Случай с тисками

   Левка Раков, с вечно нечесаной косматой головой и с устремленными синими взорами в глубокие небесные просторы, избил в пыльных булыжных улицах уже не малое число фасонистых и не очень ботинок. Был он известен в северной части города, как заядлый голубятник. Худощавый, низкорослый блондин, с видом стеснительного (не целованного) подростка, не дружившего еще ни с одной девушкой. Об этом лишь знала его болезненная мать, с которой они проживали в стареньком домике. Мать в сердцах частенько причитала: "Когда же я женю тебя, верхогляда-птичника!.. Не-ет, видать мне самой придется привести невесту, чтобы дождаться наконец-таки внука".

   Работал Левка на заводе простым неприметным слесарем третьего разряда. Но под его широкой не по размеру рабочей спецовкой ширилась, ожидая бунтующей творческой деятельности душа, искавшая выхода в чём-то прославиться. Причиною страстной тому являлась четверторазрядница Катя - молодая, веселая с притягательно стройной фигурой женщина, из соседнего токарного участка, выше его ростом чуть ли не на голову. Была она когда-то замужем, и остался у нее от неудачного брака ребеночек. Вот и вздумал Левка, будто одним трепетным кувырком в небе его любимого белого турмана, жениться на красивой Кате и сразу же, в угоду матери, усыновить мальчика. Однако Левка был лишь безответным воздыхателем, над которым Катя с тихой грустью посмеивалась. А Левке, ведь, на днях должно было «стукнуть» ровных тридцать лет.
             
   Так однажды, ничем неприметный в заводских стенах третьеразрядник, подходя к месту работы, был «удостоен» суровым, будто насквозь прожигающим взглядом Епифана, прозвищем – Лютый, за то, что хотел пройти с клеткой через проходную с парочкой воркующих голубей.
    
   - Стоп! Это зачем на производство беляков пронести хочешь? – спросил Епифан.

   Левка собрался с мыслями и, встряхнув копной волос, торжественно произнес:

   - Хочу выпустить своих лучших турманов в небо над родным цехом. Пусть знают, где, не покладая рук, трудится их заботливый хозяин.
 
   - Эда-ак! – гаркнул с пеной у рта, чуть не вываливаясь из окна будки, охранник, - эдак, секретная документация с производства воздушными путями может выпорхнуть.

   За Левку вступились, следом идущие, товарищи по работе:
 
   - Епифан Никанорыч, что вы в самом деле? Сроду на нашем заводе никаких секретов не водилось. Гайки с болтами нарезаем, да кое-какие финтифлюжки скручиваем.

   - Я вам, недоумкам, задам - финтихлюшки! Эти, может, самые конструкции, – он огляделся и перешел на шепот: - к ракетоносцам приворачиваются!

   "Да-а, в корень обнаглел Лютый, - сочувственно переглянулись меж собой рабочие, - умишком не далек и еще обзывается".
 
   Как-то с перерывами, в тихие обеденные часы, Левка, пританцовывая у верстака с тисками, и с посвистом музицируя на губах: «Марш в небо», (сочиненный самолично), изготовил для своей голубятни новый винтовой замок. Теперь же, по окончанию рабочего дня, шагал с жизнерадостной физиономией с поделкой к выходу, сверкающей чистым металлическим блеском.
 
   - Запихни хоть под рукав-то, – посоветовали товарищи.
               
   В сей же момент услыхал Левка шелковисто-нежное поскрипывание маховых летательных крыл. Над его самой его заполошной головушкой пронесся стремительно вольный сизокрылый голубь. Левка вспомнил про «Марш в небо», приветственно засвистал и - и уткнулся носом в наглухо застопорившиеся перед ним створчатые двери.

   - Ать, свистоплёт! – желчно выразился Епифан, - а ну-ка, покаж сюда эту штукенцию.

   - Вот, голубяток от кошек прикрывать надобно, - ответил легкомысленный Левка.

