Собака-14. Кто на новенького

Данный текст следует за текстом: "Собака-13. Алая заря".

Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Собака-14. Кто на новенького (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья обсуждает политические события и влияние кураторов на них.

•
Автор вспоминает своих однокашников, которые писали доносы и были презираемы.

•
Обсуждается, что простые люди, не вовлеченные в политику, страдали от последствий.

•
Автор говорит о том, что теперь всех их вместе уже не пять процентов, как в девяностых годах, а - много.

•
Это возбудило былых кураторов, такого они не ждали.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. пересказ нейросети прилежен, но несколько абстрактен.

Кто на новенького.

1. Путь двух боевых друзей к желанному для обоих завтраку был не длинен — блинная, куда они устремились, располагалась у станции метро на Садовом кольце, но и этих минут недолгой поездки хватило им для обмена впечатлениями.

Во время кратких наездов из Питера в столицу по своим, — как помощника депутата Госдумы от города на Неве, — делам, бородатый собеседник Смирнова, эпизодически общаясь с Лёнчиком, осевшим тут накрепко корреспондентом «московского радио для приезжих», был уже наслышан от него о произошедших в их «городе детства» событиях вполне. Да и разве не детьми они были тогда, в свои двадцать с хвостиком невинных мальчишеских лет в веселом мире их солнечного городка, что расстилался по склонам зеленых холмов на чудном синем побережье за розовым морем памяти! Были такими до поры, пока по их душу не пришли из сумрака сначала серые люди с закрытых партийно-профсоюзных собраний, а затем — тёмные оборотни из сырых оврагов. Всё у них ещё впереди! Они просто ели Сашкины одесские недозрелые абрикосы и радовались жизни на той прекрасной «улице Красной», что открылась взорам их весёлой компании за сквером, разметавшись во все края и пределы и не стала для них пока ни чёрной, ни коричневой. Радовались искренне и беззаботно. Некоторые — так и от заката до рассвета: как Натали со своей подружкой, что вместе с друзьями ещё имели силы поутру сопровождать Александра в городскую библиотеку, где он всегда занимался по выходным в читальном зале.

Старая, носившая имя Поэта, чей известный на весь мир Дом-усадьба находился в здешних местах, библиотека, в которой Гольцман с институтских лет проводил ежедневно многие часы, располагалась в дореволюционной еще постройки роскошном особняке красного кирпича близ одноименного сквера — как раз по пути предстоящего следования компании.

— Я слышал, с той усадьбой связано забавное происшествие, местный анекдот этой весны? — спросил бородатый человек своего собеседника, словно тот мог читать его мысли.

— Не забавнее, чем то, что случилось с тобой, — ответил Смирнов. — И пояснил далее:

— Кадка для цветов и прочих растений. Эта радость шпиона стала тихим ужасом не одной только несчастной фрау Кюхенгартен! Вот послушай.

Рассказ бывалого разведчика оказался снова весел.

Ещё минувшей зимой, когда он побывал в Городе, там все радостно готовились к предстоящему визиту Президента — тот собирался прибыть в город летом на конференцию медиков. Отреставрировали все фасады домов, запустили фонтаны и починили часы – «кукушку», опять привезли кенгуру катать тинэйджеров. Ужасного результата апрельских выборов тут не ожидали и в жутком сне. По всей Главной улице, лишь растаял снег, вечерами шёл сплошной карнавал с салютами над рекой, играли среди кафешек оркестры, пели какие-то индейцы из Перу и местные хиппи, шлялись толпы студентов, и при этом — никакой наркоты.

Врачи просто дивились чуду, произошедшему вдруг — количество «ширяльщиков»  резко пошло вниз. Городская милиция под командованием своего «батьки» Голикова прижала всех героинщиков враз. Кто бы мог подумать, что уже через месяц полковник Голиков, герой региона, окажется у кладбищенской паперти предводителем бригады гробокопателей — другой работы в Городе для него после выборов больше не было. Причем именно наркоманы и стали теми художниками, что в пору избирательной кампании писали ночами матерные надписи на заборах и стенах, громили «паньковские» неудобные «остановочные автобусные павильоны», маленькие и тесные, всех злившие.

Лёнчик тут, в Москве, многие факты о последних мгновениях минувшей весны узнал как раз от Натульки, которую посылали от фирмы, где та сегодня работала, в апреле в столичную командировку. Что там случилось в городе с ней и с её родными, и почему, Лёня так и не понял.
Об этом Смирнов, более осведомленный, собирался рассказать своему приятелю в машине по пути в кафе.

Его столичная знакомая — скандальная журналистка московской газеты Даша, — их региональный корпункт располагался и в Городе на Горе тоже, — специализирующаяся вообще-то по «интимным вопросам вне и внутри брака», неведомо с какого испуга озаботилась незнакомой прежде даже ей ещё одной внебрачной половой аномалией. А именно — историей того самого публичного попрания девственности неженатого юного редактора на ритуальном столе его идейными соратниками в ночь их общего триумфа перед алым рассветом: у местной редакции Дашиной газеты, сообщившей об этом, возникли после выборов проблемы, и кто, кроме неё, мог бы тут разобраться? Никто.

Лёня, коллега Даши, знал об апрельских событиях также от нее. А с тем, что произошло в Городе у Волги потом, в мае, он мог ознакомиться уже на месте лично, когда гостил в отчих краях у родни. Ему об этом поведали в «Бочонке»: бывшей богемной пивной, ставшей теперь элитным пивным рестораном и базой конспиративных встреч. Здесь о славных победителях знали все.
Происхождение их железной когорты было из той же общеизвестной Конторы, откуда вышел в бой и походы «в степь днепровскую» Смирнов.

