Пирог с яблоками

             С благодарностью моему другу и фактически соавтору Галине Д., без чьих идей и поддержки не было бы этой книги.


              "Больше всего на свете я люблю статных мужчин, пирог с яблоками и имя Роланд" (из к/ф «Свадьба»)

Я смотрела на него почти полчаса…
У меня бы не случилось такой возможности, если бы Милка, как всегда,  не опаздывала. А она опаздывала. Как всегда. И я уже тридцать минут сидела в кафе, за нашим столиком у окна, с чашкой безнадежно остывшего кофе и неприлично разглядывала  мужчину, расположившегося через один столик от меня. Я уставилась на него, а он – то смотрел на свой кофе, то бросал короткий взгляд на часы, то оглядывался на входную дверь. Темные волосы, светлые, возможно, даже голубые, глаза, голубой джемпер, словно в тон глазам, слегка восточный профиль … В общем, мой вариант. А когда он встал, чтобы заказать еще одну чашку кофе, то сразил меня окончательно:  высокий, подтянутый, плечи идеальной ширины. В общем, статный мужчина – моя мечта…
Я любовалась им совершенно бескорыстно, без каких-либо, даже мысленных, поползновений – просто из любви к прекрасному. И, кажется, могла бы еще час так просидеть, не отрывая взгляда от такого совершенства, но тут около двери мелькнула темно-красная Милкина куртка…
Милку я знаю наизусть – как таблицу умножения. Сейчас она подойдёт и скажет: «Прости, негодяйку!», потом плюхнется на стул, сумку кинет прямо на стол, громко выдохнет и пошлет меня заказывать ей яблочный пирог – здесь он называется «яблочный штрудель», хотя  на штрудель похож так же, как я … на Майю Плисецкую.
– Привет, подруга! Давно ждешь? Ну, прости, прости меня, негодяйку..., – Милка уселась рядом со мной, бросив сумку на стол так, что она чуть не задела мою чашку. – Ох, устала невозможно. А где мой пирог? Будь человеком – сбегай, закажи, а то у меня сил нет – так спешила. К тебе, между прочим…А у нас, представляешь, в конце дня начальство решило совещание провести. По вопросам дисциплины. Люди уже по домам намылились, а они – о дисциплине. Ну, не смешно? Да еще долго выясняли, почему на совещании нет Наталии Никитишны, нашей уборщицы. Нет, ну, ей-то зачем дисциплина? Она с утра до работы приходит, все убирает, мусор выносит, и все дела…
Милке надо было выговориться – это был её способ снять напряжение. От меня при этом активного участия в разговоре не требовалось – только присутствовать и почтительно внимать. Вот я и слушала, кивая головой, как китайский болванчик, и время от времени посматривая на ясноглазого мужчину.
Он тоже теперь был не один. За его столиком обнаружилась дама в элегантном темно-бирюзовом брючном костюме и в черной шляпке с маленькими полями, украшенной «букетиком» их черных пёрышек. С одинаковой вероятностью ей могло быть и пятьдесят пять и семьдесят лет, и даже восемьдесят – есть такие ухоженные пожилые женщины, про которых никогда нельзя с точностью сказать, сколько им лет.
   Чего не сделаешь для подруги! Тем более, если знаешь, что всё равно не отвертеться. На удивление, простое, казалось бы, дело – взять кусочек пирога и вернуться к своему столику. Но неожиданно оно затянулось. Сперва пришлось переждать, пока стайка школьниц, лет десяти – одиннадцати, сведёт воедино желание попробовать всего-всего вкусненького и свои скромные финансовые возможности. Они гордо выложили на стойку кучку купюр, но её, как оказалось, было недостаточно. Стали перетряхивать рюкзачки, карманы, подкладки, подсказывать друг другу, где у кого может быть заначка, хихикать при этом, обижаться, пихаться, опять хихикать, называть друг дружку «козой» и блестеть глазами от нетерпения приступить к пиршеству.  Я робко попыталась вклиниться и сделать свой заказ, пока они разбираются между собой, но бармен пожал печами: «Не могу. Открытый чек!». Я уже была готова из своего кошелька заплатить за этих «козочек», но они, наконец, сами нашли требуемые суммы и с радостными возгласами и смехом утащили свою добычу к столу с мягкими диванчиками.
Я воспрянула было духом, набрала воздуха и начала: «Яб…», но тут откуда-то из служебного помещения выскочил некий гражданин средних лет, схватил бармена за рукав, поволок за собой, шипя ему в ухо явно неприятные вещи. Наверное, это был какой-то топ-менеджер, судя по тому, что бармен безропотно за ним поплелся. Я у стойки – одна, блюдо с пирогом далеко, не достать, лезть за стойку как-то неудобно. Дурацкое положение! Милка при этом ничуть не переживая, сидит, подкрашивает губки перед зеркальцем, выпячивает их то бантиком, то сердечком, наслаждаясь собой, губками и ощущением новой дорогой помады.
Я отвернулась от Милки и заметила еще одну посетительницу. Эта непрерывно вязала, пощёлкивая спицами и шевеля губами. Наверное, бубнила: «Лицевая, изнаночная, накид, лицевая, изнаночная, накид…». Перед ней стояла только пустая чашка из-под кофе и всё. Ей что, дома не вяжется?! Да что они все набежали-то сегодня?!
Так, чувствую, что начинаю сатанеть. А не хотелось бы. Краем глаза я всё время присматривала за тем красавчиком. М-м-м! Вот он о чем-то стал настойчиво говорить своей спутнице, не поднимая на неё глаз и прихлопывая по столу рукой. Интересно, это его мамочка? Или…
– Ну, так что Вам? Штрудель?
Я чуть не подпрыгнула! Это, наконец, явился бармен и он, оказывается, даже помнил, что я хотела заказать!
– Да! Если, конечно, у Вас есть пара свободных минут, чтобы мною заняться!
– Извините меня, девушка! Нехорошо, конечно, вышло, но этот новый.., – тут он прикусил язык, как будто произнёс что-то лишнее. – А я Вам еще конфетку дам, во искупление.
И он улыбнулся так, как редко кто умеет. С такой улыбкой пропадать за стойкой бара?!
Я, вернувшись в дивное расположение духа, беру тарелочку с Милкиным пирогом и своей конфеткой, гордо и грациозно плыву между столиками, и тут одновременно происходит сразу несколько событий: статный красавец встаёт со своего стула именно в тот момент, когда я прохожу мимо, одаривая его обворожительной и манящей улыбкой, у старой козы со спицами укатывается клубок прямо мне под ноги, я шарахаюсь от этого чёртового клубка, рука моя дёргается, пирог с тарелочки подскакивает и плюхается своей яблочной гущей прямо на светлые брюки прекрасного незнакомца, медленно сползает по ним вниз, оставляя на брюках замысловатые липкие следы и заканчивает свою недолгую жизнь на ботинках застывшего от неожиданности мужчины!!!
Ох, лучше бы я не видела, как изменилось его прекрасное лицо! Судорожно проглотив часть возмущения и явно несколько слов из ненормативной лексики, он прошипел: «Это что?!!!» А я стояла, как овца, хлопала глазами и единственное, что смогла проблеять: «Яблочный пирог…!»
Мой «красавец» запыхтел, выпучив глаза, весь надулся от негодования и злости – аж, побелел. Его визави в шляпке попыталась его успокоить.
– Кирилл Михайлович, ну что Вы… Нельзя же так… эмоционально. Вам не надо ТАК. Особенно сейчас, с Вашими планами…
Тщетно…
И тут его прорвало. Кто бы мог подумать, что он так умеет…
– Эта фиря тупо улыбается, под ноги и по сторонам не смотрит, думает о какой-то своей фигне, а я… я… мне сегодня на радио. И переодеться уже не успею. А она  - яблочный пирог, яблочный пирог. Дура! Набитая! Идиотка! Полная!
Мне стало даже весело. И захотелось уточнить.
– Фиря – это, как я понимаю, фря? И это Вы обо мне? Мило. Что ж, я Вас поняла, можете присылать секундантов – я к Вашим услугам. Да, и кстати, фигня, о которой я думала, это как раз Вы сами. Вот!
А тут и Милка обозначилась за моим левым плечом.
– Тут радоваться надо, а не возмущаться. Яблочный пирог? Да это легкое облако. Представьте, если бы это был вишневый пирог или с черной смородиной или, о ужас, с черникой. А радио – это не телевиденье, там Вы сгодитесь в любом оформлении.
Наши вполне вежливые, и я бы сказала, успокаивающие реплики только добавили ему бешенства. Он глубоко задышал, губы стиснуты в тонкую полоску, кулаки сжаты…. Еще мгновение – и последует взрыв!
Гул в кафе стал заметно тише – многие посетители развернулись в нашу сторону, глаза заблестели в ожидании предстоящего скандала. И даже те девчонки, которые перебежали мне дорогу с яблочным пирогом, тоже затихли и стали с любопытством придвигаться к нам поближе и приготовили свои мобильные телефоны для съёмки. Я успела перехватить озабоченный взгляд бармена в нашу сторону – уж ему-то такие скандалы были ни к чему…
Но, к сожалению (или к счастью) представления не случилось. Дама в «шляпе с траурными перьями» снова постаралась усмирить порыв негодования.
– Кирилл Михайлович, милый, ну будьте же благоразумны. Ну, зачем Вам привлекать к себе лишнее внимание. Тем более по такому глупому поводу. Поверьте, всё это не стоит такого волнения!
На этот раз ее слова возымели действие: «статный красавец» резко, не произнося больше ни единого слова, сел на место и принялся демонстративно разглядывать лежавшие на их столике бумаги...

***
[Дневник Аглаи]

22 мая 1896 года
Начало новой тетради – словно начало новой жизни. Такое странное чувство…  Но между тем ничего нового не жду: сегодня то же, что и вчера, и завтра будет ровно то же. Отчего же тогда такое чувство? Оттого ли только, что передо мной чистый лист, и еще ничего ЗДЕСЬ обо мне нет, и меня самой еще здесь нет?
У Papa свободной тетради не оказалось, и я упросила Алёшу  отдать мне одну из своих. Бедный мой мальчик страшно конфузился, не желая отказать своей мамочке и одновременно желая оставить эту тетрадь себе… Надо будет попросить Papa привезти ему из города другую  взамен.
 И вот – пишу.  И пока ещё не обо мне.
Лидочке уже 25 лет и она, как говорят, до сих пор не пристроена. Она меня на 6 лет младше. А мне было 18 лет, когда Серж за меня посватался, и 19 лет, когда мы обвенчались.  Нет, в нынешние дни уже не так страшно, что в 25 или даже в 28 лет девица  ещё не замужем. И редко кто называет старой девой.  И позднее замуж выходят. Но только никаких перспектив  у Лидочки не видно. Живёт всё время здесь, в деревне. На людях редко бывает. Да и тихая она. Незаметная. Сама на глаза не лезет. А ведь такая милая!
Тетя Аничка в ней души не чает – единственная дочка, Мишенька-то умер, и пяти лет не было. Она бы, кажется, с Лидочкой вовсе не расставалась, но и горюет тоже, что дочь не пристроена, что женихов нет, никто не сватался. А что тут сделаешь? Не начнешь же предлагать её всем и каждому?
…Примерно час как доставили новую шляпку – я еще в Москве заказала. Совершенно чудесная шляпка из светлой соломки, сбоку атласные банты беж и бордо, скреплены эгреткой с небольшими перышками и вишенками из фетра. Любовалась ей минут пять, а потом примерила. И какая досада – она оказалась безнадежно мала. Еще минут десять плакала (правда-правда…), а после решила отдать Лидочке – ей должно быть впору. И на этом мигом успокоилась.
Какие еще сегодня новости? Да, пожалуй, и никаких. Разве только то, что Семеновна испекла свой бесподобный яблочный пирог. Правда, из сушеных яблок, но хуже он от этого не показался. Все ели и нахваливали.
Писать в дневнике о новой шляпке и яблочном пироге – какая глупость. Не слишком блестящее начало для дневника и для новой жизни?..

***
– Нет, ты видела? Ты видела, что у них на столе было? Что они разглядывали оба? – Милка всё ещё не могла успокоиться. Мы уже минуты три, как вышли из кафе, а она продолжала переживать происшествие. – Там был план. Ты представляешь?
– Острова сокровищ?  – съехидничала я.
– Да… Нет... Почти... План участка. Довольно большого, на мой взгляд. Со строениями. И со всякими посадками. Цветники всякие, дорожки, деревья, кустарники разные. Точно-точно... Уж можешь мне поверить – зря я, что ли, аж три месяца на курсах ландшафтного дизайна занималась. И ТАМ, представляешь, – у нее даже голос сорвался, так она хотела меня поразить. – ТАМ… рядом с прудиком или фонтаном… ой, прямо дух захватывает… В общем, там стоит красный значок доллара. Вот!
– Значок доллара должен быть зеленым, – мне вдруг захотелось умерить ее пыл. – А если красный, то плакали их денежки. Либо там закопан злодейски задушенный миллионер, либо случился прорыв городской канализации. Пусть лучше в том месте сетку мелкую натянут и будут колечки да сережки вылавливать, которые разные ротозейки в слив раковины упускают.
Но Милка не унималась.
– Не говори глупости! Красный, зеленый, желтый – какая разница! Доллар – он и в Америке доллар. А ты, Лёлечка, известный нытик. Никакой романтики, ноль авантюризма. Ну, включи же свое хилое воображение, радость моя… В общем, я считаю, что просто так, без попытки разузнать-разведать, это оставлять глупо. Даже, если это помечена могила миллионера, надо хотя бы выяснить его имя, размер состояния, заслуги или преступления, список наследников, в конце концов… Ну, и мужик этот – достойный экспонат, хотя, конечно, козёл и зануда…
Хорошая у меня подруга. С ней не расслабишься, не погорюешь спокойно о  статном красавце и о несбывшихся мечтах. Эдакий Щульц в юбке – гроза Обломовых, вроде меня. Прошлой осенью она затащила меня в Таиланд, на Пхукет, чтобы покататься на слонах. Это мне ещё повезло, что я оттуда вернулась – Милка вообще собиралась оставить нас обеих работать там на слоновьей ферме. А до этого вычитала где-то про озеро лотосов в Астраханской области. И мы попёрлись туда – набираться духовной силы. Но, видимо, на всех духовной силы не хватило – там всё просто кишело лодками с туристами – и я приехала оттуда измученная, покусанная слепнями и с сильными головными болями. А сейчас – вот спасибо – она норовит втянуть меня в какое-то расследование, которое запросто может закончиться красным крестиком или ноликом над моей могилкой – на значок доллара я, с моим тощим кошельком, не потяну… Но Милку это, похоже не беспокоило.
– Значит, так… Ты разведаешь всё в кафе. Ты там постоянный посетитель, лицо, внушающее доверие… Порасспроси официанток, охранника, бармена, наконец… Его же Романом зовут, да? Ну, вот и обаяй его, узнай, часто ли бывает  у них эта звезда радио? С кем встречается? Что заказывает? Что говорит? На каком радио выступает? В общем, всё, что возможно. А я займусь этой милой дамой неопределенного возраста. Точнее, ее шляпкой. Я ровно такую же видела в одном салоне головных уборов, где сплошной эксклюзив. Они же должны знать, кому продают свой уникальный товар…
Стаж нашей с Милой дружбы не так уж велик – чуть больше шести лет. Но у меня стойкое ощущение, что мы знакомы с ней с самого детства, практически с пелёнок.. Уже не раз я ловила себя на том, что когда  делюсь с ней новостями о ком-то из своих одноклассников или однокурсников, мне всё время хочется уточнить: «Ну, ты же помнишь Самохина из десятого «Б»?  Мы же тогда всей девичьей частью нашего седьмого «А» были в него влюблены…» или «У Миронова Тольки – ну, помнишь, из параллельной группы? Он ещё за нашей Майкой ухаживал… – двойня родилась. Представляешь? Мальчики». Я просто уверена, что наши общие воспоминания  начинаются с первого класса, если не раньше… И при этом мы совершенно разные. Милка – любительница приключений, авантюристка и человек действия, а я – тюфяк тюфяком, мне бы только книжку почитать да поспать вволю. Но при этом мы составляем с ней почти идеальную пару: она регулярно вытаскивает меня из моего диванно-офисного болота и вовлекает в свои активные планы, а я, в благодарность, повисаю на ней тяжелым страховочным грузом, когда её уж чересчур заносит, и особо шальной ветер норовит утащить её в невозвратную даль.
И вот, теперь расследование…  С чего Милка, вообще, решила, что здесь есть, что расследовать? Ну, разглядывали два человека какой-то план… Ну, обозначился  там некий значок, напоминающий доллар… И что? Может, это и не доллар, а просто такая подпись дизайнера? Или банальная клякса? Да, хоть бы и доллар – что с того?.. Но, с другой стороны, почему эта милая старая (или молодящаяся) леди так забеспокоилась, что  столь незначительное  недоразумение может привлечь к Кириллу… кажется, Михайловичу, ненужное внимание? Почему оно ему не нужно? И почему он сразу после её слов присмирел, хотя только что, казалось, хотел меня покусать? И план тут же перевернул изображением вниз… Нет, что-то в этом есть – Милка права.
С этими мыслями я подходила к кафе с сентиментальным названием  «Грандисон».  Кстати, очень милое местечко. Как раз рядом с нашим большим офисным зданием. И удобное: открываются они достаточно рано, чтобы офисные жители могли перед работой заскочить и выпить чашку кофе, а закрываются настолько поздно, что страдающие трудоголизмом сотрудники  даже успевают там основательно перекусить после чересчур затянувшегося рабочего дня. Персонал в «Грандисоне» работает в две смены, без переработок, поэтому и официантки все очень спокойные и терпеливо-доброжелательные. И охранник весьма любезен. И бармены предупредительны и внимательны. Впрочем, я заметила, что в последние несколько дней обстановка там стала более нервозной – как я поняла, сменился  директор, и это внесло некоторую смуту в устоявшийся порядок. В кафе два бармена  – тоже работают посменно. И обоих зовут Романами.  Одного, более молодого и компанейского, чаще  называют Ромул – из-за татуировки на плече в виде волчицы. Мы с ним даже приятельствуем, т.е. можем поболтать о погоде, обсудить кого-то из посетителей и даже поделиться впечатлениями от вчерашнего сериала или футбольно-хоккейного матча.  Со вторым Романом я чувствую себя менее уверенно и пока еще не уяснила для себя причину. Во всяком случае, до сих пор у меня не возникало желания  вступать с ним в более тесное общение И, к сожалению, именно он работал вчера вечером, когда случился пресловутый конфуз, а значит, именно у него мне придется выведывать подробности…

***
[Дневник Аглаи]

24 мая 1896 года
Наконец-то, с  большим опозданием до нас дошли газеты. Сразу за несколько дней. И в «Русских ведомостях» статья г-на Гиляровского. Какие ужасные известия! Как трагически закончилась коронация в Москве. Я даже не смогла с первого разу дочитать. И поначалу даже не поверила. И писать здесь не могу – внутри все сжимается от ужаса. Но Государь, Государь… Какое трагическое начало… Что дальше будет?

25 мая 1896 года
Не отпускает – про  Ходынку. Сегодня даже и спать не могла – какие-то страшные картины перед глазами. Слухи доходят, что задавленных – более двух тысяч.

26 мая 1896 года.
Продолжают поступать новости с коронационных торжеств. Правда или нет – не знаю, но заезжал к нам проездом земский гласный Прохоров и рассказывал, что, мол, люди прямо мертвыми и стояли, зажатые в толпе – упасть-то некуда было. А к народным гуляниям с Ходынского поля не успели убрать все трупы задавленных. Уже и публика, не зная о случившемся, стала приезжать, и на виду у всех запихивали умерших под лавки балаганов, на которых сидел народ, смотревший на представления клоунов и другие зрелища. Многие, проходя на места, наступали на торчавшие из-под лавок руки и ноги. Безумие!  Безумие!
А у нас на ужин подавали сливочное мороженое с шоколадом и орехами. Какой контраст! И мы ели, как ни в чем не бывало…

***
Первое, что я увидела, открыв дверь кафе, был как раз наш злосчастный  красавец, брюки которого я вчера измазала яблочным пирогом. Он сидел за дальним столиком лицом к входной двери, но, к моей удаче, в этот момент сосредоточенно изучал бумаги, лежавшие перед ним на столе. Я застыла на месте и, честно говоря, как-то растерялась. Удрать, что ли? Зато меня стразу же заметил бармен и приветственно кивнул. Внутренне вздохнув, я двинулась в сторону барной стойки – проводить «допрос» свидетеля.
Когда я подошла, бармен  Роман уже наливал мне кофе.
– Ой, мне без сахара,  – поспешила предупредить я.
– А я знаю. Вот – как раз без сахара.
Кофе был тот, что надо. Удивительно, но мой «почти приятель» Ромул каждый раз норовит насыпать мне в чашку не меньше трех ложек сахара, и мне приходится ему снова и снова напоминать о том, что я пью несладкий кофе, а Роман, с которым я только  здороваюсь, откуда-то знал мой вкус…
– А как Вы догадались? – начала я.
– Вообще-то я знаю предпочтения почти всех постоянных клиентов. Работа, понимаете ли, такая.  Ну, и не скрою, некоторая наблюдательность и неплохая память, – он и хвастался как-то скромно. – Вот Вы чаще всего к кофе берете либо лимонное печенье либо наше фирменное миндальное пирожное с низким содержанием сахара. Вы не любите сладкое?
– По настроению… Зато мороженое люблю, – кажется, я оправдывалась.
– Угу. Ванильное с орехами и горьким шоколадом.
– Вы и это заметили?  Неужели Вы всё про всех знаете? Кто что любит? И, что,  вон о той женщине с хроническим вязанием тоже? Мне иногда кажется, она в последнее время постоянно здесь сидит.
– Вы почти угадали – она у нас теперь часто бывает и всегда сидит подолгу.  И заказывает обычно тоже миндальное пирожное и зеленый чай без добавок. Или кофе.  И ещё у меня есть подозрение, что вяжет она одну и ту же вещь. И никак не закончит. Наверное, дома распускает, а здесь вяжет снова. Потому что нитки использует одинаковые – розовые и серые.
– Здорово! А вон тот парнишка у двери? По-моему, я его тоже здесь часто встречаю.
– О, это растущий организм. Исключительно пирожки с мясом, а запивает колой, которую с собой приносит – мы таким не торгуем. Кстати, попробуйте как-нибудь пирожки – они у нас неплохие. И, конечно, яблочный штрудель! У Вашей подруги хороший вкус… О! А вон та пара каждый раз долго рассматривает меню, потом они долго сидят и обсуждают, что заказать, потом придирчиво выспрашивают официантку  о каждом блюде, но в результате заказывают по чашке чая и пирог с черникой.
– Потрясающе! Такая память и, я бы сказала, даже злопамятность.  Вы опасный человек…
И тут я рискнула. И мотнула головой в сторону Кирилла Михайловича.
– Ну, хорошо! А что, например, предпочитает вон тот джентльмен, бедная жертва моей вчерашней неуклюжести?  Ну, которого я вчера так незаслуженно лишила товарного вида перед ответственной встречей?
Роман засмущался.
– Да что Вы. Зря Вы так про себя – с кем не бывает. Тут обстоятельства, а не злой умысел, – и продолжил. – Он у нас не очень давно появился, месяца полтора – не более. Если берёт кофе, то обязательно с кусочком «Праги», а если вино, причем всегда чуть крепленое красное, то кусочек сыра с плесенью, и всё. А когда обедает, то заказывает куриный бульон, а затем чахохбили – у нас его неплохо готовят. И красное вино. Только как-то это на него не похоже…
– Это отчего же – не похоже?
– Да такие, как он, обычно не едят в  один прием пищи одинаковые продукты. Ну, куриный бульон и второе блюдо тоже из курицы. Понимаете, о чём я?
– Ага. Такие, как он. Зануды, да? А что он, и правда, на радио работает?
– Ну, не то, чтобы работает. Его пригласили провести цикл передач по истории денег в Европе и в России.  Я пробовал слушать – любопытно. И рассказывает интересно. И не подумаешь…Только я никак не могу расслышать его фамилию: то ли Грибов, то ли Грибин.
Потрясающе! Этот Роман – находка для шпиона. Говорит даже то, о чём его не спрашивают. Значит, надо попробовать ещё чуток.
– А та женщина, дама, которая с ним была? Она тоже – красное вино и сыр с плесенью?
– Ни-ни. Исключительно минеральная вода. Без газа. Да она у нас два раза только и была. И всегда с этим Грибовым-Грибиным. Во всяком случае, в мою смену.
Уф, все, что могла, я, кажется, узнала. Теперь нужно было как-то закругляться, чтобы не вызвать никаких подозрений, а то этот Роман как-то странно стал на меня смотреть, словно что-то ждал. Стоп! Для завершения будет в самый раз…
– А Вы сами, Роман? Что Вы предпочитаете?  Ведь и у вас, наверное, есть свои любимые блюда?
– Хм…  Подловить хотите? Секреты разведать? Ну да ладно. Что уж… Я обычно отбивную беру . Из говядины.  С картофельным пюре. И помидоры в сезон. Или маринованные зимой. А из напитков, будете смеяться, всему предпочитаю клюквенный морс. Только его у нас не готовят,  я из дома приношу.

