Пришелец из Храма Солнца - глава 5

ГЛАВА  ПЯТАЯ

          После  обеда  Валентин  направился  к  магазину,  где  грузчиком  работал  Гена.  Тот как раз  видно закончил   свои   погрузочно-разгрузочные   работы  и  сейчас,  сидя  на  корточках,  и, надвинув на глаза кепку, чтоб не било солнце, курил.
  -Гена, привет!
    Гена поднял на него глаза, затем встал с корточек, выкинул сигарету, для чего-то снял кепку,  пригладил волосы, и только  затем  ответил на его приветствие.
  -Как работа?
  -Работа – не бей лежачего, мешки с крупами или с сахаром сейчас  почти не приходится таскать… всё распаковано, бутилировано...
  Гена был трезвым, говорил  на  нормальном русском языке, и его не покидало ощущение какой-то неловкости, будто он разговаривает совсем с другим человеком, поскольку до сего времени видел Гену, в основном, в состоянии подпития.  Гена, наверное, испытывал нечто подобное, поэтому и разговор не очень ладился. Вообще-то, он никогда не считал себя мастером разговорного жанра, то бишь, он  не мог, как некоторые, разговаривать часами, переливая из пустого в порожнее.  В беседе с кем-то его хватало ненадолго: в течение пяти, десяти минут (самое большее – полчаса)  он мог обо всём рассказать, обо всём  расспросить – и всё,  больше говорить  не о чем.  Поэтому он удивлялся (а порой даже завидовал) тем, кто  мог беседовать (вернее, как говорят, трепаться) часами. Одним из  таких мастеров этого жанра был их замдиректора; за всё время своей работы в институте, он не видел ни разу, чтобы их «зам» разговаривал с посетителем менее  получаса, причём, кто бы к нему ни пришёл: женщина, мужчина, молодой или пожилой. Не раз он задавался вопросом: о чём можно столько времени говорить с незнакомым тебе человеком, но «зама» этот вопрос  явно не волновал,  да и посетители были в восторге от общения с ним. Поэтому все организационно- хозяйственные вопросы, как  кадровые работники,  так и посетители охотно решали  не с «Диром», а с «замом». Да, уметь переливать из пустого в порожнее - это тоже своего рода искусство. Он, к сожалению, таким искусством не обладал,  поэтому  мучительно соображал, какой ещё нейтральный вопрос задать Гене, чтобы затем плавно перейти к цели его прибытия.  Ничего, однако, не придумав, решил сразу брать быка за рога.
  -Думаешь,  зачем я пришёл?…
  -Догадываюсь. Не даёт вам покоя мой «птичий».
  -Ты прав - не даёт…  И ещё мы с тобой договаривались перейти на «ты»…
  -Не могу так сразу…  И ещё по трезвому…
  -До которого часа ты работаешь?
  -Я уже отработал, но надо дождаться  пяти -  вдруг подвезут  какой либо товар… Хотя навряд ли…
          -Хорошо,- смотрит он на часы,- до пяти осталось около часа …  Ты не против посетить  какую-нибудь кафешку или бар?  Выпьем, погутарим…  Как ты на это смотришь?  Не против?..
          -А когда я был против?
          -Добро, через час я  буду здесь.
  Как он и обещал, через час он  стоял у магазина.  Гены, однако, не было, и  к нему начали закрадываться нехорошие мысли, что Гена по каким-то причинам передумал, а, может, и вовсе с ним не хочется встречаться… И, если это так, то все его  планы:  сделать записи Гениного языка и тем самым произвести  фурор в институте, накрывались медным тазом.
          «А впрочем,- зло и раздосадовано подумал он,- что можно было от него ожидать:  кто-то ему уже  налил, возможно, он сам принял на грудь, и  на кой  ему я с кафе, с баром, со своими расспросами…».  Настроение испортилось окончательно.  И вдруг… (он даже глазам  не поверил)  из-за  угла  появляется  Гена, чисто  выбритый, прилично  одетый, а, главное, абсолютно  трезвый.   «Сознаюсь,- произнёс  он  про  себя,- я был не прав в отношении  Гены».
  -Чуть задержался,- начал объяснять Гена,- Вроде, как  то неудобняк,  идти в бар в рабочей одежде, вот я и решил  сбегать  переодеться, благо  живу недалеко.
  -Что же, тогда вперёд!