Эти люди в советское время именовались «кураторами», и вышли они, в частности — из Пятого и Шестого управлений Комитета Госбезопасности. Нет, они не выявляли в былые годы врагов — какие враги могли быть у непоколебимого строя, смешно. Были тогда, скажем так, — «не совсем наши». Слишком уж умными из них занималась спецмедицина, а остальных товарищи из управления просто опекали с целью узнать: связи какие у кого там, друзья. Связи ведь могли быть «несанкционированными», а друзья вдруг что-то не то «слушали» или читали, или за рубежом тетю имели. И всё! Но во всех учреждениях, спортивных командах, оркестрах, — и где там ещё, —  у «кураторов» тех действительно имелись подручные. Штатные «почетные радисты», или смотрящие на объектах, которые за дополнительную десятку–двадцатку к окладу «стучали азбукой Морзе».
Не на своих товарищей, что вы. Наоборот! Помощникам кураторов «субъекты их наблюдения» специально присылались извне «под надзор» — именно таким образом в самых «солидных» и «режимных» по статусу подразделениях народного хозяйства, культуры и науки, в тех самых полусекретных привилегированных «почтовых ящиках» — «шарашках» по-старому, появлялись порой типажи такие, что прости Господи. Их поставляли для оперативного сопровождения другие агенты кураторов — внештатные, те, кто работал бесплатно: за право торговать самогоном, воровать запчасти, фарцевать на углу, спекулировать польским ширпотребом, если жил возле границы. Ремесло это было наследственное - старые товарищи инструктировали новых, часто своих же детей — узнавать по пивным и курилкам: кто что сказал, кто что поет, не дай Бог пишет даже в газету, а тем более в стол, «самиздат» то есть.

Даже технические «изобретатели» попадали под колпак — тоже «умники», еще чего! Обязаны были «давать подписку» официанты, ресторанные музыканты, гостиничные дежурные по этажам, метрдотели и те люди в маршальских лампасах возле дверей, кто впускал в ресторан.
Участь этой всей публики: и тех, и других, часто была безотрадна — «барабанщиков» находили порой в оврагах с проломленными головами , а их жертвы после «периода наблюдения» у «смотрящих» списывались куда-либо: или «по алкогольной линии», или — в «подснежники», то есть на сельхозработы до белых мух и до пенсии, или просто «не аттестовывались» и в лучшем случае могли работать зимой — дворником, летом — командироваться в тот же колхоз «на свеклу».

Жизнь же самих смотрящих была раем — ничего не умея, они обретали задарма большие должности даже в чисто в технических учреждениях, наводили ужас и имели влияние на всех.

С приходом новых времен старые кони оперативной работы — «кураторы», теперь уже отставники «органов», — борозды не испортили, возглавив банки, банды и бани, но сильно проиграли собственным воспитанникам — уж помощники-то их, былые «смортящие» из учрежденческих отделов и из кабинетов клиник кем только не заделались. Продюсерами и редакторами: это они рисовали на каких-нибудь «татушках»: «Х… войне!» — в Ираке, конечно, а другие — лепили, сидя в издательствах, «писателей». Возглавили они и финансовые пирамиды, и «сетевой маркетинг», отделения партий и общественных фондов — зарубежных в том числе, и не только в России, но и в других республиках — теперь уже новых государствах.

Их коллеги попроще стали «экстрасенсами», наркологами, психотерапевтами, поставляя своих клиентов куда закажут, или просто делали на них деньги, доя бедолаг. Та еще школа. И была у них та еще, доставшаяся от кураторов и сохранявшаяся всегда, от поколения к поколению, Сеть вечных осведомителей. Только если раньше те по указанию кураторов посылали «на объекты» под надзор и для дальнейшего «списания в утиль» болтунов, «певунов» и «писюков», то теперь тем же бывшим хозяйским «смотрящим на объектах» они уже «напрямую» , а не по указанию шефов в погонах, стали поставлять «лохов» — сначала для составления «банка их адресных данных», а затем — «развода» бедолаг-знакомых своих на деньги, недвижимость, и прочее имущество. Бессменные участники пикетов и телешоу, подсадные утки в аферах и доверительные лица в судах — были тоже живыми продуктами их творчества, их «творческими изделиями», которые сами со временем выбивались порой в кураторы в прежние годы. Но чаще — отправлялись вперёд ногами в мир иной.

— В общем-то против такого устройства жизни, а вовсе не «за колбасу», люди отдавали свой голос в девяностых годах. И на обломках этого устройства, что торчат отовсюду и по сей день, невыкорчеванные, но бережно лелеемые былыми, живыми ещё архитекторами, в кровь споткнулись сегодня. Упустили мы! — промолвил Смирнов.

Пояснив:

— Победили архитекторы те «режим Фомича» в ходе своей революции красивого цвета гениально: не силой, но — соблазнением. Мнение интеллигенции, что ходила десять лет назад на митинги против путчей, а теперь побежала обратно, либо определила для себя, что страшнее кошки, то есть Прокурора, зверя нет, как всегда, решило всё. Они объединились! Два цвета. Олег Залманов — художник, и он знал, как смешивать краски. По нашему прибытии на юг я тебе ещё напомню об этом. Красивый оранжевый цвет получается, если соединить красное и жёлтое. Ну, красный «колёр» — понятно, ведь Область была очень красная. Это — знамя всех левых социал-популистов, «антиглобалистов» в Европе.

— Недаром ещё тогда, в «культурном центре» профессора Левина, говорили о каких-то грантах Сороса, — вспомнил бородатый.- И сулил их «цнетру» Залманов.

— Потом тех, кого удалось спровоцировать, за это сажали. Среди западных "антиглобалистов" было полно нашей агентуры: её поддерживали из Москвы чтобы раскачивать левыми идеями «их» систему. Тот же Ральф Биттнер, «кумир меньшинств», например, — Смирнов закурил вновь.

И — добавил:

— Вот оперативные связи и сохранились.
— А жёлтый цвет? — спросил собеседник Смирнова.
— А жёлтый цвет — цвет измены. Предательство иными своих демократических идеалов ради спокойствия. Чтобы «досидеть за столом» до пенсии и там, помнишь?
— «Хорошо при свете лампы книжки милые читать…»
— «Пересматривать эстампы и по клавишам бренчать…»?

— Да. Хотя какая измена? Во главе всех партий и их «политсоветов» сидели сплошь бывшие осведомители и сексоты, такие, как Залманов. Кого ни ткни — давали «подписку о неразглашении». Это ж учтено в документах в центре. Осведомители — мелкие сошки, они не состояли ни в штате, ни «вне штата», и не писали документальных отчётов, а встречались с «кураторами» в нейтральных местах для устных доносов. В Городе таким местом встреч, которое изменить нельзя, была, в основном, «прогулочная тропа», что спускалась с горы, где располагался парк, через ботанический сад, к центру города. Также они выполняли «разовые задания» кураторов. Устроить провокацию. Кого-то напоить. Кого-то напугать. Соблазнить нужную тем барышню. И тогда осведомителю мог быть повышен статус. До «сотрудника».

