: «Идеолог». Тот, что сидел напротив Вити. Начальник Особого отдела Прокурорского штаба. Вонючий урод? А он этого и не скрывал. Мало того — в таком, разработанном им лично, образе, и заключался весь гениальный пиаровский план одержанной победы. И автором данного плана был именно он — Жора Верховенцев, а вовсе не все эти дурацкие «политтехнологи» и «спонсоры». Не свихнувшийся в наполеоновской мании величия Витя со своей всеохватной «вербовкой» и не «господин Погосянский» со своей распальцовкой, которой он сейчас тычет в хари всем: и Бульину, этому пьяному артисту невидимого фронта с шаманским бубном, и даже московскому эмиссару Гене, а те подчиняются. И москвич Гена Муравьин тоже. Явился напомаженный , с запонками-булавками — так чистым стал? Думает, раз начал ходить в чёрном своем прикиде — траурном кашемировом пальто, чёрной же мафиозной шляпе набекрень и при таком же чёрном «аксессуаре», блин, как «зонт-трость»: стиль — под Путина на заре карьеры, так теперь — «европеец»? И Прокурор тоже хорош: поддался на уговоры Залманова, «имиджмейкера», а его «имиджевая разработка» — ошибка, ошибка! «Мы — чистые, красивые, добрые и благородные, а «они», те, кто против нас — тёмные, шпана , преступники бритоголовые с двумя извилинами в мозгах с задворков Главного рынка: рвачи-молочники, мясники, лесники». Лесником был когда-то на заре карьеры Фомич. Как сказал сам Вождь: «Мы — не красные, и не коричневые, мы — разноцветные, в нас все краски, — и утреннего солнца, и самых лучших фруктов». «Оранжевое солнце, оранжевое небо, оранжевое море…», — даже ансамбль школьников с такими песнями для предвыборных концертов сформировали под кураторством Вити. И название-то какое сварганили: «Недотроги». Не удержался стервец — выдал свой порок.

А ведь ему, Жоре, всё известно про Витины афганские проделки: эти все его «НаилИ», «ДжамилИ». Боится, поди, гад. Все Жору боятся. Отставные козЫ барабанщики невидимого фронта… Рыцари без страха… Сучата они легавые! Обслуга. А железный кулак гвардии пролетарского гнева — это старые товарищи, что не стыдятся своего природного духа и цвета. Трижды неправ Вождь в том, что согласился выйти завтра, сегодня уже то есть, к народу весь в светлом, в костюме-галстуке, а не во френче, как его шеф охраны. И — облитый от манжет до штиблет одеколоном. Таким он в Думе мог выступать. Но не после Победы. Нельзя забывать основную Идею, придуманную не Жорой, но единственно выгодную. «Кто был никем — ТОТ станет всем!» Только тот! Они, «Наши», — не чистые, они — грязные. Они вонючие. Чистенькие — их враги. И все, собравшиеся тут, знают это, «фрукты» вы наши красивые. Даже «яблоки» у вас только притворялись зелёными, а внутри — красные. Как и та заря, что встаёт за окном, никакая не цветная и не оранжевая, а — красная. Рыжие — во вражеском стане, и их место на рее. И если кто вякнет про НАШ запах, пусть даже для пользы дела, как этот «танцор диско» на столе — того ждёт его незавидная участь. Жора с ненавистью швырнул в юного редактора огрызок оранжевого ананаса, как делали это до него и все присутствующие, теперь притихшие: Витина песня закончилась. И только старые трезвые коммунисты, сгрудившиеся вокруг обеих подруг-активисток, Старухи и «Тёщи», тихо и вдохновенно запели заветное: «Нас ждёт огонь смертельный. И всё ж — бессилен вор! Об этом скажем мы отдельно: ведь в бой ведёт нас Красный Прокурор». И все за столом, кто ещё мог говорить, дирижируя сами себе вилками с нанизанной на острия едой, поддержали этот «победный гимн» принца ремейков, под который всё продолжал отплясывать на столе свои «семь сорок» бедный газетчик. «Ведь в бой ведёт нас Красный Прокурор-р!» — проурчал багряными свекольными пузырями даже уронивший голову в тазик с винегретом, а теперь — очнувшийся там и подхваченный общим порывом, социал-демократ.