***
[Дневник Аглаи]
2 июня 1896 года
Сегодня вместе с деревенскими бабами пололи огурцы.  И Сержик помогал А Papa распорядился капусту высаживать – говорит, что  в самый раз. Было нежарко, и работалось легко. На душе приятно, что и я могу что-то руками делать.
Ну вот, кажется и всё, что могу написать сегодня. А ведь, и правда, думалось, что новая жизнь…

8 июня  1896 года
Тетя Аничка с Papa завтра уезжают на Выставку в Нижний. На неделю, а то и более. Мы, «молодые», в эти дни в имении хозяева. А мне страшно – как справлюсь? Papa всё подробно объяснил, и я даже что-то для себя записала. Но я не чувствую себя хозяйкой, а наоборот ,  маленькой девочкой, которой  вдруг поручили взрослые дела.  Как же я буду, когда возвратится Серж и мы, наконец, заживём своим домом? 
А возвращение Сержа все откладывается. Я так скучаю без него. Он пишет хорошие, ласковые письма, но так редко – всё нету времени. И некоторые письма написаны им в несколько дней – он так занят на стройке, что и времени нет, чтобы закончить за один раз.
Ну что же – будем пробовать.  Раз уж мы остаемся без «взрослых», то надобно придумать что-то весёлое, да, вот досада, в голову как раз ничего и не лезет.

9 июня  1896 года
Утром приехал брат с друзьями. Добирались до Т** по железной дороге, от станции на извозчике, а для багажа наняли телегу – сказали, к вечеру прибудет. Приехал на неделю ранее срока, намеченного в письме. И без телеграммы. Ну, оно и хорошо, что сами добрались – не пришлось гонять Васяту, у него сейчас и так работы довольно.
Странно, что они с Papa разминулись?  Впрочем, как Митя сказал,  они от речки  шли пешком, через березовый лесок – вот и разминулись. Извозчика отпустили. Решили искупаться – день-то нынче с утра жарится.
Митя привёз с собой двух приятелей:  Кондрашова Колю (я его знаю по Москве) и некоего Фангрибина. Кондрашов милый, немного увалень, но много знает, о многом умеет рассказать так, что слушать любопытно. А о Фангрибине пока ничего не могу сказать – внешность приятная, статный, в разговоре сдержан, кажется, немного себе на уме. Ну да посмотрим – они намерены долго у нас погостить, не меньше месяца.
Вот бы кому-нибудь из них Лидочка приглянулась. Ах, впрочем, о чём я мечтаю – ведь я же их совсем не знаю. Может, они на самом деле дурные люди. Нет, уж пусть будет, как будет. Но с ними точно будет веселее, а то, кажется, мы тут уже все пылью покрываемся.
Не  понимаю, почему мужчины не обращают внимания на Лидочку. Ну, что в ней не так? Мила до чрезвычайности, одевается хорошо, фигура ладная, голос такой мягкий, приятный – хочется улыбаться, когда её слушаешь, не глупа – даже напротив. Но в разговоры не лезет – больше молчит, смотрит внимательно, слушает. О чем при этом думает, непонятно. А как разобрать, что умна, если в разговорах не участвует? Ни Кондрашов, ни Фангрибин при первой встрече никак её особо не выделили. Досадно, право…
Третьего дня в своё имение вернулся Игнатов Илья Александрович. Об этом мне под большим секретом прошептала на ушко Маняша. А ей, не менее секретно, рассказал Васята, наш конюх и он же кузнец и любимец всех девиц в округе, включая игнатовских.
Я, конечно, тоже весьма секретно, поведала эту новость Лидочке. Не думаю, что мне показалось, но глазки её засияли. Ну, хоть бы и так. И было бы неплохо. Да только сам Игнатов к нам с визитом не торопится. Да и Papa его отчего-то не привечает.

***
На следующий день Милка заявилась ко мне в девять утра. Понимаете: в девять утра в субботу… Нет, ещё раз повторяю: В… ДЕВЯТЬ… УТРА…. В СУББОТУ…  И так долго и сильно давила на звонок, что я уже решила, что залила нижних соседей, и они пришли ко мне выяснять отношения. Конечно, хорошо, что я никого не залила. Но я ТАК хотела поспать. И ТАК твердо решила, что непременно  пойду утром, ну, точнее, когда проснусь, в бассейн. Я уже несколько суббот собиралась, и все никак – обязательно что-то случалось. И вот снова.
Милка устроилась на кресле напротив моего дивана, и мне пришлось одеваться  под её пристальным  наблюдением. Хотя не уверена, что её интересовало, как я это делаю. Т.е. как одеваюсь. Она сразу выставила на журнальный столик круглую коробку, а оттуда извлекла милую летнюю шляпку из светлой соломки с оригинальной отделкой атласной бордовой лентой и аппетитными вишенками – как на торте.
– Вот! Смотри, какое чудо! И со скидкой. И у меня есть подходящий сарафан! Помнишь? В крупный горох. И эту мадам в черной шляпке я таки вычислила.  Она адвокат, адвокатесса. Ей глубоко за шестьдесят. Зовут Эльвира Александровна Зарова. Специализируется на гражданских делах. В основном – по наследству. А начинала – ты только послушай! –  прокурором в небольшом городке N***. Была на хорошем счету. Уважали, хоть и молодая ещё была. Да только что-то там потом не заладилось: то ли посадила, кого не надо, то ли наоборот, не посадила, кого велели. Ушла по собственному. Из города уехала. Теперь здесь. Сначала в суде подрабатывала, потом нотариусом, а сейчас в адвокатуре. Семьи нет. Шьёт, представляешь сама. И особая слабость к шляпкам. Все это мне поведала прелестная шляпница Леночка из Салона головных уборов на  Гагарина, пока я перемеривала дюжину разных шляп, и, вот  одну всё-таки  купила. Ну и как? – Милка выжидающе на меня посмотрела.
– Как? Как? Потрясающе! Расследование проведено на пять с плюсом. Главный подозреваемый обозначен. Теперь найти сокровище – раз плюнуть.
А что ещё я могла ответить. Ну, знаем мы про эту Эльвиру. Кое-что знаем. Но как это нас приближает к карте и её владельцу – статному мужчине идеального возраста с идеальной фигурой и с неидеальным характером?
–  Да я не о расследовании, – отмахнулась Мила. – Шляпка-то  тебе понравилась? Ну, скажи, что круто? И кроме сарафана, я тут прикинула,  и льняной костюмчик с мережкой тоже подойдет,  – у Милки всегда так – она может говорить одновременно о разном и перескакивать с одной темы на другую без предупреждения, поэтому часто я и сама не знаю, на какой вопрос отвечаю.
Разузнав про адвоката Эльвиру Александровну, Милка не успокоилась. Ей мало было, что я время от времени захожу в кафе перед и после работы – выпить кофе, ну и заодно понаблюдать за происходящим. Ей подавай серьёзные розыскные действия – чтобы как в настоящих детективах. Все мои отнекивания – что, мол, некогда, не умею, страшно – она отвергла сразу; у неё все-таки удивительный талант заставить меня делать, как ей хочется.
В общем, плакало моё воскресенье. Вслед за субботой…

***
[Дневник Аглаи]

10 июня  1896 года
Поневоле присматриваюсь к нашим гостям. Кондрашов по-прежнему кажется милым, обаятельным, несколько ленивым, но если разговорится, что слушать очень интересно. Но стала закрадываться мысль, что, возможно, это его маска, что внутри он другой, более жесткий, наверное. Отчего такие подозрения? Сама не знаю.  Фангрибин аккуратен. Вежлив, даже, пожалуй, любезен, поддерживает любые наши авантюры. Но все-таки закрыт, сам в себе. Но глаза, кажется, не злые. А Митя рядом с ними обоими кажется мальчиком, несмотря на то, что они все ровесники. Он ведь у нас умница, хоть и позёр. Но в учебе, в делах серьезен, имеет мнение по многому, может его обосновать. Но заметила, что в присутствии обоих – и Кондрашова, и Фанггрибина, свои мнения держит при себе. Особенно при Фангрибине. Неужто побаивается, считает их умнее себя?
А ведь, возможно, эта закрытость Фангрибина тоже маска – из того же страха выглядеть глупым: Ох, какие они смешные – эти взрослые мальчики.

11 июня  1896 года
Сегодня, наконец, приходил Игнатов. И даже остался с нами обедать.  Прошлым летом я его видела едва ли два-три раза,  да и то в большом обществе. Сейчас смогла разглядеть. Он высок,  хорош собой. Глаза темные, почти черные. Короткая бородка, которая делает его немного забавным. Носит очки. Очень сдержанный и немногословный, но видно, что внимательно всё слушает. Лидочке он очевидно по душе – у неё даже румянец на щеках загорелся, глаза блестят. А вот нравится ли она ему?

14 июня  1896 года
Вчера прохворала весь день. Голова болела – ни читать, ни писать не могла. Мальчики были со мной так нежны, так заботливы.  Алёша прибегал каждый час, спрашивал, как мамочка. А Сержик играл сам с собой кубиками и даже не капризничал за едой. Ну, что бы ему не быть таким же милым и когда мама здорова? А сегодня с утра в какой-то полудреме, в мозгу туман. Чтобы понять, когда ко мне обращаются, нужно сделать лишнее усилие – произнесённые слова кажутся сначала бессмысленными звуками.
… А как дивно Лидочка играет. Кажется, что рояль под ее пальчиками сам поет. Что за чудо! И как это наши мужчины этого не чувствуют. Ведь это же душа её чудная себя показывает. Да, она и рисует неплохо. Акварели. Два ее рисунка у Papa в Москве в библиотеке висят.
А я ничего толком не умею. На рояле – только гамму. По рисунку в гимназии всегда было неудовлетворительно. Вышивать не люблю. Вот, разве только могу связать кружевной воротничок, который не стыдно носить.
… Нет, неправду говорю, что никто не ценит Лидочкину игру: Игнатов всегда внимательно слушает; как она за рояль садится, он сразу все разговоры прекращает. Но ведь и не слушать её невозможно…
Сам Игнатов почти ничего о себе не рассказывает, кроме того, что недавно вернулся из Европы. Кондрашов пробовал было его разговорить, но в ответ только короткие фразы – почти ни о чём. Лидочка рассказывает, что он несколько лет имел адвокатскую практику в Твери, и даже выиграл какое-то громкое дело. А потом всё забросил, увлекся социальными теориями. За тем и в Европу ездил, чтобы с новыми идеями познакомиться. Вот это-то в нём Papa и не нравится. Papa противник любых насильственных переустройств, полагает, что всё должно развиваться естественным путем, без вмешательства извне – ну, если только «по высочайшему произволению». Чудно только, что он не понимает, что и естественные изменения созревают только, если общество к этому особо готовится. Впрочем, о чём я? Что я, женщина, могу в этом понять?

***
Уговаривать себя начала с самого утра, даже не позавтракав. Даже голова разболелась от усилий.
Чтобы обосновать свое долгое сидение в кафе в неурочное время и пристальное изучение окружающих, нужна какая-нибудь «легенда».. Не стану же я сидеть, прикрывшись газетой с дырочкой для подглядывания, которую все прекрасно видят, хихикают про себя, но делают вид, что их это не касается. Надо бы придумать занятие, которое бы оправдывало то, что я там буду торчать несколько часов. О! Отлично – я буду рисовать. Имею я право в свой выходной день заняться своим хобби (спасибо маме и папе, что настояли на художественной школе!) и делать карандашные зарисовки, запивая творческие потуги чаем или кофе?
Столик я заняла очень удачно, как и хотела: в приятном закуточке, меня почти не видно, а я вижу всех. Или почти всех. Например, тётку с вязанием  вижу распрекрасно. Она уже здесь. Интересно, она и ночует в кафе? Так, и что же у неё на спицах?  Нечто серо-розовое. Не ошибся  Роман. Надо что-то порисовать… Столики, вазочки… Скучно, не увлекает. Эх, трудная работа у сыщиков…
А между прочим, у этой «вязальщицы» поза какая-то странная, то ли просительная, то ли напуганная. Если для удовольствия вяжет и подолгу, чего бы не устроиться поудобнее, расслабиться? Ведь вот и чай, и пирожное. Платок на плечах очень красивый, а накинут по-сиротски, просто накутан. Нет, чтобы уложить его пококетливее, с выдумкой!
Карандаш сам бегает по листу. То ли он за мыслями, то ли мысли – за ним. И вот уже две женщины поселились на странице: одна перепуганная, зажатая, а другая – да нет, это она же, только свободная, раскованная, и платок обнимает красивые плечи, и улыбка немножко озорная, немножко таинственная. Ух ты! Ну, и кто же из вас двоих настоящая?
Я подняла глаза и смутилась: Вязальщица смотрела на меня в упор, склонив голову к правому плечу и слегка улыбаясь.
– Вы выбрали меня своей моделью?
– Да… вот… зарисовки делаю… картинки из жизни… Вы не против?
– Нет, отчего же? А Вы для себя рисуете?
–Ну, в общем, да. Вряд ли мои рисунки кого-то заинтересуют.
Вязальщица качнула головой.
– Никогда не знаешь, как дело обернется. Я, вот вроде, начала вязать тоже для собственного развлечения и удовольствия, а потом вышло… Хотите, расскажу?
Конечно, я хотела. «Рыбка» сама заплыла в сеть.
Она присела на соседний стул, вязанье на коленях, руки беспокойно теребят клубок.
– Я тогда одна жила, – и она вздохнула – то ли от воспоминания о тоскливом одиноком житье, то ли от сожаления, что оно миновало. – Я ведь до недавнего времени и не вязала почти никогда. Ну, так, по мелочи, куклам своим, да шапчонку, шарфик себе. Потом журналов накупила, стала пробовать… И вот так получилось, что судьба привела меня в дом престарелых в одном не самом большом городе. Как-то разговорилась с директрисой этого дома и спросила, чем бы я смогла быть им полезной. А она и говорит: «Нам тут один благотворитель пряжи прислал огромное количество! И только двух цветов: серого и розового. Качества среднего. И что с ней делать, не знаем. Ни продать, ни извязать. Может, поможете?» Посмотрела я на ту пряжу – тоска: жесткая, колючая, и только два неярких цвета. Зато – гора! Откуда бы столько?..
Но что-то во мне внутри упёрлось – а я свяжу! Хотя опыта, как уже говорила, с гулькин нос. Ну, притащила пару мотков домой. Выстирала в горчице. А потом влажную пряжу в морозилку засунула, как люди посоветовали. И таки стала она мягче! А вот что вязать? К телу она все равно колючится, а у стариков-то кожа уже тонкая, нежная, как у детишек. Разве что носки? Сколько я с первой парой намучилась! Бросила бы, да перед стариками неудобно, хоть они про моё вязание и обещание и не знали ничего. А всё-таки получились носочки! Эх! Я давай, вязать вторую пару, такую же самую, потом третью. Довязываю и думаю, что одинаковые носки ни мне, ни другим не интересны. И стала придумывать разные штуки, несложные совсем, но всё же носки стали отличаться друг от друга. Дальше – больше. Я и узоры стала интересные подбирать, и с фасончиком экспериментировать. Думаете, это невозможно? Еще как! Уже и азарт появился, чтоб ни одна пара не повторялась. И старички мои их ждут! И меня ждут. У меня там и знакомства завязались, и приятельница хорошая нашлась. И вообще…
Тут моя собеседница примолкла. Пальцы ее теперь ласково поглаживали недовязанный носочек.
– Ну, вот такая история. А пряжи ещё..!... – и она почему-то рассмеялась.
– Вы, наверное, и дома вяжете? – черт меня догадал задать этот вопрос.
– Нет! – резко оборвала меня женщина. И смех пропал, как и не было никогда. – Дома у меня теперь нехорошо. Да и здесь…
Она не закончила, опять как-то сжалась, сгорбилась и подхватила спицы.
– Извините, мне надо вязать. Заговорилась я.
И как-то суетливо вскочила и пошлепала к своему насиженному месту.

Я уже было собралась уходить. Решила, что разговора с одним из подозреваемых для первого раза  вполне достаточно, его ещё надо осмыслить и «переварить». Но тут как раз появился «статный мужчина». Значит, он и по выходным сюда заходит. И, конечно, опять, неразлучный со своей картой.
Когда я проходила мимо его столика за новой порцией кофе, он неожиданно поднял голову и уставился прямо на меня. И было заметно, что моя физиономия вызвала у него какое-то смутное воспоминание, что-то неприятное. Но к счастью, он, кажется, так и не вспомнил, чем именно я ему досадила. Я же сделала вид, что знать его не знаю и вижу в первый раз.

Я заказала себе еще кофе и еще миндальное пирожное. И рискнула, по совету Романа, попробовать пирожок с мясом. А когда шла обратно, то рядом с Кириллом Михайловичем опять нарисовалась адвокатесса Эльвира. И мне даже посчастливилось услышать часть ее речи. Она говорила о том, что в случае удачи, если то, что Кирилл Михайлович ищет, будет действительно обнаружено, то всё равно возникнет проблема собственности, поскольку земля ему не принадлежит. К тому же, если подтвердится его версия, то находка может иметь историческое и культурное значение, и тогда ее придется сдать государству и рассчитывать можно будет только на 50 процентов. Опять же при условии, что он имеет права на эту находку…
Я специально медленно шла, как будто опасаясь расплескать кофе, поэтому и услышала так много. О, это было уже серьезно! Это уже была информация. Я могла собой гордиться. И Милка тоже могла мною гордиться. Мы обе могли мною гордиться, потому что я еще ухитрилась взглянуть и на карту, разложенную у них на столе – на этот раз он не сообразил её перевернуть. Так вот на этой карте был уже не один красный значок, а несколько, в разных местах. И ближе к верхнему правому углу стрелка и, видимо, название места – Пряшино. Или вроде того…
Уф! Все это, конечно, было здорово, но что делать дальше ни я, ни Милка и понятия не имели.

После этого я ещё по случаю заходила в кафе, но без каких-то новых открытий. Один раз, утром, снова встретила там Грибова-Грибина, но занят он был, по-видимому, подготовкой к своему очередному эфиру на радио – перед ним на столике веером лежали несколько листов с печатным текстом и какими-то схемами. Зато в тот день я, наконец, разглядела нового хозяина кафе. Он как раз вышел в зал и что-то громко выговаривал одной из официанток, немало не смущаясь присутствием многих посетителей. Это был невысокий мужчина, не старый, лет под сорок, уже с изрядным брюшком, с  лысиной на макушке и каким-то въедливым острым взглядом. Ругаясь с сотрудницей, он одновременно словно сканировал всех присутствующих. И мне досталось, и Кириллу Михайловичу, и даже пугливой вязальщице. В общем, личность неприятная во всех отношениях…

***
[Дневник Аглаи]

16 июня  1896 года

Алёша давеча меня удивил. Ему в гимназии на лето наказали читать Евангелие каждый день хоть понемногу (Ах, что за чудный у них батюшка в гимназии!).  И мой милый мальчик аккуратно этот наказ исполняет – читает каждый день по главке.  И вот сегодня: «Мамочка, я понял, как Христос нас спас. Вот если бы мне надо было умирать – на озере утонуть или от чахотки или, как деду Ивану, от печки угореть – а кто-то бы подошёл и сказал: «Давайте, я вместо этого мальчика умру» И умер бы. А я бы это знал и дальше жил. Помнишь, я прошлой осенью тебя ослушался и пошел гулять без курточки? И болел тогда так сильно, что чуть не умер. Или этим месяцем стал дразнить на лугу бодливо быка Яшку, хотя Васята меня останавливал, уговаривал. Ведь чуть было не проткнул меня рогом Яшка – что бы тогда со мной было… Вот Христос  вместо меня и умер. Сам, по своей воле. И я это теперь знаю, и как всё во мне теперь по-другому оттого, что знаю...»
А я и сказать-то ничего Алёшеньке не могу – только обнимаю его и плачу. Слезы текли, а я не решалась их вытереть, чтобы не двигаться совсем и чтобы не мешать Алёшеньке дальше говорить. Вот и сейчас пишу и плачу. Как просто, как понятно. Не зря же сказано Господом: «Будьте как дети».

18 июня1896 года
Без малого четверть часа глядела из окошка, как маленький Серж играет с Кудлаткой. Что за умилительное зрелище! Они бегали друг за другом по двору: то она от него убегала, то он от неё. Потом обнимались на крыльце. То есть  Сержик ее обнимал, но она-то и не вырывалась. А попробуй я или кто другой приблизиться к ней, так она сразу в сторону бросается.
Конечно, Кудлатка – курица особенная. Два года назад по весне Papa привез  молодого петуха и двух наседок – совсем новой полтавской породы,  темно-коричневого окраса с чёрной крапинкой на крыльях – чтобы таких и у нас разводить. Да только наш Петруша того  петушка быстро заклевал – из ревности, что тот стал и других кур топтать, а, может,  из зависти: петушок голосистый оказался. Одна из наседок быстро к прочим нашим  курам пристала, а вторая – эта самая Кудлатка – ни в какую… В курятнике сидит отдельно, петуха нашего, Петрушу,  к себе не допускает, да и он сам её теперь  словно не замечает, мимо проходит – головы не повернет. А она ходит себе по двору сама по себе. Но несётся исправно, чуть не каждый день. Но что удивительно – кроме воскресных дней. Следили внимательно: в воскресенье ни разу. В этом году с Сержиком подружилась, сама к нему подходит, к ноге прижимается, с его ладошки зерно клюет, а ему радость.
Сейчас пойду его к обеду звать… А как жаль отрывать.

***
Ну, а потом расследование наше как-то само собой заглохло. Ничего такого, что могло бы нас вдохновить на дальнейшие поиски, мы пока не узнали. Главные «подозреваемые» никуда не сбежали и вели себя смирно и пока без резких движений. Потом у меня на работе случился очередной аврал, и я почти переселилась в офис. Ну, и Милка вдруг затихла и переключилась на построение своего генеалогического древа. Сейчас многие хотят узнать о своих корнях. Кому-то, и правда, важно и интересно, «откуда есть пошла земля русская». А другим это нужно только, чтобы похвастаться своим происхождением и знаменитыми предками. У меня с этим туго. Дед, папин отец, вообще, детдомовский – там все «хвосты» обрублены. Да и у мамы родители, мои дедушка с бабушкой, тоже в войну остались без родных. Брат, правда, пытается что-то разузнать, но пока без особого успеха.
Зато Милка, как выяснилось, обнаружила у себя родни немерено, по всем направлениям, и теперь погрузилась в это с головой. Время от времени она назначала мне встречу в «Грандисоне» и докладывала о новых результатах своих изысканий. Это было даже любопытно. По отцовской линии она сумела добраться аж до середины 18 века – исключительно благодаря тому, что большинство мужчин в роду были священниками, отыскать сведения о которых было вполне реально, при определенных усилиях, конечно. А вот со стороны мамы всё было как-то мутно и непонятно. Она знала о существовании прадеда Сергея Сергеевича Одинцова и знала, что он погиб в ополчении в 1942 году, но откуда он взялся, кто были его родители, где жили, чем занимались – никакой информации. Глухая стена, как выразилась Милка.
Это, правда, всё было любопытно. Но меня смущало, что любопытно было не только мне. Если, конечно, мне не показалось, то к нашим весьма громким и эмоциональным разговорам о Милкиных предках прислушивались ещё несколько человек. В том числе, и моя новая знакомая – специалист по вязке носков. И новый директор кафе, который неизменно выходил в зал, когда там появлялась Милка – проконтролировать порядок, по его словам. А когда я бывала там одна, без подруги, порядок в зале его не интересовал. Да и бармен Роман, кажется, был не прочь пополнить свои шпионские архивы… Впрочем, возможно, это просто моё больное и усталое от работы воображение. Милке я ничего не стала говорить…
Так прошел почти месяц. Лето близилось к своему зениту, и я уже понадеялась, что, когда закончится рабочий аврал (а он же должен когда-нибудь завершиться?), то я смогу провести свой двухнедельный отпуск тихо и мирно, без вечных Милкиных авантюр и приключений. Например, расслабиться у родителей на даче. Или поехать в какой-нибудь тихий белорусский пансионат в сосновом лесу на берегу озера. Буду гулять, принимать жемчужные ванны, безобидно кокетничать с немногочисленным мужским контингентом бодрого пенсионного возраста, вести умные беседы с соседкой по комнате… Но не тут-то было. Я уже начала выбирать дом отдыха в интернете, когда Милка позвонила и объявила, что у неё есть на меня срочный план и что мы должны обязательно сегодня встретиться.
План заключался в том, чтобы нам немедленно – в крайнем случае, через неделю, выехать в самые дебри Тверской области, в те места, где, как она на днях обнаружила,  когда-то жили Милкины предки по материнской линии –  Одинцовы и Скворцовы..
Удивительно, но когда я заикнулась на работе руководству о положенном отпуске, то оказалось, что особой надобности в моих усилиях и присутствии в ближайшее время уже нет, и что само это руководство как раз тоже намеревается отправиться на отдых. А мне предоставили возможность самой выбрать, когда именно я возьму свои две недели.
  Перед днем, намеченным на отъезд в Тверские края, я еще раз оказалась в кафе.  И тут меня ждал сюрприз. Даже два сюрприза. Во-первых, когда я заказывала свой несладкий кофе, Роман – а это была его смена – как бы между прочим, поведал мне, что и у его нового шефа тоже есть какая-то карта с некими таинственными значками и пометками, которую он периодически разворачивает, внимательно рассматривает и даже, кажется, поглаживает.. И сообщил он мне это таким тоном, так непринужденно, словно мы с ним уже не один раз обсуждали эту тему. Но клянусь, ни с ним, ни при нём, я ни слова ни о каких картах и сокровищах не произносила!  И еще он добавил, что шеф явно интересуется Грибовым-Грибиным – возможно, в силу общности интереса к картографии. Вот, всё-таки любопытно, в какой разведшколе готовят таких работников общепита?
А второй сюрприз заключался в том, что ко мне опять подошла дама с вечным серо-розовым вязаньем и начала что-то шептать о доме престарелых, о некой Анне Алексеевне, о моей  темноволосой и темноглазой подруге, о какой-то фотографии, где женщина, как две капли воды.. и .т.д и т.п.… И опять она была какой-то скукоженной, словно побитая собака… Пришлось на неё даже слегка рявкнуть, чтобы она начала изъясняться более вразумительно… Ну, и всё-таки она всучила мне адрес этого интерната…

***
[Дневник Аглаи]

20 июня  1896 года
Мы с Лидочкой сегодня вечеряли в моей комнате. И разговорились как-то нежданно. Никогда, кажется, так с ней не разговаривали. Она о себе, а я о себе. Как в детстве о мамочке плакала, как с Митей воевали. Еще как влюбилась в гимназии в нашего словесника, как записку ему написала, а он её разорвал на виду всего класса. Вспомнила, как в старшем классе разыграли толстую Нину Михалевич. Вскладчину купили в кондитерской шоколадные конфеты, перевязали коробку лентой и вручили Михалевич, будто бы от одного влюбленного в нее юнкера. Я тогда и записку придумала написать и в коробку вложить. Что там в записке было – уже и не помню. Но Михалевич целую неделю ходила важная и довольная, угощала нас конфетами, что на нее совсем было не похоже. Потом, кажется, кто-то проговорился…
Еще рассказала,  как с Сержем познакомились, что думала, чувствовала тогда, как страшилась свадьбы, первой ночи… 
И Лидочка, против обыкновения, разоткровенничалась. Здесь, конечно, писать не стану – чужие тайны… Но так она удивительно и глубоко всё чувствует, так мудро рассуждает. Ну, что она за прелесть! И как мужчины такие глупые, что этого не видят. Ведь это же сокровище кому-то станет… А вот об Илье Александровиче только два слова и сказала. И как-то так мимоходом, словно между прочим. Но я-то уже знаю… Только не знаю, что он сам. Как он-то к Лидочке? Но ведь ездит; вот уже более недели каждый день бывает у нас.
Надо для Лидочки что-то придумать, чтобы на нее посмотрели другими глазами. Наряды у нее и так отменные, что там ваш Петербург. А вот какой-то особенности, загадки недостает. Может, ей какое-нибудь  романтическое прошлое сочинить? Ах нет, тут нужно, чтобы она подыграла, а Лидочка такая, что не станет.
Вот! Придумала. У нас же есть примечательны предок, который  может пригодиться. Как бы только его в помощь привлечь?