   - По мне, хоть курей. Я приставлен к важному производству, а не стручки с горошком сладким стеречь от мальцов. Тут помещение светлое, а не шалаш какой в поле. Меня не проведешь! А, гляжу-ка, в запоре-то темная щелочка в бок уходит. Там, внутри, поди секретный эскиз и запрятан-то… Ать, пусть ужо теперь полежит за стеклом, другим, стало быть, несунам в острастку.
               
   Заметив следом подошедшую Катю, Левка и вовсе почувствовал себя очень и очень прескверно; его расписная под теремок и на высоких столбах голубятня, была поставлена в один никчемный ряд с каким-нибудь трухлявым покосившимся курятником.
 
   Приятели было снова вступились за Левку. Но куда там! Лютый обложил всех непотребными словесами и возвёл такие виды, что-де когда запор изготавливался, с дюжину сверл в ущерб производству поломаться могло, да и с горку шершавых напильником "облысели". Пригрозил также акт составить и передать куда следует, чтобы лишили, значит, месячной «прогрессивки».
          
   «Утопиться со стыда, что ли?» - Левка, стиснув зубы, стремглав выскочил из проходной…  Невзначай остановился, сплюнул под ноги.
 
   - Да я, если только захочу, - проговорил он, возвратившись, - хоть завтра, вынесу ти-ти...

   - Что-о? - перебил Лютый.

   - Ти-тиски свои слесарные, - договорил наконец Левка.
 
   Он, конечно, высказался в крайней невыносимой горячке. Понемногу остыл, и, пораскинув туда-сюда воспаленными мозгами, отвел в сторону потупленные взоры, чтобы, согнувшись, в жалком смирении направиться к речке, и, спрыгнуть, не раздеваясь, с моста. Исчезнуть навечно в темной пучине с позорным пятном неудачника на этом печальном и грешном свете. Но Епифан, (как и полагалось его меткому хищническому прозвищу), так и взвился клекочущим коршуном:
            
   - Несунок, вертлявый! – (А, ведь, Левке должно быть завтра уже стукнуть, ровных тридцать, почтительных лет), - это тебе не гулек тряпкой с клетУшки шугать. Дык у меня тут сверчок, вот такусенький, не проскочит. – Он осклабился и подморгнул сдобной, подобно ромовой бабе, помощнице, сидевшей возле на гнутом стульчике. Женщина была в маленькой сиреневой шляпке со вколотым павлиньим пером, чем-то похожего на третий, ярко смотрящий, глаз.

   – Слыхала, Лизавета, ляпнул чо, свистун. А? Тиски-то, поди, как ни как, пудик с лихвой, да размером в козлиную головеху вместе с рогами будут.

   Треглазая помощница беспомощно откинулась на спинку скрипучего стульчика, заколтыхалась телом, словно разогретый холодец, от тихого астматического хохота. Когда отдышалась, оправила разбежавшиеся на платье чуть ли не лопнувшие от натуги оборки, отчеканила:

   - В жисть не бывать энтому!
      
   Униженный. Глубоко оскорбленный. Довольно известный в северной части города голубятник. Но, ни сколько не проявивший себя в заводском деле Левка, протянул открытую ладонь с нервно дрожащими пальцами и произнес:

   - Спорим на литр!

   - Газировки, что ли? - съехидничал Лютый.

   - В-водки!

   - Ать, молокосос, с алкоголем ашшо знаешься? - упрекнул Лютый, хотя тут же возвысил условие. - Ежели коньяку, дык в придачу с толстой плиткой шоколада. - И, точно отмахиваясь от жужжащей докучливой мухи, с явным пренебрежением хлопнул по рукам.
               
   Левка круто развернулся, зашагал прочь. Приятели, как свидетели несуразного, обреченного на полный провал спора, в тяжком раздумье, пожимали только плечами. 
 