— То есть это не одно и то же? — уточнил бородатый. — Были «стукачи», осведомители, и они давали «Подписку о неразглашении». А сексоты? Ведь именно этим товарищам под оперативный надзор кураторы направляли выявленных осведомителями ненадёжных?
— Секретные сотрудники, то есть внештатники органов. Они давали, соответственно, «Подписку о сотрудничестве». Эти — писали плановые месячные отчёты и встречались с кураторами из наших Управлений не на свежем воздухе, а уже на съёмных конспиративных квартирах. Имели удостоверения для бесплатного проезда в автобусах. А в сущности — разница невелика: «барабанщики», «почётные радисты» — был такой отличительный значок. «Стучали азбукой Морзе».
Помнишь диссидентскую песню про барабанщика из джазового оркестра, который настучал последовательно: на тромбона, на гобоя и уже подбирался к дирижёру: «Средь нас был юный барабанщик». Последние её строчки были такие:

«Теперь не то, что было раньше. Но и сегодня всем в пример средь нас есть юный барабанщик…», - озвучил он не в первый раз свою любимую присказку, которую повторит затем неоднократно.

— «…Зато исчез капельдинЕр», — закончил за Смирнова строфу его приятель.

— Они были во всех институтах, отделах. В общественных объединениях. Сидели едва не в каждой комнате — хотя бы один…
— У нас, я догадывался, это был Гужлов, старший инженер. Его фамилия всплыла на том закрытом совещании актива отдела, что вёл товарищ Муравьин. «Гуж… Гужлов! «Наш человек в Гаване».
— И там решилась твоя судьба: «Этого — чтоб духу тут не было!». А параллельно была история с доносом на тебя Залманова.
— Обложили, — засмеялся бородатый.

— «Барабашек» тех отличали два обязательных признака. Во-первых, невозмутимы, уходили от общих с коллегами разговоров, но к месту и не к месту травили простецкие байки. В основном, про пьянку. Но главное — сами в общем пьющие, они никогда не пили в компаниях на междусобойчиках коллег. Это им было запрещено — дабы не проболтались. Хотя грамотному человеку, как и тёртому жизнью, раскусить их было плёвое дело даже по внешности. Аккуратисты из себя, их отличала подтянутость, выправка, при этом — внешне простаки. Дежурная улыбка, радушны, но говорят — лозунгами. Как тот координатор отделения российской «Демпартии» в вашем Городе, мобилизованный из тюрьмы, где он прежде «колол» зечек в качестве «доброго» дознавателя, что вёл душевные профилактические беседы с ними в очередь со вторым воспитателем: «злым» грубияном. Теперь, как главный либерал, этот парнишка действует в Городе на горе: голова круглая стриженая, уши торчат, даже сзади с порога любому входящему в их штаб ясно — особист. Но интеллигенция, всё видя, таки за ними пошла! И вот результат.

— «Демократическая партия» и у нас, выходит, ничуть не лучше американской, — засмеялся собеседник Смирнова.
— Ты за республиканцев?
— Если такое случится на Украине — будет очень жаль. Может, обойдётся?
— Товарищей кураторов на нашей с тобой «ридной батькивщине» было в советские годы особенно много. Ты знаешь, ведь и наш друг Муравьин после своего фиаско в истории с тобой, но перед своими последующими инспекционными командировками из Москвы от тестя-генерала за границу: к нам, под Дрезден, стажировался во Львове. Нелегал! То-то их «Любимый край» задолго до выборов в Городе стал, наподобие метронома, бить по мозгам обывателей из выпуска в выпуск одной и той же, повторяющейся из номера в номер и венчающей «шапку» передовицы, надписью, набранной огромными, красным над чёрным, буквами: «До конца фомичёвского режима осталось сто дней… Десять… Два!». Ничего не напоминает? «Кучму — геть!». «Режиму осталось…».

— Так на Украине этого всего ещё нет!
— Будет, увидишь…
— Ну конечно — «Штирлиц знал…».
— Да брось! Просто кураторы те тупы, давно к тому же и насквозь пропиты. Их как обучили на методических накачках когда-то — так они и гнут всюду одно и то же. Фантазии-то никакой, потому раз к разу и повторяются одни и те же приёмы: шарики над митингами, рожицы на плакатах, «во имя добра». Это стандартный опыт всех цветных революций: «мы с народом», «против ворюг».
— Ага. За кровопийц.
— «Но ворюга мне милей, чем кровопийца»? — Помнишь? — «Коль пришлось в Империи родиться — лучше жить в глухой провинции у моря».

2. Там, где, — безбородый ещё и глупый, — приятель Смирнова попал впервые в лапы «серого человека» — Муравьина, куратора той буйной банды из кабинета у туалета Управления госбезопасности. В лапы ребят серьёзных и злых, которые были — не чета сегодняшним «демократам» из тюремных Внутренних войск, бывшим «добрым» дознавателям, поставленным свыше на новый пост.

— Эта местная «Демпартия» просто конструировалась под выборы, — пожал плечами Смирнов. — Вот и получилось, что решать вопрос приходится совсем другими, жёсткими методами. И другим людям: нам.
— Гэбэшникам, — расслабленный от свежего утра, не преминул подтрунить опять над Смирновым его собеседник, но тот не обиделся. — «Придут честолюбивые дублёры»? «Дай Бог им лучше нашего сыграть». Как там в песне про «команду»? Молодости нашей.
— Ну, если ваши «умники» всё профукали? Нельзя же допускать таких трагедий, как судьба Собчака, — Смирнов погасил окурок.