20 июня  1896 года
Оказалось, что Кондрашов привёз с собой фотографический аппарат. Меня сразу удивило, что кроме обычного чемодана с ним было также два больших ящика. Митя предложил под его «фотографическое ателье» нашу тёмную комнату в левом флигеле, где мы в детстве играли в «пещеру».
За эти дни Кондрашов уже сделал несколько прелестных фотографий нашего дома и окрестностей. А сегодня предложил сфотографировать нас на общий портрет: Лидочку, меня и мальчиков. Решили, что на скамье возле садового жасмина будет хорошо.
Он так долго готовился к съёмке, что мы все уже начали уставать. А удержать Сержика на коленях всё это время я смогла только твердым обещанием, что обязательно вылетит птичка. Птичку он так не увидел, бедняжка, и  сильно плакал – и от обиды и от усталости, и мне потом пришлось его долго утешать и объяснять, что птичка-синичка вылетела и улетела так быстро, что он просто не успел её заметить. И что теперь она поселилась на нашей берёзе, и он сможет видеть ее каждый день.
Снимок был готов уже к вечеру. И сейчас я на него смотрю. Сержик в напряженном ожидании «птички», Лидочка в обычной своей грустноватой задумчивости, у Алёши такой внимательный, умный взгляд. И все на снимке такие серьезные: Все, кроме меня. Я же, как всегда, глупо улыбаюсь. Вот бы и мне научиться серьезности – хотя бы на фотографии.

***
Милка заехала за мной только после десяти. Я к этому времени уже почти час провела «на чемоданах», т.е. в обнимку со своей дорожной сумкой. Впрочем, это было вполне в Милкином духе – что уж тут обижаться… Её светло-желтая маленькая Micra блестела каплями ночного дождя и казалась удивительно свежей и даже нежной. Милка своим машинам обязательно давала имена. Эта была Крошечка-Хаврошечка, предыдущий автомобиль – Рено-Логан – она звала Гаврошем, но прожил он у нее только полгода. Еще раньше был Matiz по прозвищу Жучок… А до этого… Хотя нет, Жучок, вроде бы, был у нее первым? Но не важно… В общем, путешествие наше началось. И как раз на выезде из города Милке пришла в голову идея заехать по дороге в тот самый дом-интернат для инвалидов, о котором поведала мне моя вязальная знакомая. Я ведь, конечно, рассказала Милке и о фотографии, на которой есть кто-то, очень на неё похожий, и о владелице фотографии, которая, якобы, желает с ней, с Милой, встретиться.
– Нам это совершенно по пути – никакого крюка не надо делать. Заскочим туда на пять минут, выясним, в чём дело и дальше. Ну, минут двадцать, не больше…
Милка – оптимист, а я – скептик. Поэтому просто вздохнула и кивнула головой, уверенная, что ни пятью, ни двадцатью минутами мы не обойдемся.
Так и получилось, поскольку фамилию Анны Алексеевны мы не знали – в записке с адресом её не было. Сначала с нами и вовсе не хотели разговаривать, но мы включили часть своего «обаяния», номинированного в российской валюте, и администратор из компьютерного списка обитателей дома-интерната выбрала нам трёх женщин по имени Анна Алексеевна: Анна Алексеевна Сиротина, Анна Алексеевна Полюхович и Анна Алексеевна Одинцова… И тут мы с Милкой переглянулись, потому что девичья фамилия ее мамы, Елены Антоновны, была как раз Одинцова. И ехали мы в места, где когда-то находилось имение, принадлежавшее Скворцовым и Одинцовым.

Фотографий оказалось две. Одна профессиональная, сделанная в ателье, по обычаю того времени на плотной бумаге, даже картоне, с именем фотографа «Я. Элленгорнъ въ Твери» и с адресом фотоателье «на углу Почтовой площади и Косой Новгородской улицы в собственном доме» – на обороте внизу, под вензелем и дарственной надписью. А на самом фото… Милка, только в длинном, сильно утянутом на талии, светлом платье с небольшими буфами на длинных рукавах и высоким воротничком-стоечкой, отделанным тонким кружевом, и со странным, совсем не Милкиным выражением лица – еле заметная мягкая улыбка и грустные глаза. И такая красивая. Какой-то тихой красотой красивая. Я даже невольно посмотрела на мою Милку, словно в первый раз её увидела…Рядом с Милкой, т.е. с той женщиной на фотографии,  высокий темноволосый мужчина в светлом длинном сюртуке, чуть темнее жилетке, рубашке со стоячим воротничком и светлым галстуком,  в круглых очках и с аккуратной слегка забавной бородкой. Ах, опять это он – статный мужчина… На обороте надпись «Дорогой моей Аглае с признательностью за любовь и заботу. Твоя Лидия (Лидочка)».
Вторая фотография была любительской и на ней также была так похожая на Милку молодая женщина, с тем же задумчивым, чуть грустным взглядом. Она сидела на скамейке где-то в саду, за спиной видны заросли цветущего чубушника. Возле нее  женщина в летней шелковой шляпке, украшенной кружевами и искусственными цветочками – она выглядела несколько постарше, но более жизнерадостно – кажется, она даже смеялась в момент съемки. И тоже темноволосая и с темными глазами. А на коленях у нее маленький мальчик в матроске, лет четырех – и, конечно, с темными кудряшками и яркими темными глазками-вишенками. За скамейкой, положив одну руку на плечо смеющейся женщине, мальчик-подросток, в полотняной косоворотке с вышитым воротником. У мальчика, в отличие от  остальных, были светлые, наверное, серые глаза и светло-русые волосы. И все-таки он был похож и на женщину в шляпке, и на малыша и даже на грустную темноглазую красавицу.
Анна Алексеевна рассматривала фотографии вместе с нами, словно сама видела их впервые, и была очень взволнована. При этом она поминутно переводила взгляд на Милку, охала, вздыхала, потом снова смотрела на Милкину фотографическую копию…
– Ох, девочка, милая, как же ты похожа на Лидочку! А я ведь сначала Надежде-то не поверила. Она мне рассказала, что в кафе, куда она пряталась от своего узурпатора… Ах, он ведь и там её нашел…Да так всё повернул, что ей оттуда, от его присмотра, и не сбежать. Что за нечастная судьба у этой женщины.. О чем это я?  Заговорилась…Так вот Надежда-то и рассказала, что видела там точную копию Лидочки… Я ей фото не один раз показывала… И вот, правда. Надо же… Лидочка, она моя двоюродная бабка, а вот это моя родная бабушка – Аглая, Аглая Одинцова. Только отчество не помню… Петровна? Павловна?.. А мальчик сзади – мой папочка, ему здесь лет десять-одиннадцать…
Мы слушали, затаив дыхание. Для Милы – это была история ее семьи. А для меня какая-то совсем иная жизнь, к которой почему-то меня не допустили…
– Это папа так её называл – Лидочка, хоть она ему была двоюродной тёткой. А за ним и мама. И я, вот, тоже… Мне эти фотографии папа отдал – незадолго, как его арестовали. Спрятал в мою детскую шкатулку. Я хоть и маленькая была, а запомнила. Я с ним их часто разглядывала. Папа уже немолодой был, когда я родилась… А ведь эти фотокарточки – это всё, что ему осталось от родных, от мамы, брата… Вот этот маленький мальчик на коленях у бабушки, его брат Сережа, а мне, значит, дядя… Я папиной родни не знала: революция была, их всех разметало в разные стороны. Мы жили у маминых родителей, недалеко от папиной церкви… Папа ведь священником был. Его и взяли в тридцать восьмом в храме, после обедни. Я не помню, мне мама рассказывала… А мы с мамой тогда сразу уехали в деревню под Кириши, в Мелехово…Тем и спаслись, а то бы и нас, по пятьдесят восьмой, как семью врага народа…  Да, вам это ничего не говорит… А в Мелехово мамина двоюродная сестра жила с семьёй, вот они нас и приютили. И войну там встретили, и победу. А мама умерла в пятьдесят первом, немного не дожила до смерти этого…тьфу… Я фотографии всюду с собой возила, как память о папе. Теперь тебе, девочка, отдам – больше некому, мужа и сына похоронила, а больше никого…
– И вам не жалко? – Милка трогательно прижала фотографии к груди. – Ведь это же ваша память, жизнь..
– Жалко, конечно. Вот ты уедешь – я плакать буду. Но со мной это всё умрёт. А так есть надежда, что ещё кто-то… для кого-то они все будут живы.

***
{Дневник Аглаи]

22 июня 1896 года
Как раз о прадеде. Нынче за обедом разговор удачно повернулся. Стали говорить о  семейных портретах, что висят в гостиной. Ну и конечно, заговорили о прадеде – Родриго Эсторнино.
 Фангрибин попросил Митю рассказать, откуда он взялся, а Митя все перевел на меня – мол, Аглая лучше знает. Я рассказала,  что знала, что от Papa слыхала. Что полное его имя было Родриго Мигель Эсторнино Мартинес, что в Россию он попал вместе с войском Наполеона – там было несколько испанских пехотных полков. Что в полк его, как и большинство испанцев, записали силой, против их воли, принудили идти в Россию.  Что от Наполеона он бежал. Тогда ведь многие испанцы дезертировали – они на дезертирство смотрели как на долг перед далекой своей родиной, истерзанной Наполеоном. И ему, прадеду, удалось живому добраться до уездного городка Т***, но в состоянии ужасном: по дороге поранился о капкан, промерз, голодал – крестьяне не особо приветливо его по деревням встречали, добро еще, что не прибили. А в этом городке он, по милосердию Божию, попал в семью то ли чиновника, то ли купца, и там его буквально вернули к жизни, спасли, выходили. Но долго он в себя приходил – за это время и война закончилась. Стал он, вроде, домой в Испанию собираться да тут стало известно, что в Испании те офицеры, что служили у Наполеона, были приговорены к пожизненной ссылке. Потом уже узнали, что благодаря усилиям российского посланника все осужденные были помилованы, но прадед решил уже не испытывать судьбу и остаться навсегда в России, где он встретил теплое к себе отношение и, как выяснилось,  любовь хозяйской дочери Гликерии, Лики. Потом поступил на службу в нашу армию – уже как Родион Михайлович Скворцов (так его фамилию перевели на русский),  служил лет пять или шесть  и даже получил личное дворянство – уж, не знаю, за какие заслуги. Затем вдруг вышел в отставку, купил это имение и ближнюю деревеньку Зареченки – вместе с крестьянами. Дом перестроил, самолично разбил сад – ещё даже две яблони  сохранились, которые он сам сажал.
Записала здесь всю эту историю, поскольку подумала, что где-то же её надо записать. А то ведь никаких документов, кроме этого портрета и плана сада, что Родион Михайлович сам составил,  и не сохранилось. Одни рассказы. А если и рассказывать уже будет некому…
История  моя всех заинтересовала. Даже Митя слушал с внимательным любопытством. А Алёша так и просидел все время с приоткрытым ртом, забыв о еде и, вообще, обо всём на свете.
Подумала, что, раз меня так слушают, надо бы и на Лидочку как-то разговор перевести. И продолжила. Вот мои слова, почти дословно:
– Он на этом портрете в гостиной как раз перед отставкой. Тогда они в Петербург вместе с женой приехали (дедушка тогда ещё не родился), она и уговорила позировать. Ещё бы – такой красавец. Кстати, из нас всех на него больше всего Лидочка похожа, Лидия Георгиевна. Такая же красавица. И музыкальный талант ей одной передался – Papa ещё помнит, как его дедушка на флейте играл.
Ужасно!  Сказала, а никто даже не повернулся в её сторону.  Только Игнатов как-то странно взглянул, словно оценивал. Да еще Митя – с удивлением.  Что за люди, право? Глаз у них нет разве? Кондрашов как жевал, так и продолжал жевать. А Фангрибин как бы нехотя, более из вежливости стал расспрашивать, откуда точно он был родом, из какой семьи, как удалось сбежать – он, де, слышал, что перебежчиков расстреливали…
И тут – уж кто меня за язык дёрнул, не знаю, но очень уж разозлилась на их тупость и равнодушие к Лидочке – меня как с горы понесло. Мол, сбежал он ночью из обоза, с которым ехал по причине какой-то болезни, а  с собой прихватил какие-то ценности, что с обозом везли –  и, вроде бы, немалые. Золотые украшения, камни, жемчуг… Объявлять об этом сокровище он потом не стал, а возил его всегда с собой. Тайно от всех. А уж когда здесь в Зареченках поселился, то где-то припрятал. Может, в доме, а может и закопал. Во всяком случае, ни дед мой Василий Родионович, ни Papa – Павел Васильевич  этих ценностей не видели.
Вот тут-то у всех глаза заблестели. Сразу оживились, стали переглядываться. Даже Митя. И Игнатов, невозмутимый Игнатов, тоже, кажется, заинтересовался – было заметно, что что-то хочет спросить да удержался.  Ах, какие они все противные, однако.

***
– И вот что…, – Анна Алексеевна как-то замялась, словно решая, говорить ей дальше или нет. –  Я тебе ещё одну вещь отдам – только не удивляйся. Карту. Карту имения, где они все жили. Это, кажется, за Тверью где-то. Я про те места ничего не знаю. Но папа карту берёг и тоже мне передал на хранение. Мамочка как-то сказала, что там по карте, вроде как, можно фамильный клад найти, но я в это не верю. А ты уж сама разбирайся – что к чему.
Мы вышли за территорию интерната, уселись в машину. Милка сразу же развернула на коленях карту. Она была потрясающе похожа на ту, что я, мы обе, видели у то ли Грибова, то ли Грибина. Та же схема сада, расположенного полукругом  за большим домом, внутри полукруга те же значки, обозначающие пруд, клумбы, беседку, скамейки, грот. Но никаких значков доллара (или что это было), зато некоторые группы деревьев и кустарников обведены красными линиями и несколько красных линий-стрелок, пересекающих изображение.
– Ты хотя бы понимаешь, что это значит? – Милка почему-то заговорила шёпотом, словно кто-то мог нас подслушать. – Нет, ты понимаешь?
– Нет, нисколечко, – честно призналась я, даже не напрягаясь в поисках разгадки. Зачем, если Милка наверняка уже придумала ответ. Но я была разочарована…
– И я – нисколечко, – выдохнула моя подруга, – Ну, совсем ничего не понимаю. Эта та же карта или другая?. Почему их две? Или больше? И почему все говорят о сокровище?

… В городке К*** мы даже не остановились. А могли хотя бы разведать, есть ли там гостиница – день-то уже давно разменял свою вторую половину. Но Милку, казалось, ночевка не волновала. И Хаврошечка, послушная своей хозяйке, покатила дальше. Какое-то время мы ехали по асфальтированной дороге, вполне приличной, надо сказать, с аккуратными свежими заплатами и выкошенными обочинами. Потом навигатор развернул нас налево на проселочную дорогу. Еще километра два, и мы въехали в деревню. Указателя при въезде не было, но навигатор уверенно обозначил ее как Пряхино. Хаврошечка где-то в середине деревенской улицы вдруг заглохла, видимо, полагая, что мы уже достигли цели. Мне тоже захотелось здесь остановиться, выйти, пройтись по пустынной деревенской улице, заглядывая в палисадники и огороды, постоять рядом с небольшим храмом, прислушаться к особому течению деревенской жизни…Но Милка безжалостно завела машину, и мы двинулись дальше.
Дорога сначала вела через поле – слева кормовое разнотравье, а справа овес, еще зеленый, с кудрявыми бубенчиками. Потом миновали небольшой перелесок, разделявший два лесных массива, затем снова поле, но уже запушенное, заросшее где бурьяном, где борщевиком, а где порослью березок и ивняка. Въехали на небольшой холм, и оттуда уже стало видно имение. Точнее то, что от него осталось: барский дом, с виду целый, вокруг полуразвалившиеся хозяйственные постройки разной конфигурации и назначения, завалившиеся столбы с обрывками электрических проводов. За домом темнел сад или парк, плавно переходящий в лесок.
Хаврошечку мы оставили на обочине, а сами – через крапиву, лопухи, по скрытым в траве кочкам, опасливо обходя опасный борщевик – стали пробираться к дому. Возможно, где-то  и была тропинка, но мы ее не обнаружили. А вот возле самого дома было видно, что народ здесь бывает – в центре перед крыльцом вытоптана довольно большая площадка, а вокруг здания дорожка – достаточно широкая, чтобы двоим пройти, не мешая друг другу.
Дом был двухэтажный. Первый этаж каменный, со входом в центре в виде колонного портика. Сверху здания, вторым этажом, по центру, деревянный мезонин в четыре окна.  Слева – каменная пристройка, вроде флигеля. Возможно, и справа была такая же, симметрично, но теперь от нее не осталось даже следов.  И все-таки, казалось, что дом хорошо сохранился, словно кто-то следил, чтобы он не разрушался. Окна, правда, были заколочены фанерой и кое-где в каменных стенах были выбоины, но сохранились даже кусочки декора: резные капители на колоннах, а над окнами мезонина – деревянные завитушки.
Наползали сумерки, и от леса потянуло сыростью. Надо было уезжать. Возвращаться в К*** на ночь глядя не хотелось ни мне, ни Милке, ни Хаврошечке, поэтому в надежде на местное гостеприимство, решили попроситься на постой к кому-нибудь в деревне.
К вечеру деревня слегка ожила: на лавочках у некоторых домов появились местные обитательницы, стало заметно некоторое перемещение жителей между домами, мальчишки, привстав на педалях, как в стременах, носились по улице на велосипедах, с другого конца были слышны детские голоса. И первая же бабулька, к которой мы обратились с вопросом, где бы переночевать, направила нас к «вон тому дому, темно-зеленому, около колодца»
– Ленка с Васькой вас примут. Непременно. А больше и не знаю, кто бы мог?... А они непременно примут.

***
[Дневник Аглаи]

23 июня 1896 года
После завтрака по заветам тёти Анички заходила на кухню – проследить. Следить там не за чем и не за кем, прекрасно и без меня обходятся. Но пришлось утешать Семёновну. Застала её в слезах – тётя перед отъездом преподнесла ей подарок, кулинарную книгу. Чем разобидела Семёновну до слёз, та решила, что стряпня её господам опостылела, а  новомодным штучкам учиться она уже стара. Пришлось с полчаса её убеждать, что тётя это от доброты и признательности, что просто не знала, какой другой подарок будет по душе. Кажется, обошлось…
Потом показывали нашим гостям окрестности. Прогулялись по парку, по всем трём аллеям.  Фангрибина, кажется, заинтересовал наш сад. Во всяком случае, он долго о чем-то выспрашивал садовника, Григория Ивановича. Потом дошли до деревни, там пробыли немалое время – так что к обеду опоздали.

25 июня 1896 года
Вчера Игнатов у нас снова чаевничал. И Лидочка сама за фортепьяно села, а обычно её уговаривать надо, чтобы сыграла.  Игнатов слушал внимательно, даже разговаривать перестал, хотя о политике говорили, а он очень этим интересуется. Может, и правда, выгорит у них что-то…
А от Сержа давно нет писем. Ведь так и отвыкнуть можно друг от друга. Нехорошо это…

***
И точно, хозяева дома, на который нам указали, обычного деревенского дома без особых излишеств, муж и жена ближе к шестидесяти, отнеслись к нашей просьбе спокойно и доброжелательно.
– Мы вам в нижнем доме постелем. Там у нас две комнаты – для дочери с семьёй держим. Только они недели через две, не раньше, приедут, так что одну можем вам отдать – не помешаете. И если что, можете и на дольше остаться – мы недорого возьмём.
Мужчина, Василий Антонович, невысокий и широкий во всех местах, напоминал слегка шкаф, но с лицом удивительно добрым, с весёлыми серыми глазами и похожей на тонзуру, забавной круглой лысинкой на макушке. Его жена, Алена – она сама так представилась, тонкая и хрупкая, больше похожая на девочку-подростка, чем на замужнюю даму в возрасте, с короткой стрижкой, в узеньких джинсах и футболке. И хотя её лицо вполне соответствовало её возрасту – обветренное, с сеточкой мелких морщин возле глаз и вокруг рта, с уже размытой линией подбородка – оно почему-то казалось молодым.
– Да вы и поужинать с нами сможете. Да, Вась? Мы как раз за стол садимся, – Алена так просто и прямодушно это предложила, что даже мысли не возникло отказываться.
На столе была отварная картошка, свежие огурцы – только что с грядки, зелёный лук, укроп, подсолнечное масло и какой-то особо душистый хлеб, который, наверное, Алёна испекла сама. И это было так вкусно, что никакая ресторанная еда не смогла бы сравниться.
– А вы сюда по какой оказии? Из любопытства или отдыхать? Места у нас замечательные, речка рядом, лес хороший, чистый, в основном сосны. Знаю, что все так про свои места говорят, но ведь и я не вру…
Василий Антонович пил чай, шумно втягивая в себя горячий напиток.
Милка заколебалась, вопросительно посмотрела на меня. А я что? Я пожала плечами – ей самой решать.
– Не отдыхать и, пожалуй, не из любопытства. У меня в этих местах родные жили, предки. Еще до революции. Вот, приехала… Посмотреть. Просто побыть здесь…
– Ой, так вы в усадьбу? Да, Вась?  Надо же, кто-то нашёлся из потомков. Вы, наверное, Скворцова? Здесь Скворцовы жили.
– Мамина фамилия раньше, до замужества, была Одинцова. По архивам получается, что дочь кого-то из последних владельцев, Скворцовых, потом стала по мужу Одинцовой. Ну а девичья её фамилия, да, Скворцова. В общем, получается, что и я в некотором роде тоже Скворцова.
– Удивительное дело с этой усадьбой. Столько лет прошло, такие события были, а она стоит – хоть завтра заселяйся. Нет, я, конечно, преувеличиваю, но ведь, и правда, хорошо сохранилась. Я-то сам нездешний, случайно сюда занесло после армии, а потом вон её, Алёнку мою, встретил, ну и остался. И много что слышал об этой усадьбе. От Алёнкиного деда слышал, а он уж там всю жизнь проработал. Сначала у хозяев, потом после революции – то сторожем, то садовником, то даже одно время завхозом – это в зависимости от того, кто усадьбу под свои нужды занимал. Там и колхозное правление долгое время квартировало, и что-то вроде дома отдыха пробовали устроить. Фермер приезжий пробовал под себя занять, да у него вообще ничего не вышло – выжили. Потом слухи ходили, что отдают какому-то олигарху под загородный дом, да тоже, к счастью, не выгорело. А сейчас уж года четыре стоит заколоченный, а раньше так даже экскурсии возили – посмотреть.
– Василий Антонович, Алёна! Расскажите ещё… ну, что вы знаете.
– А что мы знаем? Да, Вась? – Алена повторяла своё «Да, Вась?» таким тоном, что и сомнений не было, что Вася несомненно ответит «Да», – Вот дед говорил, что к хозяину последнему, этому самому Скворцову, народ хорошо относился. Помогал он им немало. Людей лечил бесплатно – он врач был. Да и некоторые свои споры у него разбирали – справедливый был. Может, поэтому в семнадцатом году дом и не сожгли. А так многие тут усадьбы полыхали. Только после революции они все, и сам Скворцов, и дети его куда-то пропали – может, убили, а может, уехали куда… Время такое было…
– Алёнка, а сад? А яблони? – Василий Антонович оживился. – Сад там был примечательный. Его ещё, говорят, первый владелец разбил, совсем давно. А потом уже его дети и внуки поддерживали и свое добавляли. Там и сейчас многое сохранилось, но одичало все. Сад ведь ухода требует.
Разговор прервался стуком в дверь. И через пару секунд в дверном проёме, к великому своему изумлению мы увидели «статного» Кирилла Михайловича. Но ещё более удивительным было то, что следом за ним в комнату вошел….Роман, бармен из «Грандисона». Я так и застыла с приоткрытым ртом, как идиотка. А Роман мне подмигнул – или мне показалось?, а потом покачал головой, видимо, давая мне знак, чтобы я не обнаруживала нашего с ним знакомства. Поэтому рот я быстро закрыла, и заодно глаза, чтобы они меня не выдали, а у меня было бы время прийти в себя.
Я вышла по надобности на улицу, а когда возвращалась, в сенях – или на мосту, как говорили хозяева – меня поджидал Роман. Шёпотом он поведал мне, что новый директор всё-таки его уволил: «за чрезмерные и вредные разговоры с посетителями и за многочисленные нарушения трудовой дисциплины». Это единственное опоздание на пять минут – многочисленные!  При этих разборках как раз присутствовал Кирилл Михайлович, который попросил его, Романа, за умеренную, но достойную плату побыть его личным водителем – в течение непродолжительного времени. На его же, Романа, машине. Что и происходит сейчас, на моих глазах.
– Но как вы здесь-то оказались? – тоже шёпотом спросила я. – Ты хоть знаешь, зачем вы сюда приехали?
Во всей этой суете я даже не заметила, как перешла на «ты».
– А как же, – ухмыльнулся Роман. – Сокровище искать. А вы разве не за этим же приехали?

