Глава NN Жолнер incl. Как сгубить свою душу

 
   Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)

               


                Глава NN «ЖОЛНЕР» (части I – XII) из неумолимо надвигающегося романа. Включает в себя рассказ «Как сгубить свою душу».               
               
                Введение.
                Замышляемая, с надлежащим графоманским размахом, обуздать который, даст Бог, достанет сил, сага (условное название «ПОРТРЕТЫ С ВЫСТАВКИ»), являет собою блок глав-повестей, каждая из которых, будет отлична изрядной самостоятельностью и опубликована в произвольном порядке, но при общих главных героях и пересекающихся хордах сюжета, что позволит без труда смонтировать их (главы) позже в единое целое, — отсылка к «Криминальному чтиву», издавна почитаемого автором, очевидна. Как водится, возрастные ограничения: 18+. Сообщив это, помолясь, приступаю…
                ________________________________
                Автор намеренно добивался максимального сходства персонажей с реальными прототипами, и оное отнюдь не является случайным.
               
               
                FU**IN' 90-ым ПОСВЯЩАЕТСЯ  

                May you live in interesting times!      
                (Жить тебе в эпоху перемен! — англ. поговорка) 
               
            
                Лучше быть собакой в спокойные времена, чем человеком в пору хаоса (китайская мудрость).
               
               
                Глава NN,
               
                знакомящая читателя с отнюдь не второстепенным героем и повествующая о том, сколь занимательным может быть передвижение пригородными поездами, и как временами нелегко поддерживать неразрывною цепь поколений, а потому, без затей, названная               
               
               
                ОН ПРИБЫЛ К НАМ НА ДНЕВНОЙ ЭЛЕКТРИЧКЕ 
               
               
               
               
                Эпиграф:
                В моём ремесле победа не любит свидетелей.
                М. ВЕЛЛЕР «Рандеву со знаменитостью». 
               
               
                ON THE ROAD (части I – X) 
                I
               
                Раздумывал Жолнер не долго. Сообщение от Борова, бренькнувшее на «сотовом» буддистским колокольчиком, было коротким, но походной валторной звало в дорогу: «Подтягивайся срочняком». Делать было нечего — коль Боров ограничился скупым, незамысловатостью стиля отсылающим к «пацанским» годам его молодости, призывом, следовало, не раздумывая, всё бросать и ехать, ведь работодателем он был основательным и щедрым, хотя не без странностей — впрочем, кто, скажите, нынче без них? Поэтому Жолнер, к своим 40 приобретший сибаритскую привычку подолгу решать, во что сегодня облачиться, благо размер платяного шкафа, разумеется, раздвижного «купе», позволял шутя потратить не менее получаса на перебор вариантов, и не желая признаваться себе, что это точно возрастное, присущее мужчинам с достатком, но уже не молодым, резво накинул джинсовую рубаху, чуть выдохнув, застегнул джинсы и набросил сверху отменного качества полуспортивный пиджак с эффектными, в который раз вошедшими в моду, заплатами на рукавах. А завершил одеяние недавней обновой: тщательно начищенными, стильными «казаками», традиционностью форм, отсылающих просвещённых к вестернам СЕРДЖИО ЛЕОНЕ. Перед выходом критично глянул на себя в зеркало прихожей и удовлетворённо хмыкнул: напротив отражался вполне себе зрелый «перец»; правда залысины стали глубже, врезаясь мощными клиньями освобождённой территории в некогда кудрявую шевелюру, зато лоб пробрёл прямо-таки сократовское масштабирование, — и случалось, на нём задерживали взгляд как юницы, так и зрелые дамы — особенно возле книжных магазинов. Единственное, что немного напрягало и вызывало лёгкое раздражение — это сомнение по поводу «рабочего инструмента» — брать его с собой или нет?
                С одной стороны, мотаться по области с нарезным, малогабаритным стволом, то бишь, пистолетом, пусть даже и прикрываясь собственноручно написанным заявлением («Я, Сорин Константин Олегович, …числа …месяца сего года, нашёл лежавший на обочине дороги пистолет и, считая свои гражданским долгом…) о законопослушном и скорейшем желании его сдать, чем отличались все мало-мальски смышлёные ковбои того времени, не чуравшиеся эпистолярных упражнений (заявление приходилось переписывать всякий раз, собираясь в дорогу), — совсем не комильфо, поскольку никак не исключало, в случае задержания, препровождения в участок, с дальнейшим, различной степени занудства и материальных издержек, разбирательством.
                С другой — Боров порою грешил своенравием и упрямством, требуя исполнения заказа немедленно, прямо «с колёс», — а чего Жолнер не признавал, так это чужого, случайного «инструмента», после давнишнего, но памятного случая, когда с лютого безденежья (в его профессии, как и в любой другой, случались и кризисы, и взлёты), подрядился вальнуть продажного мента, мешавшего другим ментам продаться подороже. Подчинённые начальника и заказали, уверив молодого тогда ещё (и наивного) Жолнера, что абсолютно «чистый», надёжный ствол будет ждать его, как и полагалось у людей, просмотревших все фильмы со СТИВЕНОМ СИГАЛОМ, под бачком в кабинке мужского туалета пафосно-питейного заведения «Весёлый кит». Здесь, благожелательный читатель, стоит предположить, что поименовал сей кабак человек, видимо, честно пытавшийся однажды осилить ГЕРМАНА МЕЛВИЛЛА, но к середине книги нашедший эпохального «Моби Дика» безысходно-печальным…
                Туда-то Жолнер, пройдя суровый досмотр на входе, и заявился, наклеив кретинской пышности усы, делавшими его похожим на мудаковатого сутенёра, в часы отдохновения без меры пыхающего гонджубас под трескучий винил GREATFUL DEAD и JANIS JOPLIN. Вряд ли стоит увлекаться, пытаясь словами отобразить, какие чувства испытал, только что закинувший в себя кусок сочнейшей телятины, недобросовестный страж закона, когда, подняв потное от удовольствия рыло, увидал направленный ему в лоб, отливающий заводской матовостью, «ТТ».
                Ещё менее надлежит усердствовать в описании эмоций, пережитых Жолнером, после того, как откликаясь на спуск, еле дёрнувшейся затворной рамой, паскудный ствол заклинил. И как пронёсся он по залу, опрокидывая столы; как мчался по улице, расталкивая прохожих и не разбирая дороги; и как развевались на ветру, пусть не собственные, но искренне приветствующие азарт ухода от погони, усы. Как в кровь расшиб колени, сиганув с приличной высоты на брусчатку, оказавшуюся, вопреки тем самым, еб*натским фильмам, вопиюще для этого не предназначенной. Вот с тех пор он использовал только свой, проверенный и надёжный, «инструмент».
                Вздохнув, он достал из выдвижного ящика, в конструкции имевшего намёк на «потаённость», классический «Вальтер ПМ» — и поверьте, Д. БОНД здесь был совсем не причём, — просто «Вальтер» являл собой наилучший баланс меж убойностью и размером. Добавив ещё глушитель, запасную обойму и фирменную маслёнку, Жолнер аккуратно завернул всё в припасённое к случаю старенькое, но свежевыстиранное полотенце. Чудный полукейс-полупортфель — мягкой кожи, с тремя отделениями и в дополнение к ручкам, узким «плечевым» ремнём, безропотно принял поклажу, порадовав крепким ароматом элитной кожгалантереи. Помятуя о дальней дороге, Жолнер положил сверху усладу ушей своих — новехонький «MP-плэйер» SONY, отличавшимся чудным звуком, но нравом весьма капризным, — но что тут поделаешь: It’s a SONY!
                Август в конце, по обыкновению, был кокетливо непредсказуем: прохладная серость дня враз сменялась истерично, напоследок, пекущим солнцем, но уже к вечеру он становился сумрачно-заносчив, снисходительно похлопывая по щекам предосенней прохладой, — жаркое лето, не встретив понимания, всерьёз засобиралось дальше, на юг. Тащиться на станцию, потея и пылясь, не хотелось, потому игнорировать, оказавшийся кстати, пыхтящий настойчиво продлеваемой жизнью, муниципальный автобус, Жолнер не решился. Он бодро вклинился диссонирующим элементом в неисчезающую плотность хмурых старух (блин, куда старики подевались?), напряжённо прикидывавших, как выиграть в забеге на выживание, неожиданно, но весело устроенном для них Отчизной; тут же, своими заплатами, предоставив пенсионерам свежую пищу для размышлений: за какие такие достоинства, этот не бедный вроде бы мужик, так усердно донашивает обыкновенный, казалось, пиджак?
                Провожаемый взглядами вылинявших от недоедания глаз, радушия в которых было не больше, чем у крестьян, глядевших вслед отступавшим французам, Жолнер с показательной гибкостью покинул салон на остановке. Готовый двинуться к станции, по давней привычке оценивающе глянул на витрину киоска «Союзпечати», торчащего здесь с незапамятных времён, и с них же хранящего верность распространению печатного слова; выискивая, средь витринного царства глянцевых оттисков различной степени бесстыдства физиономий, хоть что-нибудь, годное скрасить дорогу. Красочный парад дутого самомнения — пресловутой «ярмарки тщеславий» — с размахом, не ведающим сдержанности, множился на всех сторонах киоска, заставляя с грустью подозревать, что взять с собой в путь будет нечего. Но заключительный взгляд полыхнул вдруг нечаянной радостью старателя, средь чавкающего глинозёма, узревшего золотую жилу: обложенный с двух сторон журналами с похабного вида нимфетками на обложках, почти в самом низу, как очевидный аутсайдер в плане продаж, виднелся последний номер славного журнала «ПРОРЕЗ» — единственного на всю страну издания, всерьёз жалующего «ножевую» тему, — а к ножам Жолнер был издавна расположен. И надо же, во рту немедля наметился щедрый набег слюны на дёсны, словно у гурмана при виде аппетитного паштета — или чего они там привечают. Конечно, с печатавшимися в нём авторитетными «знатоками», Жолнер при случае задиристо подискутировал бы, — им, столичным «павлинам», упакованным в джинсово-фланелевую брутальность, самозабвенно рубящим зачем-то кустарник (да обойди ты его, долбо.б!) или кроличьи тушки; взахлёб обсуждающим марки сталей и достоинства-недостатки именитых производителей, он мог противопоставить только одно: знание, что такое нож, как последний аргумент в схватке с тем, кто, поверьте, умирать совсем не хочет — и знание это стоило всей той многостраничной трескотни маскарадно-камуфлированных «солдат удачи на один уикенд» — так, помнится, остроумно отозвался об этой публике давний, ещё с Югославии, знакомый по прозвищу Монгол, чьими стараниями, коль уж припомнился, Жолнер и оказался в этом малопочтенном, зловещем, а от того высокодоходном, бизнесе душегубов.   
                А над самим журналом Жолнер увидел книжку, сей же час привлекшую внимание — «Солнце в рукаве», с фотографией на заднике автора, а вернее и честнее будет сказать, авторши. Названьице-то, конечно, было так себе, а вот девка заметная — долговязая и глазастая — подобные проходили у Жолнера в самом «топе» телесных предпочтений. Взять, что ли — и почитывать небрежно, через абзац, периодически на фото, для тонуса, поглядывая? Ох уж эти, черничками, глаза, обещающие сладостно-изматывающую, пошаговую инструкцию в постели… Но тут до Жолнера дошло, что вот это уже точно — возрастное, и внутренне посуровев, он нагнулся к окошку: «Журнал ПРОРЕЗ, будьте добры».
                Не чаявшая такого гешефта, киоскёрша бурно поднялась, смахнув что-то канцелярское на пол, и максимально вытянув толстую, шишковатую руку, достала глянцевого «отщепенца» с витрины. Ещё совсем не старая, ранней, избыточной и старящей её полноты, с какой-то неухоженной печалью в облике, — лучше всего описываемой фразой «махнула на себя рукой», она украдкой глянула на покупателя. Солидный с виду, даже импозантный мужчина — вот бы такого — запросто бы потянул уже сложившуюся семью: её, к примеру — со слабоватой на передок дочкой-разведёнкой и дебилом-внуком, оформившим намедни третий кредит кряду — и всё за телефоны; так нет же — все они, мужики, до седин, что дети — журнальчик, вон, прикупил с е.анатскими ножами, — а стоит-то, как кило колбасы хорошей…   
                Примерно такими мыслями полнилась голова безвестной киоскёрши, провожавшей недобрым взглядом задумчиво отвалившего Жолнера; а он, в свою очередь, будучи человеком отнюдь не безгрешным, как перед Богом, так и пред прокурором, поневоле проникся правотой давнего романиста, заметив, что все журнальные рожи, им виденные, «имели тот особенный пошиб, который напоминает атмосферу дома терпимости»^.  И вот привычно, в такт среднему темпу шагов, входя в саркастический раж, он решил пройти до станции через чудесный парк его замечательного, ничем не омрачённого, детства, в котором мечталось и грезилось много о чём, но ни на секунду, ни разу не могло представиться, что, повзрослев, он станет палачом на договорной ставке.   
               