— Сейчас я часто вспоминаю своих однокашников, оставленных мною в тот год там, в Городе, — бородатый также, в свою очередь, закурил. — Кто бы мог подумать, что среди этих чудных ребят уже тогда были те, кто писал доносы. А ведь были — и много.
— И ладно бы им предлагали за услуги что-то невероятное: квартиру обитателю «общаги», например. Так нет — работай за интерес. И только единицы, я это знаю, отказывались: посылали наших подальше. Ты в их числе, — сообщил Смирнов. — Было как бы два мира тех, кого в народе зовут «грамотными»: интеллигенции то есть. Хитрые и глупые. Глупые — это такие, как ты, а с хитрыми мы с тобой ситуацию выяснили…
— Причём, даже тех мелочей, которые им всё-таки обещали, они, насколько я выяснял, не получали никогда: ни продвижения по службе, ничего, — перебил его сообщение приятель. — Их презирали и «кидали» сами кураторы — знали: снова приползут. И — приползали. Даже после того, как были «сданы» шефами тем, на кого этим шефам они «стучали» и оказались уже осмеяны своими былыми жертвами. И вот теперь, все в дерьме, они хотят устраивать «красивые революции»?
— При том, что как в советское время, так и сегодня, в шпионских страстях этих в числе и «барабанщиков», и их жертв у нас были задействованы не более десяти процентов населения, — возразил Смирнов. — А прочие — разные там «умные» ли, трудяги ли с ремеслом в руках, или «деловые», даже «простые» — люмпены то есть, боявшиеся прежде «ментов» и облав — все те, кто просто мог и хотел жить сам, без начальства — они-то и знать про эти заморочки ничего не знали, и ведать не ведали. Их жизнь была такова: для одних — «прихожу домой с работы, рашпиль ставлю у стены», для иных, продвинутых — «лучше гор могут быть только горы». И те, и другие, и простые, и умники, все происходили из одинаковых бараков, изб, хрущёвок, «квартир коммунальных, деревянных, полуподвальных» с удобствами во дворе. Со временем эти ребята в советское время покупали «Жигули», получали новые полуторки и «двушки» в панельных новостройках, добывали обои и «стенки»–серванты, ковры и хрусталь, ездили на юг, болели за хоккеистов и Штирлица. Но в курилках и за банкою пива, добытой в бою у окошка разлива, выражали общее политическое желание: ну пускай наконец на смену идеологическим маразматикам–старикам придут «молодые технари», умные, не политизированные, пусть даже как бы в погонах, но свои ребята! Этого хотели простые, нормальные, хорошие люди.
Не красные и не коричневые — сторонников этих-то товарищей не жалко. Но прочие, далёкие от политики соотечественники, страдали все последние десятилетия - за что? Ну пускай даже они и не совсем демократы — но ведь и они тоже ходили на те миллионные митинги, на баррикады против путчей,  на выборы — пусть и плюясь сквозь зубы. И вот они дождались тех самых «своих», любимых. Почему же их мнение теперь не учитывать? Ведь всё и делалось - ради них, а не только ради пятипроцентной кучки свободолюбцев!
     Его собеседник только вздохнул. Он знал, что его соратник скажет дальше.

Хотя после всего пережитого память его почти стёрла яркие картины былого, но «поисковая система» мозга, словно в дурном «зависшем» старом компьютере, снова и снова извлекала из её глубин не чудные приключения в дивном краю молока и мёда на синем побережье. И не  сценки милых встреч с его забавными друзьями на солнечном утреннем крылечке под жарким июньским солнцем или героических похождений под белым яблоком полной луны. А всё то, к чему они пришли за эти годы, странствуя в безвременье «мимо красного яблока заката» прекрасной эпохи. Не удивительно, что Смирнов из раза в раз повторял всё те же рифмованные «шутки юмора», какими соратники его по службе развлекали себя в служебных «курилках» все эти лихие годы. Всё повторяется: «Что было – то и будет». Это всегда так.   

- Теперь всех наших вместе уже не пять процентов, как в девяностых годах, а – много, -продолжил «Дрезденский нелегал». - Это и возбудило былых кураторов, такого они не ждали. Ведь они, раньше великие и ужасные, потеряли влияние даже на свою былую агентуру, став такими же, как и те. «Подались в сутенеры и банщики. Кто был нужен всем — стал ничей. Отставные козЫ барабанщики. Предводители стукачей». Что бредут теперь незнамо куда по краям сырых оврагов, неважно – маются ли с похмелья, или – бегают там трусцой, уже закодированные и «зашитые». Но в любом случае рождая после заката тот самый вой в лунной ночи собственных проданных ни за грош душ, что страстно желают, но никогда не смогут соединиться опять со своими, оставленными ими навсегда, телесными оболочками.

- Вот ведь какие черти лысые: испохабили всю светлую память о тех наших днях и бывших друзьях, - засмеялся бородатый соратник Смирнова. – А заступаться за «коротышек» и решать вопросы пришлось совсем другим товарищам: «случайным людям, низшим чинам». Которым тоже не захотелось до пенсии под дождём и снегом за сто двадцать рублей, а также - за оскорбления и угрозы, под дождём и снегом «нарезать круги» вокруг Больших домов, осуществляя «внешнее наблюдение», да периодически выезжать в «горячие точки», рискуя жизнью и не получая за это никакой благодарности. Вот и  - «снюхались» с теми самыми «умниками хреновыми» вроде профессора Собчака, которых им надлежало «пасти».

 - Но и «кураторы» не были бы собой, если б не нашли выход. А потому, вспомнив весь опыт и связи, заделались гениальными политтехнологами, устроив свою революцию красивого цвета в известных нам краях. И друг наш Муравьин нашел здесь применение своим талантам сполна, - заметил Смирнов.
— Чёрный человек из светлого прошлого. Тогда он казался серым, хотя сам по себе и не волк, а пёс, — промолвил собеседник Смирнова.

— Да, друг наш Муравьин нашёл здесь применение своим талантам сполна. — согласился Смирнов. — Только слишком уж долго пришлось «им» сегодняшнего своего звездного часа ждать. Благодаря тебе! «Контрашку» в городе тогда расформировали: что ж было делать, если их «фюрер» Иван так облажался с тобой. Какой-то юнец, невесть кто и звать никак, пустое место — и тот надавал ему по соплям. Потом он сгинул в Приднестровской войне, погиб, я знаю.
— Собаке собачья смерть.
— Зато с какой радостью товарищ Фофанов, обкомовский заворготдела изгнал тогда «подотделы контрпропаганды» и из Идеологического отдела Обкома, и из «органов», чёртовых самозванцев и конкурентов, тем более, что и курировший их в Москве Суслов давно умер. И стал править сам, своими методами: через банкетный зал Треста ресторанов и кафе, «Дом Рыбака», «Кемпинг», бани. Гудели до самого Миллениума без просыха, ни перестройки не учуяли, ни путчей. Лишь при Фомиче заметили, что Союза Советов «чой-то нет». И решили, что он, Фомич то есть, и виноват.
— Теперь банкет продолжен?
—  Ставка в игре, которая больше чем жизнь, была с тех давних пор и поныне сделана у них на старые опробованные методы: обустройство досуга начальства, гостившего издавна в местных пампасах. Ведь тут не было никогда ни руды, ни угля, ни особых заводов. Ни других, лакомых для боссов кусочков и райских местечек. Так будут! В «Кемпинге», Доме Рыбака, на островах… И никаких более авантюр и экспериментов.
— Совсем другое дело!
— Да. За это взялись сразу же после поражения москвичей из команды «серого человека»: полковника Гены Муравьина, что подавились тобой, все «местные товарищи»: друг тогдашнего Первого секретаря Обкома, его сосед по даче областной Прокурор Кузнецов, он же — папа «Вити-афганца», — это у него в Следственном отделе начинал карьеру Финюхин. Также — его, прокуророва, супруга, бывшая оперная певица, возглавившая теперь по приказу мужа в былые годы тот самый Трест ресторанно-банного общепита. Впрочем, тамошние власти всегда таким охмурёжем занимались: этому их обучил Лев, бессменный Первый секретарь, командующий из Москвы и поныне. «В доле» тогда и теперь состояли и контрагенты местных товарищей из солнечной Молдавии, всегда поставлявшие вино в Город, где имели свой фирменный магазин. «Тирасполь». С эмблемой Белого Аиста над входом.

