Темнота

               


    

     Темна вода во облацех…

     Впрочем, во сне вода была чёрной, текущей мимо нас. Я вижу цветные сны и не нахожу ничего странного в этом. Но является ли чёрный цвет цветом, а не отсутствием всякого цвета? Нет цвета, нет жизни, вот как я понял этот сон.

     Тем не менее, мы были живы и стояли над чёрной водой Волги, протекавшей мимо. Что это она, великая русская река, сомнения не было, невидимая вода ощутимо плескалась о мраморную Набережную Космонавтов. Я даже представлял, как уходят под воду несколько ступенек схода к воде. Но видеть этого я не мог, поскольку тьма заливала всё, включая небольшую нашу компанию.

     Невидимые друг другу, мы словно обладали единым сознанием, происходящим от ощущения полнейшей беспросветности. Никто из нас не увидел барки или баркаса наискось пересекавшего Волгу в том месте, где ранее был остров Змеиный, но все почувствовали его неслышное и неспешное движение – откуда, куда, зачем? Вопросы, хоть и не высказанные, лишь увеличивали нашу тревогу, надо было раздеться, войти в чёрную воду либо всем, либо хотя бы одному из нас, все это знали, как неизбежность поступка. Прокрастинация, откладывай поступок, или не откладывай, овладела нами. Преодолев себя я шагнул в воду, по привычке мокрой ладонью охлаждая своё тело, словно готовясь к полному погружению.

     И больше ничего не произошло. Я сунул руку под подушку, где лежали мои говорящие часы и наощупь нажал нужную кнопку. Было четыре часа утра – мой час. Только теперь я начал, и уже наяву, пересматривать сон. Словно некий герой Эдгара По, я старался отыскать рациональное зерно в явно мистическом содержании.
     Чёрная вода, чёрная Волга – я представил лист бумаги, зачернённый ребёнком, у которого был только единственный карандаш – чёрный. И я вспомнил этот лист, я сам его зачернил.
     Было это в доме у Лиды Козорез, моей одноклассницы-первоклассницы. Мы сходились у неё решать примеры – 7 + 5, это сколько будет? Можно было бы расположиться со своими «Блокнотами агитатора», заменявшими нам тетради, на столе, но нельзя: стол покрывала роскошная белая скатерть. А у нас чернильницы, кляксы… Вот мы и устроились писать на сундуке, стоя на коленях. Козорезы были богаты и скупы. Скупой рыцарь позавидовал бы их богатству. Моей же целью было выманить у Лиды толстенную книгу сказок и былин хотя бы на один день. Я точно знал, что эта книга здесь, в сундуке.

     Я не подумал сразу о «Чёрном квадрате». Это уже потом. А мысль была соблазнительная, дескать, беспросветная и бездонная темнота, это мир воспринимаемый нами тьмы неизбежной. Должно быть, я перехватил чью-то идею, не знаю, не встречал, не читал. А пресловутый квадрат не люблю. С ним точно связана мысль о конце. Конце чего? – Да, всего. Мне кажется эта простенькая идейка была высказана тотчас, как он, этот квадрат, был выставлен. Это теперь она, идейка, разрослась до космических размеров, словно это и есть альфа и омега человеческого бытия и искусства – не было ничего, и не будет!
     Да, не о квадрате я вспомнил со всей этой канителью. Вокруг, лишь только поставь вешку какую, или забор, нанесут всякого дрязгу со всех сторон, – говаривал Городничий.
     Темнота, чернота… Была у нас подруга со студенческих лет, нрава никем не понятного и не принятого, даже в своей семье. А мы с ней дружили до последнего её вздоха.
     За год приблизительно до её смерти я послал ей свой перевод из «Мелодрамы» Пьера Жана Жува. Я долго бился над первой строчкой – «Чернота. Чернота. Чернота» или – «Темнота. Темнота. Темнота»? И выбрал второе:
     Темнота. Темнота. Тёмное чувство.
     Отбивай же чёрный свой образ тяжким ударом
          далёкого гонга
     У входа в бездонность этого мрачного сердца
     Медлительна церемония вдоль длинной и чёрной равнины
     И в глубь и в прощанье, от полуночи и до ухода!

     Стучи же, словно в гонг чёрный, в двери ада!
     Пронзительный ветер сгибает тростник средь песков
     Горы смещает
     Под ненасытными памяти тучами
     Волны слепящие белизной низвергает
          в небытие.
     Это и есть сокровенный тягучий тот день когда Она уходит
     Взгляд свой бросив на рыцарскую доблесть любовника
     Когда он ещё весь в ожиданьи, и несколько минут
          долгих тонкий песок
     И пронзительный ветер сдувает ветхого возраста прах.
     Темнота, темнота, тёмное чувство, о звени же светло и темно
     Для медлительной церемонии где нового дня нет на земле
     Где готов божественный постамент для памятника
          их разлученья.
                II
     Тумана и грусти длинные линии
     Здесь не скрывают долину от нас
     Испаряются горы и возвращаются позже назад
     В высоту где их не касается взгляд:
     Здесь, куда мы пришли, дай мне руку,

     А потом ивам поникшим ниже чем наше молчанье
     Летним травам что топчет нога
     Скажи им сердечное слово поэму сложи для них,
     Позволь мне теперь приласкать твои волосы
     Ибо смерть уже бьёт в барабаны для нас,

     Вновь позволь мне коснуться твоего тела
     В ложбине его где цветок застывшего Времени
     Пред твоею ошибкою смуглой да преклоню я колени
     Пред твоей красотой пред ароматом тонким твоим
     накануне ухода
     Обожаю недостатки твои и порок и капризы
     Обожаю чёрную бездну твою над которою нет
               
                небосвода
     Уже я тебя потерял о позволь мне тебя благословить
     За несчастия те когда твою познавал я любовь
     За слова музыку чью ты учила меня понимать.
 
                III
               
      Прощай. Вот и сделала ночь нас невидимыми друг для
               
                друга
     Растаяло лицо твоё в пустоте. О прощай
     Руку свою оторви от моей пальцы свои из моих выдерни
     Меж нами пространство и время обрушь
     Одинокий странник наполнивший время
               
                пространством;
     Когда же тьма поглотит совершенно
     Как Эвридику даже контур тени твоей
     Ко мне обернись прежде чем в смерти совсем
               
                раствориться
     Чтобы сказать мне – прощай. Прощай моё искупленье
     Нет больше надежды судьбы наши связать
     Даже если в себе мы откроем храм всепрощенья.


     Сейчас бы я поступил по-другому.

     Она никогда не одобряла моих стихотворных опусов и никогда не ободряла меня. На этот же перевод она вообще не отозвалась. Да и я забыл про него.

     Летом мы встретились, и она спросила просто:
- Ты зачем прислал мне это?
В самом деле, – зачем?

     Весной следующего года она умерла.