                II
         
               Носящий и по сей день имя Первого Космонавта, парк, конечно же, стал совсем другим. Навсегда исчезли, попросту сгинули, в след за страной, автоматы, шумно отплёвывавшиеся трёхкопеечной газировкой с сиропом, с липнущими к ним в сладострастном изнеможении, десятками пчёл (ос?) — а ведь к нынешнему, порошковому лимонаду их и палкой не загонишь; крепкого телосложения тётки — девушки, блин, без вёсел, торговавшие столь же увесистыми, правда, от переизбытка теста, беляшами, у которых где-то в уголке, как смысл жизни, таилась начинка, но всё искупала ломкая, прожаренная до хруста, корочка. А ленивые от понимания собственной востребованности продавцы мороженного, снисходительно принимали разнокалиберную мелочь, итогом в 19 коп., чтобы взамен выдать вафельный стаканчик, со вкуснейшим в мире (отнюдь, как многим позже выяснилось, не преувеличение), пломбиром.
               Вот аттракционы, сказать честно, разнообразием не блистали, будучи по-спартански безыскусны, но взамен предлагая гарантированную убойность для всякого рискнувшего, не взирая на возраст. Чего стоила т. н. «вертикальная карусель»: огромный, едва ли не в натуральную величину, сваренный из листового металла, макет истребителя времён боёв на Халхин-Голе^^ — И-16, тёмно-синего цвета, с бордовыми звёздами на крыльях и, ревущим всамделишным рыком, пропеллером. Он шёл в комплекте со здоровенным, словно молот великана, противовесом, инерционной мощью своей раскручивавший самолет до адского головокружения — даже глядя со стороны. После пары минут этой зверской центрифуги, когда земля менялась местами с небом так пугающе часто, что сердце истошно заходилось от ужаса конечности бытия, а организм всерьёз готовился отторгнуть меню школьных буфетов за предшествующую неделю. По завершению адовой забавы нужно было самому отстегнуться дрожащими, противно липкими пальцами и выбраться из кабины, с трудом соображая, как бы не промахнуться, ставя ногу на коварно ускользающее крыло ё.анного аэроплана, а спрыгнув, достойно предстать пред пытливыми, отыскивающими малейший признак слабины, взглядами сотоварищей, стискивая зубы, чтобы не повалиться на бок, и, горделиво таращась в никуда, хоронить в себе бившую в набат тошноту. И уж особенным шиком, доступным не всякому, было на вопрос: «Ну, как?», выдержать паузу и элегантно, тоненькой струйкой сплюнув, ответить: «Да нормалёк!» — вот это и был тот уровень, пройти который дорого стоило. И, хрен ли там, скажите, ваши нынешние заячьи забеги, именуемые квестами?
                А дальше — колесо обозрения, дарящее знакомый, как фотокарточка из семейного альбома, пейзаж, но обязательное, ибо под него дозволялось ещё одно мороженное. И там, на ликующей высоте, блаженно замиралось от контраста солнечного покоя вокруг и сливочного холода внутри. Ну, ежели оставались «гроши», то под занавес, ближе к выходу, где в репродукторах рокотали мужественно-имперские баритоны Н. СОЛОВЬЁВА^^^ и М. МАГОМАЕВА, а полесские соловьи, ведомые В. Г. МУЛЯВИНЫМ, легко подчиняли невозможной сложности созвучия, распевая про «родную Белоруссию», где собиралась публика постарше, покуривая и демонстрируя себя при всей красе — при «джинах» и «шузах», там стоял невзрачный, тёмно-зелёный павильон с вывеской-мишенью и надписью ТИР. За 2 копейки пулька можно было испытать себя в главном — стрельбе из тяжёлой, длинной и похожей на всамделишную винтовку, пневматики. И сколь же сладостно, до сжимания сердца, было услыхать, «повалив» три мишени кряду: медведя, волка и утку, доносившийся удивлённый возглас из компании «взросляков» — парней с усами и биографией, — относившийся именно к тебе: «Глянь, чуваки, а пацан-то умеет!» Со знанием выполненного дела, как Вильгельм Телль, привычно снёсший яблоко с маковки отпрыска, отложить ружьё и отойти, чуть завистливо глянув в сторону, где облепленный мелюзгой, высился настоящий, «АН-10-ый», поставленный, как детский кинотеатр, — но, увы — возраст обязывал, снисходительно сплёвывая, прошествовать мимо.
                Мелкота, радостно визжа, носилась по низу, меж стоек шасси: мальчишки грезили себя сурово-немногословными пилотами, а девчонки, понятно, отрабатывали благосклонные улыбки будущих стюардесс. Немногочисленным очкарикам и прочим дефективным, так и быть, разрешалось побыть бортинженерами или, в разгар великодушия, Главным конструктором.
                Его, безбожно выпотрошенный внутри и осквернённый похабными граффити снаружи, превращённый в загаженный вертеп для «шыряний» и перепихона, демонтировали в 96-ом — в честь переизбрания Ельцина, не иначе, и не жалеючи, громыхнули краном на платформу, увезя в далёкую Прибалтику, ставшую главной житницей цветмета в те годы.
                Сейчас же здесь всё выглядело по-иному. Перекуривая, держа головы в руках, лениво ругались Заяц с Мышью — усевшиеся прямо на бордюр аниматоры: несвежего лица парень и мелких, злобных черт, девушка в маленьких очёчках, — одинаково презревшие предсияние долга защитника отечества и добросовестной матери-жены, ради клоунской роли зачинателей визгливых детских сабантуев. Выясняли они, громко и с матом, кто из них больший «гондон» или «сука», ввиду нежелания сходить за шаурмой для перекуса. Минуя парочку зверообразных, Жолнер поймал себя на мысли, что, не жалея, засадил бы с ноги обоим. Следом обонялось нечто чужеземное: смесь жареного лука, кус-куса и чего-то мясного — не факт, что съедобного. Вдоль вымощенной обязательной плиткой (вам чем обычный асфальт не угодил?) тропы, частым ожерельем рассыпались кафешки, с обязательным фурункулом надсадно-бухающего монитора на треноге у входа, из которого в пространство отлетало столь удручающе мелодически однообразное, что даже не слишком взыскательное ухо немедленно сочло бы приснопамятный «Учкудук — три колодца» пиршеством сладчайших гармоний.
                Разнообразной бородатости и загорелости джигиты по-хозяйски, шумными ватагами бродили меж этих образцов кишлачного фаст-фуда, вставали группами и вели разговор — с криками приседали, хлопая себя по ляжкам, горячо спорили о чём-то, перебивая друг друга и гогоча смехом грядущих хозяев — будто на родном Пенджкентском иль Махачкалинском базаре, — и смолкая, угрюмо, с явной неохотой расступались, давая пройти этому странно одетому «уру». Почти задыхаясь от пряной вони и сатанея от бьющих в уши ублюдочных «басов», поверх которых голосил упырь с предгорий о «дэвушка, сладкый, как мёд», Жолнер вдруг ощутил терпкую, вкусом настоящей текиллы, радость желания вытащить «вальтер» и основательно, во всю обойму, проредить басмаческую грядку.
                Он шёл дальше по аллее, становясь частью гомонливого люда, кои, не смотря на вроде бы будний день и полуденный час, оказывались горазды отдохнуть с шашлычком под пиво. Прямо по курсу виднелась небольшая группа зевак, окруживших что-то мигающее радостными огоньками. Оттуда с периодичностью доносились глухое, но резкое буханье — словно небольшая мортира, откашливаясь, прочищала горло — чтобы затем жахнуть во всю глотку, всем на зависть. Подойдя ближе, Жолнер узрел в кольце любопытствующих трёх джигитов, один из которых, скинув рубаху, демонстрировал крепкие мускулы и белоснежную майку, надеваемую токмо по таким случаем. Джигит резко, явно умеючи, сопровождая удар гортанным выкриком, лупил каучуковую грушу, висевшую на мощном подвесе, добиваясь, видимо, совершенно невозможных цифирей на табло, оценивающего силу удара. Соплеменники бойца сурово и сосредоточенно поглощали, храбро откусывая — ибо какой уважающий себя горец станет лизать? — мороженное. «Смотрящий» аттракциона, длинный, сутулый абориген, с неопрятно торчащими концами светлых волос — типичное приложение к компьютерным играм, пугливо расширенными зрачками наблюдал за удалым джигитом, всякий раз вздрагивая в унисон грохоту удара, небезосновательно представляя себя на месте груши, — что и говорить, смотрелось смешно и жалко. С глухой тоской Жолнер вновь вспомнил о «вальтере» — причём, для начала он пристрелил бы юного соотечественника-вырожднеца. Добравшись до выхода, с печалью убедился: «АН-10», в который по детству раз пять хаживал на «Корону Российской империи», действительно исчез. Ясен пень, тому деятельно посодействовала городская администрация, со знанием дела опрокидывавшая представления о допустимой глубине морального падения на излёте минувшего столетия, когда некогда цветущий город разом превратился в криминальную помойку, вызвав в памяти образы, с пугающей достоверностью созданные незабвенным голландским подданным^4. 
                Эпидемия тотальной сдачи цветного металла докатилась и до них — словно чума, расползшаяся по враз обнищавшим городам и весям, она превратила совсем недавних добросовестных тружеников в беспринципных, алчных татей, выведя недружественных прибалтов в героев экспорта высокосортного алюминия и титана. Ну, если рядовые граждане, кто ради мешка картошки, а кто за бутылку покойницкого спирта «Royal», пёрли в пункты приёма дюралевые урны и раскуроченную, на враз вставших авиазаводах, оснастку, то отцы города решили не мелочиться — и однажды самолёт сгинул, оставив после себя сиротским образом смотревшийся пустырь, довольно символично указующий направление, выбранное страной из всех возможных. Да, кое-кто в городе вознегодовал: отставной полковник, звенящим от возмущения голосом, на местной радиостанции, аккурат между ДДТ и АГАТОЙ КРИСТИ, потребовал ответить, куда мол, суки, дели самолёт? Ему вторил журналист-разночинец, регулярно и прилюдно упрекавший мэрию в неблаговидных поступках, но правды так и не сыскавший, в силу скорого, безвременного и окончательного утопления в Волге. Прокуратура, очнувшись, затребовала к себе в пыточную глухонемого сторожа и уборщика-олигофрена, справедливо предполагая за ними «главную роль в схеме вывоза самолёта» — так заявил прокурор области, плотоядно улыбаясь направленным на него телекамерам, почёсывая при этом мочку уха холёным ногтем мизинца. Понятно, что очень скоро всё предсказуемо затихло, поскольку участники этого действа, гораздого посрамить и затейника Д. КОПЕРФИЛЬДА, получив по «джипу», продолжили не жалеть себя ради торжества демократии, являвшей главной целью достижение максимального комфорта здесь и сейчас — а не в загробной жизни.
                Жолнер шёл к выходу, внутренне закипая, с трудом соглашаясь с обоснованностью таких перемен; впрочем, они имели хождение по всей стране: весёлое раздолбайство 90-х, с незатейливостью и наглостью схем обогащения, уступило место насуплено-пафосному, с обязательной ноткой патриотизма, стяжательству и, осенённому думами об Отчизне, казнокрадству в запредельно крупных размерах, — от того-то, думается их и исключили из перечня преступлений в Уголовном кодексе последней свежести, поскольку в торжестве здравомыслия и совестливости этим землям было отказано — навсегда. Ведь отныне главным являлось умело и своевременно угодить шалым мечтам об имперском величии сверх меры говорливым, плешивым полковникам; а вот коренастые генералы, седовласые и немногословные, с благородными помыслами о действительном процветании страны, почему-то не являлись — да и зачем? Тут, вам, блин, не Чили!
                На этом месте размышлений Жолнер возмущённо выплюнул измочаленную спичку, неведомым образом очутившуюся в зубах — подобное случалось в особенно гневливом состоянии — именно так сказывалась долголетняя расположенность к сигаретам, одномоментно прерванная лет 5 тому назад. И проходя мимо лотка, торговавшего прохладительным, где центральное место занимали пластиковые бутыли с жутковатым пойлом цвета растворённого купороса, в его мозгу требовательным дятлом застучало вопросительное: «Куда, куда, бл.ха, оно подевалось — незамысловатое, простое и бесхитростное счастье, равным образом доступное старикам, взрослым и детям? Покажите мне этих картавящих, стремящихся перещеголять друг друга в ненависти к Родине (но от чего-то не покидающих её), либеральных лизал, — и я вмажу им кулаком по роже сразу, как только будет произнесено слово «застой» — какой, к хренам, застой? Уверенность в завтрашнем дне и спокойное благополучие в дне нынешнем — это разве признаки изматывающе-душной рутины? Разнообразия, суки, захотели? Так чего ж не поехали за впечатлениями в Сумгаит или Баку 89-го, Душанбе и Грозный 94-го, а? На весь ваш никчемный век хватило бы воспоминаний — если б живы остались. Достойные, самые ранние в мире, пенсии, возможность бесплатно учиться, где пожелаешь — покажи только способности, работать где хочешь — от Калининграда до Камчатки, рожать детей, сколько здоровье позволяет, зная, что твоя страна тебя не оставит: да, за провинность строго спросит, а за доблесть и послушание наградит соразмерно — это застой?! Да это же, суки вы лживые, и зовётся во все времена «нормальной жизнью» — и вы её у нас отняли. И что же вы, пидорасы, взамен предложили? Кровь, разруху, алкоголизм и наркоту, а будущем — пустыню, где оставшихся, спившихся аборигенов, сытые надсмотрщики будут пинками гнать к проржавелым задвижкам, чтобы догнать по трубам остатки нефти и газа? А в итоге — поколение вырожденцев, предпочитающее свершениям и подвигам прилежную кредитную истории, не понимая, что на этих просторах с таким мироощущением не выжить.
                Как и следовало ожидать, в висках застучало, спина ощутимо подмокла, а настроение испортилось ровно настолько, что, наплевав на импозантный вид и возраст, до зубовного скрипа, захотелось 150 г. водки, крепкую «Беломорину» следом, а опосля дать кому-нибудь в морду — именно в такой, утешающей, последовательности — чтоб отпустило. Но вокруг корректно шуршали роликами тожественно принятые в корпоративное братство (рабство?) клерки, судорожно вращали педали сурово экипированные, вплоть до шлемов на голове (это же каким дебилом надо быть, чтобы предполагать так навернуться с обычного велика?), отцы семейств, с домочадцами в кильватере и собаками с мигалками на голове. На лавках сиживали моложавые, но жирные мамаши, с загадочно татуированными плечами и хмурыми челами над обязательными «смартами» вместо ладоней; некоторые из них, верно, самые передовые, презрев этику прилюдного поведения, вываливали грудь и кормили деток — изумлялись даже всяко повидавшие здешние белки. Минуя финишный створ, изнемогший от обилия впечатлений, Жолнер не удержался и отметился на прощание не громко, но вслух: «Весь пи.дец!»   
               