— «Пьяная птичка». Белый аист летит над Полесьем, песни Партии громко поет!
— В свои нежные руки дело взяла твоя знакомая Мадам — боевая подруга тогдашнего крестного отца «молдавских», сама ставшая теперь их «крестной мамой», помнишь? — спросил Смирнов.
— Та, что была в «русалочьих» одеждах? — Я видел её лишь однажды, там, в «Кемпинге», — возбудился его приятель. — Всего один вечер.

— Зато теперь «молдавские» разошлись вовсю и, по ходу дела даже «шлепнули» ненароком Юрчика: а сделал это именно нынешний ее любовник, сведения точны. Когда-то на месте Шиманского в роли жертвы должен был оказаться ты, но вышел облом, и карта «эмиссары из Москвы» Муравьина оказалась бита. С тех пор он относится к евреям с суеверным ужасом, а раньше и не знал толком, кто это такие: малограмотен от природы.

— Я был наслышан. Значит, образовался?

— Помешался на этой теме. На чем и погорел. Ведь, потерпев фиаско со своей «контрашкой» в Городе, он, генеральский зятек, стажировался перед миссией у нас за границей, на западе Украины, во Львове. «Тренировался на бандеровцах», как сказать. А ты ж знаешь, какое там пиво — сильногазированное, самое лучшее, — продолжил Смирнов.
— После «Очакова», конечно. Но лучшее пиво — это «Оболонь» — заметил его бородатый спутник.
— Прервем рекламную паузу. Это львовское пиво сыграло с ним злую шутку.

3. Заседая пополудни в известном кафе «Пидзамче», возле которого сосредоточены все автобусные остановки: и в Стрый, и в Дубляны, а значит, были основные оперативные явки, он, неплохо овладевший к тому времени «мовой», чем страшно гордился, «образовывал» теперь уже местных аборигенов: мол, зря вы вините во всех своих бедах клятых москалей. «Надо бы вам, нам, то есть, щирым украинцам, вместе с ними, братьями нашими православными, — да против общего врага — «этих самых», носатых-глазастых!». Не удивительно, что многие «фишки» их сегодняшней «революции красивого цвета» , «лозунг «Пора!», например, он привез оттуда. Тогда же такое поведение было крайним проявлением непрофессионализма: разведка не занимается пропагандой, это была задача идеологических отделов. Оружие спецслужб иное: лесть, поддакиванье, провакации, «развод» клиента на информацию и услуги, и, наконец — шантаж. Чем отставнички успешно занимаются и сейчас. Но что возьмешь с начинающего блатного зятька-алкоголика. Украинские «опера» просто плакали с ним из-за постоянных провалов — трупы их местных стажёров находили уже после таких пивных бесед с «эмиссаром» во всех оврагах. И прибили бы его сами, да тесть, генерал Муравьин, вовремя перевел Гену обратно в Москву для командировок с инспекциями за границу.

— В нашем НИИ он был, вроде, вполне профессионален — всех напугал.
— Пьянство всему виной. Оно и породило прогрессирующий маразм. Потом хвастался коллегам, что сожительствовал в Германии с юной хозяйкой явочной квартиры, и та была от него без ума. Хотя восьмидесятипятилетняя фрау Кюхенгартен не позарилась бы на него и под дулом «шмайсера». Он и поехал-то за границу подлечиться. А попал…
— Тебе в лапы. Только я не понял: его фамилия — по тестю, что ли?
— Он взял потом фамилию жены, сменив свою родовую, она была неблагозвучна.
— Кажется, «Пиньдяйкин», — я мельком слышал.
— Даже Пиньдзяйкин. Так он был записан поначалу в удостоверении. Из-за этого «дз» даже называл себя в отделе Львовского Управления «поляком» — мол, корни его здешние.
— Пан Пиньдзяйкин?

— Ну да. Ведь он, Гена, родом из этих мест — с Волги. Папа его служил средней руки особистом в системе настоящих мордовских лагерей: тех самых.

Потомственный охранник, представитель целой обширной касты «специальных» военных людей. Узковедомственная их принадлежность: красные петлицы или же синие, — была условна, объединяло же всех — ремесло. Ремесло передавалось по наследству, даже женились тут на своих: династии тайных служак тянулись сквозь поколения и жили закрыто от чужих глаз. Хотя вокруг о них все всё знали. Специальные семейные кланы! Охранка — это была своеобразная, отборная каста особых людей. Казалось — обычные мужики, часто и ВУЗов никаких не кончали, разве что заочно или «по политчасти», и жили в простых трущобных районах, где-нибудь в грязи частного сектора. Но только единственно к их утлым домишкам на всей кривой и длинной родной улочке подъезжал ежесменно «УАЗик», выгружая на закате уставшие за время суточного наряда тела служак: есть такая профессия — с папкою проверять! Соседи заискивали перед такими и не борзели, родня — спокойно гнала самогон на продажу, и ни один участковый мент не подходил и близко к калитке, куда тянулись с утреца вереницы страдальцев. Знали, стервозы: то не их, милиции, «епархия». А — тех товарищей, которым надлежало через своих помощников на местах выяснять за мутным стакашком сивухи , кто там из местного пролетариата травит гнусные байки про Партию по гаражам да курилкам.
Отличившиеся в «сборе данных» могли и сами со временем надеть сапоги и получить кобуру и продпаек, ездить в «джипе». А уж дети их, коль повезет… Их участь была завидна!
«Гена, сынок, вникай! Если есть хватка — так она есть, это видно. Нет — так нет» — говорил папа Пиндзяйкин.