  Кафе, которое он выбрал, было явно не для его хитроумных планов: тут не только нельзя было нормально поговорить, даже спокойно выпить было невозможно. На противоположной стороне гуляла  компания, отмечая день рождения, как он понял, пышнотелой блондинки по имени Ирина.  То и дело за столом слышались здравицы в её честь, аплодисменты; затем в дело вступали музыканты,   выполнявшие старательно и громко  заказы гостей,  и именинница,  и её  гости  дружно пускались в пляс.
  Выпив по пару рюмок,  закурили, и он, наклонившись к Гениному уху, произнес:
  -Мы явно не туда  попали…  Что будем делать?..  Может быть, переберёмся куда-нибудь, где потише, тут нас явно не ждали…- Он, как бы сожалел, а на самом деле этому обстоятельству был только рад, ибо в уме держал совсем  другое – попасть к Гене в гости. Как этого достичь он пока не знал, но вот так в лоб напрашиваться или открыто предлагать, казалось ему не совсем уместным, да и выпитого ещё было мало, чтобы пренебречь этими условностями, и, как говорится,  переть,  как танк, к своей цели.
  -Чего, нормалёк… Мужики балдеют…
  -А как тебе эта музыка?
  -Нормальная музыка.
  -Я имею в виду не саму музыку, а громкость. Тебя не бьёт по голове?
  -Есть немного,  но терпимо…
          «Конечно терпимо,- думает он,- тебе всё равно:  где  и под какую музыку нажраться, а мне,  мне, в принципе, эта музыка тоже пофиг, но у меня на сегодняшний день совсем другие планы….» -  начав ощущать себя сейчас в роли одного из героев фильма «Бриллиантовая рука», которому,  во чтобы то ни стало, нужно довести своего напарника до кондиции. Он заказал ещё водки, и, наполняя Гене очередную рюмку, ждал, когда  у  последнего появятся первые признаки опьянения, чтобы броситься в атаку….
  -Гена, я хочу тебе сказать откровенно… Нет, ты не подумай ничего такого…- он почувствовал, что она «родимая» начинает  оказывать действие скорей на него, чем на Гену.- Из тебя сделали какого-то клоуна, а я из тебя сделаю звезду, и ты будешь бабки грести лопатой… Тебе нужны бабки?
  -Не  помешают,  конечно…
  -Правильно, они ещё никому не   мешали… Нет, бывает, что мешают, когда их слишком много, но в большинстве случаев… А вообще  скажи: ты хочешь прославиться. Ты хочешь, чтобы твой фэйс был напечатан во всех газетах и журналах, чтобы журналюги наперебой  брали у тебя интервью?… А бабы… Только ты станешь знаменитым… они тут же начнут  гроздьями виснуть тебе на шею.  Ну,  как?  Хочешь?..
  -Не знаю… Мне и так не плохо… Тихо,  спокойно…
  -Тихо, спокойно,- передразнивает он Гену, - ты же гробишь свой талант.
  -Какой талант?
  -Ну не талант,  свою уникальность… Ты понимаешь, что ты уникум, возможно, единственный в мире человек…  Тебя надо занести в книгу Гинесса… и я хочу в этом принять не непосредственное, а первостепенное участие… то бишь, не  токмо науки ради, но и корысти для… То есть,  беру на себя общее  руководство нашего тандема, а в дальнейшем  становлюсь твоим продюсером – и мы качаем бабки… - он чувствует, что  его  начинает      разбирать   всё   больше   и   больше,   но   от   радости,   что   он, наконец, выговорился,  то  есть высказал Гене свои тайные планы, у него появилось игривое настроение.
          -Ну, что Гена, ты до кондиции дошел?- дурашливо спрашивает он последнего.- Петь про зайцев  я тебя заставлять не буду,  а вот запись твоего «птичьего» мне надо будет сделать… Видишь,- он раскрывает сумку и вытаскивает оттуда видеокамеру,- будет полнометражный  фильм про тебя… Правда, названия  ему я  ещё  не придумал, но это  не столь важно… Главное, нам надо найти для съёмок спокойное место, без лишних глаз и ушей… Поэтому, есть два варианта: либо ко мне в номера, либо к тебе домой… Лучше, конечно, было бы к тебе…  Это и ближе, и   хотелось посмотреть на твоё житие-бытие… Нет, нет, меня не интересует обстановка, удобства, порядок… Меня  интересует атмосфера, дух в коей ты обитаешь. Там должно быть нечто, что заставляет тебя говорить на  твоём «птичьем» - не обижайся, я пока тоже буду пользоваться этим термином… А ещё: в родных стенах, согласись, находиться приятней и комфортней, нежели в незнакомой обстановке. Прихватим ещё бутылочку, другую, закусь и посидим  поокаем…
  -У меня не слишком удобные апартаменты...