              III
            
               Почти перейдя тротуар, он внезапно замер: путь ему преградил, двигавшийся с нарочитой, буддистской флегматичностью, великовозрастный усач в слишком плотной, не по погоде, болоньевой куртке. Обрюзгшее лицо субъекта заботливо хранило следы ежевечернего вкушания суррогатного пива под побочный продукт нефтепереработки, затейливо именуемый «кальмары сушёные кольцами». Наряд венчала, обескураживающим в его возрасте реверансом идиотизму, шалопайски, т. е. набекрень, нахлобученная «капитанская» фуражка с тантрическим якорьком на околыше — свидетельство незабываемого выезда на моря, не иначе. Усач, прилежно игнорируя чаяния других пешеходов, пересекал тротуар по диагонали — как раз в сторону парка, волоча за собой, как матрос в Октябре, багажную тележку, с примотанным к ней прилично истерзанной временем бечевой, вымазанным — именно, а не покрашенным, совершенно невозможной коричневой краской, табуретом. На нём, обмотанная несколько раз и завершённая выдающееся неповторимым узлом, способным заставить рыдать Флинта и всю его команду, высилась огромная клетчатая сумка, из которой декадентски отмечалась черно-белым оскалом клавиатура аккордеона. Стало ясно, что главное своё предназначение усач узрел в том, чтобы регулярно отравлять детишкам посещение разномастных аттракционов лихим, часто мимо нот, исполнением на расстроенном инструменте «Прощания славянки».
                Как знаток и ценитель профессионально сыгранной музыки, Жолнер на дух не переносил этих адептов немудрёных звукоизвлечений, вызванных к жизни, в количестве необычайном и живучем, передачей, не к ночи помянутой, «Играй, гармонь», — отвратно темперированным числом размножившихся от верховий Волги — до, понятно, самых её низов. Едва его не задев, усач надменно, взглядом человека, призванного к непростой миссии, окинул жалкое препятствие и двинул дальше, не потрудившись извиниться — о «Вальтере» подумалось снова, да так, что от желания едва не свело челюсть. Но поскольку услуги челюстных хирургов слыли неприлично дорогими, а кончина усача не меняла ровным счётом ничего — маятник не качнулся бы ни на йоту — пришлось занести желание в графу «нереализованные», и Жолнер пересёк дорогу окончательно, направившись к вокзалу.
                Дойдя, сказать честно, немало удивился: здание после ремонта заметно похорошело, что вселяло уверенность в присущей провинциалам скромности даже в воровстве. Оно зримо прибавило в современности, как в облике, так и во внутреннем убранстве, где светилось вполне читабельное табло с расписанием поездов, а динамики достоверно передавали большую часть букв алфавита. Глянув на указатель, Жолнер направился к пригородным кассам, из которых с показным дружелюбием открыта была лишь одна, но и у той очереди не наблюдалось — все, кто хотели, отбыли в Сев. Пальмиру накануне, — посему обоснованно предвкушалась необременительная поездка в полупустом вагоне. Кассирша, средних лет миниатюрная шатенка, обладательница приятного лица и волнительно-загорелого декольте, выглядела весьма аппетитно. Спрашивая, до конечной ли билет, дамочка не преминула еле заметно облизнуть приятной припухлости губы, что гарантировало хотя бы один просмотренный фильм ТИНТО БРАССА в активе, а отсчитывая сдачу, послала через стекло неприкрыто заинтересованный взгляд, тут же разбудивший в Жолнере старпёрское самодовольство: любишь, значит, чертовка, зрелых дяденек? И то верно — что с твоих свестников-«ягуаров»? — в постели скоропалительный, собачий fuck, а в личной жизни сплошная неразбериха. То ли дело мы, старая гвардия — тут Жолнер мысленно посмаковал неприличный сюжетец, главными героями которого были он да кассирша, — вплоть до выхода на платформу. Электричка ожидалась через 10 минут, и Жолнер решил пройтись по перрону, испытывая стойкое желание радоваться жизни. Надо же — всего-то мимолётом выраженный интерес молодой самки, давший импульс игривой резвости ещё не старому самцу — и давешнего «сплина» как не бывало!
                На радость окружающим, а главное, себе, родному, он ловко увернулся от здоровущей тележки грузчика-зомби, катившего её наперекор судьбе и мельтешащим перед ней людям, а судя по не сбавляемому темпу сурово громыхающих колёс и не мигающему взгляду, главным для него было создать как можно больше неудобств непутёвым человечишкам, для чего-то оказавшихся на перроне. Пружинисто, молодцевато подминая под себя станционную бетонку, двигаясь к примерной середине состава, Жолнер вознамерился обогнать статную молодуху, с огромными цветными черепами на обнажённых по такому случаю, мощных плечах — искренне поражаясь примеру столь бессмысленного великотерпения — ведь это, чёрт возьми, действительно больно! Он никак не мог понять: сотворяя подобную нательную живопись, расчёт был увлечь, напугать или озадачить? Округлые щёки девы опали, втягивая дым тонкой сигареты, комично смотревшейся в крепких жвалах внучки мамаши Кураж, готовясь щедро поделиться с окружающими облаком смрадного дыма с «ароматом вишни», — и Жолнер прибавил хода, обгоняя, ибо даже знать не хотел, где оные безрадостные края, в коих вишня не пахла, а подобным образом воняла.
                Всё ещё довольный собой, переполняемый живительной силой уже подзабываемых приливов тестостерона, придававших банальной поездке привкус сиквела «Эммануэль», он и не заметил, как мимо него начали сновать, нехотя замедляя свой бег, всё те же зелёные вагоны электрички — время здесь оказалось не властно, ибо забравшись в вагон, остановившийся практически напротив, Жолнер готов был поспорить, что в точности из таких же, он выходил 25 лет назад, в пору своего недолгого студенчества, когда дружной ватагой дерзких, пытливых провинциалов, недавно зачисленных на 1-ый курс инженерно-строительного, они отправились отдать должное золочёному великолепию стародавних фонтанов. 
                Войдя в вагон, словно поданный услужливым прошлым, ни в чём не изменившийся, не смотря на то, что вокруг поменялось всё — и поменялось до неузнаваемости, он не замедлил уловить, что к не иссякнувшему ещё возбуждению примата, стало примешиваться волнительное чувство дороги: так слабо порой осознаваемое воодушевление путника, готового, сбросив оковы обыденности, встретить будоражащую новизну встреч и путевых открытий, — конечно, не столь патетично выраженное, но обнадёживающее грядущим удовольствием от бесхитростного вояжа.
               
               IV
            
               Усевшись на когда-то основательно пролаченную, а ныне просто отполированную задами, лавку, прочностью своей и безупречностью прямого угла спинки, бывшую венцом заботы об осанке трудящихся, он было придвинулся к окну, но не потревоженный лет 10 как слой пыли на резинке оконного уплотнителя, при беглом взгляде, отсоветовал это делать. Чуть вздохнув, Жолнер поставил меж собой и оконцем чудной выделки кожаный кейс, застолбив, тем самым, престижное место.
               Отбросив, не мешкая, наваждение в стиле «on the road», цепким взглядом человека, давно привыкшего воспринимать окружающих, как прямоходящую разновидность опасности, быстро просканировал взглядом отбывающую с ним публику: как и ожидалось, в путь-дорогу отравлялись неухоженные в своей никчемности лузеры да заблудившийся в преступных амбициях молодняк, на сей раз представленный развязно продефилировавшим юнцом, с сыпью и худобой, в равных пропорциях следующих за хроническим безденежьем и частой мастурбацией. Отрок крайне шумно для своих мослов приземлился, напялил капюшон толстовки на голову, чем обозначил для окружающих величаво-криминальную неприступность.  «Сейчас, похоже, самопальный рэп читать примется», — про себя предположил Жолнер, но тот достал внушительных размеров «смарт» и начал безотлагательную беседу, степень важности которой подчёркивалась ритмично, через равные интервалы, вставляемыми ремарками 2-х типов: «Да ну, нах!» и «Чё, б.я?», да периодически прерывалась сухим, старческим кашлем знатока «спайсов» и прочей грошовой «синтетики». Причём в эти моменты тело его так содрогалось и ходило ходуном, что, глядя со стороны, всерьёз предполагался сеанс экзорцизма по телефону.      
               По левую руку от Жолнера, через проход, немилосердно сопя и шумно вздыхая, шурша бесчисленными сумками и баулами, уселась знатных телес бабёнка, возрастом от 35 до 60. На столь значительный разброс в летоисчислении влияли, прежде остального, стоматологическая запущенность, придававшая даме вид старой пиратки, плюс полное пренебрежение косметикой, проистекавшее из сиротской убеждённости, что оная токмо для бл*дей и, прости Господи, пидорасов. Окончательно прописав поклажу, тётка зычно призвала Всевышнего, чтобы поблагодарить, заодно заручившись покровительством на всё время следования; затем гулко икнула, причём вновь был помянут Господь, видимо, не переносивший икоты смертных. Далее, в затрапезной, с осторожностью, именуемой «дамской», сумке, был произведён безжалостный, прямо со дна, шмон, в процессе которого отыскалась и была немедленно съедена полуразвёрнутая конфета, мятая бумажка и кнопочный телефон «Nokia», чья известность изрядно поубавилась к рассматриваемому дню. Подслеповато щурясь — окулисты, надо полагать, также признавались шарлатанами, не идущими ни в какое сравнение с гением Г. Малахова, с его капустными листьями на ночь и утренней мочой натощак, дама отыскала нужный номер и тщательно проговаривая каждую цифру, набрала его. А вот дальше, обретя привычный, рокочущий апломб воительницы за правду, взялась изливать душу неведомому абоненту про «сучку-Надьку», которая «тут как тут, а когда он под себя срался, ведь ни разу, тварь, ни разу не зашла: ни бельё поменять, ни бульону сварить, — а теперь у нотариуса бумагу раздобыла — и нате вам, вот она я, наследница — мразь бесстыжая!»
                Жолнер, с прискорбной резвостью уже расставшийся с благостным настроением путешествующего сибарита, утешал себя, надеясь, что Бог милует, и обойдётся без тех, кого, по его мнению, надлежало пускать в расход без снисхожденья, используя заплёванные тамбуры по их прямому назначению, т. е. выбрасывая на ходу. Это недобито-горластых шансонье в куртках из кожзама и обязательного камуфляжа, призванного намекнуть, что его музицирующий владелец знаком не понаслышке с расценками на фунт лиха; которые с убедительной скоромностью, игнорируя трансконтинентальные гастроли, довольствуются неторопливыми проходами по вагонам пригородных поездов, аккомпанируя скорбному маршу бренчанием расстроенных гитар и надрывными трелями про казака, злу судьбинушку и постоянно зачем-то являвшуюся в финале старушку-мать. Но вместо этого, мимо него, невообразимо шумя (как им так удавалось?), промчалась пара разнополых сорванцов лет 5-6-ти, отмеченных тем пламенным и дерзким интересом к жизни, что позволяет оную представлять игровою площадкой, на которой надобно подурачиться вволю. Растрёпанные, радостно-неухоженные, любознательные поверх необходимого, они весело игнорировали слабые попытки болезненного вида мамаши их образумить в довольной, хотя бы для электрички, мере. Счастливо резвясь, словно цирковые обезьянки, отважно презревшие диктат немощного дрессировщика, они усиленно старались стать причиной преждевременного инсульта почтенного старикана в голубой бейсболке с надписью «Речфлот», необдуманно цыкнувшего на них, наивно предполагая авторитетом возраста призвать бесенят к порядку.
                Жолнер к тому времени уже полностью избавился от бремени наивного, радостного чувства, к которому различной степени талантливости романисты обращались с эпическим размахом: от ДЖЕРОМА К. ДЖЕРОМА до ГИЛЯРОВСКОГО, воспевая прелести дальних странствий: прочность лямок дорожного мешка, удобство горных ботинок, крепость древка, аки копьё Ахилла, сачка для ловли бабочек и, наконец, окрыляющее вольнодумство ветра в лицо. В общем, всё то, что отличает людей, лёгких на подъём, от брюзгливых домоседов, рождавшихся и умиравших на фоне осточертело неизменного пейзажа. А посему, подавив в зародыше горестный вздох, Жолнер здраво предположил, что соотечественники ещё не раз попытаются удивить его за время поездки. Ведь судьба уже начала испытывать его на прочность соседством с начинающим наркокурьером и обладателем обнадеживающего скорой кончиной туберкулёзного кашля, с одной стороны, и басовито бубнящей алчной приживалкой с другой, готовой линчевать всякого, кто осмелится встать меж ней и вожделенной квартирой. Поэтому, не затягивая, он раскрыл свой замечательный кейс, доставая купленный давеча журнал и MP-плэйер, намереваясь посредством сих немудрёных аксессуаров упаковать себя в незыблемый комфорт, — непотревоженным вплоть до пункта прибытия.
               