Да, да! Жора Верховенцев знал, — и другие пускай не притворяются, что забыли, — главную военную тайну «НАШИх», её чётче всех прочих сформулировали как-то фанаты неистового «Владимира Адольфовича», что периодически, будучи проездом через Город перед очередными выборами, раздавал на здешнем вокзале «бедным и русским» крупные купюры. На вопрос: «Почему Вы лично за Жирика?» следовал суровый ответ: «Потому что сейчас я в дерьме, а так я буду давить!» Как известна была не только Жоре, но и всем в Городе шутка, произнесённая на каком-то митинге неким «чистеньким» умником, до сих пор не вычисленным: «Но как же ОНО может «давить»: ведь консистенция не та. Разве что запахом!» Самое страшное, что фраза эта, как зараза, разнеслась к выборам по всей губернии. Её знали все, хотя за один намёк на неё «ночные оборотни» отрывали голову сразу. Хитрые пиарщики Залманова всё поставили с ног на голову: «Вонючие не мы, а бритоголовые братки с Главного рынка», «дельцы-молочники», «пархатые рыжие»! А мы, значит — красивые. Олег думает, что так он обставил Жору. Что этим он обеспечил победу. Но как можно ради победы поступаться принципами? Разве он, Жора Верховенцев, принял свой нынешний «имидж» только для того, чтобы выслужиться перед Вождём? Он, выросший в профессорской семье, среди книг, умных речей и изысканных гостей его родителей! Имевший любую одежду и еду, поглощавший запоем Ницше и Коэльо из отцовской библиотеки между чаепитием с серебряными ложками в стакане и ванной с шампунем! А теперь все считают так: мол, под разговоры про «Святой нутряной дух», исходящий от Жоры: дух родной земли , что приняли в себя стоящие на этой земле ноги его, — он просто верноподданнически пытается замаскировать всякий раз, когда соседствует в обществе рядом с Красным Прокурором, неистребимо присущий Вождю везде и всюду запах гумна, на котором, по слухам, тот был некогда зачат неведомо от кого перед тем, как попасть в свой сельский интернат. Подхалимничает, то есть. Хотя на самом деле Прокурор, надо отдать ему должное, вовсе не стесняется своего нутряного духа, потому что много ли осталось таких, истинных? Они двое, да ещё разве что новый глава Областного УВД, свой в доску парень: с ним Жора познакомился лет десять назад в психушке, куда его самого упёк лично папа-профессор за юношеское увлечение сына «сатанизмом». Был грех такой ещё раньше, давным-давно: жгли кошек на старом кладбище, пускали кровь. Переворачивали пентаграммы, выли хором во тьме под луной: «Приди, приди!» Пришёл патруль. Но не выбили веру в тёмные силы из Жориной головы тогда советские милиционеры. Летом, в деревне у тёти, куда его, уже студента, срочно отправил на каникулы отсидеться, папа-профессор, состоялось кровавое крещение. В гости к Жоре в то воскресение приехали его городские друзья. Неделю над селом, полями и прудом висел зной и нещадно пылало солнце. Кругом по кустам и скирдам «под чинарами» день и ночь в те выходные пировал присланный на прополку сладкой ботвы в помощь коллегам с заводов и НИИ, работавшим «на свекле» постоянно, ещё и несметный летучий десант , а рядом с ними также «бухАли» прибывшие к родне на воскресенье из города здешние бездельники, быстро нашедшие общий язык с Жориными корешами по «чёрной мессе». Портвейн лился рекой, — и вот их шляния по окрестностям, оглашаемым со всех сторон песнями про Хаз-Булата и казака молодого, что «гуляет по Дону», как раз и выродились тогда в страшную тайну Шемуршанского пруда и обезглавленного трупа, разгадку которой мог знать изо всех местных разве что Серёга Фролов. Чистоплюй! Сейчас он вознёсся на волне этих их новых кооперативных веяний и сахарного бизнеса