  -Ничего,- успокаивает он Гену,- женщин  с нами нет,  ну, а мы  вдвоём,  как-нибудь переживём и отсутствие комфорта,  и прочие нестыковки, возникшие на нашем с тобой  пути к славе…… Ну и как?
  Гена пожал плечами.
          Он достаёт «сотовый», прикладывает его к уху, и, подражая герою фильма «Бриллиантовая рука», говорит: «Шеф, клиент созрел…  Пришлите за нами чёрную «Волгу»…- затем хлопает Гену по плечу.-  Всё будет в  порядке, старина!..»
  По дороге они зашли в универсам, взяли бутылку водки, пиво, минералку,  разной снеди, и в весёлом настроении  направились к Гениному дому. Оба были  в хорошем подпитии, но Валентин этого, понятно, не ощущал,  чувствуя лишь азарт, возбуждение, приправленные предвкушением (совсем скоро!) сделанной им  уникальной видеозаписи.  И ещё, ему казалось (не последнюю роль, конечно, сыграла доля выпитого) что он мастерски уболтал, окрутил Гену,  благодаря чему,  они сейчас  направляются в его обитель.

  Возбуждение и нетерпение  довести Гену до состояния, когда тот заговорит на своём таинственном языке, завораживало и подхлёстывало его настолько сильно, что он не заметил: ни как они дошли до Гениного дома, ни как в него вошли.  На уме у него  было  одно – поскорей, и он суетливо начал помогать Гене  освобождать   журнальный столик от наваленного на него хлама.  Освободив, выдвинули его на середину комнаты,   а затем начали  выставлять на него бутылки, свёртки и прочее. Однако нетерпение - поскорей довести Гену до нужной кондиции,  обернулось негативной стороной. Наливая Гене, ему приходилось это делать и себе, и пусть он   себе наливал четверть рюмки, а иногда даже «казёнил» (Гена не был гордым и пил в таком случае сам) но, не закалённый, в отличие от сотоварища, в битвах  с зелёным  змием, не заметил,  как отрубился.
  Вначале он не сообразил, где  находится. Глазам ему предстали
 выгоревшие, пообтершиеся обои, не разобранная кровать, на которой он лежал  одетый, яркий свет. Он с трудом переворачивается на другой бок, и тут его словно ударяет током и подбрасывает с кровати.  Он пытается вспомнить,   как он  оказался в постели,  снимал на камеру,  не снимал, говорил ли Гена на своём  «птичьем» – полный провал.  Гена же преспокойно кунял в кресле, и его, по-видимому, ничего не беспокоило. В рюмках  оставалась недопитая водка, пепельница была наполнена до краёв окурками, а на столике был полнейший раскардак.
    «Болван,  недоумок,- чихвостит он себя,- и что теперь?..  Ему послезавтра нужно  уезжать, и как быть? Снова вести Гену в кабак или в какую-либо забегаловку, снова   просить  его  сделать  ему  одолжение – напиться,  дабы  он  смог  сделать ещё одну попытку  всё заснять  и записать.  Ну, во-первых, неизвестно,  как к этому Гена отнесётся, во-вторых,  неизвестно, как и что будет завтра, вернее, уже сегодня…»  К досаде от своей   глупости неудачи   добавляются   ещё    тупая    головная    боль   и   отвратное  состояние организма  в целом.  Он осторожно встаёт, берёт со столика  бутылку минералки и жадно, словно желая притушить в себе  жар стыда и досады, крупными глотками  начинает пить.
Гена,  видимо, заслышав  сквозь  дрёму  родное  бульканье,  приоткрывает  глаза,  что-то  бормочет и снова принимает позу эмбриона.