               
   Утро следующего трудового дня выдалось серое, промозглое с хлестким холодным дождем. Потерянной блуждающей походкой приближался Левка к проходной. На одной из его прорванных штанин от падений дорожных торчала открытая с кровавой ссадиной коленка. Некогда белые со снежным отблесков волосы слиплись и застыли, точно мутные сосульки. Нос был синюшным. Левку передергивало от лихорадочного озноба.

   - Что, ать кобелек, пришибленным приплелся? – спросил Епифан. - Никак от тебя спиртным несет?

   - У меня... сиёдня... день лождения, - икая, выговорил он и потер припухшую щеку грязной рукой, - тлидцать лет, вышло.
 
   - Наотмечался уже загодя, выходит?

   - Так мной, матушка в тли часа ночи. И-ик... лазлешилась!

   - На посмешище, стало быть, родила. В тридцать лет ума нет, и не будет! Что же, поздравляю. Но не от души. Я бы тебя, конечно, мог бы не допустить к работе. Ать, уговор-то наш вчерашний помнишь, голубятничек. А?

   - Да, ла-адно, ик-с, - с отрешением пробурчал Левка.

   - Чо, да ладно! Я те покажу, как языком хлобыстать! – пристукнул пальцем по столу словно розгой Епифан. – Не таких, прощелыг, на чистую воду выводил. 
               

   Стылый непроглядный дождь конопатил окно. Капли, собираясь густо, стекали извилистыми ручейками, искажая зрительные виды безлюдного заводского двора. Лютый в пересудах намозолив язык с Елизаветой, не выдержал долгого томительного времени до окончания рабочей смены. Облёкся с головой в плащ, и, снедаемый крайним любопытством, решил инкогнито заглянуть в цех, в котором работал непутевый спорщик Раков.
 
    И вот, что он высмотрел… Хотя и смотреть-то было не на что. Место рабочее Ракова находилось в дальнем углу цеха. Прошелся. Осмотрел его верстак, ухватился за холодные чугунные тиски, прочно схваченных болтами. Усмехнулся, глядя на плоские стальные губки, окрашенные желтой краской. Не поднимая капюшона, переменчивым голосом, спросил первого попавшегося на глаза рабочего:

   - Ать, где же ваш труженичек находится?   
               
   - А там, Епифан Никанорович, у стенки темненькой, что заяц подстреленный, ножки отбросивши, полеживает. Только ступайте аккуратнее, там нечисто, в мазуте кругом.

   «Демоны, сразу признали», - подумал с досадою Епифан. Откинул мокрый капюшон, проговорил: - Дюк у меня всегда при себе для подобных делОв кавардачных фонарь имеется.
               
   Пучок света выхватил из полумрака знакомую спецовку с разбросанными руками, в маслянисто налипших махровых окурках. Чумазое "безглазое" лицо сквозь тяжкий сон, едва испускало жалостливое всхлипывание. Епифан поддел ногою покатившуюся со звяканьем по полу пустую бутылку, ругнулся:

   - Налакался в стельку, болобол! 
 
   - Да его, беднягу, - высказывались рабочие, - совесть, видимо, больно заела: наобещался, ведь, про тиски-то. Эхе-хе! Хоть бы винтик, какой гнутый, пронести вздумал. Рассудите сами, Никанорович?

   - Я и с винтом, добром производственным, его-гошки, до косточек прощупал бы!

   В окнах цеха, словно в изогнутых зеркалах, заблистало радостное солнце. Дождь прекратился. Охранник взглянул на часы. До окончания рабочей смены оставалось чуть более двадцати минут. Он вприскочку ринулся назад. Раскинул крыльями полы плаща, влетел к себе в проходную.

   - Слышь, Лисаветушка, - потирал он руки, - наш-то, егерой, чуть тепленьким кверху пупом валяется. То есть, у нас с тобою к вечерку вздохновенный отдых под коньячок с шоколадом намечается.