и стал очень опасен, не боится даже нового шефа милиции. Но ничего. Поговаривают, что скоро Город посетит личный друг и боевой соратник теперешнего лысого нового милицейского босса, беспощадный убийца, даже прозвище-кличку которого тут никто не решался произносить вслух. Убивает голыми руками! Нынешний шеф УВД сражался вместе с ним в Приднестровье, в камышовых джунглях: туда он бежал в девяносто первом году из психушки, где сам прятался «за политику», а Жора, уже давно не студент, — «за сатану». Причём в пятый раз. Жора был никто, а его новый друг Пильгеватов уже имел за плечами и должности, и службу в специальных силовых структурах в «подотделе контрпропаганды» — одном из тех, что создавались при Черненко в пику андроповцам повсеместно при Идеологических Отделах обкомов.

6. Были времена! Отдел по идеологии Обкома возглавлял тогда некто Кагоров, выпестовавший и взлелеявший «контрашку», а сгубил их всех никто иной, как Залманов: это он притащил им на растерзание неведомого сиониствующего юнца, который и надавал им , согласно слухам, всем по сусалам и сбежал — Хедеровский ведь попал в жертвы вместо него, да поздно: «самозваные нибелунги» потерпели тогда в Городе на радость главному конкуренту Кагорова: разгульному товарищу Фофанову, шефу Организационного отдела обкома, полное фиаско. «Контрашку» уволили, Витя Кузнецов убыл делать карьеру в Душанбе, став «афганцем», а Фофанов со своим Трестом ресторанов и кафе, наоборот, преуспел. Организовывал данный товарищ Фофанов в те годы, в основном, пьянки. Среди присутствующих тут изо всей той их тогдашней соперничавшей прежде гоп-компании дожили до сегодняшнего дня в неизменном виде, пожалуй, двое: Витя, он же товарищ Кузнецов, курировавший тогда в обкоме винные сношения с союзными республиками, откуда его и «сплавили» позже в Афган на снабжение, да «маэстро Бульин», тогдашний стукач рок-ансамбля «Волжские ритмы». Поверженный Кагоров сгинул в Москве, не помог ему ни влиятельный уже тогда Прокурор, ни бывший Первый секретарь Обкома Лев Борисович, — до сих пор он — а вовсе не эти, — новые, считавшийся в столице теневым главой области. Бывший Первый и теперь руководил здешними делами из Москвы, как «Глава местного землячества» вместе с аграрным олигархом Стародубковым. За благосклонность именно Льва боролись всегда его вторые и третьи замы, а — не Прокурора вовсе, и не Чебуракова. В курилке на лестничной площадке у распахнутого окна восьмого этажа элитного дома в Денежном переулке, где жил «почётный пенсионер», проводились планёрки и выносились приговоры до той поры, пока всех истинных хозяев любимого края не отфутболил от кормила власти самозванец-«лесник» Фомич. Чем и подписал себе «вышку». Прикола ради было принято решение даже ликвидировать в Городе слишком уж голосистого рыжего хищника, царя зверей, чтобы сделать отцу региона приятное: мол, в крае должен быть только один Лев! Так ведь нет, семеро невесть откуда взявшихся вероотступников из местного Заксоба стали ставить оглобли в колёса и в этом благородном деле. Будет ли на них управа с появлением в Городе ужасного друга лысого милицейского босса — в этом Жора почему-то сомневался, чуя что-то тёмным своим нутром, его не проведёшь! Но что было делать — новый начальник областного УВД верил фронтовому соратнику безоглядно. Впрочем, Жоре нечего было опасаться тайн собственной дурной молодости: нет у скелета головы — нет трупа. «Сатанинские» проделки на кладбищах пригодились ему вскоре вполне. Никогда, ни раньше, ни позже, не испытывал он такого восторга сладостной страсти, как тогда: на сельском погосте во тьме душной августовской ночи на краю вскрытой могилы