  Ему  полегчало.  Он слегка успокоился и ещё раз огляделся вокруг: видавший виды сервант, книжный  шкафчик, журнальный столик, за которым они сидели, два кресла… Гена так и остался в кресле а он… Он каким-то образом оказался на кровати… Может быть, Гена его уложил?  Хорош,  видно, был… Пьянь подзаборная, алкаш самоучка… Снова глянул на журнальный столик, и только сейчас среди кульков, банановой кожуры, огрызков лимона  обнаружил  видеокамеру.  «Может, я всё-таки  что-то заснял?..-  возникла спасительная мысль, однако, как ни пытался он вспомнить: снимал он что-то, или нет – тьма тьмущая...- Но, если даже и заснял, то что? Их совместный пьяный  базар?  Да, - иронизирует он,- будет, что показать своим коллегам,  и это уж точно вызовет у них неподдельный интерес…».  Он ещё раз,  взглянул на спящего Гену, на его отвисшую  нижнюю губу, на слюну  в углу рта, на грязь под ногтями, и его стало вдруг всё раздражать:  и эта старая однокомнатная  квартира, и   обшарпанный сервант, и  атмосфера убогости и запустения, царящие здесь,  и…  почувствовал вдруг  острую жалость  (нет, не к Гене)   к самому  себе:   
  -Боже, как  глупо всё, как глупо … - и это обобщающее «всё»  ещё больше угнетает его.  Глупыми  теперь кажутся ему: и его  затея, и его  недавняя уверенность,  в которую он не столько поверил, сколько ему захотелось поверить, что Гена говорит на каком-то незнакомом науке языке. Что Гена уникум, и что, раскрыв тайну его языка, он удивит научный мир… И вот они оба у разбитого корыта… Послезавтра он свалит в столицу, а Гена останется здесь и будет потешать своим «птичьим» приезжих и местных аборигенов, сшибая таким образом у них на бутылку.  Что ж, каждому своё… Он снова взглянул на Гену. Да, конечно, он сочувствует ему, но кто виноват?..  Гена  этим вполне довольствуется… Но почему он довольствуется, а другие не довольствуются. Почему ему не надо, а другим надо? Почему  этим другим надо лезть по головам,  расталкивать  локтями, оттирать плечом, чтобы первым, чтобы раньше, чтобы ухватить, урвать, заполучить…  Может, действительно:  кесарю – кесарево, слесарю – слесарево…
          Он снова взглянул на столик,  на    бутылку водки  (не хватило сил её допить) и ему вдруг захотелось её схватить и пить из горла, чтобы позабыть обо всём на свете. Он потянулся за бутылкой,  долил водку в свою недопитую рюмку, выдохнул и влил её в себя. Через некоторое время тучи в его голове как будто рассеялись, и появилось некоторое просветление: будто сквозь  них  пробились солнечные лучи:   «Теперь я понимаю тех, кто похмеляется, действительно, не просто становится легче, а появляется  стимул  радоваться жизни, обретя вновь под ногами земную твердь, и, ощутив в теле живой ток крови.»
          Ему не только полегчало, но даже мысли преобразились: ему уже не виделось всё в мрачном свете, и не казалось, что он всё провалил, всё испортил. Наоборот, он стал себе внушать, что не всё потеряно, может, какие-то записи он всё же сделал, а если нет, то он может через некоторое время снова сюда приехать, а ещё лучше:  лично самого Гену   привезти  в институт… От этих спасительных мыслей и от оставившей его боли, он приободрился и снова потянулся за бутылкой. Но поскольку ему уже было скучно  оставаться наедине со своими мыслями, как и пить одному - решил пробудить Гену. Застучал бутылками, стоящими на столе,  демонстративно шумно начал наливать водку  в рюмки, а,  увидев, что Гена приоткрывает глаза,  с чувством, медленными  глотками, будто смакуя,   сделал  видимость, что пьёт.
          -Я тоже хочу,- откликнулся Гена, переходя из полулежащего состояния в сидящее, и подвигая кресло поближе к столику,- как отдыхалось?
          -Ты знаешь, я не фига не помню…  Как я оказался на кровати?
          -Сам пошёл и прилёг…
  -Понятно… А я снимал что-то, записывал?
  -Конечно. Сперва ты меня, потом я тебя… Потом мы с тобой пели…
  -Пели?
          -Да, песни: «Про зайцев», «Остров невезения»… У тебя, кстати, не плохо получалось,  но,  когда  ты  начал  танцевать, соседи попросили – потише…
          «Кретин, алкаш недорезанный,- подумал он,- представляю теперь, что я наснимал, вернее что мы наснимали… Нажрался, как последняя свинья, ещё и   пел… Про зайцев… Идиот!»
          -Ну что по водочке?- спросил Гена
          -Какой водочке… Я по минералке, тем более, что я  уже похмелился…
          -А  я,  с твоего позволения,  беленькую…
          Гена налил себе водки, ему минералки:
          -Ну, давай!- Чокнулся с ним, и с видимым удовольствием выпил, заел кусочком сыра, снова налил (между первой и второй перерывчик небольшой)  закурил и откинулся в кресле. – Неплохо мы с тобой гульнули…
          -Не плохо… Кстати, ты знаешь, который час? Пять утра…
          -Нормально. До девяти можно ещё раз напиться и протрезветь… Нет, я шучу, конечно, но снаряды  есть,- указал на бутылки,- значит есть чем стрелять…
Видя, что Гена ожил окончательно, а после принятия водки, как бы даже протрезвел, он обратился к нему с вопросом:
          -Это правда, что твоя мать была испанкой?