У отца Гены хватка была. Он числился начальником изолятора-приемника следственной тюрьмы, и хотя и был не так лют, как прочие, но внешне имел буйный нрав, что приветствовалось: любой вновь прибывший в изолятор жулик сразу вбивался в ступор, но — без увечий. Методы папы определялись строго по «пособиям для обучения», предназначенным для известного в «органах» дознавательского амплуа: «злой следователь». Потом, после злого, по плану приходил «следователь добрый» и брал «клиента» голыми руками — тот «плыл» по команде: «Колись!» сам и с радостью. Папа работал так: вошел, к примеру, с комиссией в камеру, уперся в арестованных взглядом. Минуту, две. Если на чьей-то шее болтается крестик — так сорвать его вместе с цепочкой: «В Бога веришь? Верил бы — не попал сюда»! И — швырь в коридор: обслуга подберет, если серебро. Татар, впрочем, не трогал. Отсидел кто свои «сутки» — перед выдачей вещей мой полы. Вымыл — хрясть по ведру ногой, покатилось. Не догнал — пять суток в камере превращаются в пятнадцать. В каждой «пресс-хате» — есть своя «агентура». Чуть что: «ну-ка, сука, руки на стену, ноги вширь, и — стоять!» Ночь — так значит, стой всю ночь. Утром любой расколется. Хватка! Она — или есть, или ее нет, Гена. Сын понял эту истину рано-рано, в пятом классе, мамин сынок, читавший на школьных утренниках стишки. Не про Партию, а про Родину.

«Вьется змейкой по полянке наша речка Шемуршанка. И течет в Пиндзю–реку! А Пиндзя–река — в Оку. Широка и глубока с Волгой встретится Ока».

Стихи и подвели Гену под монастырь. Как-то на «вечере юмора» по поводу Первого апреля с подачи залетного, «новенького» в их классе, Гениного дружка, он прочитал со сцены актового зала этим дружком ему подкинутое, — а был это уже выпускной класс, не дурак, казалось бы, — следующее: «Мастер спорта, сын мой Толик — он забил сегодня голик. Приглашен был на пирушку и машиной сбил старушку. Простите! Спасите «Динамо»! «Динамо» играет с Панамой! Вы всю игру погубите! Вы Родину не любите!».

После веселого вечера Гену даже похвалили, а папу вызвали в политотдел.
«Шутки, значит, со святыми словами шутите, — сказали ему. — Дитё, ведь, оно — что в семье слышит, то оттуда и тащит, это ясно».

Папа Гену не бил, он просто посадил его за стол напротив себя и, швырнув в лицо тому раз и другой канцелярские принадлежности, включая пресс-папье, спросил тихо и горько:

«Тебя, подлюка, кто научил в жидяру играть?».

«А в них разве играют?», — спросил Гена.

«Еще как!», — ответил папа. — «Скакать на сцене, писать стишки — как раз их и занятие».

Они не лаялись дальше, но Геныч, промокнув на носу своем кровавую царапину от стремительного циркуля, затаил глубокую обиду. Больше он никогда ничего не писал, не читал, ни на чем и нигде не играл, но после школы, не простившись с родными, сразу сбежал в столицу.
Он сам пойдет служить, дослУжится до больших чинов и «покажет ещё всем вам», этому папе, быдлу! Тварь неграмотная, чухня!

«Я ещё сниму с тебя погоны, паскань курва», — не вслух, только про себя, но обматерил родителя в тот горький день он на родном «индейском» диалекте.

В Москве его, красавца с Волги, быстро подобрали, обогрели, приняли, как сына, в генеральскую семью, и вскоре он уже двинул с инспекционными визитами в родные края, по секретным «почтовым ящикам», да прокололся.
Именно на том, о чём говорил папа, а сам он мало ещё смыслил, — вот его в зелёном городе на двуглавой горе и опустил головой в помойку, тогда, в восемьдесят четвёртом, неведомый наглец. А может, специально подготовленный смельчак: разве таких разберешь! Но теперь всё изменилось. Гена–Москвич возвращается в Город на Волге.

Артистическое прошлое ох, как пригодилось ему, сведя с «афганцем» Витей Кузнецовым, теперь — вторым старейшим, как и Гена, Акционером Компании. Витин брат, в раннем детстве подобный Гене маменькин сынок, тоже, как и он когда-то, играл в школьные годы на домбре и мандолине, посещая «музыкалку». Теперь он — депутат, бывший агент. А лично Витя, всегда числившийся в «штате» Органов, курирует созданный под собственным патронажем детский ансамбль «Недотроги». Сам и назвал его так — проговорился, мандюк этакий. Да вот беда — положил там глаз на одну малолетку, стервец. Гена лично подобрал ее другу, зная его порочную слабость, когда во время своего визита в курируемую его московскими соратниками среднюю школу в Городе на горе поручил, ей заучить для исполнения к празднику «песенку», ту самую, свою: «Вьется змейкой по полянке». Зачем? Да потому, что Гена выяснил, что девчонка та непростая. Мать ее, зарабатывающая по вечерам в сфере эскорт-услуг апельсинчики для двоих своих детей от первого брака — никто иная, как «гражданская подруга» Костюни: местного «центрового бригадира», которого конкуренты новой власти прочат от себя в Совет Директоров Компании.

Боец резерва из низших чинов. Однако — служил в «горячих точках», а потому очень опасен. С ним шутки плохи. Организовав таким образом неизбежный конфликт матери девчонки, а значит и этого Кости с Витей, то есть грядущую «схватку бульдога с носорогом» он, Геныч Муравьин, разом устранит на своем пути обоих конкурентов: и «друга» Витю, и врага из стана соперника. И станет единственным, самым главным из акционеров. Город будет только у его ног! Посмотрим, тогда кто «пан», а кто — пропал! Да что там «посмотрим»! Все уже видели, как чеканя шаг, победным маршем прошли они сквозь гениально разработанные ими выборы, нет, не главы региона, но — кремлёвского преемника. И во главе всей их душистой красивой революции пёр, сметая слоном всё впереди себя, он, Гена, сын своего недалёкого отца. Красивый, как лысый бог, облитый с головы до пят одеколоном от лучших кутюрье, сверкая запонками, золочённой булавкой к галстуку, острыми носами начищенных чёрных штиблет, при часах «Роллекс», китайского, правда — но не отличишь — производства, в гангстерской чёрной шляпе набекрень, вертя между делом острие огромного, если враскидку, и длинного в сложенном виде, словно рапира, зонта-трости, и так, и этак виртуозно и изощрённо, как рыцарь, вызывая восторг всех дам: «О-о!». Прямо Фанфан-Тюльпан какой-то! Пора, пора! Порадуемся на своём веку. Сударь, я вас проткну! Он возьмёт реванш за свой позор в заграничных командировках, где его сначала не оценили во Львове, а после, в Германии, и вовсе спустили с лестницы.