***
[Дневник Аглаи]

26 июня  1896 года
Пишу рано утром. Проснулась, когда только светало. И уже не смогла снова заснуть. Отчего-то беспокойно на душе. Стала думать о мальчиках. Алёша очень тревожит.  Этим летом он намного меньше общается с маленьким Сержем, даже как будто избегает, сторонится его.  Еще полгода назад он с удовольствием возился с братом, придумывал общие игры, повсюду его за собой таскал. А нынче младший брат ему уже мешает, досаждает. Ну, а тот, наоборот,  так и липнет к нему, смотрит Алёше в рот, всё за ним повторяет – и жесты, и слова, и действия. Кажется, ещё недавно Алёше это даже нравилось, а сейчас, как заметит, что малыш его копирует, тотчас  начинает злиться, фыркает, взбрыкивает как жеребёнок. Неужели мой мальчик так быстро взрослеет? Ведь ему всего 10 лет, одиннадцатый пошёл. Вот и не знаю, радоваться этому или горевать…
Ах, Маняша зовет чай пить. Это значит, что мужчины уже встали и пошли на озеро удить рыбу.. Потом допишу, время будет – мальчики вряд ли скоро проснутся…
Вернулась. А мысли всё о том же. Худо, что для Алёши нет рядом сверстников. Деревня всё же не близко. Да и не станут деревенские мальчики водиться с барчуком. Да еще и городским, да еще и гимназистом.
Прошлым летом они с Сержиком целыми днями носились по двору, хохотали, свистели, кричали.  Или играли в парке в американских индейцев – я тогда им вслух читала роман «Открыватель следов» американского литератора Купера. Васята соорудил им в парке шалаш – как вигвам. Помог сделать луки и стрелы. А перьев для украшения своих голов они сами натаскали из курятника, а одно перо, воронье, Алёша на лугу нашел. Признаюсь, и меня их игра захватила…
А сейчас он всё больше один. Ходит, о чем-то думает. О чём? Ведь не говорит. А прежде-то от «мамочки» никаких тайн не было. Ему отец рядом нужен – вот с кем бы он мог говорить. А так, ну, к кому ему обратиться?  Вот, приохотился у Васяты то в конюшне, то в кузнице сидеть. Сидит, молчит, смотрит… А тут давеча зашла по оказии в кузню: Алёша щипцами  раскаленную подкову держит, а Васята уж готовится ударить. Меня увидали – вот уж неизвестно, кто из них больше смутился. А я что? Я и не ругала. Что же делать – отца рядом нет. А как с мальчиком без мужчины? А Papa с ним по-прежнему, как с малышом...
Это хорошо, что Сержик еще маленький. И пока ему довольно либо меня, либо Маняши или Лидочки. Или с Papa о чем-то подолгу шепчется. А Маняша – что бы я без неё делала… Ну вот, начала о Сержике, а он и проснулся. Зовёт…
 
***
«Нижний» дом отделяли от «верхнего» всего четыре ступени, ведущие из сеней налево. Когда-то здесь были хозяйственные помещения (двор): загоны для скота, крупного и мелкого, курятник, хранилище для разных огородных и садовых инструментов и вообще для всякой хозяйственной всячины. Потом оставшихся от былой насыщенной жизни кур и козу перевели в отдельный сарай, а на этом месте соорудили пристройку к основному дому с двумя отдельными комнатками, небольшой террасой и широким коридором, объединяющим все это в единое целое и заканчивающимся выходом в сад. Вот в этих двух комнатах нас и разместили: я с Милкой в той, что ближе к террасе, а Роман и Кирилл Михайлович – ближе к лестнице, ведущей наверх…
Мы долго не могли заснуть – из-за стены нас будоражил двухголосый мужской храп. Солировал на высоких нотах храп, похожий на многократно повторенное «р-р-р-р» – так дети иногда изображают, как рычит мотор машины. Ему вторил низкий, больше напоминающий многократно усиленный по громкости вдох с тихим, свистящим выдохом. На очередном  «р-р-р-р» Милка не выдержала и объявила:
– Это, наверняка, Кирилл Михайлович. Ровно и монотонно – ни разу не сбился.
– Значит, второй, с тяжелым вдохом и с присвистом, это Роман. Неоднозначная натура…, – сделала я вывод.
И мы обе громко захохотали. Храп резко прекратился. Но на время…
… Нас обогнал джип, через открытые окна которого виднелось три или четыре детских головки
– На речку, наверное, едут, – вздохнула Милка. – Василий сказал, что здесь речка недалеко. Я тоже хочу на речку. Давай, потом махнем?
Когда мы подъехали к усадьбе, там уже стояли два автомобиля. Один Романа, черный Форд. А второй курьёзного вида, больше похожий на ящик на колесах – как выяснилось потом, Ниссан Куб. Последний стоял не рядом с домом, а дальше по дороге, почти на краю реденького лесочка, за которым, как описывал Василий, была деревня Зареченки, давшая имя и самой усадьбе. Я тогда подумала, что это кто-то за грибами-ягодами приехал, и еще удивилась, что же такое может расти в таком хилом лесу.
При дневном свете стали более заметны следы разрушения, шрамы и раны на здании, но виной этому было время, а не руки человеческие: фанера на окнах везде целая, только потемнела от времени и дождей, никаких попыток взлома, никаких глупых или похабных надписей на стенах. Людская страсть к уничтожению и к увековечиванию собственного имени обошла это место стороной. Стало видно, как сильно просел фундамент, как из-за многочисленных выбоин и повреждений колонны потеряли свою былую стройность и основательность и теперь с трудом держали на себе каменный козырек. Еще разглядели, что перед самым крыльцом лежит большая каменная плита, почти вросшая в землю и по краям заросшая травой. На надгробную плиту не похоже, может, что-то вроде ступени?
Мы обогнули здание слева и сразу увидели открытое пространство, довольно большое, заросшее высокой травой, мелким кустарником, все тем же вездесущим  борщевиком. Как я понимаю, это было то, что на карте-схеме было обозначено, как лужайка. Дальше начинался сад или парк или лес – сейчас уже было трудно отличить одно от другого.
Достаточно близко от нас – каменный грот, арка облицована камнями разного цвета. Даже удивительно, что их никто не растащил. Наверное, на лужайке когда-то были и лавочки и беседка, и многочисленные клумбы – во всяком случае, на схеме всё это есть. Но сейчас никаких следов – всё разрушено, заросло, исчезло… И только розовое пятно иван-чая у самого леса-парка.
У противоположного угла дома стояли Кирилл Михайлович и Роман, первый – развернув перед собой карту, второй – задрав голову и разглядывая облака.

***
[Дневник Аглаи]

27 июня  1896 года
Что же я наделала своим глупым, болтливым языком. Как нелепо получилось! Теперь-то обратно не вернешь. И стыдно! Ох, ну что будет, то будет…
А Митя с друзьями только и заняты, что сокровищами. Обследовали  весь дом, простучали все стенки. Стали подбираться к печке да, по счастью, Васята их остановил, а то бы непременно разобрали… Из-за этих поисков совсем забросили рыбалку. Заказали в селе в лавке две лопаты. Весь сад шагами перемерили. Каждый себе скопировал прадедову карту, и теперь какие-то пометки делают – каждый свои. Тайком от других. Какие-то особые, подозрительные места отмечают. Ну,  ладно Кондрашов и Фангрибин. Но Митя, Митя… Он-то как в это ввязался? Неужто, и правда, они надеются  что-то найти? А если?..

29 июня 1896 года
Какое-то сумасшествие с этими поисками сокровищ. Они только об этом и говорят, только об этом, кажется, и думают. А я себя виню, что так глупо наговорила всего. Так ведь уже не вернешь. Теперь непременно слухи пойдут, начнутся разговоры… Добро еще Кондрашов и Фангрибин здесь ни с кем у нас не знаются. А Игнатов? Впрочем, Игнатов, кажется, ко всему этому остался вполне равнодушен, что делает ему честь. Но что я скажу Papa?...

1 июля 1896 года
С этими поисками прадедовых сокровищ сегодня случился совершеннейший конфуз. Если не сказать больше…  Пока господа обследовали чердак, простукивали стены флигелей (я уж не стала их разочаровывать, что флигели были пристроены позднее, уже дедушкой), пока они прокопали целую траншею параллельно центральной аллея парка, почти сломали наш старый фонтан и etc., наши люди смотрели на них, как на чудаков: что, мол, господа не придумают. Но сегодня Кондрашов и Фангрибин приступили к нашему гроту, который Семеновна использует как ледник для хранения продуктов. Приступили с намерением исследовать там все возможные места захоронения сокровищ, что вызвало возмущение не только нашей почтенной кухарки, но даже кроткой Лидочки. Которая, к слову сказать, вовсе не понимает, отчего гости, да Митя тоже, ходят по всему имению с лопатами, ну, а я так и не решаюсь ей признаться. Как это всё ужасно вышло! И как теперь исправить – не знаю… И главное, оба гостя не оставили эту мысль – они как-то уверились, что именно в гроте спрятаны тайные богатства. Я пыталась их отговорить:  мол, если бы там что-то и было, то давно бы уж отыскали –  но без пользы, стоят на своём, обещают быть аккуратными, ничего не сломать. Может, попросить Васяту покараулить некоторое время?

***
Мы так и стояли двумя группками: слева мы с Милкой, а справа Кирилл Михайлович и Роман. И делали вид, что не замечаем друг друга. Это было и величественно, и нелепо. Величественно, потому что мы выглядели, как главы враждующих армий, осматривающие поле будущего сражения, а нелепость состояла в том, что мы ночевали в одном доме, в соседних комнатах, сидели вчера вечером за одним столом, а сегодня утром завтракали молоком и одним и тем же хлебом, испеченным Алёной. Да и сражаться никто не собирался. Во всяком случае, мы.
Но схема сада и парка, как пепел Клааса, стучалась в нашу грудь. Впрочем, стучалась она только в Милкину грудь, так как сложенный в несколько раз лист лежал в нагрудном кармане её рубашки-ковбойки. А я была ни при чём – просто при Милке. Но мне до слёз хотелось (ах, как банально звучит!) быть при чём-то. Быть частью семьи, в которой дети знают имена дедов, прадедов и даже прапрадедов, в которой хранятся и передаются из поколения в поколение семейные реликвии: портрет основателя рода, фотокарточки на плотной бумаге, в рамке и с именем фотографа, затейливо выведенном внизу или на обороте, две непарные прабабкины сережки со сломанными дужками и её же медальон, чей-то девичий дневник с нарисованными сердечками, голубками и простенькими стишками, накопленные несколькими поколениями пуговицы, хранящиеся в коробке из-под мыла или конфет… Ничего этого в моей жизни не было, а хотелось… Я любила родителей, раздолбая-братца, бабушку, но мне всегда казалось, что мы, наша семья, существуем как бы сами по себе, не связанные какими-то важными нитями с другими людьми – теми, что жили давно и не очень давно, т.е. как бы вне того, что принято называть историей.
Чтобы отвлечься от грустных размышлений, я мысленно провела прямую линию от задней двери за нашей спиной, через грот и дальше по лужайке. Как я и ожидала, моя воображаемая прямая уперлась в дряхлый клён, доживающий свои последние месяцы и, возможно, даже дни. Слева от клёна проглядывал просвет – видимо, это было то, что осталось от аллеи, ведущей вглубь парка и отделяющей от парка левую часть сада, ту, что на схеме с яблонями. Такая же аллея шла справа от дуба, довольно бодрого на вид, на котором заканчивалась прямая от симметричной двери справа, ведущая через остатки фонтана (идентифицировать эти руины как фонтан можно было, только сверяясь со схемой, т.к. сейчас это выглядело просто как заросшая травой гора строительного мусора); справа от этой аллеи на схеме были вишни и сливы, но сейчас это были просто заросли чего-то неопределенного. Эти две расходящиеся радиусами аллеи должны были окаймлять парк, в центре которого была еще одна аллея, прогулочная.
«Вот, любопытно, и куда здесь можно спрятать клад? В грот? Слишком банально…», – успела я подумать, и тут же услышала Милкин шёпот.
– Первое, что приходит в голову, это грот. Но это чересчур просто. Тогда где? – значит, Милка тоже думала о спрятанных сокровищах.
Непроизвольно я повернула голову вправо, туда, где стояли мужчины. И поймала встречный взгляд Романа, смотревшего в нашу сторону. И снова, как и накануне, мне почудилось, что он мне подмигнул.
Я снова посмотрела в сторону парка. Неожиданно мне показалось, что там, между деревьев, что-то мелькнуло. Солнце слепило глаза, и трудно было сказать, что это было: человек, волк или просто ветка качнулась от ветра. Но почему-то я была уверена, что это человек. Взглянула на Милку – она напряженно вглядывалась, кажется,  тоже кого-то или что-то увидела.

***
[Дневник Аглаи]

2 июля 1896 года
После Papa вести хозяйство никаких усилий не надо. Всё само делается. С работниками у Papa отношения добрые, с обеих сторон уважительные, он им доверяет, а они его не подводят. Платит он им довольно и вовремя, без обману. В страду даже велит кормить их на поле. Вот его нет сейчас в имении, а все без понуждения продолжают делать, что следует…
С утра Васята возил меня на покос – в этом году всё раньше сроку.  Я даже залюбовалась – так споро мужики косят. И женщины… Особая красота во всём этом. И день такой чудный. И жить хочется… А домой вернулись, и меня тоска охватила, что я к физическому труду не годная, словно недоделанная. Не удержалась и пожаловалась Маняше, а она в смех: мол, нашла барышня, о чем плакаться – завидное ли дело косить да ворошить …. Каждый своё делает, кто пашет, кто пишет, кто деток растит.  На детках я и утешилась.
Зря давеча радовалась… Сегодня еще засветло из деревни пришли мужики судиться. Нилов и Постышев Антип. Ниловская кобыла паслась дней пять на выкосе  Постышева, что в заозерной пустоши. Антип утверждает, что кобыла съела да вытоптала  не менее копны. А ему это сено не лишнее – корову да жеребца зимой кормить. Я этого Антипа знаю:  мужик он основательный, прижимистый, своего не отдаст, но чужого не берёт,  да и на вранье никогда не попадался. А Нилов божится, что, мол, кобылу он на своем выпасе привязал. И как она отвязалась да на чужой выпас попала – он того не ведает и вины своей не видит. Мол, Божья тварь, как тут уследить. Только я ему не верю. Это кто ж будет свою лошадь привязывать да на 5 дней оставлять? Так скотину мучить… Но глаза такие честные…
Ох, лучше бы здесь был Papa. А я-то, что я могу им сказать?  Вот уж сколько лет… да нет, десятилетий прошло после реформы, а они всё продолжают ходить к барам судиться. Как будто сами миром не могут решить. Правда, Васята сказал, что они поначалу-то попробовали на сходе дело разобрать, но там полсхода родня одному, а полсхода – другому.  Только что не подрались.
Вот моя бы воля, я бы сама заплатила за пропавшее сено – у меня есть немного личных денег. Или из наших запасов велела бы отмерить Антипу сколько он потерял. Но понимаю, что так не годится – они ж тогда все и по каждому поводу станут сюда ходить…
В общем, попросила день-два дня, чтобы разобраться и рассудить по правде. Только как же я сама-то сумею? Боязно. Пока  же отрядила Васяту сходить на Антипов выпас да разведать, правда ли такой большой урон, как говорит. Буду молиться, чтобы Господь меня вразумил. А там, может, и Papa вернется.

***
Мы сидели в палисаднике, в тени зарослей сирени, на слегка кривой лавочке;  видимо, у хозяев пока не дошли до нее руки. Неожиданно появился Кирилл Михайлович.
 – Людмила, мне необходимо сообщить Вам  одну вещь, – как-то даже торжественно начал Кирилл Михайлович, но Милка сразу его перебила.
– Мила. Я – Мила. Меня именно так зовут. Понятно?
– Конечно, я понял… Так вот, Людмила, это касается Ваших прав, точнее…
– Я – Мила, – она снова не дала ему договорить. – Это, что, так трудно запомнить? С какой стати Вы называете меня Людмилой? С не меньшей вероятностью я могу быть Миленой, Милорой, Мирандой, Милисентой, Милицей и даже, с некоторым напрягом, Мальвиной.
Милка была раздражена. Это был ее пунктик – она категорически не принимала, когда ее называли Людмилой. Но мужчина оставался спокоен и невозмутим. Только – или мне показалось – на мгновение в его глазах мелькнула усмешка.
– Что ж, если для Вас это так существенно, то я готов пойти навстречу и обращаться к Вам  так, как Вы предпочитаете. Видимо, это для Вас так значимо, что Вы готовы за это заплатить, не правда ли?
– Заплатить? За то, чтобы меня называли моим именем? Безумие! Да Вы о чем?
– О том, что у меня есть некое предложение. И возможно, некий дополнительный бонус от этого предложения будет в том, что я буду обращаться к Вам так, как вы пожелаете.
О! Она еще думает, кочевряжится… Да, если бы этот мужчина моей мечты обратился ко мне с предложением – не важно каким – я бы не сомневаясь, ответила согласием. Да, всё, что угодно… Пожалуйста.
– Но разговор конфиденциальный. Поэтому было бы желательно, чтобы участвовали только мы двое, – и он многозначительно посмотрел в мою сторону.
Но Милка не сдалась.
– Лёля – моя подруга, лучший друг, и у меня от неё нет секретов. Совершенно никаких секретов!
– Но у меня есть. Мне будет крайне затруднительно говорить о таких, я бы сказал, интимных вещах в присутствии лишних ушей.
«Мои уши для него лишние! Подумать только: уши ему мои не подходят. Дурак набитый! А я-то уже была готова… на что угодно…»
– Хорошо, я согласна – я попрошу Лёлю выйти на время. Лёлечка, ладно? Но тогда это и будет той ценой, которую я готова заплатить за то, что Вы будете называть меня Милой – отныне и вовеки.
И мы оба согласились. У Грибина-Грибова не было выбора. Хотя, несмотря на весь его серьёзно-холодный, надутый вид, мне снова почудилась мелькнувшая в его глазах усмешка. А мне так и вовсе без разницы, могу и выйти – Милка всё равно мне потом всё расскажет, у нас, действительно, нет секретов.
…Нет, всё-таки я слегка расстроилась. То есть не расстроилась, а обиделась. А еще точнее – разозлилась. «Значит, ни я сама, ни мои чудесные уши ему не нужны? Что ж, это мы ещё посмотрим!»
Стоять за забором и ждать завершения их конфиденциального разговора было глупо, и я пошла на огород  предложить Алёне какую-никакую помощь.
– Вот и хорошо. Пойди, подмогни товарищу красную смороду обобрать. И отвлечёшь его маленько. А то он ягоду всё больше в рот кладёт. Да, мне не жалко – её у нас четыре куста, всем хватит. Только ему самому потом худо станет, от кислого. Ведёрко вон там, в сарайке, посмотри.
Роман копошился возле широкого смородинного куста, усеянного красными, словно светящимися изнутри ягодами. Его уши, похоже, тоже оказались не нужны (ох, и зацепили меня эти «уши»…).
Назло «врагам» мы замечательно провели время. Обобрали два куста, собрали больше половины ведра смородины. Я отвлекала его своей болтовнёй от поедания опасной для желудка ягоды, а он рассказал мне много любопытного. Например, то, что у нашего хозяина Василия на левом плече татуировка «Коля» – как выяснилось имя его погибшего армейского друга (ну, скажите, как и когда Роман успел это «выяснить»?). Что Грибин, который оказался именного Грибиным, а не Грибовым, очень заинтересовался Милкиным родством с бывшими владельцами Зареченок – не иначе, как надеется, что она владеет какими-то семейными тайнами или даже получила от предков в наследство какие-то особые инструкции и указания о том, как найти спрятанные ценности, и что есть шанс это у неё выведать. Что сегодня утром, когда мы, делая вид, что друг друга не замечаем, разглядывали лужайку за домом, сад и парк, он тоже заметил в деревьях какого-то человека, и это показалось ему подозрительным. Что он уже видел однажды тот, стоявший ближе к лесу и похожий на детский кубик на колесах, автомобиль – около их кафе, там, где обычно ставят свои машины работники, но выявить владельца авто он не успел, так как именно в этот день и был уволен. И еще он сообщил, что Грибин серьезно надеется, что найдет сокровище.
– Знаешь, меня это все начинает забавлять. Становится похоже на Стивенсона или Купера.
В детстве я больше читала о полярных путешествиях, которые увлекали, но ещё больше пугали меня. И мне сейчас не понятен был восторг Романа от предстоящих приключений, пусть и в менее экстремальной обстановке, чем на Земле Франца-Иосифа или в районе Земли королевы Мод в Антарктиде. Но мы оба сошлись на том, что в наше время поиск, а тем более обнаружение кладов, сокровищ и прочих спрятанных ценностей – это из области ненаучной фантастики.
С Романом было просто и легко. В какой-то момент мне стало казаться, что, как и с Милкой, мы знаем друг друга с детства. Я ничего от него не ждала – ничего романтического, я имею ввиду. Он, похоже, тоже не был настроен на такого рода отношения, поэтому не было необходимости ничего и никого из себя изображать, и можно было просто быть собой.