          -Да, в моих жилах течёт кровь Колумба и Сервантеса,..
          -И не только.
          -Да, у Харламова хоккеиста тоже  испанская кровь… То ли мать его, то ли отец  его также были привезены   в СССР из Испании, где шла гражданская война…. Возможно, моя мать тоже была на том пароходе…
          -Так может, это она тебя научила говорить?
          -Нет, даже не пыталась… Правда, иногда тихонько напевала что-то на своём языке, подыгрывая себе на гитаре, но меня не обучала. Бывало, иногда спрошу у неё: а как, мол, то или иное русское слово звучит по-испански, только и всего. В общем, кроме как «но пассаран», ничего не знаю. Моя мать была красивой  женщиной… Я сейчас…
          Гена встал с кресла, подошёл к серванту открыл нижнюю дверцу, вытащил оттуда альбом, а затем, пододвинув к нему кресло, сел рядом, сдвинул в сторону бутылки и, положив на столик  альбом, начал показывать фотографии.
          -Вот это моя мать…
          С фотографии глядела на него очень красивая молодая женщина, но удивило его не её красота, а выражение её глаз - боязливое. Да и во всём её облике было какое-то странное сочетание  природного жизнелюбия, южного темперамента и…  затаившегося испуга,  будто она находится под чьим-то неусыпным, пристальным оком:  а по какому такому праву  у тебя сегодня  радостное настроение?..
          -Красивая?
          -Очень. .
          -А вот он я,- Гена переворачивает страницу,- салага совсем…
На фотографии был запечатлён красивый юноша с нежным девичьим лицом, с тёмными глазами, поразительно похожий на свою мать.  Сейчас, конечно, этого сходства не наблюдалось,  но   в  молодые  годы   (на  фотографии  Гене  было  где-то  лет  пятнадцать,  шестнадцать) он, действительно,  был похож на мать.
          Он листал альбом, разглядывал фотографии, и незримо погружался в ностальгически  печальные и светлые ощущения. Это происходило с ним всякий раз, когда он  разглядывал  фотографии  былых  времён,  откуда  на  него  глядели  молодые дедушки и бабушки, которых давно уже нет в живых (светлая им память!) его молодые родители. И грустные мысли о скоротечности жизни, о её бессмысленности  (к чему-то стремишься, что-то создаёшь, над чем-то проливаешь слёзы – и всё прахом) сменялись тихой грустью, с желанием  повиниться, покаяться перед своими родителями, предками, попросить у них прощения. Сколько  бессонных ночей  они пережили из-за тебя, сколько треволнений  ты им доставил… В молодости об ошибках не думаешь: наступаешь на те же самые грабли, получаешь по голове, но всё равно: хочу всё сам… Хочется самому  познать, пощупать, удостоверится, самому дойти, отыскать..  И нет, чтобы  признать априори опыт отцов и дедов,  их  прозрения,  их ошибки,  вглядеться в себя, переосмыслить свою жизнь – куда там. Лишь потом, ближе к старости, поняв, наконец, всю нелепость, всю тщетность своих усилий, стремлений, нелепость тщеславия и гордыни, приходит  умиротворение и успокоение. И теперь ты уже хочешь  обезопасить, уберечь своих  отпрысков от ошибок, от нелепых поступков – но увы… Они хотят тоже сами…  И движется жизнь по замкнутому кругу… Особое умиление  вызывают фотографии детей: какова судьба этого мальчугана,  при «бабочке», сосредоточенного и серьёзного?  Наверное, сегодня он  какой-нибудь крупный чиновник, или эта озорная девчушка с задорными косичками –  наверняка актриса, но судьба распорядилась совсем иначе: серьёзный мальчуган, который по внешним признакам должен быть крупным чиновником, или начальником – стал преступником, уголовником, а девчушка вместо сцены угодила на панель.