               V
             
              Но даже этим, совсем нехитрым планам, не суждено было свершиться. Тревожно дробный топот предварил появление взмыленного и взлохмаченного субъекта, который, крутнув головой в поиске места для приземления, шумно рухнул на лавку прямо напротив Жолнера, счастливо отдуваясь и целиком отдаваясь благостному изнеможению человека, привыкшего всюду опаздывать, но в последний момент всё-таки успевать. Ничуть не тушуясь, рядом с собой попутчик водрузил огромный старинный самовар, явно наслаждаясь неизбежно возникающей аналогией с эпизодом из имперского киношедевра^5. Достав обязательно-клетчатый платок, он с немалым достоинством промокнул лицо и удостоил Жолнера пытливо-осмысленным взглядом. Охочий до деталей читатель здесь будет вознаграждён, ибо всё в облике незнакомца соответствовало определению «опрятно, но бедно», свидетельствуя о неизбежной сдаче позиций, под натиском не знающих пощады обстоятельств. Некогда дорогая, фирменная джинсовая рубаха, заношенная до полной потери изначального цвета «индиго» и ставшая просто вытерто-пегой, виднелась из-под пиджака, в лучшую свою пору венчавшего добротной шерсти брючную пару, а ныне бывшего на видном месте старательно заштопанным, на менее — безнадёжно испачканным, но в целом, на удивление отглаженным и опрятным. Тёртые, как у американского колхозника, джинсы венчались игривыми отворотами, подчёркивая присущее владельцу понимание стиля даже в тяжёлые для него времена. А вот ботинки, — те были не просто отремонтированы — нет, они выглядели основательно, с грубоватым умением обувного реставратора, воссозданными заново, и в этой, новой реинкарнации, с прежней роднила их единственно, общая подошва.       
               Заметно, сыграв вступление кадыком, незнакомец глотнул воздуха и громко, необычайно чистым и с отменной дикцией, голосом произнёс: «Сограждане! С …летием либерально-демократического балагана вас!»
               Жолнеру сей же час взгрустнулось: потому как далее неизбежно ожидалась тирада о жидах-кровопийцах, бесстыдно обобравших страну в лице всех здесь присутствующих и его, пассажира, личном, а также патронирующих им англосаксах-дирижёрах, жаждущей нашей погибели, но субъект произнёс совсем неожиданное: «Сударь, — обратился он к Жолнеру — позвольте вас спросить: мы, похоже, с вами одного ведь возраста, а?» Жолнер, весьма дороживший собственной презентабельностью, тщательно поддерживаемой и стоившей не мало, ничуть не рвавшийся с ходу усмотреть сходство своё и потертого «джента», просто сухо кивнул, — но тому и этого достало. «Вот, — обрадованно, но с не меньшим артистизмом, произнёс владелец самовара, — и позвольте-ка мне, сударь, спросить вас: чего же больше боялись наши отцы, когда речь заходила о нашем с вами будущем, а?»
                Жолнер счёл достаточным заинтересованно приподнять бровь, не более, но попутчик оказался искушенным в мимических изысках и упоённо продолжил: «Ага, заинтригованы? Так не стану томить, отвечу: а боялись они единственного — чтобы их дражайшие чада не попали в тюрьму, верно? Поскольку это было единственным изводом маргиналов; ведь для остальных, нормальных, существовали кружки, секции — любые, на выбор, факультативы и усиленные классы, летние лагеря и турпоходы — да, господи, всё, что пожелаешь!» — в проповедническом запале ораторствующий воздел к закопчённому потолку руки, заодно хлебнув воздуха, продолжил: «Всякие дороги были открыты — перед любым! Вы в курсе, что папаша этого министра-взяточника при советской власти начинал дворником-лимитчиком, посредственно изъяснявшимся по-русски, а закончил уважаемым преподавателем столичного вуза? В какой стране такое было возможно?! И всякий мог выбрать любой путь, если только не дурак…», — в этом месте Жолнер, впрочем, как и всякий другой, кто в самой глубине уязвлённой души готов принять неоспоримость факта, что во всех собственных невзгодах виноват только сам, или, образно говоря, по молодости наломал дров поболее китайских лесозаготовителей, но признавался в этом крайне редко, да и то, как правило, с вымоченным в алкоголе трагизмом, глядя в оконное стекло, за которым невнятно, о своём, боязливо шепчет смутно угадываемый дождь, а напротив — собственное отражение, которому не соврёшь, как ни старайся; непроизвольно поморщился, словно его прилюдно уличили в принадлежности к малопочтенной когорте идиотов, просравших в своей жизни всё, что только возможно.
                А неведомый прежде оракул, добросовестно и со знанием дела, артикулируя, увлечённо продолжал: «И вот теперь, по прошествии долгих лет, я, сам отец половозрелого шалопая и уже весьма немолодой человек, задумываюсь и спрашиваю себя: а что дали мне эти десятилетия пресловутых реформ, приход которых большинство моих сверстников дожидалось с дрожью в коленках и дыханием, как у водолаза, через раз? И поспешу ответить: да ни х.я они мне не дали (тут он проделал чертовски удачное интонационное, с паузой, возвышение, и многие в вагоне обернулись, услышав «душевное» слово)! Кроме, пожалуй, одного — к извечному страху наших отцов по поводу казённого дома, в который непременно угодят их недоросли, прибавилось ещё два страха, и их, стало быть, теперь аж целых три: значит, чтобы мой сын не сел в тюрьму; не дай бог, не сел на иглу и, помилуй господи, не стал пидорасом! А, каков результат двадцати с лишним лет титанических усилий? И главное: обозревая этот набор из трёх зол, я никак не могу решить, какое же из них наименьшее?!»
                Последняя часть прочувственного монолога особенно ярко прозвучала в притихшем вагоне, внимавшем глашатаю суровой правды. Тот явно отрепетированным не единожды жестом достал снова платок и уткнул в него лицо — смотрелось драматично. «Всяко лучше малахольных с гитарой», — подумал Жолнер, признавая уместность эмоционального напора говорившего, и отдавая должное выводу —неожиданному, но не лишённому доходчивой иллюстративности. Незнакомец, понизив голос и прибавив ему слегка доверительной окраски, продолжил: «Я ведь «Бауманку» с отличием закончил и на военных сборах, лейтенантом, впервые осознал мощь державы, и что она за тебя, за каждого из нас, если что, горой — это внутри поселилось, навсегда, и потому, имея, как «отличник», право выбора при распределении, попросился в техотдел Института теплотехники — одного из самых тогда засекреченных…  Взяли на проект, которым руководил Сергей Павлович Непобедимый^6 — вы понимаете, что могли делать люди с такими фамилиями? Мы жили ради воплощения их идей, искренне, с пылом неиспорченной цинизмом молодости, полагая, что это и есть именно то, что требует от нас Родина — и как вдруг случилось, что ныне подобные слова и мысли вызывают глумливую ухмылку?»
                Он помолчал, словно продирался сквозь заросли нынешнего непотребства обратно, в благословенные времена своей молодости, и продолжил: «Известно ли вам, когда человечество окончательно признало приоритетное значение технического прогресса? — с начала эры воздухоплавания; картина миропонимания стала стремительно меняться, вслед за принципиально новыми видами реализации человеческих усилий — науки и техники, не зря так журнал назывался. Это влекло за собой неизбежное изменение сознания людей, в том участвующих —  выход на иной, более высокий уровень, если хотите: Циолковский, Королёв — они были уже другими, изрядно отличными от большинства. Тем паче (Жолнер подивился почти забытому обороту), ракетостроение — это действительно нечто запредельное, когда я вдруг осознал, какие характеристики у нашей «красавицы». Да, я помню, что всякий раз старался приходить пораньше: заходил в отдел расчётного моделирования и просто замирал перед её макетом в натуральную величину — поверьте, ни в чём человек так не поднимается над самим собой, как создавая ракеты — полноценное воплощения в металле силы воли и разума, несокрушимых в своём единении, как наша страна поры вашей и моей молодости. Знакомо вам выражение «красота — страшная сила»? — так это про них, наших стальных, крылатых «немезид», которых янки просто до икоты боялись. Ведь для «оперативно-тактических»… Вы в армии служили? — Жолнер кивнул, — тогда понимаете, о чём речь… они были самыми совершенными в своём классе: дальность до 400 вёрст, а точность попадания — голос его возвысился до патетических высот — вдумайтесь, сударь, наша ОТР-23 укладывалась в пятиметровый радиус от цели — да такое в артиллерии не снилось!»
                Тут он судорожно облизнул губы, и сразу показалось, будто человек, заново переживает разлуку с любимой. Немного погодя, продолжил: «А главное — мобильное шасси — запустили ракету — и на новую позицию, вот… и боеголовка с сюрпризом: с Ви-газом, а от него, наши химики постарались, да будет вам известно, ни один противогаз не поможет — проникновение происходит через поры в коже, поэтому заражение 100% личного состава подразделений противника. В эту, треклятую Кавказскую войну, всех грёбанных джигитов из их сраных гор несколькими точечными пусками повыковыривали бы — скольких мальчишек сберегли бы! Знаете — тут голос его вдруг просел и стал глуше, словно наступил черёд исповедоваться в чём-то тяжёлом — у моей свояченицы^7 двое мальчишек, близнецов, в 96-ом призвали — и обоих, через три месяца, на войну — а они, думаю, стрелять ещё толком не научились. Помню, на площадке перед военкоматом, на отправке, оркестр играл; военком, сука краснорожая, сынку своему, бугаю 100-килограмовому, все про это знали, болезней насочинял — от плоскостопия до тропической лихорадки, а уж перед призывниками и их родителями соловьём заливался: и о Родине, и о долге с честью… Слово офицера давал вернуть детей родителям обратно — и ведь не соврал, гнида, — обоих в гробах привезли через полгода — вместе и погибли, надо ведь так… Открыли прощаться — а их там и нету, тряпьё окровавленное, да не пойми чего ещё — она как увидала, так на кладбище умом и тронулась. Ходит теперь круглый год по дворам, стройплощадкам разным… обтрёпанная, как старуха, седая — мальчиков своих ищет. Муж не смог с ней, к молодухе сбежал — ну, так кто ж его осудит? Мы вот с женой регулярно к ней ходим, убираемся, еду какую-никакую готовим… В больницу не кладут — социально не опасная, говорят — и бюджет района не позволяет. А вы яхты наших нуворишей по телеку видали, с бл*дями и шампанским? Вот он, полагаю, бюджет-то где…» — платок вновь был вынут, но до лица он его не донёс, а судорожно скомкав в кулаке, продолжил:
                «Меченый^8, паскуда, сразу, как до власти добрался, принялся ракеты «под нож» пускать — и до нашей красавицы «Оки» дотянулся. Говорят, на очередном саммите «железная» Герцогиня^9, сразу распознав в нём бесхребетного подкаблучника, в углу зажала, и спрашивает: мол, Майкл, договор с Рейганом подписан, уничтожению подлежат ракеты дальностью от 550 до 5500 км., а «Ока» там, надеюсь, будет? И хотя формально она даже по нижнему пределу не проходила (всего-то 400 км.), эта гнида под козырёк: мадам, любой ваш каприз!
                Тем же, 89-ым годом, остановили производство; 239 боевых и 121 учебную — всё под пресс, чтоб не восстановили, не дай бог. Вместе с пусковыми и транспортно-заряжающими машинами — как будто и не было всего… Институт, по сути, прикрыли, десяток неприкаянных стариканов по корпусам бродит, все перспективные темы закрыли, и мы, некогда, без прикрас, техно-элита страны, нынче по-тараканьи мечемся, просто выживая — я вот…» Тут он смолк, уставившись в одну точку и пару раз тяжело, безнадёжно, как человек, видавший крах дела всей своей жизни, вздохнул. Жолнер не проронил не звука за время нечаянной исповеди впервые встреченного им человека; лишь стиснул зубы: услышанное, казалось, касавшееся только сидевшего напротив, являлось, по сути, новейшей историей всей его страны. Попутчик поднял глаза и виновато, болезненно скривив рот, улыбнулся: «Я вас, верно, утомил… Но, понимаете, так хочется выговориться, увидев осмысленный и неравнодушный взгляд — становилось очевидным, что он в присные времена жаловал Чехова. — Я, например, — соблаговолил он обратиться к самовару, приятельски хлопнув того по скорбно-тёмному боку, — подобный антиквариат изыскиваю, в гараже у себя восстанавливаю, а потом новоявленным купчикам предлагаю — берут, охотно берут, христопродавцы! Один при мне, со смеху умирая, тут же «Абсолютом» его доверху наполнил — и друзьям из краника, цедя «пожалтес-с-с», наливал — и ведь ржали все, чисто кони! А я в стороне, выручку свою грошовую в карман засовываю, а сам не могу понять: у меня ведь «красный диплом» лучшего технического вуза страны, почти 6 лет в секретном отделе ракеты проектировал, в институтской самодеятельности художественным декламированием увлёкся (вот оно, откуда интонирование — подумал Жолнер), «Тёркина» наизусть со сцены читал, на 9-ое мая — в зале тишина, а у ветеранов слёзы на глазах — как такое забудешь, это же наша страна была, а они, суки позорные, её у нас украли!» — голос его дрогнул, сник сорванным стеблем и затих — только в перестуке колёс звучало подтверждающе: «украли-украли-украли…»
                И глухо, словно ночами выношенный приговор себе и всем остальным, дальше из его уст прозвучало: «Как же случилось, что они с нами такое сделали? — эти бездари, неучи и алкаши — помните, любимые у «Горбатого»: «мЫшление», «дОговор» — он даже родного языка не знал, как полагалось школьной программой, а ему великую страну поручили — так на какой же результат мы рассчитывали?! Как там у сурового американца: ’’…такого человека уже в силу его характера надо было бы на веки веков лишить даже тени общественного доверия’’^10, а мы хлопали, ладоши не жалея…  Про «беспалого» и говорить не хочу; у меня отец покойный, в 44-ом метрику свою подделал, год прибавил, чтобы на фронт взяли. Под Кёнигсбергом осколками снаряда изрешетило, еле выжил — так он ведь валосердин пузырьками глушил, глядя по телевизору на то позорище, что тот утырок вытворял…  А вот сейчас смотрю на соотечественников — жестом завсегдатая кружка самодеятельности он обвёл рукой окрест вагона, — и понимаю: а мы им под стать, раз позволили подобному случиться…»
                Нутряной вздох смолкнувшей безысходности, упокоил страстный монолог, крепко Жолнера озадачивший. Однако, ехать предстояло ещё долго и ему искренне хотелось продолжения, но тут за его спиной основательно зашумели и загомонили…
               