— «Обучаем», как писали в характеристиках, — похвалил славного рыцаря товарищ Смирнова.

— «Добре. Дзякую», — отвечал всем по телефону там, в Прикарпатье, тот рыцарь, показывая: в языкознаньи знает он толк. Во Львове, надо отдать ему должное, Гена быстро объевропеился. Обзавёлся настоящим английским отличным макинтошем цвета прибалтийских дюн с подпольной барахолки: еще у Диккенса написано, что в Англии они, эти плащи, — самые лучшие. Рано начавший седеть, да ты помнишь, он, молодясь, стал красить волосы специальным составом, от которого они все у него быстро повылезали, даже образовалась на затылке шишка, которую он стал прикрывать большой шляпой а-ля Михаил Боярский в роли Д’Артаньяна. Что-то онкологическое. Доброкачественное, правда, говорят, но к врачам ходит. Всю аферу нынешнюю он свою затеял, кстати, и ради денег на лечение шишки тоже.

— Бедняга! — пожалел его бородатый. Кавалергарда век не долог!
— Ты довел тоже. Хотя он еще во Львове такой орел был! Зонт-трость, портсигар, дорогой парфюм — всё это оттуда.
— Да! Гена был орёл.

4. Имидж помогал добыче дефицита для обустройства московского семейного гнезда.
Тяжеленький навскидку ближе к штырю, с удобной, резной кости, рукояткой, зонт этот его, типа «трость», здорово выручил однажды не Гену даже лично, а — деньги из тайного схрона резидентуры, когда он в ходе первого своего конспиративного проникновения в Западный Берлин — якобы по заданию, а на самом деле — с личной хозяйственной целью: купить итальянскую, в полоску «би-лайн», сантехнику, вынужден был отбиваться им, словно шпагой, от толпы наседавших турецких гастарбайтеров, которые покусились на его жирненький портмоне. Под оперативным прикрытием он хотел в тот день всего лишь заказать компакт-бачок и стульчак с поддувалом и подогревом, да завис, не дойдя до цели, в замызганной пивной. Там «новые друзья», прикинувшись арабами, за свой счет поили его поначалу какой-то бурдой: он по дури за это охотно агитировал их против сионизма — мол, вас притесняют немногие, а миллионы — на вашей стороне, даже в Европе, Израиль-то все не любят.

Зато стоило дружной компании покинуть зал, чтобы проводить ослабевшего Гену на воздух, с целью помочь якобы ему срыгнуть, как проявилась прямо посреди белого дня коварная суть приятелей. Тут-то они и напоролись на его зонт.
О, как свистало в воздухе под европейским небом блистающее острие, как размахивал он им, а также шляпой, которую сорвал с головы и держал в другой руке на отлете, не сняв перчаток, сверкая на сентябрьском солнце лысиной и хлопая полами плаща, при этом — ещё и изрыгая страшные матерные ругательства на русском языке: сударь, я вас проткну! Уноси готовенького. Эх, жаль, что из своих никто не видел. Знай европейца! А ведь у них были и ножи! Они думали себе — мол, он слабак. Золотые деньки!

Однако, несмотря на идеологическое фиаско, папины уроки новоявленный мушкетёр, а, может, гвардеец, запомнил чётко.

 - Недаром наш Гена и не подумал спасать своего подопечного Даянова, компроматом на которого стала его собственная фамилия. Всё, как прежде - ничему другому не научились, - произнёс бородатый пассажир.

Смирнов засмеялся в ответ:

- Такой компромат имелся на всякого: эй, дружок, а что это за чернявый приятель рядом с тобой на твоих фотках, свадебных, или со "встреч однокашников". Любой мог быть замаран: даже если сам не еврей, то, как у них говорилось - с "прожидью", - подтвердил Смирнов.- Все боялись данной темы, столь близкой сердцу старых и полоумных, но влиятельных кураторов: знали, что тема эта "опасна", ведь доказать именно из-за абсурдности обвинений, свою невиновность нельзя. И стукач, даже в самой "блатной", как у вас, семейственной конторе, становился всесилен.

- Вот он - лёгкий путь к успеху, на который шагнули многие "одноклассники" восьмидесятых, а потом перенесли это с собой и в "нулевые".

- А накануне, в конце семидесятых, жизнь подбросила этим ребятам, окопавшимся "смотрящими" и "разводящими" в "почтовых ящиках", ещё и козырную карту.
Как раз в то время, когда наши, советские информационные проекты безнадёжно отстали от ненаших, а значит, и денежки на них - тю-тю, еврейский диссидент Натан Щаранский - помнишь, о котором говорил Виталя на своей кухне:"На худой конец Щаранский вмешается", сел в лагеря по статье "шпионаж" за то, что передал на Запад список десятков тысяч режимных объектов...

- Не режимными у нас были разве что парикмахерские. Их "шерстил" ОБХСС.      

- ...Объектов, в которых работали "отказники": евреи, кому из-за "допуска" отказали в праве на выезд в Израиль.Сразу было инициировано знаменитое дело о попытке угона самолёта, - помнишь песенку с магнитофонной ленты в квартире провокатора Залманова, куда тебя заманили?, - евреев обвинили во всех грехах... Вот тогда-то и настали золотые деньки эмиссаров, таких, как Гена,посланных на объекты спасать нестандартное оборудование: и они были уже проинструктированы, от кого именно спасать - теперь-то пусть кто только попробует возразить! Ты просто попал под раздачу, как и Юрка по другим причинам сегодня: для отчёта.У них был план, подобный нынешним разнарядкам для милиции на пьяных.Ведь кадровый конвейер заработал вовсю, конкуренты на роль "тайных агентов" толкали друг друга локтями - "лови шанс".
То есть "ничего личного - просто бизнес".

В наши дни дни прилежные ученики тех героев восьмидесятых  - это наводчики на квартиры знакомых им бедолаг. Провокаторы на региональных выборах. Их и сейчас легион,как и в те годы, когда так же, поточно, стали готовить осведомителей, "ценные кадры" даже разводили с жёнами: как и сегодня, делалось это методом моделирования семейных конфликтов,для чего вытаскивали из декретных отпусков молодых мамаш, спаивали чьих-то мужей, потом, специально организуя таким образом "легенды прикрытия",создавали новые брачные союзы, оживились штатные вербовщики и провокаторы.