          Он продолжал листать альбом, рассматривая фотографии, а Гена, сидя рядом,  комментировал  и пил,  пил и комментировал:  вот это Колька Тульчинский – его друг детства, сейчас живёт не то в Америке, не то в Израиле, а вот эти две девчушки в шубках – сёстры, и в одну из них  (старшую) он  был влюблён, хотя какая там любовь в одиннадцать лет, но помнит до сих пор её имя – Лера…
          Вскоре он заметил, что Генин язык  начал как бы тяжелеть. Если вначале его речь  была чёткой вразумительной,  то теперь вялой  с   долгими паузами и остановками, а  после принятия очередной рюмки, стала вовсе бессвязной.  Взгляд  также потускнел, однако, слова, с трудом произносимые им, были по-прежнему русскими.
          «А может он не всегда говорит на своём «птичьем»,- подумал он,- может не всегда срабатывает тот ключик, который открывает в его мозгу этот удивительный  таинственный сундучок».
          -Гена,- обратился он опять к нему, глядя с улыбкой, как Гена борется с непослушной своей головой.  Она то приподымалась, силясь взглянуть на фотографии и произнести что-то членораздельное, то  снова  безжизненно никла,  упираясь  подбородком  в грудь,- а если я запишу твой, так называемый, «птичий»» язык, ты в трезвом  состояние  сможешь его узнать, сможешь, хотя бы примерно сказать: это язык твоей матери или нет?
          -Ты мать мою… не трожь…-   Гена снова с трудом поднимает голову и сверлит его тупым бессмысленным взглядом,-  Моя мать испанка… Понял?...  Но пассаран…
          -Правильно, Гена… Но пассаран… А ты бы мог узнать язык, на котором она  говорила?..
          Гена пытается осмыслить заданный ему вопрос, но это, видно, выше его физических возможностей на данный момент.
          -Не знаю…- лепечет он. – Никакого языка  не знаю… Моя мать испанка, а я дон Кихот Ламанческий… Понял?- коротким пустым взглядом Гена мазнул по нему, затем положил  локти на столик и уткнулся в них головой.
          Было всего лишь шесть часов утра, и он не знал, что ему делать, куда себя деть. Обескураженный  таким поворотом событий,  он мерил шагами комнату и размышлял: «Да, скорей  всего,  с  Геной он  пролетел… Приехать  через  год?  А  где гарантия, что с  ним  ничего  не  случится,  где  гарантия,  что  его не прихватит  печень, да  так,  что   ему (если он захочет ещё пожить) придётся навсегда распрощаться с алкоголем… Мать испанка… Но её предки могут быть выходцами из Алжира, Марокко, или ещё откуда… Ах,  если  бы  я сделал  запись,  а  то  пел?!.  Солист   с  погорелого  театра…-  ему  стало невыразимо одиноко и скучно.-  Идти в гостиницу в шесть утра, как то не с руки, не потому что кто-то что-то подумает, но с такой мордой, с разящем от тебя за версту спиртным… А какие мысли были:  Генин язык - мировая сенсация, на ушах весь научный мир…  И всё развалилось в одночасье, как карточный домик… Нет, надо Гену поднимать, а то он обнаглел – спит, как сурок, а я… Тем более,  как он говорит, есть ещё чем стрелять…»
          Он подошел к Гене и потрепал его за плечо. Тот поднял голову, открыл глаза, посмотрел на него невидящим взглядом, что-то пролепетал и попытался снова уткнуться в локти.  Но он ему это сделать не дал.
          -Гена, подъём! – трясёт он снова его за плечи.- Злодейка с наклейкой ждёт… Ку-ку… Мы с тобой ещё не всё допили… Аллё, ты меня слышишь? Не допили… Вот она стоит перед тобой… Давай, давай поднимайся, а то мне одному пить как-то не по себе… На держи, - протянул ему рюмку с водкой.
          Гена без слов её опрокинул, повёл зябко плечами: брр, занюхал, как обычно, тыльной стороной ладони, откинулся в кресле, закрыл глаза, словно уносясь в нирвану, а затем… Затем с ним произошла та самая метаморфоза, которую он уже наблюдал однажды: глаза (когда он их снова открыл) стали почти что трезвыми, черты лица  отвердели..  Складывалось впечатление, что он выпил  сейчас не порцию водки, а, неизвестный доселе, допинг или эликсир жизни, чьё необыкновенное действие он сейчас наблюдал.  Гена тем временем потянулся за кусочком копчённой колбасы, пожевал её, а затем, посмотрев на него потерянного разочарованного неудачей, улыбнулся ему приятельски и заговорил на своём «птичьем». Он тотчас бросился к видеокамере и, дрожащей от нетерпения и волнения рукой, нажал на запись.