своей недавней жертвы. Они приехали в глушь на профессорских «Жигулях», трое, двоих уж нет, а он, Жора Верховенцев — есть. Как есть и белая мёртвая голова с неровным проломом в темени — «бедный Йорик!». Подобно принцу датскому, он, Жора, говорит со своим трофеем, извлекая его в минуты душевной грусти с полки буфета в потайном кабинете, ощущая в ладони тёплую кость и вдыхая вновь незабывшийся аромат глубинного духа земли. Глядя в две чёрные дыры пустых глаз безмолвного черепа, сквозь которые был виден зияющий пролом в теменной кости «бедного Йорика», Жора ещё тогда знал о том, что этот талисман — не конец, но начало его большого пути, который для него, — он не знает пока когда, — но начнётся. И будут новые и новые жертвы, а тот тёплый тлен, дивный запах, что пахнул в Жорины ноздри из разрытой его друзьями зловонной ямы, когда он лично, просто руками , извлёк оттуда полуистлевший смрадный прах и, не боясь заразиться ядом, порвал его, вошёл вовнутрь в застывшую кровь, — этот дух земли стал для него навечно памятью о единственно достойном неизъяснимом блаженстве и впервые посетившем его экстазе вдохновения. Они засыпали могилу на сельском погосте землёй и закидали дёрном, и сразу уехали, захватив с собой жуткий талисман — он служил Жоре сначала пепельницей. И пьянствовали потом пять дней кряду. Но какой кайф мог сравниться с завораживающей тёплой сладостью, что учуял Жора тогда, единственный в его жизни раз, из-под разрытых лопатами гнилых досок с обрывками ткани там, в чреве земли! Потому и не мог понять Жора ни Витю с его педофилическими пристрастиями, ни тем паче своего закадычного дружка последних месяцев Малого, ублажающего дикие прихоти дурного на голову Прокурорского сынка — воистину, от осины неи родятся апельсины. Не в папу пошёл: Прокурор — голова! Так как понимает, глядя даже на собственного отпрыска, главную их «военную тайну»: никакие они не апельсиновые, не «оранжевые», а — красные. И запах их — святой дух. Но пусть они, каждый по-своему, даже и грязные, зато именно такие: грязные , а не «чистые», они будут «давить». В этом — правда, а значит, и сила, брат! Кто не понял, тому прямой путь под откос, в овраги, где журчат в глубинах средь тины замусоренные ручьи, да находят приют одичалые собаки, там они — воют, лают! А для любимого края есть только одна улица Красная. И — ничего более. Об этом знали избранные люди: Прокурор, хотя и тот поддался на уловки Залманова, его начальник УВД, двое-трое, но не эти, пирующие тут! Что понимали они в истинной усладе и удовольствии? Ничто. А Жора такое пережил лично. И лишь одно живое существо тут, за столом, было осведомлено о сути страшной тайны. Но это был в доску свой человек, настоящий соратник, что никогда не предаст. Повариха тогдашней колхозной столовой, которую боялись все: от председателя до последнего пропольщика свёклы, она была в те годы в курсе всего. Баба Саша — кремень, лауреат всех конкурсов кашеваров полевых станов, она, на излёте колхозов уйдя в знак протеста в доярки, загнав в могилу пьяницу-мужа, вскоре перебралась в областной центр. Где «теневой генеральшей» Треста ресторанов и кафе «Волга», куда её взяли за талант, рулила процессом, звонкими пендюлями «строя» удалых поварих и вышколенных официантов с буфетчиками во время всех заказных провокаций и «спецопераций» с клиентами, называемых ранее «активными мероприятиями», а теперь просто «разводами». А когда пришла пора — заделалась беззаветной пассионарией и валькирией нынешней Революции. Вот она-то и знала про Жору всё: та самая «Тёща», верный Жорин друг, которой он прочитал некогда это, своё: «О, сладкий жар волшебного томления в ночной