В огород вышла Милка. Она утянула меня в палисадник и там изложила по пунктам содержание их с Грибиным разговора.
Во-первых, из нашей болтовни накануне вечером он понял, что Милка – прямая наследница Зареченской усадьбы. Если, вообще, уместно в данном случае говорить о наследстве, поскольку имевшая место в нашей истории «экспроприация экспроприаторов» поставила жирный крест на любых разговорах о наследстве любого имущества, нажитого или приобретенного «до семнадцатого года».
Во-вторых, Грибин – о, да! он официально представился и даже вручил свою визитную карточку… В общем, Грибин признался, что у него есть схема усадьбы, по которой вполне вероятно и возможно отыскать некие ценности, спрятанные бывшими владельцами усадьбы и в реальном существовании которых он практически не сомневается.
В-третьих, он предложил Милке сотрудничество по поиску этих самых ценностей. Почему-то он решил, что в Милкином присутствии его собственный усилия будут выглядеть более легитимными. Он именно так и выразился – легитимными. Зануда, одним словом…

***
[Дневник Аглаи]

4 июля 1896 года
Проснулась сегодня с головной болью. И со страхом. Надо мужикам ответ давать. А что сказать-то?  Вчера уже к ночи вернулся  Васята и рассказал, что кобыла-то, оказывается, не одна была, а с жеребенком.  А тот, если и не ел,  так потоптал по своей младенческой резвости немало. Это Нилов утаил, не сказал. Нет, не привязывал он кобылу. Не могло такого быть…
Скажу, что  чтобы было по справедливости, пусть Антип выкосит  свою потерянную копну у Нилова на его наделе. А чтобы было без перебора, пусть наблюдателем будет дядя Семен Тимохин – ему в деревне доверяют. Боже, благослови! И что мужики-то скажут? Примут ли такое решение?
… Мужики только-только ушли. Объявила я им свое решение – вся тряслась, как говорила. Они головами покивали, в затылках почесали – вроде приняли. Нилов, впрочем, попытался что-то сказать, возразить, но сами мужики его быстро зацыкали. Маняша – ах, какая умница – вынесла им угощение, пирожки с яблоками да квасу. Правда, Семеновна потом весь вечер ворчала, что ее труды пропали «заздря». Но мужики были довольны, что их уважили.  На том и разошлись, слава Богу…

5 июля 1896 года
Сегодня по собственной глупости оказалась в неловком положении. Сначала и писать здесь не хотела, но что ж от себя самой таить…
Уговорила меня Маняша сегодня пойти в лес – деревенские женщины рассказали, что после дождей на минувшей неделе стало много лисичек. Лисичек и взаправду много было – две корзины набрали. Но вышли поздно – Сержик с утра раскапризничался, насилу утешила. И когда возвращались, уже сильно припекало. Я предложила искупаться в речке. Маняша растерялась: «Как можно? Днем? Вдруг кто увидит… Срамота будет, ежели кто увидит».
На меня это не подействовало. Положила одежду на большой камень – он наполовину в воде, а наполовину на суше и возле него удобно входить в воду, там и дно – мягкий песок. Плескалась, наверное, с четверть часа и уже собралась вылезать. И тут заметила на другом берегу две мужские фигуры. Не слишком близко, но двигались они явно в нашу сторону – возможно, к переправе, что несколько ниже по течению. Выбраться на берег и одеться я уже не успевала.
Маняша в ужасе замерла. Прикрыла лицо ладонями, словно это она, а не я торчала в воде безо всякой одежды на виду приближающихся мужчин.
Пока мы обе, каждая по-своему, переживали ужас от ситуации, мужчины подошли достаточно близко, чтобы нас (меня!) заметить, разглядеть мое лицо. И хотя перед этим начала в воде слегка замерзать, я чувствовала, что от смущения мои щёки горят, как после деревенской бани. Я успела уже представить все возможные последствия того, что это могут быть наши зареченские мужики и что они меня узнали, и какая теперь пойдёт обо мне слава и что скажет Papa (отчего-то о Серже я в этом момент не подумала). Но, благодарение Господу, они вдруг остановились, о чем-то между собой переговорили и неожиданно свернули в сторону, через луг, дальше от реки. А я быстрее, пока не передумали, выскочила на берег и оделась – да так скоро, как, кажется, никогда и не умела. И все равно не отпускает опасение, что меня могли узнать. Вот тогда и выйдет срамота, как Маняша говорит. Но переменить уже ничего нельзя, остается только надеяться…

***
Ужинали рано, снова все вместе за хозяйским столом. Но сам хозяин, Василий, отсутствовал. Алёна объяснила, что его срочно вызвали на ферму – он там за всю технику отвечает. Кормоподатчик сломался, а вручную корма разносить уже разучились. Ну, а поросята жрать хотят независимо от того, работает машина или нет…
Ели вкуснющие сырники – мне кажется, я таких и не пробовала никогда. Со сметаной и с ягодами. Вот бы есть да наслаждаться, но неугомонная Милка снова завела разговор об усадьбе.
– Алёна, а расскажите, что ещё дедушка Вам рассказывал? О хозяевах, о саде. Мне всё интересно.
– Что ещё рассказывал? – Алёна вытерла руки о фартук. – Да разное, но я не помню многое. Слушала в одно ухо, и то невнимательно. Глупая была, одним словом... Он о саде мог часами говорить. О сортах яблонь, об особом вкусе и даже запахе каждого сорта – он в яблони просто влюблен был. В нашем-то саду тоже всё он сажал. И даже, не поверите, одну яблоню из семечка сам вырастил. Кто бы мог подумать, что так можно… Как раз из яблок, что в усадьбе росли. Он же за тем садом ходить начал еще мальчишкой, и так до самой смерти ухаживал. Власть, хозяева менялись, потом и платить за это перестали, а он всё туда – с утра и до вечера. Знал там каждый кустик. Рассказывал, что за домом, слева, ближе к парку, когда-то была оранжерея – это то, что сейчас теплицей называется. А тогда там даже персики вызревали – это у нас-то, на севере. Клубника с ранней весны. Помидоры  свои были. Говорил, что и дыню пару лет высаживали.
– А про людей? Что он про людей рассказывал? Какие они были?
– Про людей мало говорил. Разве только то, что хозяина в округе уважали очень. Ну, того, что до революции там был. Что больничку за свой счет построил и сам там лечил. Что сынок у него был занятный, всех смешил. Вот и всё, пожалуй.
– А почему Зареченки? Название откуда? – это уже Роман спросил.
– Зареченки-то? Так наш берег, он всегда победнее был. А на том, на другом, и до революции огромные имения были, и после – крупные колхозы, один даже знаменитый, имени Первого Мая. Да, к нам раньше и дороги-то прямой из города не было, строить начали только в тридцатых. А до этого – через речку переправлялись, там ещё до войны мост был, его разбомбили потом. Вот и получается, что другой берег главный, а мы для них Зареченки, то бишь, за речкой…
… Я сидела на крыльце с закрытыми глазами, подставив под мягкое вечернее солнце лицо и руки, в надежде ухватить хоть какой-то загар – как подтверждение того, что я все-таки в отпуске.
– Лёль, ты ничего в моей дорожной сумке не искала? – встревоженный Милкин голос выдернул меня из блаженного дремотного состояния.
– А что, там есть что искать?
– Лёлька, я серьезно! Кто-то рылся в моей сумке. Там всё скомкано и перепутано. Я даже не могу сразу определить, пропало ли что-нибудь. Что они там искали? И кто?
– Как что? Карту острова сокровищ, конечно. Ну, то есть схему.
– Но я ведь никому не говорила, что она у меня есть. Уверена, что и в разговоре с Грибиным я никак её не упоминала. Сказала только, что Анна Алексеевна отдала мне семейные фотографии… Лёль, не нравится мне всё это. У меня уже, вообще, ощущение, что за мной следят.
– Милочка, и мне не нравится. Давай уже отвалим отсюда. Ну, посмотрела ты на родные места, на землю предков. Сделай пару фото дома – на память, вставь в рамку, на стенку повесь и гостям хвастайся, что это твое родовое гнездо. Не станешь же ты всерьёз искать зарытый клад? Неужели ты и в правду надеешься что-то здесь найти? – я привычно уговаривала, в полной уверенности, что все мои слова впустую. Милка на такое обычно не поддавалась
– Ну да, как-то всё это стрёмно… Но с другой стороны… С другой стороны, интересно. Как всё дальше пойдет? Чем дело кончится, чем сердце успокоится? Тебе разве не интересно?
– Мил, ты задаешь мне этот вопрос при каждой авантюре, в которую меня втягиваешь, и уже тысячу раз слышала мой ответ. Нет, Мила, мне неинтересно… Нет, конечно, когда это заканчивается благополучно, а я каждый раз в этом сильно сомневаюсь, об этом даже иногда приятно вспомнить и на работе поделиться особо острыми эпизодами. Но мне никогда не хочется попасть во всё это снова. А ввязываюсь я только исключительно потому, что ты – это ты, и без меня, без моего здравомыслия и осторожности, тебя просто занесёт туда, откуда не возвращаются.
– Врёшь ты всё, Лёлька. Ты и сама… И сейчас. Я же видела твоё лицо, когда мы схему разглядывали. И когда по усадьбе ходили. У тебя глаза были… ну, типа мисс Марпл глаза. Или как у доктора Ватсона в исполнении Виталия Соломина.
– Вот и ты врёшь, – возмутилась я. – И ничего не Соломина. Я вполне тяну на самого Василия Ливанова. Вот … А посему пойду-ка я спрошу у Алёны, не шастал ли тут кто чужой.
Алёна никакой ясности не добавила:
– Кто заходил? Да, вроде никто. Ну, Тонька-ТочноГоворю, она, почитай, каждый день заходит, и не один раз. Мужчины эти ваши весь день туда-сюда мотались. Только я ведь постоянно на огороде – может, кто ещё и заходил, я не отследила… Да вы ждёте, что ли, кого?..
… Милка решила снять накопившееся напряжение вечерним купанием.
– Всё! Баста! Надоело мне всё это. Поеду купаться на речку. Лёлька, ты со мной?
- Неохота что-то. Может, завтра с утра вместе? Давай? А сейчас поможем Алёне с пирожками. Между прочим, она с яблоками будет печь.
– Ну, нет! Яблочный пирог – это таинство, а ты предлагаешь мне посмотреть, как это делается. Фу-у, как пошло!
И укатила на своей Хаврошечке на речку. А я уселась, чтобы полюбоваться, как Алёна будет совершать «таинство» приготовления яблочных пирожков….
…Когда я помогала Алёне убирать со стола, она вдруг вспомнила и спросила, знаем ли мы с Милкой, что ещё один приезжий интересуется имением и всякими подробностями.
– Я сама его, правда, не видала, но Тонька-ТочноГоворю рассказывала, что, мол, ходит тут пару дней такой подозрительный. Высматривает, выспрашивает… Она, Тонька, у нас вроде местного репортёра или справочного бюро: всё видит, всё замечает, всё знает. И прозвище такое, потому что она после каждой своей новости приговаривает «Я тебе точно говорю!»
Ох, как мне это всё надоело. Все эти карты-схемы, подозрительные субъекты, какие-то тайные разговоры. И даже «красавец-мужчина»  Грибин мне тоже уже надоел.
Пирожки с яблоками и ещё один большой пирог с черникой уже стояли на столе, прикрытые полотенцем. Два раза заглядывал Роман, привлечённый соблазнительными запахами свежей выпечки. Вернулся с работы Василий, схватил один пирожок и снова куда-то уехал. Алёна успела съездить на велосипеде на другой край деревни за молоком от вечерней дойки… А Милки всё не было.

***
[Дневник Аглаи]

6 июля 1896 года
Papa и Тетя Аничка, наконец, вернулись.  Вот бы на два дня раньше.
Рассказывали о Выставке, о том, каких чудес там навидались. Там целый город специально построили. С фонтанами, цветниками, прудами. Повсюду были электрические фонари. А Papa и тётя ездили на конке, которая двигалась по рельсам электрической силой. Все павильоны разные – тёте Аничке особо запомнился, как она его назвала, «мавританский» павильон. Там и китайский павильон тоже был. А Papa сказал, что  и сам Нижний много обновился – он там лет пять назад был.
 Водонапорная башня из стальной сетки, и такой же круглый павильон.  Papa наказал нам запомнить имя инженера – Шухов, сказал, что мы его еще не раз услышим.  Еще были огромные воздушные шары. И наш первый, русский, самодвижущийся экипаж на бензиновом двигателе. А уж сельских экспонатов – вовсе не сосчитать: и саженцы, и семена, и разная птица. Даже пчелы.
Алёша как схватил в руки Путеводитель по Выставке так и не отпускал. Насилу уговорили вернуть Papa, чтобы он мог подробнее рассказать. Думаю, и на завтра ещё разговоров хватит. По словам Papa,  после их отъезда там ожидают даже Государя.
Одних только сладостей две корзины привезли. И все равно, на обратному пути, сделали крюк, заехали в К*** – там есть знатная мастерица пряники печь. И они нам привезли пряников – каждому по большому прянику. Даже и Илье Александровичу досталось. И Маняше, и Семёновне. А уж она даже расплакалась, что господа о ней вспомнили.
… Сейчас, перед сном вдруг вспомнилось о несчастье на коронации Государя. Отчего это? И вся радость и восхищение от рассказов Papa о Выставке разом исчезли. Где же настоящее?..

***
      Прошло не меньше двух часов, как Милка уехала на речку. Внутри закопошилась тревога: что можно делать там так долго. За это время можно было проплыть всю речку вдоль и вернуться.  Ох, неладно всё это.
Я набрала номер Милкиного мобильного… «Телефон выключен или находится вне зоны сети». Конечно, вне зоны. Вон он валяется, разряженный, под её курткой на стуле. Мы, вообще, в эти дни о телефонах не вспоминали. То есть получается, что абсолютно никакой возможности связаться с Милкой и узнать, что она и где, у меня нет, и от этого осознания сердце ухнуло куда-то вниз.
Уже смеркалось, и я не выдержала. Алёна объяснила, как быстрее дойти до речки, хотя и отговаривала меня, обещая, что Василий, когда вернётся, отвезёт меня туда на мотоцикле. Но я всё-таки пошла сама. Действительно, дорога оказалась короткой – напрямик через поле, а затем лесом по хорошо натоптанной тропе до самого берега, это вместо того, чтобы идти до конца деревни, а там шагать минут тридцать по петляющей просёлочной дороге. А я дошла всего за пятнадцать минут. За это время сумерки сгустились, но на берегу, на открытом пространстве, было ещё не так темно. Сначала я там вообще никого не увидела. Потом чуть поодаль от спуска с пригорка, у самой воды, возле большого камня, заметила двух пареньков – подростков, они сушились на берегу после купания. На тёмную медленную воду я старалась не смотреть – в голову сразу полезли нехорошие мысли. Непроизвольно отвернулась и увидела на берегу, правее, ближе к лесу сиротливо стоящую Хаврошечку. Одну, без хозяйки. Нет, все-таки маловероятно, чтобы Милка утонула – ведь одежды её нигде не видно, а она вряд ли пошла бы купаться в рубашке и джинсах. Это меня слегка успокоило.
Подошла к мальчишкам в надежде, что, может, они что видели. Они как раз уже собирались уезжать на своих велосипедах. На мои вопросы отвечал один из них, тот, что повыше. Второй, невысокий худенький паренёк, стоял сзади, но было ощущение, что именно он из них двоих главный. Во всяком случае, я заметила, как первый неоднократно поворачивался к своему другу, как бы спрашивая, всё ли он правильно говорит.
В общем, от мальчишек узнала, что Милку (т.е. женщину в джинсах и клетчатой рубашке) они не видели, так как приехали на речку не слишком давно. На берегу к этому времени уже никого не было, только стояла эта светлая машина. Но по дороге навстречу им попался странный автомобиль – «такой похожий на прямоугольный ящик на колесах, с коротким тупым носом». Они видели, как эта машина свернула на боковую лесную дорогу – более короткий путь в их Зареченки.
Вот и всё… Мальчишки укатили к себе домой, а я осталась одна в полной растерянности. Которая очень быстро стала перерастать в страх и даже панику. Я вдруг осознала, что надвигается ночь, и мне самой отсюда не выбраться – в темноте я не смогу отыскать обратную дорогу. И сразу всё вокруг стало пугающим и жутким. Какие-то скрипы, шорохи, необъяснимый свист и кряхтение из леса, подозрительное шуршание травы около ног, словно там кто-то ползает, какие шёпоты и плеск воды возле самого берега, а чуть дальше – шум переката. Или не переката, а это кто-то опасный подплывает на невидимой в темноте лодке? Я застыла, не в силах пошевелиться, загипнотизированная собственными страхами. Чтобы совсем меня доконать, где-то в темной лесной глубине угрожающе мигнул и сразу погас непонятный огонёк. Волк? Хотя, нет, у волка должно быть два глаза, а огонёк был один… Но вдруг это одноглазый волк? Ещё пара секунд, и я услышала какой-то гул, потом грохот и треск. И даже закрыла глаза, словно таким образом могла спрятаться от надвигающегося ужаса. Грохот приблизился вплотную и замолк. И я услышала голос Василия Антоновича – похоже, Алёна все-таки выслала его мне на выручку.
Оп! И страха как не бывало. Я сразу же набросилась на Василия, требуя организовать поиски, привлечь местную полицию и МЧС, поднять на ноги деревенских мужиков, если таковые имеются… Даже договорилась до того, что надо связаться  с местным телевиденьем, чтобы дать срочное объявление… Василий всё это спокойно выслушал и предложил свой вариант: вернуться домой и подождать до утра, поскольку от ночных поисков никакого толку не будет. Я возражала, спорила, убеждала, кричала, умоляла, но в результате всё-таки уселась на заднее сиденье мотоцикла и позволила увезти себя с берега, где уже едва-едва можно было хоть что-то разглядеть.
Василий высадил меня возле калитки, а сам, ничего не объясняя, укатил куда-то. Интересная логика: искать Милку ночью нельзя, а раскатывать на мотоцикле по деревне и окрестностям – можно?
В доме были только Алёна и Роман. Грибина не было. И сразу в голове возникло  страшное подозрение, что именно он, этот «мужчина моей мечты» и виноват в Милкином исчезновении. Спрятал где-то мою бедную подругу. Хорошо, если только спрятал… А раз Грибин, то, значит, и Роман тоже замешан?
И стоило последнему выйти мне навстречу, как я без всяких объяснений обрушила на него свои эмоции и кулаки.
– Это ты, ты всё подстроил. Втёрся в доверие, нарочно нас отвлекал, а сам… а сам…Грибина своего дурацкого привёз… Потом отвёз… Теперь Милки нигде нет… Что вы с ней сделали, сволочи?  – я барабанила по его груди своими кулачками, не причиняя ему фактически никакого урона, но внутри меня бушевал ураган из самых разных чувств: бешенства, гнева, страха, отчаянья и почему-то разочарования, словно лопнула моя самая заветная и нежная мечта. Да, неужели же я думала о Романе, как о … Какой же он  подлец!
Роман сжал до боли мои плечи, слегка приподнял и даже потряс. Ему это было раз плюнуть: высокий, руки сильные, как у пловца.
– Ну, успокойся! Что за чушь ты несёшь. Ничего я не подстраивал и никуда не втирался. Да, и Грибин тут не причём – я уверен. Я его сегодня отвез в К***., он планировал в местных архивах покопаться. Он в городе остался, сказал, что найдет, где переночевать. А я уехал – что мне там делать? А здесь воздух, тишина, небо такое…, просторы. Ну, и ты рядом…, – Роман закашлялся. – Ты и Мила, и Алёна, и Василий – приятная компания.
Может, и правда, он ни при чём… Но так страшно поверить…
Заснуть я не могла. Воображение рисовало страшные картины. Где сейчас Милка? Что с ней? Что с ней сделали? Жива ли? В голове всплывали рассказы о пытках, избиениях и … ещё хуже… Я тут лежу, а она… И все эти мужчины… почему они не бросились на поиски? Я им никому не верю. Даже Василию. Ну, вот куда он уехал ночью? Ничего не объяснил. Не на работу же… А вдруг он заодно с теми, кто похитил Милку?
Я, то проваливалась в мутную дремоту, то снова начинала гонять в голове жуткие мысли. Только перед рассветом чуть-чуть поспала. А с восходом вскочила и поняла, что так больше не могу. Не могу бездействовать.

***
[Дневник Аглаи]

7 июля 1896 года
Тётя Аничка привезла с Выставки петербургскую новинку: Сборник наставлений «Правила  светской жизни и этикета. Хороший тон». Правда, «новинка» оказалась третьим изданием. И сколько их еще будет?..  Тётя обожает такие книги. Торжественно вручила Лидочке, а та прибежала ко мне, чтобы зачитать несколько необыкновенно полезных советов. Мы так смеялись – хорошо, что тётя Аничка ушла прогуляться и не слышала.
Не могу удержаться, хочу выписать сюда кое-что…  Вот, например:
«Ложиться спать молодой женщине следует около часа ночи. В постели – перелистывать французский роман. Засыпая, ни о чем грустном, неприятном и тяжелом не думать, в особенности об убийцах, нищих, мышах, пауках, привидениях, сиротах, страшных болезнях и пожарах».
Или еще лучше:  «Видеть непристойные сны – совершенно неприлично молодой даме. В подобном случае ей следует, отнюдь не увлекаясь любопытством посмотреть, что будет дальше, немедленно проснуться и повернуться на другой бок».
Еще: «Барышня вообще должна иметь вид невинный, но отнюдь не глупый. Она должна научиться краснеть по произволу, то есть краснеть тогда, когда это прилично, и не краснеть, когда это не прилично, - например, если услышит что-нибудь двусмысленное. В таких случаях лучше всего делать так называемое деревянное лицо».
Или «Барышни не должны ни много смеяться, ни много плакать, ни много говорить, ни много молчать, ни много есть, ни много петь, ни громко говорить, ни часто улыбаться, ни быстро ходить, ни громко сморкаться».
Ну вот-с, барышни из нас с Лидочкой никакие.
А книгу Лидочка поставила на полку рядом с Дамским сборником (для дам и девиц), что тётя прошлым разом привезла –  достойное соседство.

8 июля 1896 года
Ночью снились какие-то кошмары. Прочитанный давеча совет «немедленно проснуться и повернуться на другой бок» никак не помог. На другом боку стало еще страшнее. Вспомнить, о чем был сон, не могу, осталось только ощущение какого-то надвигающегося, неотвратимого  ужаса, почти физического мучения. Встала утром совсем без сил, и так себя жалко отчего-то, как от незаслуженной обиды. Мальчики прибежали здороваться, а я не могу ответить – чувствую, что сейчас заплачу. И почему-то их тоже стало жалко-жалко, словно это у них впереди что-то страшное…
После молитвы легче – Господь рядом.

***
Я тихонько вышла из дома, взяла Алёнин велосипед и поехала. В Зареченки – ведь мальчишки видели незнакомый автомобиль на лесной дороге, ведущей как раз в эту деревню. Вспомнила объяснения Василия, что туда ведет та же дорога, что и к усадьбе, надо только проехать чуть дальше, через лесок…
По самую макушку я была заполнена страхами: страхом за Милку, страхом за себя, страхом, что свалюсь с велосипеда и разобью голову, страхом, что заблужусь и заеду не туда, страхом, что я что-то делаю неправильно, а надо было обратиться в полицию, страхом хоть кого-нибудь попросить о помощи, потому что все врут и никому нельзя доверять.
Въехала в Зареченки, когда солнце уже высунулось из-за горизонта. Впрочем, деревня ещё спала, даже петухов не было слышно. Я проехала несколько домов и в замешательстве остановилась. Что же дальше? Почему я, вообще, решила, что Милку надо искать именно здесь?
…Я шла по сонной деревне, держась за велосипед. Именно держалась за него, а не везла: тяжелая ночь, ранний подъем, мутная голова, ноги какие-то ватные и с трудом двигаются – мне нужна была хоть какая-то опора, чтобы не грохнуться. И я сама не знала, что ищу.
Спохватились петухи, принялись горланить, перебивая друг друга. А я вздрагивала от каждого петушиного «кукареку», словно это были какие-то зловещие знаки…
Деревня начала оживать. Заскрипел колодец. Стали слышны женские голоса, собачий лай, где-то замычала корова. За ближайшим забором мелькнуло яркое платье. Откуда-то – я даже не заметила, откуда – возникли двое мальчишек на велосипедах и с удочками. Проскочили мимо, но потом остановились, о чём-то пошептались и развернулись в мою сторону. Я их узнала – это были как раз те самые, которые встретились мне на речке и сообщили, что видели незнакомую машину, двигавшуюся в сторону Зареченок.
– Здравствуйте, – поздоровался со мной тот, что был повыше ростом, мой вчерашний собеседник,  а второй просто кивнул. – Вы что-то ищете?
– Да… Нет…, – выпалила я и неожиданно даже для себя спросила – Вы не знаете, где здесь можно спрятать человека?
Спросила и тут же спохватилась:  уж больно двусмысленно прозвучал этот вопрос. Мальчишки быстро переглянулись, и тот, что повыше спросил:
– А Вам зачем?
– А это мы так играем, – начала неуверенно я, не зная, что сказать. – Наша компания. Мы договорились, что одна команда кого-нибудь спрячет, зашифрует это место, а другая команда должна по этому шифру его найти.
Боже, что за бред я несла, но ничего другого я в этот момент не могла придумать. Как можно в это поверить? Вот, я бы точно не поверила.
Мальчишки снова переглянулись. Маленький и худой что-то сказал на ухо товарищу, тот кивнул и обратился ко мне.
– Есть тут одно место. Один дом. Там дальше, за деревней. Он давно пустует. Мы там иногда прячемся и в карты играем…
На словах о картах его приятель пнул его в бок.
– Да ладно – кому она скажет… Ну, в общем туда можно забраться незаметно, там с одной стороны пустырь, а с другой – Пьяный овраг.
 – А почему пьяный? – машинально спросила я, хотя вопросы топонимики меня сейчас интересовали меньше всего.
– Так он от дороги к лесу тянется, только не по прямой идёт, а зигзагами, то в одну сторону уходит, то в другую, потом опять – ну, как пьяного мотает из стороны сторону. Вот и прозвали Пьяным. А еще слышал, что много лет назад там даже кто-то утонул как раз после пьянки… Ну, так если надо, пойдёмте, покажем.
Мы прошли до конца деревенской улочки, Дальше, действительно, начинался пустырь, поросший местами каким-то кустарником. Возможно, здесь когда-то тоже были избы, но сейчас от них не осталось и следа, только местами проглядывал давно одичавший шиповник. Дорога шла дальше прямо, а мы свернули в сторону. Пошли по какой-то тропинке. И, странное дело: тропинка, вроде, какая-то забытая, ну, видно, что по ней редко ходят, но по бокам от неё явно недавние следы от колес. Затем тропинка обогнула неожиданную здесь компанию молодых сосен и, действительно, мы увидели недалеко дом. Невзрачный с виду, обнесенный давно некрашеным забором, с заросшим орешником палисадником.
– Только, знаете, там сейчас кто-то может быть... Здесь на воротах дома была надпись «Продаётся» и номер телефона, а примерно неделя, как это надпись пропала. Так что, может, кто уже купил?…
На въездных воротах дома и рядом на калитке поблескивали новенькие навесные замки.
– А как же…? – начала я.
– Так, пойдемте же, – мальчишка потянул меня за руку.
Мы приставили велосипеды к воротам, и мальчишки повели меня слева вдоль бокового забора. Там, и вправду, слева, очень близко, был овраг, так что идти пришлось аккуратно, почти цепляясь за растущие вдоль забора кусты малины, иначе можно было легко скатиться вниз. Наконец, мальчишки остановились, раздвинули кусты, и я увидела в заборе дыру – на месте трех выломанных штакетин.
– Вот сюда залезайте, а там уже сами увидите. Сообразите как-нибудь…
Я легко протиснулась в щель – почти ежедневная зарядка и бассейн сделали своё благое дело. Дом очень близко подходил к забору, и вход избу через хозяйственную пристройку был тут же, прямо передо мной.
– Но здесь тоже замок, – обернулась я к ребятам.
– Это для видимости, он просто так висит. Да Вы дёргайте дверь, дёргайте. И внутри там несложно – разберётесь.
Я прошла через полумрак крытого двора, поднялась по нескольким ступенькам в сени, открыла дверь в жилую часть дома. Несмотря на лето и жаркие дни, в доме чувствовалась сырость и затхлость давно нетопленного пустующего помещения. И вид был нежилой. В кухне или как бы сейчас сказали, в столовой, из мебели был только длинный деревянный стол, две лавки у стены – одна на другой,  кривая этажерка в одном углу, а в другом, возле печки с облупленной побелкой, небольшой кухонный столик. В просторной комнате (по-местному, горнице) с мебелью тоже было не густо: складной диван с какой-то деревяшкой вместо одной ножки, возле окна круглый стол, рядом два разномастных стула да завалившееся на один бок кресло за печкой.
И всё-таки тут кто-то обитал: в кухне на столике – новенький, на пол-литра, электрический чайник, вскрытая коробка с чайными пакетиками, в комнате на диване – подушка-думка и клетчатый плед, на круглом  столе – пустая банка из-под пива и начатый пакет с чипсами, возле одного из стульев – черные резиновые сапоги мужского размера, на спинке стула – куртка, а на сиденье – скомканная футболка грязно-синего цвета и вязанные шерстяные носки – серые с тонкой розовой полоской на резинке.
Я громко спросила:
– Есть кто живой?
В ответ – ничего. Я прислушалась. Ни единого звука, только жужжание мухи около оконного стекла.
Я вышла из дома, огляделась. Справа, в саду, за старой яблоней стоял дощатый сарай. К нему вела еле заметная в густой высокой траве тропинка – видно было, что по ней недавно кто-то ходил. Не задумываясь, я пошла по тропинке.
На двери сарая тоже замок. Новенький. Внутри тихо.
– Мила? – произнесла я без всякой надежды на ответ. Внутри что-то зашевелилось, послышался шорох, какое-то движение и, как будто, тяжелый вздох-выдох.
– Милка, это ты? – я прижалась лбом к двери, пытаясь через щель между досками разглядеть, что там внутри. И тут скорее почувствовала, чем услышала, как сзади кто-то подошёл. Но развернуться я не успела: чья-то рука зажала мне рот, и тут же на голову натянули какую-то тряпку или мешок. От неожиданности я потеряла равновесие и упала, неудобно подогнув ногу. Я попыталась отползти в сторону, попробовала стянуть с головы тряпку, но несколько раз снова заваливалась набок. Потом я всё-таки сумела подняться, но тут какой-то скрежет, скрип… Затем сильный толчок в спину, и я не удержавшись делаю пару шагов вперёд – по всей видимости,  в кем-то открытую дверь сарая. Сзади снова скрип, глухой металлический звук… Я наконец-то сдёрнула с головы тряпку.
Сначала мне показалось, что внутри сарая совершенно темно. Но постепенно глаза привыкли, и я уже могла разглядеть слева у стены почти полную до потолка поленницу, затем беспорядочно наваленные старые доски, деревянные обрезки, древесные стружки вперемешку с тряпками, газетами, картонными коробками и березовыми вениками, а еще дальше у противоположной стены – кучу сена, а на нем сидящую фигуру. Милкину.