                VI 
            
                Компания крепких мужичков, возрастом 45-55 и числом около 6, в плащах и старорежимных штормовках, с корзинами в руках, вошедших на только что отмеченной остановкой станции, — то были, надо полагать, истовые знатоки расположений ягодных полян и притаившихся в листве грибниц, в пользу чего свидетельствовали дивной первородности ароматы, тотчас обеспокоившие ноздри давно забытыми запахами настоящего русского леса, — бодро располагалась у самых дверей. Недавний обличитель гнусностей, происходивших в стране под общим названием «перестройка», немедля сменил показательное уныние на искреннее волнение, присущее сеттеру при виде лисьей норы: немного привстав с лавки, он пристально разглядывал новоприбывших поверх головы Жолнера, немало тем не смущаясь, — казалось, он даже чуть завилял задом. По его радостному челу Жолнер заключил, что попутчик знаком если не со всеми, то с половиною «десанта» точно. И в подтверждение несложной догадки на весь вагон прозвучало: «Александр Степанович, милейший, какими судьбами? Давайте-ка к нам, голубчик», — в тот же миг лицо новоявленного «голубчика» озарилось столь умилительной улыбкой, что сразу сделалось понятно — там грозило выпить! Ждать повторного приступа радушия он не стал, резво отбыв в приглашаемый угол, неся впереди себя, как исполнительный «половой» в трактирах пера Гиляровского, огромный закопчённый самовар. Спустя несколько минут шумных приветствий и незатейливого юмора вроде: «Степаныч, в Тулу собрался?», тембральной роскоши баритон, с ноткой должного благоговения, коей отличен всякий, удерживающий в руках до краёв налитую рюмку, провозгласил: «Ну-с, коллеги, чтоб не в последний раз…» — судя по волнению в голосе, до декламации Твардовского оставалось недолго.
                Жолнер, неожиданно предоставленный самому, благо близ сидящие попутчики, ещё недавно расторопно вытягивавшие шеи, дабы в превосходно озвученной крамоле отыскать что-нибудь  созвучное своему, давно скончавшемуся, но изредка памятному — тому, что в иных краях зовётся гражданской ответственностью, и сочувственно покивать, — все они сразу потеряли интерес к фрондирующему баритону, как только его обладатель, подобно многим до него, поспешил променять пламенное негодование на душевное возлияние в кругу знакомых. От чего-то в здешних краях постоянно так: самое идейное неповиновение завсегда сводится к походу в кабак.  Равнодушно таращась в окна на в одинаково к ним равнодушный пейзаж, украдкой жуя припасённые в дорогу разопревшие в целлофане бутерброды, они вялой, меланхоличной памятью, в след за кусками хлеба, проглатывали куски своих жизней — бессмысленных и никчемных, завершить которые предстояло так же — просто не проснувшись однажды.
                Наш герой, преждевременно, как скоро станет ясно, дорогой читатель, полагая самое интересное на сегодня свершившемся, повернулся к портфелю, желая достать и со смаком, не торопясь, пролистать журнал, про себя отмечая, что он прочитает в первую очередь. Обложку, выуженного из похуче-кожаных недр, издания, украшало изображение монструозного изделия заокеанских ножовщиков фирмы MERCWORX — кто в курсе, тот с почтением снимет шляпу. И Жолнер сразу решил, что прямо с середины журнала, наперво просмакует, со знанием дела написанную статью об американских умельцах, заодно приценившись к знатной железяке — ему ли не знать, по роду, fuck, его занятий, что такое с толком сработанный боевой клинок?
               Но эхо внезапно исповедального монолога попутчика, что до сих пор будоражило частой рябью недавно бесстрастную поверхность души, заставляя задумываться опять: как случилось, что этот состоявшийся технарь, вроде бы честный и неглупый человек, почтительный в прошлом сын, а ныне строгий отец, с одинаковым упоением чертивший за кульманом узлы любимых им почти до остановки дыхания, ракет, а в часы досуга декламировавший со сцены какого-нибудь Дворца профсоюзов пушкинскую «Полтаву» или лермонтовское «Бородино», ныне, обтрёпанным подобием булгаковского персонажа «починяет примусы» и всем достойным видам любви предпочёл любовь к водке? Задав себе этот вопрос, Жолнер не успел на него ответить, поскольку узрел в окне изрядной занимательности пейзаж и, благо электричка в силу неведомых бесправным пассажирам обстоятельств, основательно замедлила ход, успел разглядеть его во всех подробностях. 
                Среди привычной унылости заброшенного поля (не смотря нас завидной регулярностью случающиеся гуманитарные катастрофы в стране), манившего поклонников ТАРКОВСКОГО драматично-ржавыми останками сельхозтехники, брошенной тотчас же, как была объявлена независимость Великороссии от докучливых и прожорливых сателлитов с одномоментным ожиданием всеобщего и сытого благополучия, на чинном отдалении от пасмурной деревеньки, видом своим также отсылавшей к фильму «Сталкер» вышеназванного режиссёра, высилось, щедро-пожертвенно сияя золотом новодельных куполов, немалых размеров церковь, что прямо указывало — в здешних краях дерзостные изыскания разума сменила истовость веры. И ведь находились, с позволенья сказать, чудаки, отчаянно заявлявшие, что, мол, это по меньшей мере странно — в нынешнем, новом столетии (да чего уж — тысячелетии!), с его технократическими вызовами, почитать за главное занятие восхваление Господа, средь руин и обломков, щедро явленных на просторах некогда великой страны. Но им, умственно-немощным, доходчиво, с применением нововведённой статьи УК, поясняли, что с давних времён так уж повелось, что у нас «особенная стать и нужно токмо верить» — подразумевая собственный и во многом загадочный для нас же самих, путь. Вот для чего эти, только на первый взгляд, торопливо и в избытке построенные здания, и служат.
                Подле церкви, в благонравном почтении замерло несколько восторженного вида старух, в решётчатых от долголетия платках и ватных куртках, по-простому телогрейках, своим фасоном отсылавших к славным временам космического первопроходства; чьи мужья давно и безответственно спились, побросав ту самую технику в поле, но так и не дождавшись обещанного благополучия, а их сыновья подались в город, где охотней всего шли в органы охраны правопорядка или в бандиты, что, впрочем, подразумевало дивное, только здесь возможное, единение методов и целей — с ношением всякого вида оружия и абсолютной вседозволенности. Дочери, коль таковые имелись, в качестве руководства к действию использовали не единожды просмотренный в местном клубе фильм «Интердевочка» (честь и хвала вовремя перестроившимся кинорежиссёрам! — если есть Ад, то место в нём за вами зарезервировано, не сомневайтесь), а особо целеустремлённые ездили в райцентр, в видеосалон на «Эммануэль», и, вооружившись пагубной силы знаниями, доселе заботливо хранимыми суровой наружности учителями в тайне, также отправлялись в город, где активно пополняли ряды секс-революционерок, бесстрашно штурмовавших альковные баррикады в кружевных бюстгальтерах вместо хромовых курток. На этом, собственно, для них романтика и заканчивалась — далее шла круговерть бандитских саун, неизбывная вонь привокзальных сортиров, куда их затаскивали непривередливые, небритые коммивояжёры средней руки — не боящиеся ни налоговиков, ни СПИДа, ни самого чёрта — по нисходящей. «Дно карьеры»: ночная свежесть, от которой зуб на зуб не попадал, стоянок «дальнобойщиков», — и, наконец, малозаметное место в криминальной сводке за прошедшие сутки, как «неопознанный труп молодой женщины со следами множественных телесных повреждений и черепно-мозговых травм». Попадались особо везучие — эти выскакивали, долго лечась потом от доброй половины содержимого справочника практикующего венеролога и алкозависимости, затихая где-нибудь на окраине, торгуя в ночном ларьке неведомого разлива «глинтвейном» и изредка, профессионально отсасывая распухшему от осознания собственной значимости в экономике России, хозяину-армянину. А вот чтобы как в фильме, замуж за иностранца — ну, что вы как дети, ей богу, — то ж кино!
                Электричка за сим почти остановилась, чему вполне могла служить порукой воцерковлённость машиниста, возжелавшего перекреститься на купола и отложившего на время осенения себя крестом, рычаги управления, — т.е. препоручив всех едущих в поезде, в полном смысле, промыслу Божьему. Тут Жолнер обратил внимание, как старушки подобрались, стараясь выпрямить спины, согбенные в битвах за урожай и уподобились шеренге, словно новобранцы, с трепетом ожидающие явления дембеля — и оно случилось. Благосклонными взмахами пухлых рук окормляя всё живое вокруг, явился батюшка, весьма, как говаривали во времена руководящей роли партии, ответственных габаритов. Проходя мимо замерших в экстатической обездвиженности (вполне возможно, просто возрастной) прихожанок, он снисходительно ткнул каждой дланью в рыло для поцелуя, незаметно, как ему казалось, вытерев затем оную о рясу, после чего скорбной поступью направился к стоящему недалече чернёному Range Rover’у — наиболее удобному средству передвижения для влачащих тяжкое бремя аскезы. Распахнув дверцу оного, поп, подобрав полы чёрной спецодежды, принялся со смиренным усердием совмещать ширину дверного проёма «Ровера» с шириной собственного зада — выходило не сразу. И в оправдание ему автор поспешит заметить: чтобы там не насочиняли критиканствующие говоруны-естествознахари, а пребывание в роли связующего звена меж грешными мирянами и Богом, располагает порой к избыточным, на пристрастный взгляд, преференциям.
                Меж тем, усесться в салон у батюшки получилось. Наблюдавшая за сим добрая половина вагона облегчённо выдохнула; многие перекрестились. Следом, к вящему удовольствию обладателя криминального капюшона, электричка тронулась, на что он, отложив на время кашель и телефон, без какой-либо конфессиональной почтительности, сумрачно молвил: «Ну, конкретно, б.я, поехали!» А Жолнер, под впечатлением от увиденного, тотчас припомнил, что в силу близости к мегаполису, можно уже было настроить плэйер и послушать изрядно свободолюбивую радиостанцию «Эхо столицы», где в это время как раз должен, искрясь остроумием и благодушным сибаритством, витийствовать мэтр либерального безбожия и апологет материализма, сподоблявшийся из любой темы высечь искру атеизма и веру в Чарльза, нашего, мать его, Дарвина, с его натуралистически-плотоядным взглядом на человечество и мир в целом.
               
                VII
               
                Тут память услужливо подсказала, что неутомимый борец с умственной замшелостью, преподносимой, как чудесным образом сохранённая религиозность народа, имевшего наклонность совершенно иррационального толка, к страстотерпству и терпению вообще, признанные главным из завещанного нам пращурами сквозь тьму веков, — начинал в качестве вольного пекаря «с пылу-жару» криминальных новостей, коих в огромном, судорожно стряхнувшим с себя, как шалая собака воду, былую вальяжно-снобистскую статичность, городе, с каждым днём становилось пугающим образом всё больше.  Донося до изумлённых обитателей высококультурных коммуналок, со ставшим его фирменным отличием — развязано-циничным юморком, — новости о кровавых перестрелках в центре и расчленёнке на «Петроградке», он с рвение нежданного авгура указывал даже незрячим: вот они, перемены!
                И бывал столь убедителен в демонстрации оных, за щедро отведённые ему дланью лукавых деструкторов, 10 минут, что многим, помнившим Блока со школы, натурально плохело. Ведь им, потратившим жизнь на прохождение через адовы испытания — один только голод в Блокаду чего стоил; восстанавливая затем страну и ограничивая себя при этом даже в тех малостях, что в краях, отсель далёких, для любого гражданина считались разумеющимся само собой; чей незатейливый уклад, с обязательной плюшевой, пережившей вместе с хозяевами такое, что никаким Форсайтам^11 и не снилось, скатертью, и при ней уютной незатейливости вазочкой с вареньем, а подле — томиком Тютчева иль Фета, служил гарантом взаимного радушия меж домочадцами;  работой за зарплатный минимум, позволявшим, однако, чувствовать себя человеком; принимавшим с дзенским спокойствием, что они в самом конце очереди за светлым будущем, но утешавшихся мыслью «пусть хоть наши дети…», — каково им было каждый вечер лицезреть на экране молодца, который с поистине волкодавьей  жизнерадостностью и глумливой велеречивостью (намекавшей на похвальное и частое сиживание в публичных библиотеках) живописал, как в недалёком, ещё вчерашнем, прошлом, великий город, с неподдающимися осмыслению скоростью и упоением, превращался в нечто, расположенное аккурат между Чикаго и Махачкалой.
                Да, мнить себя в числе избранных, призванных исполнить увертюру перед самой, пожалуй, значительной геополитической катастрофой 20-го века — такое увлечёт кого угодно — слаб ведь человечишка, особливо тщеславием своим… Неожиданная торжественность в построении мысли немало позабавила Жолнера, и была им соотнесена с недавно выслушанными откровениями «декламатора»-попутчика. Да разве только этот, влюблённый в собственное красноречие, обычный журналист-понторез, паяц-эрудит, в былые времена так и остававшийся бы банальным, умеренно пьющим, репортёришкой (хотя, Жолнер, как человек, повоевавший, пусть и на другой войне, признавал: о «Чеченской» тот снял достойно)? И без него хватало в изобилии, невесть откуда взявшихся, разоблачителей, настойчиво требовавших слова и настораживающим большинством своих фамилий, накрепко связанных с «землёй обетованной». Наперебой, в газетах, журналах, радио и ТВ, единоголосно, отличней любого сыгранного оркестра, жгли своим картавым глаголом проклятое имперское прошлое, в котором, о чём с немалым изумлением узнал Жолнер, они поголовно голодали, носили обноски, а передвигались исключительно с заломленными за спину, проклятой ГБнёй, руками. А самое главное — все дружно, ежечасно и каждодневно, как рыбы на песке, задыхались от тотальной несвободы.
                Став постарше и прочитав немало книг, относимых людьми основательного умственного багажа к категории «серьёзных», средь которых была пара, с трудом осиленных фолиантов знахаря-психотерапевта старины ФРЕЙДА, Жолнер начал подозревать, что подобным публицистическим задором отмечены более прочих были те, кому в юности девки не давали, — а во дворе часто били. Да и превратно излагаемая фактология, с истеричным упором на инквизиторскую сущность минувших десятилетий, его основательно задевала — как никак, а он-то отлично помнил ту пору: «а я всё помню, я был не пьяный»^12. Ко всему, Жолнер знавал эту публику: в детстве, в их дворе водились такие, не слишком уважаемые «чистенькие» мальчуганы, чьи родители работали в институтах, редакциях или до поры безмолвными (они распрямят спины в конце 80-х) статистами, сиживали в горкомах и обкомах. В ладных, импортных курточках, при сверкающих новизной велосипедах, кроссовках и джинсах, о которых ему лично мечталось до озноба, — но отец, сразу после училища, как лучший в выпуске, воевавший во Вьетнаме, и сбитый в бою с двумя «Фантомами», чудом выживший, как отрезал, сказав, что за американские портки и копейки не даст — так и ходил, блин, в брюках, эхх...
                На завтрак они ели заботливой рукой нарезанные бутерброды с душистой колбасой и сыром в дырочках, запивая ароматным, сваренным на молоке, какао. У них всегда водились самые свежие, «чистяковые» (т.е. прямо с «пласта») записи: от «пёрплов» и «киссов» до «Чингис-хана» и «Церроны», и они запросто выносили и давали почитать невозможной редкости С. ЛЕМА или Р. БРЭДБЕРИ. И он готов был с кем угодно биться об заклад, что никому из них и близко не были знакомы голодные обмороки, или леденящий стыд неприкрытого зада. Так откуда, позвольте узнать, эта почти бесовская страсть к старательному изображению прошлого своей страны едва ли симпатичнее выгребной ямы? Единственное, что годится на роль достоверного объяснения — это то, как у ТИЛЯ стучал в груди пепел КЛААСА (пепел — порошкообразная субстанция, и как, чёрт возьми, он может стучать — ну, не горох же?), так и у этих «…вичей» и «…цких», переданная с молоком матерей злобная память обо всех страданиях и бедах гонимого народа, хранимая с цепким, бережливо-семитским усердием, подвергая их, словно расковыриванию ран, регулярной ревизии: старорежимное, унизительное указание за черту осёдлости, смачных хруст костей во времена киевских и кишинёвских погромов еврейских кварталов; лихой петлюровский посвист, с коим хмельные от безнаказанности и доброго первача, гайдамаки в куски рубили сотнями их сородичей потехи ради; далее — сумрачный прищур новой власти, установившейся, вот же парадокс! — благодаря стараниями горстки иудеев с лихорадочным блеском пенсне, сильней иных отмеченных умолкнувшей навсегда совестью. И сей недобрый прищур сохранялся всю первую половину века, когда, насмешки, похоже, ради, в качестве вожделенной вотчины, власть определили им не благословенные крымские берега, как мечталось, а черти насколько удалённые, полные звенящего гнуса и молчаливых шорцев, таёжные края. И видимо поэтому, только пробил их час (о чём они странным образом сразу узнали, ощутив, как крысы землетрясение, оскорблёнными холками предгрозовой гул тектонический разломов грядущей гибели империи), сплочёнными рядами, ведомые «своими» «огоньковцами» и проч., голося завиральные мантры о миллионах, сгинувших в сталинских лагерях, они с усердием подвальных грызунов кинулись раздирать тело огромной страны, странным образом сочетая громогласно озвученное стремление к justice for all, с желанием урвать кусок послаще — но так бывало во все времена. И преуспели в том знатно, прибрав к рукам самые прибыльные сегменты рыночной, мать её, экономики, попутно сумев убедить люмпенское большинство в никчемности крамольных мыслей о былом величии державы, равно как и в том, что радующее требуху колбасное изобилие куда как полезнее, а главное, доступнее, плохо различимого сияния заоблачных вершин, к которым ещё идти да идти. С другой стороны, найдётся ли смельчак, помимо давешнего собеседника, дерзнувший возвысить свой голос, дабы предать хуле обыкновенных людей, презревших сумрачное величие будущего своих внуков, и возжелавших простых, человеческих радостей здесь и сейчас — чтобы отныне, пламенным порывам сердца предпочесть сказочную возможность в любой момент нажраться от пуза?
                Не сдерживаясь, позабыв включить так и невостребованный плэйер, Жолнер с разбегу нырнул в воспоминания о предпоследнем десятилетии ушедшего века, и последнем для его страны, в которой он родился, закончил школу и поступил, без блата, денег и протекций в институт, а завалив, распи*дяй этакий, сессию, ушёл в армию… Вспомнил радостный гомон чаяний перемен в наступившие, пьянящие чувством предсмуты, времена — когда практически всем, за исключением, пожалуй, самых прозорливых да обладателей хронической язвы, казалось, что там, за открывшемся вдруг горизонтом, простирается восхитительных свойств капиталистическая даль, где каждому найдётся место под новым, по-рыночному, жестянкой сверкающим солнцем. Припомнились поздние вечера, когда под укоризненным взглядом матери-учительницы («тебе же завтра рано вставать» — тогда были ещё рабочие субботы), он готовил магнитофон, чтобы записать прямо с телека свежайшие трэки, звучавшие в программе «Взгляд», в которой всё происходило с волнительной, пугающе-смелой новизной. Торопливо, перебивая друг друга — настоящий прямой эфир! — компания по-уличному одетых, записных умников рассуждала, поверх красочных заморских видеоклипов, как безнадёжно ограничены мы и отсталы, и насколько свободны и целеустремлены те, кого прежде искренне полагали первостатейными врагами.
                И как, под задорно звучащих OZZY OSBORNE’а и STATUS QUO, они ежепятнично прилюдно усердствовали, чтобы посильнее пнуть загнанного Боливара социализма, по-идиотски надеясь, что всё, бывшее при нём: гарантированная работа, бесплатные детсады и школы, больницы и институты — всё это обязательно сохранится, перекочевав в «светлое завтра», а за раболепное елозанье на коленках перед изумлёнными столь скорой капитуляцией, буржуинами, те предложат нам вдоволь колбасы, бананов и джинсов, чему порукой отныне будет наше извечное, беззубое миролюбие, а взамен самой отважной мечты человечества, мы истово припадём к православным истокам, ознаменовав сие восстановлением, правда, с помощью османских строителей и доходов от контрабандной водки/сигарет, главного храма в столице — воистину, чудны дела, Господи, паствы твоя! Но никто из счастливо и внезапно обретённых партнёров, в дружеском расположении лукаво потупивших очи, почему-то не уведомил, что колбаса, джинсы, etc. прибудут токмо в комплекте с героином, нищетой, безработицей, повальным алкоголизмом и переломанными (в самом щадящем варианте) за долги пальцами. И СПИД вам в бонус. 
                Что же до общенародного, в едином порыве, броска на столбовую дорогу, ведущую прямиком к незыблемой вере, что отныне, любая, большая иль малая авантюра, будут, не взирая на степень безрассудства, заведомо успешны, коль в самом начале её осуществления осенить себя трёхперстием и услыхать зычно-басовитое «с нами Бог!», то здесь автор считает уместным привести слова замечательного актёра КЛИНТА ИСТВУДА, сказанные им в одном из лучших его фильмов: «God’s not our side’ cause he hates idiots too!» ^13   
               