тиши под дьявольской луной! Жаль, что восторг той страсти без сомненья не овладеет более уж мной», — вот какие гениальные рифмованные строки впервые сочинил тогда в сладостном экстазе он. А Залманов сочинил всего лишь свой пошлый пиар-план, сработавший-таки однако! Папа же — профессор вообще упёк Жору в палату с санитарами. О, какие люди там побывали в те годы! Один Костик Губкин, сын «целого генерала» КГБ, также упрятанный папашей, чего стоил. Теперь он — важный деятель в Городе и очень полезен для общего дела не в пример этому петушатнику бандюганов Погосянскому. Друг и соперник как Жориной юности, так и сегодняшнего дня, а тогда богемный художник, Олег Залманов, правда, в «палатах» не сидел — его папа отделил сынка от себя подальше ещё тогда, но остальная компания подобралась на славу: все книгочеи, философы. На почве того, чего именно они «обчитались», каждый из них и «сидел». Происходили они, пациенты той «палаты номер шесть», сплошь исключительно из самых элитных семей Города. Потому и тусовались, как теперь говорят, совершенно свободно и всегда днём в лучшем из пивных баров Города: «Бочонке», что располагался на берегу волжской старицы-заводи. Хотя для всех прочих посетителей существовала у входа многочасовая очередь — пиво в Городе было дефицитом. В дымном зале, остекленевший и полупрозрачный, засаленный, весь в перхоти, под вечный мотивчик тех лет «Хоп! Хей-гоп!» излагал тогда Жора впервые приятелям свои теории про жизнь и про власть и слушал чужие. А потом перед ночными оргиями блуждал в одиночестве до самой темноты по кладбищам в поисках новых мест для «кровавых месс», пугая мирных алкашей и совершая единоличное святотатство над могилами, когда обильно орошал их продуктом переработки тёмными глубинами своего организма пропущенного сквозь нутро светлого утреннего пива. Так его! Одним из основных собеседников Жоры в «Бочонке» был некто беспутный Лёнчик, брат известного в городе программиста из режимного НИИ, а сам балбес. Теперь он объявился в Москве, репортёр столичного радио, специализирующийся на «передачах для приезжих». И, по слухам, собирается с другими журналистами готовить репортаж о «соотечественниках в ближнем зарубежье». Планируется вояж в Тирасполь и Бендеры: это дело надо использовать! Туда, в днестровские камыши и плавни, бежал, отсидев в палате, много лет спустя высокопоставленный ныне в системе УВД другой собеседник Жорика по дискуссиям в психушке: Пильгеватов. Жора, к тому времени ветеран лечебного заведения, был всё ещё — никто, и звать — никак, а этот уже в те годы — ого-го кто! И теперь Жора впервые в жизни не вещал сам, а только слушал, таясь от санитаров, откровения будущего главы всех нынешних «силовиков» города, а в ту пору — узника и борца. Тот и тогда был как бы самозванный «силовик», промышляя в «Контрашке», но погорел в восьмидесятые годы со своими «фАшиками», когда их всех объегорил неведомый дерзкий юнец. А вместе с ними утопил и организовавшего всё святое дело Кагорова, и самого Прокурора. И вдруг теперь все вернулись! Только теперь! И, вот смех-то, погубил их тогда, сам того не желая, притащивший того юнца Залманов. Отныне он, дружок юности, у Жоры на крючке! Имиджмейкер… Ещё смешнее рыцарь плаща и кинжала Муравьин, которого пугает даже такой «авторитет», как Погосянский. Куда ему тягаться с объявившей войну «старейшим акционерам» Компании и прокурорской народной власти «семёркой смелых»! Все слабы. Так пусть уж лучше прибывает в Город любой бандит, даже тот ужасный убийца, что, по слухам, словно сапёрной лопаткой, крушит грудные клетки единственным ударом руки, кто бы он ни был! Но что-то нехорошее липким