Пригоршня зерна

               
   У мамы в этот вечер заболели ноги. И она навьючила на них толстые шерстяные носки. По вечернему обыкновению, она занялась вязанием, а мы кружились вокруг нее живым беспокойным клубком, надеясь, что и в этот раз услышим что-то интересное из ее жизненной биографии.
   - Вот, детки мои, ноженьки мои болят. А отчего бы не болеть – столько им досталось на веку. И носили они меня по свету день и ночь без умолку, и мерзли, и мокли в дырявой обутке, особенно зимой и осенью. Но однажды так им досталось от меня, беспокойной, что думала – потеряю их вовсе.
    Было это по первому году войны, осенью. Мне тогда едва исполнилось семнадцать лет. И мозгу то – одна худоба. Но уже в то время работала трактористкой на «Универсале». Эх, и тяжелым руль был у этой треклятой машины!  Но куда деваться  - управлялась как могла, со всхлипами, со вздохами отводила смену.
   А в этот раз я работала ночью. И мне показалось, что какая-то тень мелькнула возле сеялки. Я остановила трактор, осмотрелась. Но ничего подозрительного не обнаружила. Поэтому дальше продолжала работать.
   А на утро меня вызвали в правление колхоза, где уже был милиционер. Ну и говорят, так, мол. и так, я допустила кражу семенного зерна, мол, собирайся… И повезли меня в райцентр.
   Как выяснилось, какой-то лихоимец на ходу заскочил на сеялку и насыпал в карманы стеганки семенное зерно. Сколько насыпал? А кто его знает, наверное, не больше двух-трех пригоршней. Я то и в глаза не видела, а вот нашлись люди, которые заприметили вора и доложили куда следует. И вину мою доказали, дескать, не остановила вора, не поймала его, не пресекла кражу колхозного имущества. По тем временам за это следовало строгое наказание, вплоть до тюрьмы.
   Я плакала как маленькая девчонка, размазывала кулачками слезы по щекам. Но милиционерам до этого не было никакого дела. Разве что на суде, учитывая мой возраст и чистосердечное раскаяние, назначили мне не заключение, а принудительные работы на лесоповале.
   Наступили заморозки, выпал снег. В числе других, такие же несчастных девчонок, вина которых заключалась в том, что они родились на свет в это суровое время, меня отправили этапом в соседний район. Там меня приставили к партии лесорубов, определили дневное задание. А из питания – жидкая похлебка да кусок черствого хлеба.
   В первый день мы начали пилить сосны высоко от земли. Тут же прибежал десятник, матерно обругал нас и велел валить деревья под корень. Потянулись невеселые дни. Вечерами, измученные, в мокрой одежде и разбитых лаптях, мы приходили в бараки, и в беспамятстве вались на нары. Вскоре я почувствовала, что ноги мои начали опухать.
   Не знаю, сколько бы еще продолжались эти мучения,  наверное, умерла бы я среди ночи в тесноте и холоде, но только  отец, до которого дошли  слухи о моем бедственном положении (а он был не последним человеком в колхозе), вымолил прощение у районного начальства, валяясь у него в ногах. А потом приехал за мной на лошади. Меня, полуживую, он укутал в тулуп и увез домой, где мама заранее истопила баню. Очнулась я в теплой постели поздно ночью. Родители не спали, сидя возле меня: мама плакала, отец сердито кашлял и курил самокрутки.
   Вот с тех пор и болят у меня ноженьки, особенно осенью и зимой.
   -А разве ты не могла убежать? – дружно спросили мы ее.
   -А куда? Да и нашли бы. И отправили бы в Сибирь на рудники. Ну, хватит на сегодня. Ложитесь спать. Завтра вам всем в школу.
   Мама притушила лампу-семилинейку и продолжала вязание. А мы зарылись в постели, но долго перешептывались, удивляясь тому, что за несколько пригоршней зерна в свое время могла погибнуть наша мама.