Эта ночь не покажет тебя

Эта ночь похожа на облако дыма
От твоей сигареты
Невыносимо
Даже думать об этом
Особенно после полуночи
Когда триста грамм виски
Давят на виски
И я сижу на сломанном табурете
На кухне, на чьей-то вписке
И мучаюсь от головной боли
Неразделенной любви и тоски.

Когда Бог выдавал роли я влачил свое жалкое существование в медленном дне. День становился тягучим не по собственной воле.
Скорее всего то было воплощение желаний людей, привыкших сорить деньгами на забрызганных кровью улицах.
Но ты словно не замечала этой липкой гадости вокруг, потому была так весела. Хоть и немного пьяна.
Что сказал тебе старый пианист в ночь на первое января? Неужели его откровения ты сочла за напутствие?
Еще десять лет назад я мог сказать лучше, чем он. Но моя способность говорить, равно как и способность видеть сквозь падающие хлопья снега, исчезла.
А еще вместо рюмочной на углу открыли магазин пуговиц. Кому сдались эти пуговицы здесь? Разве что пришить их вместо глаз и дело с концом.
Тридцать два удара в барабан, а потом начинается скорбная партия контрабаса и трубы. Через тысячу дней ее заменят на партию саксофона, но будет уже поздно, ибо, лишившись слуха, таксисты больше не видят смысла в клаксонах. Они каждый вечер пьют и сбивают людей пачками, просто так, ради развлечения.
На резиновых лицах стирается краска.
Я спешу выбраться из подполья и прихожу на старый флэт. Здесь только призраки и исчерченные углем стены. Зато в достатке дорогой выпивки. Это удел всех жестоких. Тех, кто бесцеремонно слизывал соль с ножа и прыгал в сугроб, не боясь подхватить какую-нибудь заразу.
Странное ощущение. В сознании теплится уголек жизни, а тело почти мертво. Неужели даже позиция «69» не даст должного удовлетворения?
Фонари не гаснут. Фонарщика повесили еще вчера. Потому теперь не смолкает собачий вой. Развешенные тут и там апельсины провоцируют агрессию в рядах блохастых шавок. Они даже сбиться в стаю не могут, только лаять – каждая из своей подворотни. По крайней мере до тех пор, пока по асфальту хорошенько не пройдется грейдер.
Я впервые за долгое время увидел улыбку луны и сразу же вспомнил о тебе. Эта грязная кухня. Обшарпанная старая мебель. Мы курили здесь когда-то вместе с тобой. А потом могли несколько часов не вылезать из кровати. А потом снова курили и пили, курили и пили.
Закоптившиеся окна с трудом пропускают лунный свет. К собакам присоединились вороны и, кажется, я услышал звон трамвайных рельсов.
Утро.
Ты, обожаемая мной, сейчас наверняка, собираешь остатки ночи в подол красного платья с блестками, которое я подарил тебе год назад, просто так без причины. Или ты выиграла его в лото?
У меня закончились сигареты. Это признак того, что день существует. Еще один медленный день перед космической быстрой ночью, которая мне никогда не покажет тебя.