холодным комком подозрения свернулось, скукожилось в мутной душе Жоры — не было у него доверия, и всё тут! Хотя, вроде бы, именно этот человек спас его друга тогда, когда всей их «контрашке» с позором прищемили хвост, вытащил того из психушки, а потом — воевал вместе с ним в Проднестровье, защищал в девяноста третьем советский Белый дом. Шеф МВД верит ему на все сто, считая, что тот до сих пор курирует его от КГБ. Что ж, посмотрим! Расслабившись, Жора сковырнул под столом с уставших ног видавшие виды разбитые вдрызг туфли и вольно вытянул посушить прямо вперёд большие свои ступни в жирных носках. Веяние миазмов из-под стола, подхваченное предрассветным сквознячком из открытого окна, оказалось столь пронзительным, несравнимым по силе духа даже с запахом нечистот, смытых водкой с туфель танцующего редактора, что враз протрезвило всех пьяных и разбудило спящих. Хотя теперь казалось, что даже неутомимый Витя и тот устал от трудов своих, ослаб и — рухнул за стол рядом с «тёщей» по другую сторону от «старухи». Красная доярка налилась кровью, опёрлась об Витю богатырским плечом, и оба они, друг и подруга, набычившись и вмявшись он в нее, а она в него, глухо и мощно затянули своё старое, сокровенно-мафиозное: «Не слышно шума городского, на Невских башнях тишина, и на штыке у часового горит полночная звезда». Так пели они, поставившие отныне своих «часовых» в широкополых шляпах и чёрных страшных очках над этим городом на зелёной двуглавой горе со склонами , рассекаемыми глубокими оврагами, на дне которых текли замусоренные ручьи, — как вдруг, разбуженный свежим духом клоаки из-под стола, очнулся не только социал-демократ в тазике с винегретом, но и прикорнувший было мирно на другом конце стола «принц ремейков» Бульин. Он ожил, отряхнулся, как утренний воробей в луже росы и произнёс бодро и трезво, окинув взглядом стол:

 — Предлагаю всем тост и песню за здоровье присутствующих здесь святых женщин!
 
После чего осушил недопитый московским эмиссаром Муравьиным бокал с вином и, тотчас ухватив отставленную Витей гитару, ударил по струнам — вслед за чем утренним первым петухом заголосил своё банкетное: «Я сегодня немного пьян и не сяду уже за руль. Закрывается ресторан…». «Маэстро» выдал трель по-рассветному звонко, будя к жизни новый день, и сразу после этого, прямо на глазах шатающегося от одури в голове посреди стола юного редактора партийной газеты «Любимый край» Даянова , произошло желанное им давно чудо: с этим криком певца нового дня все присутствующие, что были вокруг, там внизу, ниже уровня его ног, эти зыбкие существа, — как страшные, так и смешные, с воем и визгом, что возник у него в ушах, словно бы слились все вместе в единый ком, растворившись в утреннем мареве, а затем разделились, и, сопровождаемые собственным свистом, врассыпную устремились в окна и двери — туда, где поднимался кверху от Волги белою пеной холодный туман. Свет люстр померк в глазах редактора и он рухнул со стола, как низверженный памятник Железному Феликсу, которому он служил всей душой, прямо в безразмерный подол «тёщиного» платья, раскиданного в натяг на её огромных коленях подобно чехлу от автомобиля «джип широкий», как называли бандиты «Чероки»: свой любимый броневик. Доярка даже не вздрогнула, будучи во власти воспоминаний: ведь и она, как и эта старая её подруга — большевичка, была на самом деле никаким не политическим деятелем, а такой же точно Рабой Любви. И любила всегда только одного своего маленького жалкого мужа, да ещё как — это и вспоминалось-то даже чудно и сладко: прямо с разлёта, за уши с влажным хлюпом! Сама всё за него делала. Как она понимала товарку-орденоноску!