***
[Дневник Аглаи]

9 июля 1896 года
Сегодня полдня с Лидочкой и Маняшей разбирали наши  шкафы. Papa взял мальчиков с собой в К***, Митя с приятелями за обычным занятием – в поисках сокровищ, тётя заперлась в своей комнате, велела не беспокоить. Вот и  нам никто не мешал.
Все платья  из шкафов достали, разложили на кроватях.  Всё перемерили. Вытащили  из чулана шляпные коробки. Каждую шляпку надевали по очереди – кому больше к лицу. И Маняша тоже примеряла. Развеселились, расшумелись, как малые дети. Даже тётя Аничка снизу услыхала, заглянула узнать, не случилось ли чего. А потом Лидочка уговорила Маняшу надеть её голубое платье. Я просто ахнула – до чего же Маняша хороша! Лидочка ей косы заколола да к зеркалу подвела. Маняша так и замерла. Стоит, смотрит на своё отражение и только шепчет: «Да разве это я? Разве это я? Разве я – ТАКАЯ? Лидочка смеётся, её обнимает: «Это ты, ты Маняша! Ты именно – ТАКАЯ!». И отдала ей совсем это платье. Сказала, что ей теперь и надеть-то его будет стыдно – после того, как увидала в нем Маняшу. Ну, тут Маняша и вовсе заревела. И я плачу. И Лидочка носом хлюпает. Вот и веселье!

11 июля 1896 года
Пришло письмо от Сержа. Его приезд опять откладывается. Ах, как я устала ждать. Я так радовалась вначале, что он получил эту работу. И столько было разговоров, столько восторгов, ожиданий. Ещё бы – участвовать в строительстве рельсового пути через всю Сибирь. И вот уже скоро пять лет постоянных разъездов. С редкими возвращениями домой и  ненадолго. Удивительно, что у нас появился маленький Сержик. Предыдущее письмо было из Красноярска.  И я уже надеялась, что он получит отпуск. А сейчас письмо пришло из какого-то Кривощёкова...  Где это? Что за нелепое название.  Пыталась найти на карте – не смогла. Серж пишет, что его Николай Павлович Меженинов  очень уговаривал – не смог отказаться. Кажется, я этого Меженинова помню – тёмные глаза и такие низкие-низкие брови. Он к нам заходил в Москве однажды.
Днём Сержик упросил Маняшу поиграть в прятки. Сначала она спряталась, но недалеко, чтобы малыш её быстро отыскал. Потом Сержик забрался в сенной сарай, зная, что Маняша мышей боится, которых в этом сарае полно. Маняша скоро догадалась, где он. Из-за двери несколько раз его окликнула, но он не отозвался. Она внутрь заходить не стала – она, и вправду, до смерти боится мышей и крыс. Подождала немного и ушла по своим делам. Сержик ждал-ждал, да и заснул там в сарае, а проснулся оттого, что по нему мышка бегает. С плачем выскочил из сарая, стал жаловаться. Я его, конечно, пожалела, а потом напомнила, как мы утром разбирали пословицу «Не рой другому яму – сам в неё попадешь». Сейчас пошел к Маняше прощенья просить. Как быстро детское сердечко отзывается… А я бы, наверное, еще бы до вечера упорствовала…

***
… Мы сидели с ней рядом на колючем сене и разговаривали почему-то шёпотом. Чего ещё можно бояться, если ты уже в заточении, и выхода не предвидится?
– Он остановился на берегу, приоткрыл дверь со стороны пассажира и стал что-то спрашивать. За звуком мотора я не расслышала и подошла к машине. Нагнулась. И он крепко схватил меня за руку и резким рывком затащил в машину. Захлопнул и заблокировал дверь, и тут же поехал...
– Ты его разглядела? Кто это? Ты его знаешь?
– А он и не пытался скрыть лицо. Такой круглый весь, и лицо тоже, хотя кажется каким-то острым, что ли … На хорька похож. Или скунса. Мне кажется, я его где-то раньше видела… Но где? Не помню… Он мне страшным не показался, я и не ожидала, что он так… И тебя тоже…
Милка поёжилась. И вообще, вид у нее был жалкий и подавленный. И говорила она, как обиженная маленькая девочка.
– Он карту хотел. Схему. Сначала предлагал поделиться, если отдам. Потом начал угрожать, но как-то несерьёзно, не по-настоящему что ли… А потом вот сюда приволок… Лёль, а у тебя поесть ничего нету? Есть хочется… Ужас как.
Вот я дура! Почему я не прихватила хоть пирожок, хоть что… Даже в голову не пришло. Не подумала о подруге, только своими переживаниями была занята…Позор какой.
Почувствовала себя страшно виноватой. А хуже всего, что на  возможный и вполне законный Милкин вопрос: "Почему бы нам не позвонить кому-то из друзей, поднять всех на ноги? Пусть приедут и спасут. Пусть не быстро, но доберутся же они сюда… когда-нибудь. А так никто не знает, где мы", мне было нечего ответить. Было стыдно признаться, что свой телефон, также, как и она, я оставила в нашем временном пристанище, у Алёны и Василия. Я выбиралась утром из дома в полусне и в полубеспамятстве, и о телефоне даже не вспомнила.
– Что же делать? Отдай ты ему эту схему! Мил, жизнь-то дороже. "Круглый и нестрашный", а на ночь тебя запер! Ни еды, ни воды! Меня тоже! Ты думаешь, он нам подарков накупит?!
– Ну, уж нет! – вскинулась Милка. – Теперь точно нет. Ещё вчера я была готова отдать карту этому … красавцу-мужчине Грибину. Он меня почти уговорил. Я ему почти поверила… А он…они… Раз они так со мной, то ничего не получат.
Мне показалось, что она говорит это в бреду, но сам ход её мыслей меня заинтересовал.
– Так ты полагаешь, что они заодно? Ну, Грибин и этот и круглый скунс…
– Не знаю, – Милка опять сникла. – Может, и заодно. Но не хотелось бы, чтобы заодно… Все-таки этот Грибин… , – она не договорила – Ой, что это?
За стеной сарая послышался кашель. Сразу подумалось почему-то, что это Роман. Я бросилась к двери и завопила – откуда только силы взялись:
– Эй! Эй, кто там? Помогите – нас заперли.
– Заткнись, дура, – раздалось в ответ. Нет, не Роман. А голос, вроде, и негромкий, но какой-то пробивающий насквозь, прямо до внутренностей. – Если будешь орать, только хуже будет.
Несмотря на страх и вполне внятное предупреждение, я продолжала барабанить в дверь.
– Гад, сволочь, скотина! Выпусти немедленно! Сейчас сюда приедут люди и тебя по кусочам разнесут.
– Никто сюда не приедет и никто вас здесь не услышит и не найдёт. Зря напрягаешься – твой жалкий писк даже от дома не слышно, а уж с дороги – и подавно. Лучше сидите тихо, как мыши и вспоминайте, куда карту заховали. А вспомните, так я вас, может,  к вечеру и отпущу. Или завтра. А если не вспомните, то… – и так гаденько засмеялся.
Я еще продолжала кричать – разными словами, но ответа не было. А через некоторое время мне послышался глухой далекий звук урчащего мотора. …
Мы сидели, забравшись с ногами на сено, опираясь спинами о шершавые доски. Говорить уже не хотелось. Да и не о чём было. А о том, что нас, действительно, волновало – о том, ЧТО с нами будет, если нас отсюда не вызволят, не спасут – мы обе избегали и заикнуться. Понятно, что этот гад по своей воле нас отсюда не выпустит, потому как при любом раскладе мы же теперь получаемся опасные свидетели преступления. Нет, даже жертвы. Незаконного лишения свободы в отношении двух и более лиц…
Я уже готовилась заплакать, но неожиданно с той стороны, где валялась куча старого хлама, стало слышно какое-то то ли шуршанье, то ли карябанье. Первая мысль – о мышах. Но нет, для мышей звук был слишком громкий. Значит, крысы?
– Нет, это не крысы, – прошептала Милка мне в самое ухо. – Это кто-то живой …
Можно подумать, что крысы – не живые. Но звук, и правда, был какой-то осмысленный.
– Эй! Эй, Вы здесь? Вы там есть? Живая? – знакомый мальчишеский голос, приглушенный разделяющими нас досками. Рискуя упасть или вывихнуть ноги, я подобралась ближе к стене.
– Да, мальчики, я тут, я живая. Мы обе живые.
– Серый, слышь, их там целых две… Во прикол! – и опять обращаясь ко мне – Тут одна доска поломатая, не до самой земли. Но дыра совсем небольшая – только рука проходит. Вам целиком не вылезти. Он вас, что, пытал?
– Нет, что ты, – от его вопроса мне стало даже как-то весело. – Ещё не пытал, а там, кто знает… Нам бы выбраться… Ребята, вы можете помочь, если .. если съездите в Пряхино, там… не помню, какой номер дома… В общем, там спросите, где живут Василий и Алёна… В этом доме отыщите Романа. Но только Романа, другим ничего не говорите. Скажите, что вы от его знакомых… А Роману уж всё расскажите. И где мы, и про этого круглого дядьку на квадратной машине. Может, он что-нибудь придумает…
С ума сойти – неужели это всё я говорю? Неужели весь этот бред происходит со мной, с нами? Эх, проснуться бы и обнаружить, что это только дурацкий сон…
– А мы ведь, и взаправду, сначала подумали, что вы в прятки играете. Решили подождать, посмотреть. А тут этот подъехал. И машина та, вчерашняя. А мужик какой-то подозрительный: дом-то вроде его собственный, а он крадется, словно вор. Мы за забором затаились, ну, и слышали, как вы тут – хм… разговаривали. Ладно, мы уже  поедем… Как бы и нас не застукал…
– Мальчики, мальчики, подождите, – Милка вылезла из-за моего плеча, – Мальчики, у вас какая-нибудь еда есть? Хоть что-нибудь?
– Еда? Слышь, Серый, у тебя пожрать есть? – перешёптывание, шебуршание, и спустя секунд пятнадцать через щель выполз пакетик чипсов, а затем еще три конфеты «Цитрон», мятые, в потёртых фантиках, видимо, от долгого лежания в кармане.
Мы снова пристроились на сене. Почти благоговейно вскрыли пакет с чипсами. Ели медленно, сосредоточенно, прислушиваясь к своим ощущениям, словно это был давно забытый вкус черной икры. Я старалась не частить, чтобы Милке досталось побольше – все-таки я была на целый пирожок менее голодной.
– Но почему Роман? Почему ты их к нему направила? – видимо, она уже давно размышляла над этой загадкой. – Почему не в полицию? Почему не к Василию Антоновичу?
Я тоже задавала себе тот же вопрос, и ответ был странен мне самой.
– Потому что в этой обстановке я уже никому не верю. Кроме тебя. Ну, и себя. А Роману я не доверяю меньше, чем всем остальным. Грибин – заинтересованное лицо и может быть заодно с твоим похитителем. Да и нет его сейчас здесь. Вчера не было… Василий, вроде бы, не в теме…Но, понимаешь, вчера, когда ты пропала, я просила его помочь в поисках. Он меня стал уговаривать подождать до утра – мол, по тёмному всё равно без толку, а сам, как только меня привёз, в самую темень, укатил куда-то на своем мотоцикле. И вернулся уже совсем поздно – я ночью слышала, как он в сенях своими башмаками громыхал.
– А Роман? Ведь он с Грибиным приехал, возит его повсюду…
– Вот именно – возит. Только возит, я надеюсь, и ко всем этим поискам отношения не имеет. А в сокровища, похоже, и вовсе не верит – всё время со смехом об этом...
Как бы я хотела, чтобы всё, что я говорила о Романе, было правдой. И не только потому, что он был моей последней надеждой на помощь, но и потому, что мне было невыносимо думать, что его надо опасаться, что он может быть нашим… моим врагом.
– Ну, а в полицию? Почему ты сама в полицию не пошла? Или почему ребят туда не послала, когда уже понятно, что ничего хорошего…?
На первый вопрос я ответила себе еще ночью. Ну, что я могла им тогда сказать? Что вчера вечером пропала, т.е. не вернулась по месту временного местонахождения в деревне П*** моя подруга? Совершеннолетняя дееспособная гражданка «под тридцать»? Смешно. Да загуляла девушка – вот и весь ответ. Никто и не начнет искать её так рано, надо, чтобы, как говорят, три дня прошло, не меньше. Или сколько там по инструкции?.. Ну, а если бы сейчас в полицию мальчишки заявились, то их бы и вовсе взашей выгнали, начни они рассказывать, как две незнакомые им тётеньки сидят запертые в сарае, а какой-то дяденька… Высмеяли бы и выгнали…
Я поведала всё это Милке, и она со вздохом и не слишком уверенно согласилась.
Время шло. Летний день снаружи набирал силу, и в сарае становилось всё более жарко и душно. Несмотря на то, что мы, как могли, старались продлить удовольствие, чипсы быстро закончились. Конфеты  мы решили пока не трогать – мало ли как жизнь повернётся.
После солёных чипсов особенно остро чувствовалась жажда, но мы боялись даже произнести вслух слова «вода» и «пить». Мысль о воде, точнее об её отсутствии, становилась всё более мучительной и навязчивой. Чтобы отвлечься, я поднялась на ноги и стала прохаживаться, осматривая наше тюремное помещение. Справа от нашей лежанки-«сеновала», ближе к двери, я уже видела «подборку» садовых инструментов, и теперь подошла к ним поближе – честно говоря, не просто из любопытства, но и предполагая подобрать там что-то подходящее для побега. Инструменты были почти новые, что было удивительно для такого заброшенного места. Мотыга на длинной ручке, складная коса, три лопаты разной формы, грабли – тоже три вида: традиционные, веерные и деревянные, ну и ещё много чего по мелочи. Там же стояли две лестницы – одна обычная деревянная, а другая раздвижная алюминиевая. В голове вяло проплыла мысль о подкопе, но сарай был добротный, с дощатым полом, и путь на волю без топора и пилы – их-то как раз и не обнаружилось – показался мне сомнительным. Может, через крышу?..
Я подошла к двери, зачем-то надавила на неё в глупой надежде, что она вдруг откроется… И тут в одной из досок слева от двери заметила отверстие размером с пятирублевую монету – видимо, доска была бракованной. Конечно, я попыталась через это отверстие посмотреть, что там на воле. А на воле, поодаль около дома, я увидела Романа. Ну, конечно, мальчишки домчались на своих велосипедах до нашей деревни как ветер, а Роман сюда на своем автомобиле еще быстрее.
– Милка, представляешь, он уже здесь! Роман здесь…
Я уже хотела закричать, чтобы обратить на себя внимание, но Роман вдруг куда-то исчез, а на его месте через несколько секунд нарисовался Кирилл Михайлович Грибин, а рядом ещё один мужчина – довольно полный, невысокий – во всяком случае, на фоне статного Грибина. Он повернулся в мою сторону, и я смогла увидеть его лицо…
– Мил, там не только Роман, там ещё Грибин и… И кажется, я знаю, кто это…

***
[Дневник Аглаи]

12 июля 1896 года
Papa все-таки не выдержал. Подкараулил меня, когда я одна была в саду. И спросил, что всё это значит? Эти карты. Хождения с лопатой по саду. Высчитывание шагов. Поиски на чердаке. Почему наши гости так странно себя ведут. Да и Митя тоже, хотя, как мне показалось, он уже охладел к поискам прадедова сокровища и опять вернулся к рыбалке. Пришлось во всём признаться. Стыдно было очень. Но Papa вдруг начал смеяться, да так заразительно, вдохновенно, что и я невольно заулыбалась. Никогда раньше я не видала, чтобы он так веселился. Спросила, надо ли объявить, что, мол, про прадедово сокровище я выдумала? Ну, чтобы как-то всё это остановить… Рукой махнул – мол, оставь, как есть. Только тёте Аничке велел не говорить, не тревожить её этими глупостями.

15 июля 1896 года
Игнатов бывает у нас каждый день. Иногда ужинает с нами. Иногда просто так. Даже Papa уже, кажется, смирился с его визитами. Приезжает обычно после обеда. С Митей общается, я их нередко вижу разговаривающими в беседке. А еще он часто спорит с Фангрибиным. Тот его специально задирает, дразнит, сам при этом ничуть не вовлекается. А Игнатов этого не замечает, отвечает всерьёз, горячится, спорит. Давеча поспорили оттого, что Игнатов утверждает, что натуру человека можно поправить образованием и гигиеной. Фангрибин в ответ: «Уж если человек дурён, то хоть учи его, хоть лечи, хоть щеткой три – дурён и останется».
И хотя я не согласна с идеализмом Игнатова, равнодушный нигилизм Фангрибина мне ещё более не по душе. Но и тот, и другой – оба вовсе не вспоминают, что «у челов;;къ сiе; невозмо;жно е;сть, у Бо;га же вся; возмо;жна».
Игнатов слишком много говорит. А делает ли? Papa за свой счет отправил учиться в Тверское реальное казенное училище двух способных мальчиков из Зареченок – Трофима Сердобольного и Игнашу Ляхова, они уж скоро выпускаются.  И не шумит об этом. А тётя Аничка уже третью зиму учит деревенских девочек грамоте и счету – не всех, конечно, а чьи родители не возражают. Сама слышала, как рябая Варвара хвасталась, что её Мотя по усопшей бабке Псалтырь читала. И тётя тоже – безо всяких декламаций. А у Игнатова слишком много слов.
С Лидочкой Игнатов разговаривает мало, но приезжает всё же ради неё (я уверена), а вовсе не ради этих глупых споров. Несколько раз размечала, как он брал её за руку. Хоть он и непонятный мне человек и какой-то деланный, но, даст Бог, Лидочка с ним будет счастлива и покойна. Ах, как было бы хорошо, коли так…

***
Ох, как нехорошо это всё. И Роман там. То есть с ними заодно? Выходит, я зря к нему пацанов послала? Внутри стало так противно, что захотелось завыть. Но вслух я постаралась говорить спокойно.
– Мил, а может отдать им эту карту и дело с концом? Ну, не убьют же они нас, зачем им?
«Не убьют» я произнесла не особо убежденно, в надежде, что Милка начнёт меня успокаивать: «Что ты, конечно, не убьют», но она не стала.
– Я уже думала об этом. Как-то уже кисло тут сидеть и ждать неизвестно что. Или известно что… Да и пить хочется жутко. Ты не думай – я не такая уж упёртая дура, чтобы стоять на своем даже перед «виселицей».  Но понимаешь, её у меня нет, – последние слова Милка произнесла еле различимым шёпотом.
– Чего нет? Карты? Как это? Где же она? – я с трудом подавила желание закричать и так же, как и подруга, проговорила это очень тихо.
– У Хаврошечки. Я на речке, перед тем, как идти купаться, её из кармана вынула и переложила в бардачок – подумала, что могу нечаянно вытрясти, когда стану снимать рубашку. В общем, нечего нам отдавать – в обмен на жизнь и свободу.
Мы обе замолчали. Потом Милка встала и подошла к нашему дверному «глазку» – проверить, что там происходит. Сначала она просто стояла, прижавшись к доскам щекой, уставившись одном глазом в отверстие. Потом вдруг охнула…
– Лёлька, они двинулись в нашу сторону… Нет, остановились. О чём-то разговаривают. Этот круглый сильно жестикулирует, наверное, даже кричит, но слов не слышно – всё-таки далековато. Грибин никак не реагирует, невозмутим, как обычно.
– А Роман? Он тоже там? – сама не поняла, как у меня это вылетело. Видимо, всё ещё оставалась надежда, что Роман там случайно.
– Не-е, Романа нет. Только эти двое. Ой, посмотрели в нашу сторону. То есть в сторону сарая. Пошли… Нет, опять остановились. Уф! Лёль, они обратно в дом вошли. Кажется, казнь отложили…
… В углу, где был отломан кусок доски, послышалось какое-то шебуршание. Я осторожно приблизилась. И скорее, только подумала, чем спросила: «Кто там?» И в ответ на свои мысли услышала:
– Девочки, вы там? Вы живые? Это я, Роман…
Если сказать, что у меня случился шок, то это значит, почти ничего не сказать о моей реакции. Это было сродни делению на ноль, кто понимает. После того, как я видела, что Роман приехал в компании Грибина и, возможно, был заодно и с ним, и с директором кафе «Грандисон», а по совместительству Милкиным (а теперь и моим) похитителем, я успела совершенно в Романе разувериться, прекратить с ним всякие отношения, вычеркнуть его из своей жизни и забыть о его существовании. И теперь этот несуществующий, как ни в чём не бывало, интересовался, жива ли я…
Пока в моих мыслях и чувствах происходила «перезагрузка», подошла Милка и ответила, наконец, на заданный вопрос.
– Мы здесь. Мы живы. Как хорошо, что это Вы, Роман. А те, другие, они где? Грибин и этот… как его..?
– Они в дом пошли, разговоры разговаривать. Я бы к вам еще быстрее добрался, да Грибин перехватил. Еще повезло, что сюда поехали… А тут этот, Шабанов. Я, как его увидел, решил вообще из машины не выходить – может, он меня и не узнал. Хорёк этот… Неудивительно, что вас сюда запрятал – я от него всегда что-то подобное ожидал. И меня выпер с работы за просто так. За то, что я просто его раздражал. Я в «Грандисоне» без малого три года, двух директоров пережил. Одна бабуля даже сказала, что я «лицо» этого кафе. А этот… Зря Грибин с ним дело имеет … Вы-то как тут?
– Почти терпимо. Только пить очень хочется.
– Ох, забыл. Вот, держите. Правда, она тёплая, в машине лежала. Я купить ничего не успел – Грибин в оборот взял. И вот ещё – знаю, что вы любите…
В щель протиснулась небольшая, на пол-литра, бутылка минералки, затем, по одному, три пирожка.
– У Алёны взял, думаю, она не будет возражать.
Потом спохватился, что отвечает ему только Милка.
– А Лёля? Лёля там?
– А как же, – засмеялась Милка, – стоит тут рядом, словно соляной столб. Она Вас уже в расход списала, теперь размышляет, как ей дальше с Вами быть…
Я не дала ей продолжить.
– Да, Роман, я здесь.
– Лёля, хорошо, что ты…хм-м. Вот, вопрос у меня: почему ты пацанам сказала, чтобы никому не говорили, кроме меня? Значит, и Василию тоже? Почему? По-хорошему, дело-то подсудное. Тут бы в полицию надо…
Нашел, что спрашивать в такую минуту – я ведь и правда решала судьбу наших с ним отношений.
… Роман ушёл, опасаясь, что его в любой момент могут застукать около сарая... Выслушал мои объяснения. Пообещал, что непременно нас отсюда вытащит. Предложил потерпеть еще немного. И ушёл.
А мы снова остались одни. Воду пили медленно, стараясь прочувствовать каждый глоток, каждую каплю. И почти физически чувствовали, как вода оживляет всё внутри. Но полбутылки всё же оставили на потом – неизвестно же, сколько мы здесь ещё проторчим, сколько нам придётся «потерпеть». Один пирожок поделили по-братски, два решили тоже сохранить. Конечно, в холодном виде пирожок был уже не так хорош, как вчера, только что из печки, но всё равно…
Дел у нас больше не осталось – так мы и затихли до темноты, время от времени вставая по очереди, чтобы размять ноги или воспользоваться старым оцинкованным ведром, благо такое в сарае тоже нашлось.