                VIII
               
                Да и где сейчас, скажите, давно списанные на берег, эти отчаянные теле-флибустьеры перестройки? Интригующе седовласый разночинец-авантюрист Политковский; неумолкающий, отягощённый снобизмом и пингвиньей, жирной шеей, что вскользь намекало на возможный интерес к порно с малолетками, Мукусев; худосочный всезнайка, иссушённый желанием противостоять бесцеремонности естественного отбора, Дима Захаров… Где огонь в глазах поверх турецких свитерков, милое волнение пополам с «прямоэфирным»-live косноязычием, торопливость суждений и преступная, потому как им внимала вся страна, привычно веря, что мудаков в телеэфир не допускают, транслируемая от Питера до Владивостока, новомодная блажь о том, что учиняемый в стране бардак, уже с отчётливым, на нацокраинах, привкусом проливающейся крови, суть необходимая для нашего же блага, очищающая купель, из которой нас разом примут в light версию царства Божьего, припасённую специально для нас, доброхотами-атлантистами.
                Нету, никого — как, собственно, и страны, вырастившей и образовавшей их на свою беду. Один лишь этот, Любимов, состоялся в каких-то телевизионных чинах: но того сразу, по прикусу было видать — вцепится, х.й отпустит. Но остальные, думается, тоже не бедствуют и поныне. Но Жолнер был убеждён: наверняка им, далеко не глупым, ворочающимся бессонными ночами на «икеевских» кроватях, в прохладе, даренной азиатскими кондиционерами, не смотря на лёгкое отупление от немалых доз коньяка или скотча, является горькое, словно полыньёй вприкуску, осознание, что в страшном хоре заступов, похоронивших великую страну, их мотыги звучали солистами. А ведь отбазариться в конце пути не удастся — вот в чём Жолнер был абсолютно уверен, так в том, что попы всё врут: расчёт за всё совершённое тобой происходит в этой и только, жизни. Ползучими, скользкими неудачами, когда и не поймёшь сразу — а как такое случилось? Болезнями, внезапными и скорыми — твоих иль близких тебе людей, что в тысячу раз горше и страшней. Молниеносным, одномоментным крахом того, что совсем недавно казалось незыблемым, на века… Страшными сомнениями о никчемно, позорно прожитой жизни — в самую последнюю её минуту, что тянется дольше года и жжёт невыносимостью приговора: «всё не так, ребята…»^14 Да  мало ли каким образом Вседержатель призовёт к ответу? Спрос всяко суровым будет, токмо держись…
                Жолнер вдруг вспомнил отца, рано ушедшего и много не успевшего сделать для семьи и передать сыну то, что может передать только отец. Но своей жизнью он заставил, гораздо позже, повзрослевшего Жолнера многое понять. Отец был настоящим военным лётчиком, да каким — истребителем! В те годы громадная страна, снисходительно ощерившись межконтинентальными клыками, до икоты пугала нервно-впечатлительных буржуев, а профессия лётчика вызывала благоговейный трепет всякого подростка, наделённого хоть каплей воображения и отваги. Отец с отличием закончил училище, и через 2 года, как один из лучших в полку, был оправлен во Вьетнам, где в жарком небе над рисовыми полями отчаянно сцепились насмерть воздушные волки двух супердержав, нетерпеливо, до хрипа из глотки, желая выяснить, чьи же пилоты и чья техника окажется круче в реальной схватке? Батя выжил, получил орден «Боевого Красного знамени», что для формально мирного времени являлось примером невероятного служебного отличия и гарантом карьеры столь же головокружительной, как и выполняемые им во время тренировочных полётов различные «бочки» и «петли». Так поначалу и складывалось: он получил назначение на должность замкомполка истребителей, расквартированного в тогда ещё по-отечески патронируемой Союзом Восточной Германии — ГДР — там Жолнер, кстати, и родился в городе Мерзебурге. А перед отбытием на новое место службы отец, заехавший к родителям на побывку в родную Вологодскую область, только что получивший к ордену внеочередное звание «капитана», отметился молниеносным ухаживанием, главными составляющими чего были пшеничного цвета чуб из-под лётной фуражки и орден на груди, пленив белокурую красавицу Катю, только что закончившую с отличием филфак МГУ и добровольно(!) прибывшую в местную школу. Свадьбу сыграли незамедлительно, после чего молодые оправились в немецкую сторону, оставив немного ошеломлённых столь резким оборотом родителей, одних переживать исключительной быстроты и значимости событие в жизни их детей.
                Но, видимо, батя родился не под самой счастливой звездой (а Жолнер к своим 40-ка годам окреп в уверенности, что это точно передаётся по наследству), которая и осветила своим недобрым светом дальнейшие события. Вскоре после радостного обретения наследника, т.е. Жолнера (тогда Костика), новоиспечённый, самый молодой в 16-ой Воздушной Армии, майор и отец в придачу, ввиду отказа двигателя МиГ-19 во время учебного вылета, грохнулся оземь, чётко меж аккуратных немецких домиков, чудом никого из местных не придавив насмерть, — это отец, не катапультировавшись, боролся за спасение машины до последнего. Он вновь, как и будучи сбитым в бою с двумя «Фантомами» во Вьетнаме, остался жив, но спину покалечил основательно — и после 7-ми госпитальных месяцев был списан из авиации вчистую. Вернувшись в родной городок, он, чтя местные традиции, сильно запил, заглушая водкой то невыносимые боли в поломанной спине, то сильнейшее разочарование пополам со стыдом перед женой и сыном за скорое и нескладное завершение так многообещающе начавшейся лётной карьеры.
                Жолнер на всю жизнь запомнил не мигающий взгляд нетрезвого отца, ушедшего в глубоком, истово самурайском презрении к тому калеке, коим он стал, так далеко, что возврата уже не было. Через год после рождения младшей сестры, которую мать упрямо выносила, старательно не замечая мрачного отчаяния, что уже просто не выветривалось из квартиры вместе с дымом бесчисленно выкуриваемых им папирос, одним зимним утром отец, натужно захрипев, сумел, наконец, заставить остановиться давно ненавистное ему сердце. После его смерти мать стоически выдерживала непристойный хоровод ухажёров, с мыслями и надеждами, роящимися в диапазоне от разовой ночёвки до крепкого совместно-семейного счастья, но пока Жолнер с сестрой росли, она всех без сожаления отшивала. Лишь многим позже, мать величаво снизошла до самого стойкого и терпеливого — Аркадия Степановича, ещё вполне крепенького мужичка, в былые времена занимавшего средней ответственности пост, — он-то, кстати, и посоветовал Жолнеру рвануть контрактником на Кавказ, ради чистоты военного билета. Тут Жолнер вовремя осёкся в готовности было разлиться неудержимым половодьем воспоминаний, но автор, желая угодить пытливому читателю, с готовностью пояснит, чем же «военник» нашего идальго отличался от обыкновенного, имевшегося у всех законопослушных граждан, образца.
               