   - Денежкой, лучше бы, содрал. Туфли, глядь, на моих ноженьках, вот-вот шти хлебать запросят?

   - Дык, не-ет! Это уже получится, как взятку получить. - Возразил он и приложил руку к неохватной талии. На что помощница, будто кошечка промурлыкала от удовольствия. - Озорничек, одначе, Лютошко! –  Заглянула в окно, произнесла:  - Ага, гляди-кося, его и волокут.
               
    Бедолагу, разнесчастного третьеразрядника, двое рабочих, из опасения быть выпачканными, тащили за руки точно битую птицу за отжившие крылья. Голова, свалявшейся паклей волосом и в непристойном мусоре, свисала из ворота спецовки, оголяя беспомощную шею.
 
   - Матери позвонили, - возвестили провожатые, - чтобы поджидала сыночка за проходной с чистой одеждой... Но мы-то с обещалкина сразу взыщем, Никонорович!
 
   Охранник, пропуская протискивающуюся с трудом через узкий проход троицу, возгласил:
 
   - Разумеется, потому как уговор дороже денег!.. Осторожнее, створки-то не сломайте из-за губошлепа.

   - У-у, морда залитая! - в один голос с явным упреком выговорились на прощание рабочие. - Измаялись до чертиков с тобою.

   «Залитая морда» промямлила в ответ что-то несвязное, и, ее, непотребно чумазую, грубо отволокли за угол.
   
   Чуть спустя, те же провожатые попросили начальника охраны выйти на улицу. Выскочивший на радостях Епифан Лютый, воскликнул: "Ать!" Нежданно-негаданно споткнулся на совершенно ровном месте и смолкнул. Голубятник, с раздвинутой до самых ушей белозубой улыбкою, как ни в чем не бывало, стоял твердо на своих двоих. А из широкой распахнутой спецовки, торчали прихваченные по кругу мягкой ветошью и веревкой к груди слесарные тиски «желтогубки».
 
   - Так вот, значит, как вы добро производственное стережете?! – переводя дыхание, высказался радостно Левка.
         
   Епифан Лютый, еще не полностью доверяя собственным увиденным остекленевшим глазам, обнюхал по-звериному чугунные тиски. Следом вскинул скрюченные пальцы в небо. Взвыл волком, проклиная, какие ни есть на земле, нечистые силы проведения:

   - Де-емоны-ы!.. Экой маскарад, всем мирром сговорившись, супротив меня устроили!
               
   Товарищи по работе, восхищенные совместной удачливой проделкой, спросили:

   - Лев Гаврилыч, как пожелаете нам дальше поступить-то?
               
   Лютый осипшим, подобострастно заигрывающим голосом проговорил:

   - Как вас?.. Гаврилович, Лев! Пожал-ста, вернитесь с ти-тисками в родной цех. - И прошипел на пугливо выглядывающую помощницу: - Ты то куда гляделки подевала, кукушка? Вот ужо сорву с макушки твоей пустой павлина перо.

   - Ишь-те, раскудахтался, Лютошко, - испуганно отозвалась она, - сам же уверовал меня, что нетверёзвый ён в стельку.
               
   Одержимый неслыханным успехом Лев Гаврилович, а попросту Левка Раков, освободился с помощью товарищей от тугих веревочных пут. И они всей дружественной троицей, возвратились с тисками в цех.
   
   По окончании некоторого времени, Левка - умытый, причесанный - вновь появился на проходной. Как и предполагалось: был возвращен ему Лютым новый замок к его расписной под теремок, на высоких столбах, голубятне.

   Удивленный, совершенно невероятным известием, заводской народец собрался вокруг. Насвистывал в унисон счастливому голубятнику: "Марш в небо". Поздравлял со славным днем – Ангела!..
 
   Где-то через месяц Левке присвоили очередной четвертый разряд. А еще раньше, и что главное - влюбилась в него красавица Катя.