***
[Дневник Аглаи]

17 июля 1896 года
Меня очень беспокоит моя несерьезность, моя … ах, даже слово не знаю, какое написать… ребячливость, невзрослость, наверное. А ведь мне скоро 32 года (как много!!!), у меня двое сыновей, я замужем – и давно, но я чувствую себя, как гимназистка. Меня вечно интересуют какие-то глупости, совершенные пустяки. Часто смеюсь, иногда и вовсе без повода. Бегаю с Сержиком наперегонки. Ну, разве так должна держать себя почтенная мать семейства?!
И, вот, сегодня, зашла к Васяте на кузню, его не застала, присела обождать. Увидела  оборванную газету, невесть откуда взявшуюся у него, последнюю страницу, без названия - вероятно, Васята ее рвёт, чтобы махорку заворачивать, для самокруток. Не удержалась, взяла двумя пальцами, стала читать. Разные объявления. Вот, даже выписываю некоторые.
 «Хочу красивого чувства. Хотела бы встретить сильного духом пожилого человека, умного, образованного, с чутким, отзывчивым сердцем. Зову его прожить много дней в любви, в правде, в красоте. Нестара, недурна, неглупа, небедна. Цель – брак. На открытки не отвечу».
 «Только что кончившая гимназию девица желает выйти замуж за холостого или бездетного вдовца с состоянием. Возраста не стесняться»
«За миллионера немедленно желает выйти замуж очень красивая брюнетка, без прошлого и без приданого».
«Кто женится на девушке, имеющей в прошлом "грех", хотя и невольный? Миловидна, образована, молода, средств не имею, живу своим трудом».
«Бедная, но честная девушка 23 лет, красивая и интеллигентная, ищет человека, который бы спас её от нужды и порока, куда её толкает тяжёлая жизнь. Будет благодарная своему будущему мужу».
Это я выпросила у Васяты на время, сказав, что хочу переписать объявление о продаже материи на гардины. Признаюсь, первая мысль после того, как вдоволь насмеялась, была, о том, что можно и Лидочке таким путем судьбу устроить. Но теперь уж, по всей видимости, не нужно – Игнатов её никому не уступит.
Стыдно, очень стыдно, что такие вещи меня развлекают.
… Пишу вечером. Ходила, думала об этих объявлениях. И грустно мне сделалось: ведь как же неустроенна и пуста должна быть жизнь, как безнадежно существование, что вынуждает женщин подавать в газеты такие обращения.

***
Я проснулась от какого-то скрежета. Это было так неожиданно, что сначала я подумала, что мне приснилось. Я села. Было тихо. Рядом закопошилась Милка.
– Лёль, ты слышала? Что это было?
Глаза привыкли к темноте, и я стала вглядываться. Тихо. Никакого движения. Хотя, нет… Мне почудилось, что дверь приоткрылась. Или не почудилось?
– Девочки, вы ещё тут? – шёпот Романа. – Я за вами. Только тихо, нам лишний шум не нужен…
Роман оставил машину за деревней, чтобы не привлекать внимание и не разбудить ненароком нашего «тюремщика». Мы шли по ночной улице, а над нашими головами, в высоком небе, перемигивались звезды, какая-то невидимая ночная птица прошелестела совсем рядом, прохладный ветерок тормошил листья на придорожных кустах. Было ощущение свободы, воздуха и пространства, возможно, незнакомое тем, кого никогда не запирали в душном сарае.
В машине Милка устроилась на переднем сиденье, а я села сзади. Разговаривать продолжали шёпотом – наверное, по инерции. Милка слегка пришла в себя и после слов благодарности за удачно организованный побег вдруг заявила:
– Роман, Вы не перестаёте меня удивлять и восхищать. Вы что же, ко всем своим талантам еще и профессиональный взломщик?
– Нет, пока любитель. Это Василий меня инструментом снабдил, ну и в теории немного объяснил, что да как, – и продолжил, чуть обернувшись ко мне: – Лёль, ты не сердись, я всё-таки  решил Василию Антоновичу открыться. Взвесил все «за» и «против – не похоже, что он в этом деле как-то замешан.
Но Василий меня сейчас не интересовал. Если еще пару минут назад я вынашивала планы мести и наказания нашего похитителя, то сейчас мои мысли закрутились вокруг Милкиной фразы. С какой стати Роман её удивляет и восхищает? Это меня он должен удивлять и восхищать. Почему-то я была уверена, что именно меня он спасал, а Милка была вроде дополнительной нагрузки. Так и подмывало сказать: «Моё! Руками не трогать». Вспомнилось из Пушкина: «Моё! – сказал Евгений грозно, И шайка вся сокрылась вдруг…»
К тому моменту, когда я своих размышлениях добралась до Евгения Онегина, мы уже выезжали на берег. Милка упросила Роман заехать на речку, чтобы забрать брошенную там Крошечку-Хаврошечку. Но Милкиной машины там не было. Мы даже сначала подумали, что перепутали место. Но нет, вот на склоне две сросшиеся стволами берёзы, вот большой камень у воды, где вчера купались деревенские мальчишки – наши спасители. А Хаврошечки не было.
– Меня радует, что и в сельской местности встречаются мастера по угону: ведь надо же было её вскрыть, суметь завести без ключей. Не думаю, что в этих местах у них большая практика для тренировки таких навыков. Гвоздодёром здесь не обойдёшься.
Но моя шутка энтузиазма не вызвала.
– А им и не надо было её вскрывать. Я её не заперла. И ключи внутри оставила. Да-да, я идиотка! Можете меня расстрелять, – начала объяснять Милка, одновременно и возмущенно, и виновато. – Но я подумала, что я тут рядом. Окунусь только на пару минут, и всё. Куда она денется… А ключи из кармана могли запросто при раздевании-одевании вывалиться. В машине они были в большей сохранности. Кто ж знал, что так обернётся?
Последние слова были произнесены с легким всхлипыванием. Роман развёл руками:
– Суд принял ваши доводы к сведению, обвиняемый! 
И, правда, что тут ещё можно было сказать…
На меня вдруг накатила страшная усталость – словно завод кончился, как у механических часов. Милка тоже выглядела измученной и потухшей, с темными кругами под глазами. Тусклое предрассветное освещение ещё и усиливало её трагический облик, как у актрисы немого кино. Слишком много всего за такое короткое время…
Глядя на нас, Роман принял единственно верное решение: усадил нас в машину и повез домой, т.е. к Алёне – на откорм и отсып. Искать Хаврошечку – в таком состоянии и в такое время – было нереально…
Алена выставила на стол, кажется, все свои запасы. Еды было столько, словно мы не сутки всего голодали, а вернулись из длительной полярной экспедиции, где пришлось растягивать на неделю четыре последних сухаря и варить кожаные лямки от лыжных палок. Если, вообще, наше вынужденное воздержание можно назвать голодом – при наличии чипсов и трех пирожков на двоих. Но Алёну остановить было невозможно. Идеальная жена: ни о чём нас не спрашивала, никак наши приключения не комментировала, только кормила да поила. Если бы ещё и в баньку пригласила, так и вовсе было бы, как в сказке.
Я уже успокоилась настолько, что решила поднять вопрос о нашем похитителе, о том, стоит ли заявлять на него в полицию или нет – все-таки факт преступления налицо. Но тут, в разгар пиршества, вошел Василий Антонович. И без приветствий обратился сразу к Милке.
– Машину твою, малютку, нашли. Пацаны сейчас приезжали. Которые из Зареченок. Сказали, что видели её в лесу, на заброшенной дороге – там у нас редко ездят, болото слишком близко. Они ещё поинтересовались, не убили ли кого. Очень им, понимаешь, любопытно. Ну, я им сказал, что если они не уймутся и не перестанут совать носу, куда не след, то точно будет два несовершеннолетних трупа… В общем, собирайтесь. Поедем, я покажу, где это. Да поскорее – мне всё ж на работу надо успеть, на ферму…
Хаврошечка имела вид весьма жалкий: выпотрошенная, обесчещенная, насильно разлученная с хозяйкой. Вещи из багажника, сорванные с сидений чехлы, бумаги из бардачка – всё это валялось рядом с машиной. Милка почти рыдала, и если бы это было возможно, она была готова Хаврошечку обнять и взять на ручки. Но пришлось ограничиться легкой приборкой, проверкой пропавшего и небольшими косметическими процедурами в виде протирания стёкол и габаритных огней.
Роман отбуксировал бедную «девочку» в деревню. Он и с этим справился на «пять», принимая во внимание сложности заболоченной местности и виражи лесной дороги…
Вопрос, который меня мучил, я смогла задать Милке только, когда мы остались с ней наедине.
– Так, я не поняла – схема где? Если он или они именно её искали, то зачем вся эта вакханалия со сдиранием чехлов и выворачиванием зеркал? Просто бы забрали из бардачка и всё?
– Вообще-то я тебе не совсем точно сказала. Я, действительно, перед купанием схему убрала в машину – это да, но только не в бардачок. Понимаешь, там в обшивке есть щель. Я её нечаянно обнаружила, когда в последний раз внутри пылесосила. Заводской брак, наверное. Её можно заметить только под определенным углом. Вот в эту щель я и всунула схему. Я об этом никому не говорила. Даже тебе – сначала забыла, а потом, вроде, повода не было…
– То есть, ты хочешь сказать, что схема сейчас у тебя?
– Ага. В кармане рубашки. Как всегда, –  Милка закатила вверх глаза и глупо заулыбалась.
Мне надо было переварить эту новость, но теперь была Милкина очередь задавать вопрос.
– Это всё, конечно, замечательно, но я так и не поняла, как они – или он – узнали о том, что у меня вообще есть схема? Ведь об этом знали только мы с тобой вдвоём. Ну, и Анна Алексеевна. Откуда ещё кто-то мог узнать, что она её мне передала?
На этот счёт у меня была одна версия…

***
[Дневник Аглаи]

26 июля 1896 года
Три дня маленький Серж в горячке. Только сегодня отпустило. И врача из города вызывали, и сами от него не отходили. Он так мучился, бедный мой. Так страшно, когда детки болеют. Вот, кажется, лучше б сама болела.
Все устали, измотались. Три ночи ведь почти без сна. Лидочка меня отсылала спать, но разве возможно? Мой маленький даже плакать не мог, просил мамочку его за ручку держать – как же я уйду.
Слава Бога за всё!

3 августа 1896 года
Сержик совсем поправился. Но за время болезни привык капризничать и что все его желания непременно выполняются. Приходится быть с ним сейчас построже. А как вспомню его страдания, как он плакал во сне, то, наоборот, хочется приласкать, на колени к себе усадить, качать, как маленького. Но он сразу этим пользуется и начинает всякие лакомства просить и выспрашивать разрешения на свои шалости.
Митя с приятелями сегодня уехали на несколько дней к их общему знакомому – недалеко, верст за 20 от нас. И то славно, а то уж невмоготу наблюдать их поиски. Просто удивительно, что при таких хлопотах, таких стараниях, они так  ничего и не отыскали.

7 августа 1896 года
Устала сегодня. Papa всех нас созвал собирать летние яблоки – кроме тёти Анички и Семеновны. Лето нынче жаркое, все поспевает раньше сроку. Papa уже беспокоился, что яблоки перезреют, но до Преображения дотерпел. Урожай в этом году случился большой. Papa даже из деревни пригласил двух мальчиков – в помощь. Они поначалу дичились, изо всех сил старались держаться степенно и солидно, подражая деревенским мужикам. Но увидев, что мы с ними не чванимся, что все равно трудятся – даже Сержик пыхтел, собирая упавшие яблоки в корзинку – они расслабились, почувствовали себя на месте, и даже разок прикрикнули на Васяту, что долго не подает свободных корзин. Они так ловко лазали по лестницам – как обезьянки, и вовсе без страху. А потом стали носиться с хохотом по саду, и мой серьезный Алёша вместе с ними. Papa на них совсем не сердился, и заплатил им в конце, сколько и обещал. Ушли довольные, а с Алёшей и Васятой прощались за руку.
Фангрибин и Кондрашов тоже участвовали, но с видимой неохотой. Похоже, только из вежливости.

***
Ближе к полудню объявился Грибин – как всегда свежий, подтянутый, отглаженный… Он снова съездил в К***, туда на попутке, обратно на такси, Романа не стал вызывать. Увидев нас, заулыбался. Вид имел ясный и невинный, словно это не он вступил в тайные сношения с Милкиным похитителем.
– А я уж думал, что Вы совсем уехали. Ни вас не видно, ни машины. Но это хорошо, что Вы здесь. Знаете, ведь ещё один вариант карты обнаружился – тут один господин меня в долю позвал. Некто Шабанов. Правда, я несколько опасаюсь с ним дела иметь, но как источник информации он оказался даже полезен. Так, вот, он подозревает, что ещё и третья карта есть.
– Надо же. Эти карты, что, типографским способом выпускают? Тиражом тысяча экземпляров. Как приложение к настольной игре «Отыщи сокровище»? – Милка попыталась отвезти от себя подозрение.
– Шутить изволите, Людмила Олеговна. А зря. Ведь если все три карты вместе собрать, то так и будет понятно, где искать. Так обычно и бывает. Я читал… Наподобие пазла…
Милка вроде и надулась, но сказать ничего не могла, поскольку, действительно, была Людмилой Олеговной с самого рождения и по паспорту.
Обедали все вместе. Правда, не было Василия, а Алёна была какой-то неспокойной. Говорил, в основном, Грибин. Обсуждать при нём вчерашнее (и частично сегодняшнее) происшествие было не с руки.
Грибин рассказывал, что он нашёл в местных архивах. Хвастался какими-то новыми сведениями о редкой монете, как я поняла, времён после татаро-монгольской орды. Такие монеты ещё называют смешным словом «чешуйки»...
– Городок, надо сказать, милый, хотя и запущенный. В архивах  все бессистемно. С таким беспорядком, я думаю, там ещё многое можно обнаружить... И, знаете, Людмила ... кхе-кхе... Олеговна, любопытная встреча там была. То есть не встреча, а так... Показалось мне, что видел я там одну знакомую... Да Вы её и сами, наверное, встречали…
Грибин обращался исключительно к Милке – меня там, словно и не было. Роман его не интересовал по определению, а меня он просто не замечал или сознательно игнорировал. Что было, по-моему, нечестно. Ведь это я его первая «открыла», и если бы не опрокинутый мною на его брюки яблочный пирог, Милка вообще бы на него и внимания не обратила. А сейчас сидит, слушает, словно ей и правда интересно. И даже на «Людмилу» перестала возмущаться. Что же это с людьми-то делается?
– Я её не сразу узнал. То есть сначала не поверил сам себе, но у неё такое характерное выражение лица, что совпадения исключены. Я и в кафе из-за этого жалостно-тревожного выражения на неё внимание обратил...
Я догадалась, кого он встретил в городе ещё до того, как он начал уточнять, что за «знакомая». Эта мысль уже бродила в моей голове, но мне отчего-то очень не хотелось в ней признаться даже самой себе.
А Грибин уже перескочил на другую тему:
– Так вот о карте. Я долго размышлял, анализировал, сопоставлял... Клад непременно должен быть спрятан в гроте. Такие искусственные гроты в 19 веке часто использовали ещё и как своеобразные холодильники: по весне собирали там куски льда, которые потом еще долго не таяли, и хранили там всякие продукты, рыбу, мясо. И это очень даже умно – спрятать не в потаённом месте, а почти у всех на виду. К тому же и на моей карте там особая пометка – видимо, ее прежний владелец тоже к этому выводу пришёл. И я бы не стал надолго откладывать проверку. Интуиция подсказывает мне, что и господин Шабанов тоже на грот нацелился. Но он нынче, по его словам, собирался на день-два по другим делам отбыть, значит надо идти туда сегодня. Ночью, конечно – не на виду же у местного населения вести раскопки. Надеюсь, Вы составите мне компанию, Людмила Олеговна? И подругу Вашу, если Вы не против, тоже возьмём.
Как мило – словно на пикник приглашает. И обо мне вспомнил. Только спросить меня забыл – хочу ли я.
Затем он еще минут десять описывал, как он видит наш поход ночью в имение. Когда идти, что взять с собой, как себя вести... Он, как истинный зануда, разработал целый план – по пунктам.
Алёна, вроде, слегка успокоилась. Если до этого она суетливо бегала по кухне, доставая и переставляя какие-то предметы кухонного обихода, и даже пару раз выскакивала в сени – неизвестно зачем, то сейчас она, наконец, уселась за стол, положила себе картошки в тарелку и стала есть. Ну, и поневоле выслушивать, как и все мы, то, что нам вещает Грибин.

***
[Дневник Аглаи]

15 августа 1896 года
Давеча были у обедни. Алёша очень просил. Да я и сама хотела. Ездили только женщины и дети.
Успение Пресвятой Богородицы – мой любимый праздник. И очень икону люблю. Богородица держала младенца Иисуса, Господа нашего, на руках, нянчила, кормила. А теперь Господь держит на руках Её смиренную младенческую душу. Плакать хочется от нежности и умиления.
Алёша всю обедню простоял, почти не двигаясь. Я видела – он что-то шептал. Сержик немного шалил, но быстро утих, когда я его одернула слегка и на лавочку усадила. Лидочка, Маняша, даже тётя Аничка – все в храме какие-то другие сделались, почти воздушные. И лица – хоть сейчас на иконы.
Вот только хор дурно пел, фальшивили очень.  Ну да, это всё не важное….

16 августа 1896 года
Серж написал, что его приезд снова откладывается. Как я устала без него. Как хочется в ответ написать о том, как мне невыносимо тоскливо. Ах, Сережа, Сережа! Да я бы поехала в это Кривощёково. Пусть бы там даже негде было нормально устроиться.  Всегда можно что-то придумать. Но как я могу везти туда маленького Сержа  и после такой болезни. И Алёше надо в гимназию. И я всё жду, жду…

18 августа 1896 года
Гости уехали. Вместе со своими картами и расчетами. Лопаты, впрочем, оставили  – сказали, что до будущего лета. Митя ещё неделю побудет и тоже уедет. У них начинаются занятия в университете. И нам бы пора. Алёша  всё чаще стал спрашивать, когда мы уже поедем. Боится пропустить гимназию. А мне ему и ответить нечего.

***
После ужина – да-да, мы ещё и ужин осилили…, так вот, после ужина мы с Милкой легли немного отдохнуть перед ночной вылазкой и незаметно заснули. И проснулись от настойчивого стука в дверь. Ага, это нас пришли звать на подвиг.
Но если честно, никаких подвигов мне не хотелось, а хотелось просто спать. Да и что такое эти пресловутые сокровища? Может, их и нет вовсе. И не было. А если и были, то их наверняка уже кто-то нашел.  И даже если повезёт именно нам, и именно сегодня ночью мы их откопаем, то, что с ними потом делать? Объявить о находке? Но тогда можно было и не искать – придется сдать. А если не сообщать?... Я, конечно, не юрист, но кое-что успела выяснить на этот счёт. Там и административная и уголовная ответственность, без всякого снисхождения к родственным связям с первоначальным владельцем... В общем, множество доводов против и ни одного мало-мальски разумного – за. По Милкиному лицу я видела, что и у нее – в основном «против».
  «Но, видишь ли, Лёля, мы же обещали, мы не можем подвести человека, который на нас рассчитывает...»
И это говорит Милка, которая обычно легко игнорирует свои обещания и чужие ожидания, если ей всего лишь неохота. Эх, неспроста...  Но деваться некуда, надо идти.
За дверью нас терпеливо ждал Роман. С сообщением, что Грибин грузит в машину необходимые инструменты. Вот, кто действовал на меня терапевтически – Роман. Принимает мир таким, какой он есть. Без возмущения, претензий, капризов и ожиданий. Просто живёт. Я ему даже завидую и хотела бы тоже так научиться. Надо при случае у него допытаться: это у него врождённое или достигнуто путем специального обучения  и длительных тренировок?
Ночь была тёмной. Вчера мы возвращались под веселое перемигивание звёзд, а над головами висел тонкий серпик убывающей луны – точь-точь, как на турецком флаге. Сейчас же никаких звёзд, никакой луны – все скрыто за плотной пеленой. Уже после обеда стало понятно, что погода меняется: небо заволокло серо-сизыми тучами, стало душно и влажно, всё готовилось к дождю
Грибин был необыкновенно возбуждён и даже суетлив. Таким я его ещё не видела. Он несколько раз перепроверил, всё ли загрузили в багажник, непрерывно заглядывал в свою карту, словно надеялся отыскать там что-то новое, говорил о каких-то пустяках... Было очевидно, что предстоящее событие чрезвычайно его волновало. Очень подмывало процитировать генерала Чарноту (в бессмертном исполнении Михаила Ульянова): «Ты аза-артен, Парамоша. Вот, что тебя губит». Но не решилась.
Мужчины сидели впереди, а мы – на заднем сиденье. Но Грибин всю дорогу непрерывно разворачивался в нашу сторону.
 Ни я, ни Роман в разговоре не участвовали. Роман, вообще, вёл себя исключительно: спокоен, доброжелателен, сдержан, никаких лишних движений и лишних вопросов и слов – всё только по делу. Совсем как Штирлиц. Может, он, и правда, разведчик? Я же отмалчивалась, поскольку сначала пребывала в состоянии недовольства тем, что меня снова втягивают в какую-то авантюру. Но потом, вздохнув глубоко, всё-таки решила «отдаться на волю волн». И стала прислушиваться к тому, о чём разговаривали Грибин и Милка. И получила от этого неожиданное удовольствие. Это было словно игра в пинг-понг, и мне стало интересно, кто победит.
– Я по основной профессии историк, занимаюсь историей денег. Вообще, ну и в  России в частности. Так сказать, «от Ромула до наших дней». Ну, не от Ромула, а скорее от царя Гороха. А в качестве хобби – история иностранных фамилий в России. Впрочем, у меня и второе образование есть - я ещё и сценарный факультет закончил и даже снялся в одном сериале…
– Вот я и чувствую, что лицо знакомое, где-то я его видела…
– Но я в неглавной роли снимался…
– Ну и что! Такая фактура и в эпизоде заметна…
– Так это даже и не эпизод был. Скорее, массовка…
– Нет, вы себе цены не знаете: такое лицо, как у Вас, выделяется даже в толпе…
– Вообще-то, я там со спины…
Милка резко выдохнула. Удар мастерский.
– Честно говоря, я никакие сериалы не смотрю, – промямлила она. Партия была закончена на жалобной ноте.  Что ж, пока «1:0» в пользу Грибина.
– А откуда у Вас, Кирилл Михайлович, карта имения?
Это Милка решила продолжить «игру». Теперь ее «подача».
– Разбирался в дедовых бумагах. Меня отец попросил, как самого собранного и аккуратного в семействе. Сёстры показались ему слишком уж творческими и неуравновешенными  натурами, чтобы заниматься такой довольно нудной работой. Я не сразу понял, что это за карта и какого места. Но дед был человеком скрупулёзным, он на обороте написал, что это имение Скворцовых «Зареченки». Дальше – дело техники и интернета. А откуда у него самого эта карта, я не знаю.
– А кто у нас сёстры? Творческие личности…
– Старшая, не поверите, цирковой клоун. Правда, в последнее время она чаще не на манеже, не в цирке, а в детских больницах и интернатах выступает, период у неё такой, социально-ориентированный. А младшая – шляпница, ну, то есть по-современному –дизайнер дамских головных уборок. У неё даже свое специализированное ателье есть, где она свои модели продает. Конечно, на их фоне я человек довольно скучный и не развитый.
– Значит, юридического консультанта Эльвиру Александровну Вам сестра Елена сосватала?
Теперь уже Грибин пропустил мяч. Он не подозревал о такой осведомленности. Очко в пользу Милки. Счет, кажется, выровнялся.