                IX
               
                Да и сказать честно, практически ничем. Того же бордового цвета книжица, со звездою на обложке и скупым перечнем этапов прохождения срочной службы: когда призван, номер части, автомата (странное дело, помнил до сих пор), присвоения звания, классности и пр. Но вот там, где волнительным, завершающим процесс становления настоящего мужчины (так, по крайне мере тогда воспринималась армия, хотя ему припоминались разлагающего свойства эпизоды юности дворян, коих заботливые отцы самолично отводили в публичные дома к опытным девкам, а уж потом определяли на службу в полки, — и своя логика здесь, очевидно, присутствовала), аккордом, синим по серому, с печатью, должна была значиться запись об увольнении в запас — но вместо неё значилась другая, напрочь лишённая даже намёка на волнительность содержания, а напротив, выглядевшая зловеще: «Убыл из части в связи со вступлением в силу приговора К….ского трибунала». Да, премного озадаченный читатель, именно так и завершилась служба нашего героя — под самый её занавес, его и ещё 7-х раздолбаев, двое из которых успели демобилизоваться (!) и отбыть домой, привлекли к уголовной, мать её, ответственности по нашумевшему, на весь Прибалтийский военный округ делу, об избиении «молодых».
                Обиднее всего то, что сам Жолнер, справедливости ради, будучи «дедом», никогда особо не зверствовал, в отличии, скажем, от Татарина, раз*ебая и отморозка из 2-го взвода, который отличался буйным норовом и молотил «душар» без жалости. С него, дебила патентованного, всё и началось: как-то испив местной, особенной чистоты водки «Палангас», он устроил в караулке форменное гестапо, после чего двое «духов» рванули в «самоход»; к вечеру, были, конечно, изловлены, а затем, добрых 2 часа, исповедовались изумлённому дознавателю о нравах и обычаях десантного полка К…ской воздушно-десантной дивизии, попутно, для пущей убедительности, демонстрируя знатных размеров синяки на груди — то еб*нутый Татарин взводил ихние АКСы ударами приклада в грудь, ушибая что есть силы. Подобные откровения об особенностях несения службы в элитных, как ни крути, войсках, сильно огорчили присутствовавший на допросе комсостав дивизии, особенно политруков, в чьём ведении находилась неусыпная забота о создании мужественно-безупречного облика имперских десантников, — а тут вона как выходило: почище «зелёных беретов».
                Посему, скрипнув зубами от понимания, что шила в мешке не утаишь, поскольку счёт избитых солдат-первогодков уже шёл на десятки, и некоторые из них отправили домой, минуя «секретку», кричащие о помощи письма, командование дало команду «фас!» — и по полной, бл*дь, без намёка на снисхождения. Показания посыпались лавинообразно, со всех сторон: «духи», осмелев, дружно припоминали множественные синяки, пинки и затрещины. Вернувшись из караула, Жолнер вдруг увидел в кубрике наряд из комендатуры по свою душу, который и препроводил его на гарнизонную гауптвахту, где, отбыв неделю в «одиночке», он узнал, что так же причислен к «злодеям» на основании показаний рядового Адомитиса, сумевшего аж на 3-х листах, крайне увлекательно (мнение следователя, да и Жолнера тоже) рассказать об унижениях и боли, коим его, обычного прибалтийского парня, пришедшего в армию «просто служить, как все, панимаэтэ?», подверг сей жестокосердный «дембель». В общем, трибунал с готовностью и усердием асфальтоукладчика, отвесил Жолнеру 3,5 года всамделишной зоны — не мало, хотя тому же Татарину, коего полковой «молодняк» дружно определил в главные экзекуторы, вломили аж 8 годков — но ведь, сука, действительно «борщил» и издевался, а тут… Ну, да, «лабусу» Жолнер, спору нет, зарядил от души — так ведь за дело! — после того, как обнаружил спящим в тёплом боксе, умело приладившимся к катку БМД-эхи, да ещё пытавшегося изобразить некое возмущение, заявив, что «очэн устал»! Вот тут, Жолнер, вспомнив, как их без жалости мордовали по прибытию в полк из «учебки», желая показать, что вот она, «настоящая служба», которой они, «сучата зажранные, в упор не видали», впал в праведную ярость и душевно уделал наследника тевтонских анклавов — практически, как и на Чудском озере несколько веков тому назад.
                Прибыв на зону, он сразу ощутил колючую чуждость барачно-лагерных традиций — ему, не имевшему здесь земляков, поскольку призывался он из Ленинграда, где бестолково проторчал, вместо учёбы развлекаясь с девахами из ЛЕСГАФТА, год в инженерно-строительном, а отбывать срок его отправили сюда же, под Питер, исходя из таинственно-незыблемых, как и всё армейское, правил: сидеть там, откуда призывался, — и сиделось ему, честно сказать, не очень. Особенно доставали айзеры, невесть откуда взявшиеся в этой, весьма удалённой от их щедро-солнечной родины, юдоли печали. Посредством присущей им наглости, бетонной сплочённости землячества и шальных, засылаемых с воли денег, они держали на зоне «маковку», т.е. по факту, заправляли всем. Местные блатные, конечно, пользовались старорежимным почётом и уважением, но «чернявые» их не боялись, зачастую отмечаясь форменным беспределом. Понимая, что в одиночку ему не выстоять, Жолнер внял совету колоритного сидельца по отряду — бывшего бухгалтера, ныне зэка-диабетика Ефима Моисеевича, «тащившего» 15-летний срок, но сохранившего нерастраченным умеренный запас человечности, как ни странно: жалея начинавшего тонуть в зоновской жиже, парня, он, пригласив «испить чайку», воняя ацетоном изо рта, наклонившись и понизив голос, посоветовал Жолнеру обратиться за покровительством к блатным-славянам, сразу предупредив, что за это, скорее всего, придётся заложить душу. Но Жолнер был комсомольцем и атеистом, и желал единственного — отсидеть это ёб*ный срок с наименьшими для себя издержками, а будучи хлопцем начитанным, счёл финальную фразу старого еврея ходульной фигурой речи, не более. И…
                чтобы унять готовую подняться в памяти волну шлака, отчаяния, мрака и боли, давно, казалось, забытых, но составлявших, сколь бы прискорбно ни прозвучало, изрядную часть им пережитого, Жолнер резко встряхнул головой, словно вызывал некий ритуальное эффект, что гарантировано прервёт парад без надобности полезших из подвалов памяти, воспоминаний; заставит умолкнуть этот некстати разбуженный бестиарий, не беспокоивший его уж много лет — ан нет, пробудившиеся твари вопили всё громче, и пришлось отвлечься, банально включив на плэйере «Эхо столицы».
                Сибарит-гуманитарий сим часом заканчивал свой эфир, барственно похохатывая и завершая сочленять, к вящей радости бунтующих подле кофемашин и кулеров сусликов, особой цветистости афоризм напоследок, — мэтр нигилизма сделал своё очередное, еженедельное дело, посеяв в хлипких телами и душонками офисных клерках, равно как и у опрокидывающих «мохито» по 5 раз на дню столичных домохозяек, искру мятущейся, боевито-задиристой надежды, от которой, забывая её заведомую бестолковость, становится то внезапно жарко, то вдруг холодно и зябко, — впрочем, по окончательному успокоению, приходила здравая мысль, что не надо было закусывать йогуртом, как бы пикантно это ни казалось. Далее эфиром завладели визгливо-напористые, очевидно измождённые фитнесом и низкокалорийными диетами, дамочки, которые, дабы отвлечься от удручающей толчении импотентов вокруг них, принялись упоённо сыпать фактами произвола и коррупции загнивающей власти, спасти от которой мог лишь новоявленный герой либеральных лубков, г-н  с «подвальной» фамилией. Жолнер разок наткнулся на его речёвку в интернете, и жизненного, с горьким привкусом пресловутой настойки боярышника опыта хватило, чтобы идентифицировать (вот она, польза разгадывания кроссвордов!) оного как циничного и знающего себе цену заведомого прохвоста. Вдобавок, Жолнер сильно сомневался в искренней того «оппозиционности»: который год «вождить» недовольными и ни раз сапогом в рыло от жандарма не схлопотать — воля ваша, но так не бывает! Посему дальнейшее перестало интересовать настолько, чтобы вслушиваться в каждое слово; да и знавал он на зоне подобных субъектов: вовремя и «кумовьям»^15 нашепчут, что знают про дела на зоне, и блатным чифирку расторопно заварят, от себя присовокупив пару-тройку конфет «благородных», рассмешат авторитетов похабным анекдотцем, а заслышав поощрительное «а ни чё, нормулёвый босяк» с деланной благодарностью чуть улыбнутся, услужливым блеском глазёнок маскируя действительную мысль о том, каково б вам, сукам, пришлось, окажись огнемёт под рукою. И крайне удивляло, насколько скоро и уверенно этот далеко не безупречный образ, становился подобием иконы для тех, кто вроде бы с мозгами — но устал ходить под гнётом и молчать! Но ведь то, что ожидалось вслед за приходом к власти подобных мелкопоместных «Цезарей», подробно излагалось в любом учебнике истории, о чём образнее всех выразился УИНСТОН ЧЕРЧИЛЬ (правда, по иному поводу): blood, sweat and tears…^16…
                Но тут вдруг подкатило: да ну вас всех, к хренам собачьим — в этой стране, видно, так до скончания веков и будет: постоянное мозгоё*ство — вот здешняя национальная идея, с периодическим, раз в 100 лет, кровопусканием! И все они заодно — и засевшие в Кремле псевдопатриоты, гораздые продавать Родину уже в буквальном, как воду из Байкала, смысле; и все эти Довзоровы-Подвальные, большею частью просто хорошо образованные, но те же «кухаркины дети», вовремя смекнувшие, что прибыльней всего — поносить и окатывать вербальными помоями незыблемые для большинства ценности, заходясь в слюнявом раже собачонки, которой нарастили, для пущего шума, цепь — ничтожные духом и обманчивые интеллектом, что с них взять? А те немногие, кто действительно с мозгами — те более мастера эпатажа, нежели осенённые благородством печали о судьбах Отечества мыслители, — в силу возраста, возможно, как тот же Довзоров: едва закончилась пора разудалого коллекционирования, на потеху таблоидам, разноталанных актрисок, что явилось не результатом отточившегося с годами вкуса, надо понимать, а банальной эректильной дисфункции (тут и к ФРЕЙДУ не ходи), но обывателя повергать в поздневечернее изумление всё также охота, ведь не вискарём и салями единым! — потому и достаётся из пыльного чулана архаичный дарвинизм, который всё-таки одна из гипотез, а не догма. Далее чучелу придаётся глумливо-жутковатый вид — и вот вам, чтящие Отца нашего и дары его — еженедельный сеанс ёрнически-атеистического камлания в духе самодеятельного вуду. Но, поскольку тут, понятно, не New Orleans, а он сам не полуграмотный негр-обдолбыш, то выглядит это смешно, а временами даже жалко — жизнь уж к завершению идёт, что подразумевает отличительно-уместную серьёзность, а пылкую дурашливость надобно оставлять тем, чей возраст может служить в данном случае хотя бы оправданием.
                И здесь Жолнеру подумалось: вполне допустимо, may be, что после естественной и, понятно, максимально достойной кончины, запросто может при вскрытии обнаружится основательная костная мозоль в лобной части, неопровержимо доказывающая регулярное постукивание оным об пол у потаённой лампады, под шепоток скороговоркой о прощении за дерзость в суждениях и ересь в мыслях, — но ведь чего не сделаешь, чтобы подле подъезда «выезд» припаркованный дожидался, цилиндров на 8, а перекусывалось в заведениях, где повара в кухонных изысках разумели не меньше, чем досточтимый академик ПАВЛОВ в собачьей слюне. Жолнер отлично понимал: слова ничего не значат — скольких он перевидал, говорунов и пустозвонов — до первого, настоящего оскала судьбы, с выстуживающим нутро, мечущимся в черепной коробке единственным: «всё, похоже пи*дец…» — и не важно, чем она на сей раз решила тебя проверить: запрокинувшим голову в молитвенном экстазе боснийском гранатомётчиком с «Мухой» наизготовку, или лениво сплёвывающими зоновскими «бультерьерами» с монтировками в татуированных перстах, — но лишь после подобного в вашей жизни, бескомпромиссного «или-или», уместны разговоры «за жизнь»; как там у Семёныча: «…вот тогда и приходите, вот тогда поговорим…»^17,  — а без этого в жопу вас, судари и сударыни, да в самую, что ни на есть, глубокую!
                Свято веруя в успокоительную силу музыки, Жолнер отыскал в трек-листе плэйера песню достойного «южанина», замечательного белого забулдыги и бабника, HANK’а WILLIAMS’а, из давно минувших, благословенных 50-х гг. прошлого уже века, сочинявшего простецкие, но трогающие за душу кантри-безделицы, с плавающей гитарой и не всегда выдержанным ритмом; но как славно они умиротворяли его, израненного вдоль и поперёк, будто на передовой, этой бл.дской жизнью, — с тех самых пор, как просвещённый продавец аудио-магазинчика в подвале^18, с вампирски-карпатским названием, порекомендовал ему сего американца, не забыв, со столичной ухватистостью, включить в цену диска стоимость краткого ликбеза — но оно того стоило! И услыхав в наушниках по родному знакомые, гнусаво-дребезжащие интонации во вступительной строчке «Today I’d passed you on the street and my heart fell at your feet…»^19, он блаженно откинулся, насколько позволяла хренова доисторическая лавка (а не позволяла она вовсе), ибо это и был настоящий релакс белого, чуть уставшего человека — не загадочный шёпоток псевдокаталонских монахов, под унылые шлепки компьютерных ударных, которыми, помнится, несколько лет кряду, как пушечным салютом вернувшийся из долгого похода в порт приписки  крейсер, с завидным единодушием встречали его одинокие дамочки, перед тем знатно хлебнувшие амаретто с водкой и запалившие немилосердно вонявшие, то бишь ароматные, свечи, а в качестве саундтрэка к этим вдохновенным «1000и 1-ой ночи» в малогабаритных квартирках, звучала, доводя  до исступления, та самая, названная в честь немецкой шифровальной машинки, убогая группа — и то сказать, не всякий стон здесь песней зовётся.
                И уж точно не украшенные сочнейшими, будоражащими печень «басами», куплеты раскаченных ниггеров из Бронкса, с их извечным motherfucker и перманентно простуженными мозгами — иначе чем объяснить круглогодично носимые вязанные шапочки?   
               