Только в восьмидесятые годы цели их стали уже, безо всякой идеологии, на удивление практичны и циничны: это было теперь не просто  стукачество, как раньше, а, например, "подставы" с целью дальнейшей агитации на службу в армию, помнишь, как в фильме "Фанфан-тюльпан" - ведь предстояли великие дела.

А других - направляли по этапам: одних - наверх, пополнять кадровые ряды "своих": в любом отделе был стол для подобного,аттестованного режимной службой, работника - таковых "вели" ещё от ВУЗа.
Чужих же: умников и рассуждальщиков то есть, - тех, наоборот, последовательно опускали, передавая друг другу по цепочке всё ниже по направлению к тюрьме: для пополнения запасов бесплатной рабочей силы "на объектах".
И к кладбищу.
Делалось это опять-таки согласно спущенной сверху разнарядке: точно так же, как в прежние годы распределяли летом в колхозы с первых ручьёв до белых мух,на "курсы сельских механизаторов" - и вон из города жрать баланду и пить одеколон. А зимой на хозработы: городские стройки и помойки с киркой и лопатой.

  Или, как тогда круглый год посылали на дежурства в ДНД,- так же немного позднее стали отправлять теперь и сюда: одних - в пресловутый "социальный лифт". А других в такой же социальный мусоропровод: никакой идеологии - только интересы производства.
 
      "Лес рубят - щепки летят".   

И сколько же доброго народа сочли просто за счастье посодействовать начальству в этой селекции, увидев в том для себя редкий и ловкий шанс в охоте на птицу удачи завтрашнего дня на пути к карьере и к деньгам.Не мне тебе об этом рассказывать.Но ведь в те же годы начали действовать и мы.   

- Если бы наши сегодняшние оппоненты тогда знали, что придёт время, когда те, на кого стучали,объединятся с теми, кому стучали - против тех, кто стучал!- усмехнулся собеседник Смирнова.

- Не потому, что мы такие хорошие, - пояснил тот. - Просто  нашей профессией была  безопасность страны. А эти охотники не побрезговали и из неё  сделать  для себя мишень.

5. Случилось это тогда, когда возомнившие себя вояками и истинными победителями маразматики возжелали вместо холодной войны с "супостатом" настоящей горячей, вздумав, как в песне рокеров 80-х, "втоптать нас всех в хаки". И это при отжившей своё индустрии, заржавевших станках.
Помнишь фильм "Кин-дза-дза!" про деградировавшую планету, утыканную гнилыми "индустриальными" обломками, где замызганные обитатели в нелепом рванье поклоняются "жёлтым штанам": номенклатуре, сократили свою речь, помимо технических терминов, до двух слов, одно из которых - матерное, зато запросто летают на ржавых звездолётах? Это про наши восьмидесятые, и неужели кто-то думает, что такой фильм мог появиться без поддержки "органов"?
   А те "песни из подвалов и котельных" о том, что - "Я вижу гарь, я чувствую гарь, я знать не хочу ту тварь, что спалит это небо": про "Мир цвета хаки".
Они звучали открыто.

     - Итак - была готова ядерная война?!
     - Это оказалось уже слишком, и именно при Андропове, который набрал в "органы" вместо тех, прежних, дубоголовых костоломов, что радовались надёжной пАйке и казённым галифе: единственному для них спасению от жизни на помойке, - разумных ребят с курсов информатики и математических школ, - и был задуман проект,который, пусть горько и с трудом, но мог именоваться одним словом:"Ликвидация". Ликвидация всей прежней системы - выбора не было. Такая картина маслом.
     Конечно, лично Андропов, беззаветно преданный Партии и Идее, и слушать бы такое не стал, вырубив "контру" на корню. Хотя всё понимал не хуже.
  Но корейский самолёт - сбили, "шнырей олимпийских" - взрастили. Мы уважали "Джазиста", однако...
Такие идеи, как планы войны на уничтожение, повторяю - было слишком!

      - Но, извини, вы же давали присягу - это же не шутка! "Защищать интересы Политбюро", не Родины даже.

      - Что - "мы"? Мы отвечали за безопасность, а они подвели страну "под монастырь". Ну ладно, была подготовка к великой войне и "последней Победе". Лелеяли секреты. В чём должна быть, чисто профессионально, задача органов? Выявлять тех, кто собирается продать технические тайны иностранцам. Кто нарушает режим хранения документов: не опечатывает, забывает включать сигнализацию, таскает их с собой, теряет, разглашает секреты по пьяни. Это - нормально, этакое есть во всех странах, профессия, как профессия.
Кстати, максимальное наказание отловленному должно быть - лишение "допуска", пусть идёт гамбургеры печь. В узкой, технической, сфере возможно и осведомительство, да и то - это начальник должен следить за порядком.
Но технический контроль - такое ещё допустимо. А нас, не давая заниматься профессиональными задачами, заставляли выявлять: кто дружит с евреями или имеет "не ту родню", общается с иностранцами, даже из соцстран, кто что говорит, бренчит у костра на гитаре, читает, не дай бог - сам сочиняет, просто "умничает", хотя "умники" эти вон - первые обратно к ним побежали.
   Это - дело, что ли, было, тем более - "накануне войны"? Причём ладно бы ради пользы, так нет. Только во вред. И всё - за сто двадцать рублей оклада оперативнику. Мы не ради этого присягали. Души скупать.

- Ну, вот вам и прилетела "ответка", - вздохнул бородатый человек. - И нам тоже.
      "И возвратятся ветры на круги своя"...

  ...Вот уже скупщики душ упомянутых тобой умников в знакомых нам с тобою местах на городском двуглавом холме, словно на Чёртовой Горе, успешно раздули-таки, - на пару с теми неприкаянными тварями из сырых оврагов, что рождали на задворках старого кладбища под тропою, где когда-то эти акты купли-продажи и осуществлялись, до недавнего времени лишь вой в лунную ночь, - долгожданную для них Алую Зарю.

И первыми её адскими лучами оказался опалён, по издевательской и комической иронии судьбы, опять совершенно случайный, ни в чём не виноватый паренёк.

                "Свой в доску"...


Переход к тексту: "Собака-15. Конец ужасной эпохи".