***
[Дневник Аглаи]

22 августа 1896 года
Он  едет, едет. Сережа едет. Прислал телеграмму.  Боже, благодарю Тебя бесконечно! Как же я измучилась быть без него, как устала… А теперь уже непременно поедем в Москву. И будет у нас дом, свой дом. Я даже чувствовать себя стала лучше от радости.
Давеча спросила Маняшу, поедет ли она со мной, с нами? Что, если ей это по душе, я пойду просить тётю Аничку её отпустить. Она бросилась меня обнимать. Даже заплакала. «Я очень, очень хочу в городе жить. Пожалуйста, возьмите меня с собой. Я и горничной, и кухаркой, и прачкой могу. И жалованья мне большого не надо – только чтоб прожить». Она плачет. И у меня глаза щиплет. Говорю: «Кухарка у нас уже есть, а вот подруга мне нужна очень!»
Маняша ведь и читать и писать умеет. И счёт хорошо знает. Книги у меня берёт читать, а потом мы с ней об этой книге разговариваем. Она там иногда такие места, такие мысли примечает, что мне, образованной, стыдно, что пропустила. И мысли у неё бывают, что мне неловко становится. Ведь я гимназию с отличием закончила, а таких вещей не понимаю, не чувствую. Видно, не в гимназии дело…

***
А мы, тем временем, уже подъезжали...
Роман остановил машину достаточно далеко от усадьбы. Мы вылезли, вытащили инструменты. Накрапывал дождичек, обещавший, впрочем, в самое ближайшее время стать полноценным дождем, а то и ливнем. Да, а вот плащи и сапоги никто взять не догадался. Даже Роман.
Двинулись вперед. Цепочкой. Я замыкала шествие. Внутри звучало «Мы длинной вереницей пойдем за Синей птицей», но вслух напевать не стала – в такой напряженной атмосфере мои шутки были неуместны. Роман шёл впереди с небольшим фонариком, которым он светил под ноги, чтобы видеть дорогу на ближайшие метра два, но не обнаруживать себя уж слишком явно. Хотя мы шли по тропинке, кроссовки быстро промокли, да и джинсы скоро стали противно-мокрыми до щиколотки. И дождь становился всё сильнее. Предметы я различала только те, что были в непосредственной близости – кустарники, борщевик, стену здания, спину впереди идущего... То, что было дальше, сливалось в общий темный фон, только вдали, по сравнению с более светлым, несмотря на дождь, небом выделялись черные верхушки деревьев.
Было пугающе тихо, если не считать нарастающего шелеста дождя, скрипа песка под ногами да перестука капель по какому-то листу жести недалеко. Мы обошли дом слева и вышли на лужайку. Ночь и дождь превратили жизнерадостную  и безопасную площадку для игр и отдыха в заколдованное зловещее царство, где ветер от отчаянья топчет траву и рвет в клочья сети дождя, где черные кусты надвигаются на тебя угрожающе, как вражеские солдаты, где груда камней и мусора на месте фонтана напоминает поверженного древнего рыцаря, а грот кажется могильным холмом над останками погибшего царя…
Двигаться было трудно, тела отяжелели от страха и мокрой одежды. Я, вообще, стала забывать, зачем мы здесь оказались.
На полсекунды в районе грота мелькнул какой-то огонёк. Или показалось? Нет, видимо, не показалось – Роман замер на месте и вытянул в сторону руку, показывая, что и нам следует остановиться. Снова мигнул и пропал свет. Мы сделали еще несколько шагов.
Теперь даже сквозь усиливающийся шум дождя стал слышен стук: чем-то металлическим по камням. Там, в гроте кто-то был.
Неожиданно Грибин, обогнув Романа, рванул вперёд, к гроту. Милка тоже двинулась было за ним, но Роман успел её удержать. Что было дальше, внутри грота, мы могли только догадываться. Впрочем, нет, и догадаться не могли… Только стояли в оцепенении, ожидая неведомо чего.
Сколько секунд или минут это длилось, не могу сказать, время как бы сбилось с обычного ритма. Но вдруг на лужайку пролился свет – яркий, как от прожектора – от другого угла дома. И в светящемся конусе, сквозь частый пунктир дождя, мы увидели три фигуры в форме, словно плывущие в этом потоке света – и тоже по направлению к гроту.
Мы втроём окончательно застыли от изумления. И, возможно, простояли бы так довольно долго, если бы сзади не раздался шёпот Василия:
– А ну-ка, ребятки, давайте, сматывайте отсюдова по-быстрому. Чтобы не попасться под горячую руку. И запомните намертво: ВАС ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО. Серёга, конечно, мой друг, но в этих вопросах уже не он решает. А дело-то подсудное.
Надо ли говорить, что долго упрашивать нас не пришлось. Последним, что мы услышали, был крик со стороны грота:
– Василь, подмогни-ка. Тут у нас двоих срочно к врачу надо доставить.
Уже потом Василий Антонович рассказал, что ещё в ту же ночь, когда пропала Милка, он поехал к своему армейскому другу, местному участковому (по приглашению которого он и приехал когда-то в эти места) – посоветоваться, что можно сделать для поиска пропавшей девушки. Оба понимали, что вряд ли стоило ожидать, что будут сразу предприняты какие-то официальные меры, поэтому решили для начала организовать свое частное расследование. И в Зареченках кой-какой народ расспросили, и Тонька-ТочноГоворю им тоже немало наболтала, ну и следили по мере сил и времени. А уже когда поняли, что к чему, то подключили полицию из города.
В общем, Шабанова арестовали, а Грибина и одного из ментов доставили в районную больницу: не желая делиться уже почти найденным сокровищем, Шабанов киркой ударил Грибина по спине и повредил ему позвоночник, а полицейскому киркой же разорвал бедро, когда тот пытался его скрутить.

***
 [Дневник Аглаи]

23 августа 1896 года
Сегодня собирала вещи мальчиков, была в их комнатке. И обнаружила у Алёши под матрацем карту. План сада и парка. Митина копия, с его пометками красными чернилами. Наверное, Митя оставил ее Алёше. Стала всматриваться и поняла, что Митя, кажется, понял, как прадед  планировал посадки. Деревья посажены группами в определенном порядке: чередуются круги, ромбы, треугольники. Аллеи парка  расходятся как лучи – Митя продолжил линии до самого дома, через лужайку, получилось, что две крайние  начинаются точно от задних дверей, а средняя аллея – ровно посередине. Я уже не раз замечала, что днем аллеи кажутся темными, заросшими,  иногда даже трудно понять, что там есть проходы. Но ближе к закату они словно начинают светиться изнутри – это вечернее солнце, двигаясь к своему ночлегу, освещает их по очереди… Прадед всё же был необыкновенный человек.
От Сержа передали записку, что он еще задерживается в Москве, а сюда приедет послезавтра к обеду, что пробудет тут до четверга, а рано утром в четверг мы уже отправляемся. Отчего же такая спешка? Я думала, он здесь подольше побудет. Хотя, что ж откладывать – Алёше давно пора в гимназию, и так придется догонять товарищей, а он и весной пропустил не меньше недели.
Papa слегка расстроен нашим предстоящим отъездом, тем более, что в Москве мы планируем съехать уже с его квартиры и зажить своим домом. Но всё равно зимой мы будем в одном городе, непременно станем часто видеться. А вот тётя Аничка в неутешном горе –  все её оставляют, бросают одну: мы сейчас уезжаем, Митя уже уехал, Papa  после Введенья на всю зиму собирается в город, да и Лидочка вскоре тоже упорхнет. У них уж всё решено. Игнатов официально попросил Лидочкиной руки, на что всеми сторонами было дано согласие. Венчание решили не откладывать, так, чтобы успеть до Филиппова поста.

***
Свободные и ленивые мы валялись на траве на берегу речки, млели на мягком вечернем солнце. Плескалась и фыркала вода на перекате, где-то совсем рядом жужжал шмель. Маленькие стрекозки, голубые и красные, время от времени присаживались на наши руки и ноги. Не хотелось ни двигаться, ни думать.
– Всё, надоело! – прервала идиллию Милка. – Надо прекращать поиски этих мифических сокровищ и сваливать отсюда. В Кунгурские пещеры, например. Или можно махнуть на Кольский – Валерка Аваров (ты же должна его помнить) звал сплавляться на резиновых плотах. Еще успеем присоединиться. А? Там, конечно, комары, гнус, но зато какие красоты, какой драйв. А схему эту  – в мусор. Или нет, Кириллу подарю. У него уже две есть – он упросил Эльвиру снять копию с Шабановской, а эта для ровного счёта, пусть развлекается.
Вот это подруга у меня! Всего пару дней после спасения практически от смерти, и она уже готова к новым приключениям. Но на этот раз увольте – без меня. И именно это я сказала вслух.
– Только в этот раз без меня. Никаких пещер. Никакого Кольского. Ни на плотах, ни пешком. Никакого полюса – ни Северного, ни Южного. Эверест тоже исключается. Также, как и Килиманджаро. Ты лучше Грибина с собой позови, раз уж он теперь Кирилл, а не господин Грибин. А я буду до конца отпуска лежать вот здесь на травке, расслабляться в лучах солнца…
Пока Милка оправдывалась за «Кирилла» с напоминанием, что он пока – и на неопределенный срок – по медицинским показаниям нетранспортабелен, я пыталась сформулировать некую важную мысль, мелькнувшую в моей голове. Что-то о солнце, о лучах…… Стоп!… Лучи…
– Мил, дай-ка ещё разок взглянуть на схему.
И снова, в который раз, я стала рассматривать схему: большой полукруг лужайки перед домом, обведенные красным группы деревьев – ромбы, окружности и треугольники, красные линии-стрелки, пересекающие лужайку и уходящие дальше, в расходящиеся как радиусы парковые аллеи. Ну да, линии-лучи. Ну, конечно, лучи! Алена сказала «солнечный сад». Лучи солнца. Значит, должно быть и само «солнце». Если эти красные прямые расходятся, то должна быть и точка, откуда они расходятся, так? Или куда сходятся…
– Милка, у тебя есть карандаш? Или ручка? И что-нибудь жёсткое? Вот, хоть этот журнал…
Я расстелила схему на журнале, и, воспользовавшись в качестве линейки жёстким ребром своего футляра для очков, аккуратно продолжила красные линии в противоположную от парка сторону, через контуры здания, навстречу друг другу. И да! все три линии соединились в одной точке, перед самым крыльцом с колоннами. Как раз там, где у порога большая каменная плита.
– Милка, нам нужны лом, лопата и Роман. Хорошо бы и Василий помог…
… Сначала нам показалось, что под плитой ничего не было, только земля. В сумерках всё было одного серо-коричневого цвета. Роман на всякий случай копнул ещё несколько раз. Раздался глухой звук – лопата задела какой-то предмет. Ещё некоторые усилия, и в наших руках оказался облепленный землей деревянный ящичек с признаками резьбы на поверхности, что-то вроде большой шкатулки. Роман включил карманный фонарик. Ящик был так плотно перевязан тесьмой, что мы не сразу смогли её размотать. Замок был не заперт. Внутри лежал свёрток, завёрнутый в какую-то клеенку, тоже перевязанный, но уже декоративно, с бантиком.
Мы долго не решались развернуть этот пакет. Судя по небольшому весу, в нём вряд ли могли находиться какие-то драгоценности или монеты, но пока мы не увидели, что внутри, надежда ещё оставалась. Первой не выдержала, конечно, Милка и решительно дёрнула за конец тесёмки.

В свёртке оказалась тетрадь. Картонная обложка блёклого сине-зелёного цвета, по сгибу обклеена желтоватой бумажной лентой. На обложке прямоугольная рамка с какими-то картинками по периметру и названием «Мюръ и Мерилизъ», в центре – овальная вставка, на которой было написано «Дневникъ Аглаи Одинцовой (урожд.Скворцовой), начат в мае 1896 года».
Пожелтевшие страницы, ровный женский почерк. Тетрадь исписана почти полностью, чистыми остались последние две с половиной страницы.
На улице окончательно стемнело. Роман светит фонариком на текст, и я, с большим трудом, читаю вслух последнюю запись.


***
[Дневник Аглаи]

24 августа 1896 года
Перебирала свои мелочи – что взять, что оставить. И вдруг поняла, что этот дневник с собой не повезу. У меня такое чувство, что что-то должно в моей жизни измениться. Мне надобно уже становиться взрослой. Ведь до этого мы всё  время жили с Papa – и в городе, и здесь. А теперь будем сами. Теперь я сама стану хозяйкой, матерью семейства… Написала, и самой стало весело, даже засмеялась вслух, хотя мне же теперь надобно быть серьёзнее. А дневник – это пустое, девичье.
Да и стыдно: вдруг кто-то прочтет, узнает про моё глупое враньё, как я придумала про прадедовы сокровища, чтобы вызвать интерес к Лидочке, и всех обманула.  Нет, несомненно, Серж никогда не станет читать чужой дневник. Ну, а если кому другому в руки попадет? 
Конечно, самое просто – это его сжечь. Но не могу. На самом деле, не могу – это как кусок от себя самой отрезать, словно от себя самой отказаться. Рука не подымается. Нет, его непременно  следует где-то схоронить. Вот только где?  Надо у Маняши спросить – может, что присоветует.
… Спросила Маняшу, а та спросила Васяту… Хорошо, что на этом остановились, а то бы весь дом  уже всё знал. Васята – хитрец, предложил закопать дневник в потаённом месте. И сам место предложил. У нас при входе в дом, перед парадным крыльцом лежит большой плоский камень. Там даже  какие-то надписи сохранились. Papa говорит, что по-испански, но разобрать уже невозможно, все затёрто ногами нескольких поколений. Впрочем, это не важно. Хотя камень чрезвычайно тяжел, Митя его в прошлые годы приподнимал (не сам, конечно, а с помощью того же Васяты), утверждая, что под камнем водятся самые лучшие червяки, чтобы на удочку насаживать, и будто бы рыба на этих червяков идет косяками… Впрочем, и это тоже не важно.  И он уже давно червяков копает в других местах… Ну а важно то, что под этим камнем Васята и предложил закопать мою тетрадь. Конечно, не сейчас, когда светло, а ночью, тайком.
А пока я приготовлю, во что ее завернуть, чтобы не испортилась, чтобы влага и земля ей не повредили… Сама не знаю, зачем такая забота,  но отчего-то для меня много значит, чтобы этот дневник сохранился.
… Хочу хоть еще несколько слов здесь написать. Право же, словно с живым человеком навсегда расстаюсь. Словно не с тетрадью прощаюсь, а с самой собой. Теперь уж я буду другая, новая, а прежняя я останется в тетради… Ну, вот и прощай, милая Аглая. Желаю тебе счастья!.. Ну, а Вам – здравствуйте, любезная Аглая Павловна!
За окном уже совсем темно…

***
Эпилог 1

Судебное заседание об избрании меры пресечения закончилось около пяти вечера. Ни меня, ни Милку, понятное дело, никто не приглашал, ведь формально мы в этом не замешаны. В К*** мы приехали сами, из любопытства и из солидарности с Грибиным. Эльвира Александровна убедила нас не подавать на Шабанова заявление в связи с незаконным лишением свободы: это могло ухудшить положение её клиента Грибина, да и нас самих, заодно с ним,  могли заподозрить в преступном сговоре с целью незаконного обогащения.
Кроме нас и представителей сторон, в зале было ещё несколько человек: один из тех полицейских, которые производили арест, две любопытствующие дамы пенсионного возраста, скорее всего, постоянные посетители суда, и ещё одна женщина, тётка арестованного Шабанова, она же Кондрашова Надежда Валентиновна.
Дело было открыто по нескольким статьям: за нанесение тяжких телесных повреждений одному и более лицам, за оказание сопротивления сотрудникам полиции при задержании, а также за незаконный поиск археологических предметов из мест залегания. То есть и без наших претензий срок Шабанову светил немаленький.
Эльвира Александровна была довольна результатом заседания: её клиента признали свидетелем по одному делу и потерпевшим – по другому. Она сумела убедить судью, что сам Грибин не имел никаких корыстных мотивов, а действовал исключительно в интересах науки, и даже пытался остановить правонарушение.
Ну, а Шабанова, естественно, оставили под арестом. В ходе предварительного следствия выяснилось, что однажды на него уже открывали дело: вроде как он обокрал свою тогдашнюю невесту – у той пропали фамильные драгоценности на немалую сумму. Дело, правда, потом закрыли, но только потому, что пострадавшая отозвала своё заявление. А вот у оперативников остались большие сомнения по поводу его непричастности к пропаже. Потом он ещё раз попадал в поле зрения правоохранительных органов, но уже как свидетель –  в связи с «черными археологами». По характеристике, данной соседями, в общении нередко бывает груб и даже агрессивен; жена от него ушла, поскольку он ее регулярно бил, а сейчас он живет с близкой родственницей, сестрой матери, которую, похоже, тоже поколачивает. В общем, та еще картинка – со всех сторон отрицательный персонаж.
На выходе из зала я столкнулась с Надеждой Валентиновной, любительницей вязания. И хотя я не сомневалась, что информацию о том, что у Милки есть карта, и прочие подробности наших перемещений Шабанов получал от своей тётки, мне было её жалко – скорее всего, он её просто запугал, и она как кролик, цепенея от ужаса, бросала в пасть этому «удаву» всё, что попадало в руки, лишь бы он её не трогал.
Она шла, сгорбившись, опустив голову – возможно, чтобы не встречаться ни с кем взглядом. Когда мы оказались совсем рядом, я не удержалась и поздоровалась. Она подняла голову, на её лице было страдание. И у меня невольно вырвалось:
– Но ведь Вам же теперь будет легче, да? Пока он сидит…
Она испуганно оглянулась на открытую дверь зала заседаний, снова посмотрела на меня и с трудом, шепотом ответила:
– Да… Пока сидит…, – и замолчала.

***
Эпилог 2

Я собиралась уже выходить – мы договорились с Романом встретиться в кафе – когда позвонил мой братец.
– Слушай быстрее. Я такое узнал…  Ты просто обалдеешь! Вот скажи, как наша фамилия?
– Ты проверяешь меня на наличие признаков шизофрении или пытаешься диагностировать раннего Альцгеймера?
– Лёлька, я же серьезно. Ну как?
– Митя, друг мой и брат мой, наша фамилия – Скарцевы. Или что-то уже изменилось с тех пор, как я в последний раз заглядывала в паспорт?
– Вот именно! – победоносно говорит брат. – Это фамилия нашего деда Егора… А теперь слушай сюда. У Валерки дружбан проходил практику в Тверском ФСБ, в архиве. Листал просто так документы, дела репрессированных в тридцатые годы. И случайно, представляешь, совершенно случайно, нашел дело Павла Дмитриевича Скворцова… Сейчас прочитаю, он выписки сделал.
«Следственное дело номер…» ну, не важно.. Дальше написано «Народный Комиссариат Внутренних Дел. Областной архив УНКВД по Калининской области».
«Павел Дмитриевич Скворцов (статья  58 п.10 ч.1 и п.14 УК РСФСР). Служащий, инженер на Калининском вагоностроительном заводе (с 1935 года). Род. 5 февраля, 1908г. в имении Зареченки, деревня Зареченки Новоторжского уезда Тверской губернии (ныне Калининской области). Русский, б/п, гр-н СССР. Образование высшее, окончил Ленинградский Политехнический институт им. М.И. Калинина. Родители. Отец: Скворцов Дмитрий Павлович (р.1872г., ум. 1919г. от «испанки»), дворянин, бывш. владелец имения Зареченки в Тверской губернии, врач. Мать: Скворцова Елена Витальевна (р.1882г., ум. неизвестно), мещанка, домохозяйка».
Так, дальше… «Обвинение: Под видом свободы вероисповедания вёл контрреволюционную агитацию среди рабочих завода, а также осуществлял контрреволюционный саботаж при производстве важной для Советского государства продукции. Будучи допрошенным, в качестве обвиняемого, Скворцов Павел Дмитриевич виновным себя не признал. Осужден: тройкой при УНКВ Калининской области от 25 октября 1937 г. Приговор: высшая мера наказания – расстрел. Приведен  в исполнение 30 октября 1937 года».
– А дальше, слушай, самое интересное, информация о членах семьи. Это на отдельном листе было.  Там и дата другая – сороковой год. Короче… «Жена: Скворцова Лидия Николаевна, ЧСИР, заключена под стражу в апреле 1938г., выслана в  17-ое женское лагерное специальное отделение Карагандинского ИТЛ в Акмолинской области,  умерла – февраль или март 1940г.»  И теперь внимательно… «Сын: Скворцов Егор Павлович, род. 25 сентября 1934 г.» И дальше… Нет, ты слушай! «…направлен в Борковской детдом Калининской области».  И приписано ручкой «записан под фамилией Скарцов».
– Вот! А дед, помнишь, рассказывал, что его первый детдом был под Калинином. Ну, Тверью теперь. И год рождения его, и отчество. Ну, всё сходится. А что фамилия? Так он же совсем мальцом попал в детдом, не старше 3-х лет,  ну и говорил, наверно, плохо, часть букв не выговаривал. Вот и получилось вместо Скворцов – Скарцов. А может, и специально не стали исправлять, чтобы следы замести. А потом, видимо, кто-то при переписывании поменял «о» на «е»… Лёлька, это точно он, ну, не может быть такого совпадения.
Я слушала, и моё сердце колотилось всё сильнее, ну, уже просто грохотало, как товарный поезд. Я ещё не могла сформулировать, что происходит, но чувствовала, что сейчас решается что-то очень важное, может, даже моя судьба. Я пыталась поймать разбегающиеся мысли, чтобы сложить их во что-то удобоваримое, но у меня не получалось. Брат на другом конце провода продолжал говорить – кажется, уже о чём-то другом. Я не слышала, да и не слушала.
Что же получается... В дневнике Аглаи Одинцовой написано, что её брата звали Митей, а отец – Павел, т.е. полностью Дмитрий Павлович Скворцов. А Павел Дмитриевич Скворцов, выходит, его сын? И родился в Зареченках. То есть наш… мой дед Егор, сын Павла Дмитриевича и внук Дмитрия Павловича Скворцовых? А я кто? Его праправнучка? И что же? Милкина прапрабабка и мой прапрадед – брат и сестра? Милка – моя сестра… сколько-то юродная сестра? Ой, кажется, я уже плачу…

***
Эпилог 3

Мы сидим на лавочке в сквере. Дружно молчим, радуясь теплой погоде и своим чувствам. И вдруг Роман задает неожиданный вопрос:
– Лёль, а как ты относишься к руководителям? К начальникам то есть?
– Вообще, с подозрением. А почему ты спрашиваешь?
Роман немного колеблется.
– Да, вот хотел тебя с одним таким познакомить…
– Ты что, хочешь меня сбыть с рук? – я, конечно, шучу, но внутри как-то неприятно кольнуло: неужели я ему уже надоела? Так скоро? А мы даже ещё не поженились…
Но вслух говорю:
– Ладно, давай, знакомь – если считаешь, что это необходимо.
Роман почему-то встает. Разворачивается ко мне лицом.
– Тогда разреши представиться: директор кафе «Грандисон». С сегодняшнего дня. Хозяйка сама приезжала, сказала, что лучшей кандидатуры она не знает. И советовалась со мной по поводу открытия ещё одной точки – на северо-востоке. Но уже под названием «Кларисса». Или «Памела» – она ещё не решила… Ну, и как тебе такое знакомство?
Пауза. Внутри радость. Много радости. Не потому, что он теперь большой начальник – это всё ерунда. А вот то, что мы по-прежнему вместе… Но вслух говорю сдержанно, как английская леди:
– Пожалуй, мне больше подходит директор кафе, чем просто бармен. Если, конечно, ты сам не против…
Недалеко суровый женский голос:
– Роланд, ты куда?! Вернись! Я тебя не отпускала! Вернись сейчас же!
Тон из грозного постепенно превращается в просительный. Да кому же она, интересно, кричит?
– Ролик, ну где ты?! – вот уже и слёзы в голосе.
А рядом – никого. Впрочем, нет – под скамейкой что-то заскреблось, зашуршало, зацокало, и мы узрели крохотного рыженького песика чихуахуа с огромным жёлтым бантом на ошейнике. Пес деловито обнюхивает наши ноги, тявкает для порядка и бежит дальше по аллее…
– А ты представляешь, ведь и меня могли звать Роликом! – шепчет мне на ухо Роман. Он уже снова сидит рядом. Близко-близко. – Мама бредила этим именем – Роланд, когда была беременной. И, когда я родился, велела папе бегом зарегистрировать меня именно Роландом. Но, то ли служащий в ЗАГСе был глуховат, то ли отец рискнул ослушаться, а только записали меня Романом. Спасибо папе!!!
Я с восторгом смотрю на Романа, а потом, сделав дурашливое выражение лица, произношу: «Не жмите так моей руки, сир Роланд!»
И мы оба хохочем.
;
________________________________________________

Примечания для особо въедливых читателей.

Родион Михайлович Скворцов(Родриго Мигель Эсторнино Мартинес) (род.неизв. - умер неизв)

Василий Родионович Скворцов (род.неизв. - умер неизв.)

Павел Васильевич Скворцов (р. 1845 – ум. 1916)

Дмитрий  (Митя) Павлович Скворцов, врач (р.1872 – ум.1919г.)
• Павел Дмитриевич Скворцов (р.1908 – расстрелян в 1937г )
•    Егор Павлович Скворцов (Скарцев) р. 1934
;       Андрей Егорович Скарцев (р.1965)
•           Ольга (Лёля) Андреевна Скарцева (р. 1986)
•           Дмитрий  (Митя) Андреевич Скарцев (р.1990)

Аглая Павловна (уродж.Скворцова, р. 1865) + Сергей Макарович Одинцовы
• Алексей Сергеевич Одинцов  (р. 1885, репрессирован в 1938г., умер 1939г.)
•     Анна Алексеевна Одинцова  (р. 1929г.)
• Сергей Сергеевич Одинцов  (р. 1891 - ум. 1942г.)
•     Алексей Сергеевич Одинцов (р. 1922 – ум. 1944г.)
•     Антон Сергеевич Одинцов (р 1930 – ум. 2001)
•        Елена Антоновна Витошкина, урожд. Одинцова (р.1960г.)
•            Людмила (Мила) Олеговна Витошкина (р. 1986г.)

***
ЦАРСКИЙ ЯБЛОЧНЫЙ ПИРОГ

Мука пшеничная / Мука (тесто - 1,5 стакана, посыпка - 1+1/4 стакана, начинка - 2 ст. л.)
Масло сливочное (тесто - 85 г, посыпка - 115 г, начинка - 40 г) — 240 г
Яйцо куриное (тесто - 1 + желток, начинка - 2 + белок) — 4 шт
Сметана (в начинку + 1 ст. л. в тесто, 20%) — 1/2 стак.
Сахар (в тесто - 1/4 стак, в посыпку - 1+1/4 стак., в начинку - 1+1/4 стак.)
Разрыхлитель теста (по 10 г: 1 - в тесто, 1 - в посыпку) — 2 пакет.
Ванилин (или ванильный сахар: 1 - в посыпку, 1 - в начинку) — 2 пакет.
Соль (на кончике ножа)
Яблоко (кислые или кисло-сладкие, крепкие) — 800 г
ТЕСТО. В миске соединить муку, разрыхлитель, сахар и соль. Добавить растопленное сливочное масло. Быстро перетереть массу между ладонями. Добавить яйца, сметану и замесить тесто. Завернуть в пакет и отправить в холодильник.
Для ПОСЫПКИ соединить муку, сахар, разрыхлитель, ваниль. Влить растопленное сливочное масло. Быстро перетереть между ладонями. Поставить в холодильник.
Для НАЧИНКИ яблоки очистить. Нарезать небольшими тонкими ломтиками. Соединить с 2/3 сахара, сливочным маслом, ванилью и потушить 5 минут.
Отдельно взбить яйца, сахар, муку. Добавить сметану и хорошо взбить венчиком.
Яблоки соединить со сметанно-яичной заливкой. Отставить.
Включить духовку на 180*С.
Тесто вынуть из холодильника. Равномерно распределить по дну и бортикам смазанной формы d 24 см. Дно можно застелить промасленной пекарской бумагой. Выложить начинку в форму с тестом.
Крошку вынуть из холодильника и еще раз быстро перетереть между ладонями, она должна стать мелкой и однородной. Равномерно распределить крошку по поверхности начинки.
Поместить пирог в духовку, выпекать при 180*С около 50-55 минут. Извлечь из духовки, полностью остудить и освободить от формы. При желании можно посыпать поверхность пирога сахарной пудрой.