— Даянчик! — вздохнула она всей грудью. — Ты там вращаешься в разных кругах. Найди мне мужика?!

Но тот уже зачарованно сопел во сне, приникнув к жаркому вымю, и ничего не отвечал, только посасывал губами мокрую ткань — крепдешин, что обтягивала левую половину дояркиной груди, вокруг которой, как искра спутника возле гигантской планеты, тянулась к полу его длинная блестящая слюнка.

— Ну спи, спи, жидёнок, — примирительно проговорила ветеранша молочных боёв. И пояснила:
— Я ведь для тебя, как мамочка!

За мутным окном к тому времени уже разгорался вовсю над бескрайней водой великой реки пунцовый, как кровь, рассвет. Рассвет первого дня новой жизни вставал над спящим городом, и вместе с ним пробуждались к новым делам многие персонажи. Уже натягивал на волосатые ноги революционные синие бриджи, на которые он сменил свои защитного цвета шорты, очнувшийся неведомо в каких будуарах от ему лишь известных утех шеф прокурорской охраны Малой. Брился дрожащей рукой, нечеловеческим усилием воли удерживая свои порывы от утренней рюмки, готовящийся к исторической встрече в радиотелецентре Главный редактор областного вещания в эфире. Специально подготовленные девушки на конспиративных квартирах собирали, а обученная охрана — проверяла букеты из полевых цветов, которые девушкам этим предстояло кидать под ноги «Виктору-победителю» на выходе из парка. Не спал однорукий парковый директор. Не спали многие. А кое-кто и не ложился вовсе. Переваривали в уме итоги прошедшего голосования пожелавшие «чуму на оба ваши дома» городские мыслители-интеллигенты: технари, врачи, бумагописаки. Хмуро шли в туман отворять свои гаражи менеджеры и коммерсанты. Прикалывались в постелях со своими подругами студенты и аспиранты, включали музыку и «тиви». Звенело о дно бидонов из цинка тёплое молоко, сочащееся с коровьих сосков, перешучивались хозяйки. И только где-то там, в тени ангаров Главного рынка не смыкали глаз бойцы охраны. Горели всю ночь окна офисов по всему городу. Не спали ни часа у своих придорожных костров мятежные милиционеры на речке Суляйке, бодрствовали за глухими опущенными ставнями «культурные центры», и ждало напряжённо чего-то, — быть может, неведомого нового человека, а может — другого поворота событий, всё содружество народов Губернии. И вот уже первый жаркий рассветный луч, вырвавшись из-за чёрных лесов за островами, разорвал туман. Отразившись от водной глади розового моря-водохранилища, он достиг малой вершины зелёной горы — там, где над безлюдной площадью чернело окно с пустым пока балконом, миновав его в миг, мощно ударил в стекло, и лица собравшихся за столом в Губернаторском доме озарились теперь алым багрянцем, пылали, как будто залитые кровавым молоком. Жар коснулся щёк юного редактора, который стремительно проваливался в сон, но всё не мог заснуть, потому что в ушах его звенел хором ангелов тот «перестроечных» лет музыкальный мотивчик, что был сочинён на злобу тогдашнего дня: «Мертвые с косами вдоль дорог стоят: дело рук красных дьяволят». И звонкие голосочки девчушек в красных пиджачках подхватывали своим меццо-сопрано разливисто и бодро:
 «Занималась алая… Занималась алая!..».

«Заря! Заря! Заря!»

Переход к тексту: "Собака-14. Кто на новенького".