                X
               
                Оставив, за начавшимся со скоморошьим пафосом 21-м веком право удивлять его и дальше, Жолнер неторопливо продегустировал журнальную статью об аризонских умельцах и настолько оказался впечатлён, что немедля достал телефон и по знакомому, весьма ограниченному кругу лиц, номеру, принадлежавшему матёрому «доставале» почти невозможного — сиречь незаконного, по кличке Годзи, не мешкая, отправил заказ на модель “Snyper”. Заодно увидал смс от Борова: «Едешь?», свидетельствовавшее в пользу срочности дела и, чего уж, явной его неотложности. Памятуя о присущей Борову горячей нелюбви к «иностранщине» (что нынче принималось за наличие крепкой гражданственности и патриотизма), правда, за вычетом односолодового скотча и «люксовых» автомобилей, Жолнер с удовольствием представил, как тот наморщит свой кабаний лоб, и набрал латиницей: «Yes». В состоянии редкой, благодушной снисходительности он решил дослушать сборник ХЭНКА полностью и без изъятий, тем более, что до «конечной» оставалась добрая половина пути. Сквозь лёгкую, покачивающую дрёму, увидал мелькнувшую вывеску с названием предстоящей станции: то ли «Бездетная», то ли «Раздетово» — словом, неряшливым указанием на то, что счастие бывало здесь не часто и только проездом. Состав судорожно дёрнулся, как бы решая: а стоит ли, — и замер.
                На перроне замелькали силуэты с поклажей и без, мимо окон с диким кличем пронеслись какие-то удальцы; наконец, тронулись. И только Жолнер вознамерился основательно вздремнуть под неказистые припевы лузера №1 всея USA, как за спиной так загрохотало и столь основательно зашумело, что он поневоле обернулся. Через недораздвинутую вагонную дверь, хохоча, горланя и мешая друг другу, счастливо матерясь, как матерятся обладатели юных лет да слабых мозгов в придачу, в вагон ввалилась пятёрка парубков, возрастом от получения паспорта и выше, в одинаковых шарфах неброской расцветки, экономно стриженные, кроме одного, и банками пива наперевес. Тот, что был черняв и с волосами, прошёлся вперёд походкой пеликана, позабывшего, как взлетать — сутулясь, вразвалку и хмурясь от тяжести бремени лидера, возложенного на него прочими имбицилами; разглядывая окружающих исподлобья, но зорко, очевидно предпочитая не увидеть никого, здоровьем и числом превосходивших его «отряд». Оставшись довольным осмотром — притихшую компанию ракетостроителей-грибников он в расчёт не принял в силу их явно «интеллигентского» вида, чернявый тотчас озарился паскудной ухмылкой и заорал: «Граждане, победа! Мы сделали е.ных «коней» — зиг!» В ответ ему, радостно и громогласно, остальные недоумки рявкнули на выдохе: «Хайль!», истово салютуя вожаку классической, более чем полувековой давности, «зигой». Щелкнув язычком пивной банки, главарь шумно, по-плебейски отхлебнул из неё, и окрылённый наметившейся вседозволенностью, с клокочущим в горле весельем пополам с пивной пеной, крикнул: «Друзья, соотечественники, вы должны присоединиться к нашей радости — отсалютовать героем старым добрым арийским «зиг»!» Оказавшись рядом с сидевшей в обнимку молодой парой упитанных голубков, он угрожающе протянул: «Ну-у-у?» — те испуганно, невпопад, вскинули руки, вызвав дружное улюлюканье гопоты: «Не-е, не пойдёт — повторить!» — во второй раз вышло слаженно, и от них отстали. Правда, выделявшийся из стаи ростом и широтою плеч, амбал с рыжей щетиной на круглой, величиной со средний глобус, башке и россыпью веснушек на записного идиотизма харе, не преминул полапать девчонку, довольно при этом гоготнув: «Ого, классные дойки — береги их, I’ll be back!» — чем вызвал шквал веселья и пивной Ниагары.
                Жолнер, подобравшись, внимательно наблюдал в пол-оборота за бледнеющими от нежданного унижения пассажирами: по одному, либо по двое, не слишком ломаясь, с карикатурной радостью они вскидывали руки, вызывая всякий раз приступ буйной радости скотного двора. Переместившийся, скорей всего, пока Жолнер сподобился вздремнуть, на соседний ряд и потому оказавшийся к утыркам ближе, обладатель капюшона — надежда отечественного рэпа, — не иначе, чтобы указать на свою криминальную состоятельность, чуть приподнявшись, принятым на районе образом растопырил пальцы и с деланной хрипотцой знававшего жизнь «бродяги», прогнусавил: «Чё за напряги, пацаны?» Но оказавшейся в авангарде ценитель девичьих грудей, в болтающихся парашютными стропами широченных подтяжках и тревожащих даже Жолнера своей добротностью распродажных «натовских» ботинках, задорно взопил: «Сидеть, чучело х.ево!» — и лихо развернувшись на пятке, пробил отменный «маваши» в грудь хранителю традиций Южного Централа на земле русской. Глухо охнув, в унисон хрустнувшей грудой клетке, отрок прилип к спинке лавки, с коей так необдуманно поднялся, судорожно, ритмично соображая, что ему удастся скорее: задышать, или здесь же и помереть, не сходя с облупленных сидений? Выроненный им телефон глухо стукнул об пол — и был тотчас приравнен к мечу, выпавшему из рук поверженного гладиатора, а потому немедленно оказался подметён юрким малолеткой, с не по годам, разбойничьей рожей и в косухе с волчьей мордой во всю спину — из числа тех, малорослых задир, что обязательно числятся в штате любой уличной банды. Обернувшись, Жолнер узрел заострившиеся, напряжённые лица грибников, средь которых особенным унынием отметилась физиономия недавнего собеседника-декламатора, которому — и это Жолнер определил без труда — драться в жизни приходилось не часто, и всякий раз его при этом сильно били. Двое из компании, особливо отчаянные, кряхтя, с пятнами гнева на лицах, принялись рыться в корзинах, отыскивая складные ножи — запахло, мать её, всамделишной кровью. Комично-постыдное усердие, коим отметилась добрая половина вагона (до другой отморозки ещё просто не добрались), демонстрируя ублюдочный жест, вполне устраивало распояшившихся недорослей, и не стало таким уж непосильным бременем для тех, кого нещадно ободрало абразивом десятилетие 90-х — по прихоти властей им приходилось исполнять и не такое. По недоброму блеску в глазах тех, кто, отыскав, сжимали в руке незатейливые, ценою в 3 советских рубля, «складнички» с белочкой на рукоятке, было ясно, что подобного делать они ни при каком раскладе не станут — суровые дядьки, прожившие отнюдь не жаловавшую их поблажками жизнь, не собирались лажаться в её финале —  и каменели ликами с каждым метром, на который бесшабашная гопота к ним приближалась. И настолько смотрелось это по старорежимному основательно (по-нынешнему — «круто»), с достоинством и куда-то ныне подевавшемся самоуважением, что Жолнеру вдруг до кома в горле захотелось с ними, плечом к плечу, — с настоящими, уже «снятыми с производства», постсоветскими мужиками, которых не дотравили «Ройялем» и не закабалили пиратским по сути, микрозаймами — непоколебимыми в своей, выстраданной и сохранённой, правде жизни. Точно так, как давным-давно, ещё в детстве, уже став к тому времени «безотцовщиной», ему до скрежета зубовного хотелось к тем, кто гордо вышагивал рядом со своими отцами, держа в руке слаженные бамбуковые удочки, а за спиной настоящий взрослый рюкзак, а отдельные счастливцы, на зависть всем пацанам во дворе, красовались притороченной с боку всамделишной сапёрной лопаткой. И глядя и в след, злобно дёргал он свой обшарпанный велик, чтобы с атаманским посвистом промчаться, распугивая благополучных мамаш и сонных кошек по соседскому двору, резво оставляя за спиной гневные крики о неотвратимой, начиная с ушей, расчленёнке.
                Жолнеру в этот момент стало необычайно волнительно и хорошо, настолько, что дождавшись, когда юные упыри поравняются с проходом и вскользь отметив, что давешние мелкие бесенята, мальчик и девочка, в начале пути приближавшие, насколько могли, гипертонический кризис старикану в бейсболке, молча, сглатывая слюну восхищения, наблюдали за отморозками, находя в них живейший пример для подражания в предстоящей жизни. Вытряхнув пробки наушников, он достаточно громко, уверенно артикулируя, произнёс:
                — Смотрю я на вас, отроки, и не приносит взор мой ни радости мне, ни отдохновения…
                Конопатый здоровяк по инерции сделал было пару шагов мимо, однако привлечённый ладно скроенной фразой из слов, сплошь незнакомых, остановился. Вожак же, как раз поравнявшись, склонил голову набок, натурально изобразив Pelican sollicitor^20.
                — Ты чё куришь, дядя? — с напускным дружелюбием вопросил он.
                — Лет пять, как бросил, — с подобающим ситуации ироничным спокойствием ответствовал Жолнер.
                — Чё, здоровым помереть собрался? — Чернявый резко приземлился напротив, эффектно, в стиле «побазарим?», опёршись таким же здоровущим ботинком о лавку, где сиживал Жолнер. «У них дисконт в обувном, похоже — или, что верней, подсобку у рыночников обнесли», — окинув взглядом добротно строчёный ботинок, подумал Жолнер.
                — А это чё за хрень? — палец юнца проткнул пространство меж ними и почти упёрся в висевший на шейном шнурке, плэйер, дизайном своим походивший на градусник ветеринара.
                — Мп-плэйер, музыку, знаешь ли, люблю послушать…
                — Оба, жухлый перец, а ещё жжёт! — поворотясь к сподвижникам, юморнул Чернявый — те в ответ покладисто заржали.
                — Смешно, — признал очевидное Жолнер.
                — Да не, дядя, грустно, — продвинутое человечество давно всё в телефон запихало — удобно ведь! — покровительственно, наклонившись и с радушием койота скалясь, произнёс Чернявый.
                — Да клал я на человечество… —  внезапным железом звякнуло в голосе Жолнера, и сразу тало ясно — дружбы не будет.
                — Дерзишь, дядя, — задумчиво, как бы с сожалением произнёс, наверняка знававший толк в позёрстве, Чернявый, — короче, с тебя чёткая, во весь рост, «зига», а этот артефакт — тут он снова ткнул пальцем — можешь оставить себе, так, пацаны? Малой, чё скажешь?
                Названный гадёныш, с повадками будущего висельника, радостно, что явился повод проявиться, зачастил с матерком: — Ты чё, Грач, на х.я оставлять? Подрезаем, я без базара у Седого за эту е*аландию карабаса три ганжи заряжу, а он братве на зону отгонит — полюбас через месяц отшмонают, не жалко, — человекообразный набор звуков стороннему уху сказал бы немного, но Жолнер прямо-таки наслаждался доморощенной «феней».
                — Во, слыхал? Сымай, значит, погремушку — пацанам она нужнее, а тебе, дядя, позняк мажорить, — выдохнул с ленцой Чернявый, посчитав тему исчерпанной.
                — Вот что меня озадачивает, — голос Жолнера звучал ровно и даже бесстрастно, ничуть не отмечаясь уместным, казалось, волнением, — вы все, наверняка, правнуки тех, кто жили в единственной стране, сумевшей противостоять арийским вы*лядкам, — той безукоризненной немецкой машине, за год с небольшим подмявшей под себя почти всю Европу: заносчивых французов, драчливых скандинавов, задиристых чехов и шебутных поляков; британцев, чего там, спас лишь океан…  И только мы сумели их остановить, переломав хребет так, что они, пидоры, до сих пор во сне вздрагивают и скулят! Но даже нам самим, неведомо до сих пор, какой ценой — запредельным, не поддающимся осмыслению, числом павших — тех, кто, не колеблясь, отдал свою жизнь за победу над тевтонской мразью. И, глядя на вас, «заводные другас», я начинаю верить, что потеряли мы слишком много из числа самых достойных и смелых, позволив тыловикам, торгашам и уклонистам беспрепятственно размножаться, заполняя страну человеческим навозом сверх меры. А сейчас вы, безмозглые уёбки, проезжая там, где ваши прадеды горели заживо в подбитых танках, падали замертво, пробитые пулями навылет, задыхались, засыпанные землёй и осколками от бесчисленных бомб и снарядов, — вы, чьё имя отбросы, требуете, чтобы всякий из нас предал, опозорил их память этим жестом подонков и убийц.
                Немало впечатлённый собственным, преисполненным убедительного вдохновения, стилем, Жолнер, пододвинув портфель, под сумрачным, выжидающим взглядом Чернявого, поставил кейс на колени и засунув в него руки, взялся аккуратно, не вынимая, разворачивать «Вальтер». Понимая, что основательно рискует — ибо ежели навалятся кодлой, х*й отмахнёшься, — тем не менее, был уверен — красиво понта ради, Чернявый ему непроизвольно подыграет. И не ошибся. Дышавший паровозом «на запасном», веснушчатый крепыш заполнил возникшую паузу недоумённым: «Слышь, Грачелло, давай его просто ох*ярим?» — но тот почти царственным жестом велел заткнуться, продолжая цепким взглядом изучать и прикидывать возникшую опасность — и дал Жолнеру время. Сбрасывая размотанную тряпку, он грациозно выхватил из кейса «Вальтер» и с показным, ловким движением взвёл его — от звука клацнувшего затвора здоровяк, флегматично нависший готовым обрушиться утёсом, испуганно отшатнулся с коротким «Б*я!»  Следом охнула намедни вступившая в гитлерюгенд тётка, враз осознавшая, что поездочка предстоит ещё та.
                Перехватив пистолет в левую руку, Жолнер вытащил правой глушитель и неспешно, направив ствол прямо вожаку в побледневшее, перекосившееся лицо, взялся его наворачивать.
                — Так уж случилось, хлопец, что из всех возможных занятий, лучше всего у меня получается убивать, — спокойно, с удовлетворением разглядывая то готовый к употреблению «Вальтер», то съёжившегося от осознания, что веселье, сука, закончилось и стало вдруг пи*дец как страшно, Чернявого, произнёс тоном комментатора Жолнер, подразумевая в том ледяном спокойствии честное признание в собственном, добровольном выборе, безо всякой попытки малодушно свалить всё на слепой случай — как бы того ни хотелось.   
               

                THE DARK SIIDE OF HIS LIFE (not PINK FLOYD):
                ПОЯСНЕНИЕ, КАК СГУБИТЬ СОБСТВЕННУЮ ДУШУ   
               
                DOUBLE VINYL LP
               

                Alone and forsaken by fate and man               
                Oh, Lord if you hear me please hold to my hand
                Oh, please understand.
                “Alone And Forsaken” the song performed by HANK WILLIAMS
               
                SIDE A               
         
                Через первые полгода отсидки Жолнер опрометчиво доверился двум «козлам» («общественникам»^21) из 4-го отряда, питерским — типа землякам, радушно пообещавшим, человеколюбия ради и за умеренный процент, сделать через своего «человечка на воле» денежный перевод от родни Жолнера (в ту пору осуж. Сорина К. О.), дабы он немного разжился, столь необходимыми на зоне, деньгами. У матери попросту опустились руки от страшной и, чего уж, позорной вести о сыне, но она хранила его, Жолнера, заначку — на 2-ом году службы, он осторожно, не наглея, «маркитанил» воинской амуницией, бывшей тогда, как и многое другое, в изрядном дефиците: бахилами от ОЗК, десантными куртками, тельниками и проч., под руководством бывалого стервятника, ст. прапорщика Фомина — он, как говорят жертвы холокоста, картавящие даже там, где буква «р» и не значится, «таки имел свой маленький гешефт». Жолнер подкопил пару сотен «раблс» и аккуратно отправил их домой через гражданскую почту, резонно предполагая после дембеля приодеться — не случилось…
                Хотя нет, приодеться замышлялось теперь на зоне: в соответствии с инструкциями, в отправленном через «волю» письме, мать выслала 200 имперских рублей по указанному адресу. «Полтинник» из них шёл оплатой за услуги «шустрилам», «четвертной» человечку, а на оставшиеся 125 Жолнер торопливо и не подумавши, в долг и с ох*енной накруткой, приоделся у айзеров: взял добротную чёрную «телажку», тёплую полуармейскую, сквозь зубы разрешаемую ушанку и новые сапоги, дабы выглядеть достойным «арестантом», а не «чёртилой зачуханным». Обговаривая двухнедельный срок оплаты «покупки», Жолнер напрасно не заглянул внимательно в опасно-бездонные, аки пропасти в горах, глаза айзера Садига, исполнявшего в их общине роль кредитора, параллельно с почётной должностью завхоза 5-го отряда, в который и определился новоиспечённый з/к Сорин. Садиг «чалил» за жестокое убийство своей сожительницы — русской, смазливой торгашки с вещевого рынка, застукавшей его в ванной с собственным несовершеннолетним сыном — тот тихонько поскуливал, отдаваясь дяде Садику в зад, за щедро посулённый скейтборд и «Сникерсы» без ограничений. От неминуемого «опускания» на тюрьме, Садига спас сребролюбивый следователь, за внушительный «занос» исключивший эпизод совращения подростка из дела, представив всё результатом ревности нетрезвой бабёнки, испившей лишнего. Ну, а на зоне, исполняя важную роль кредитора и казначея средь своих, благо на воле промышлял невозвращаемыми займами в банках, он не скрывал трепетной страсти к молодым, упругим ягодицам — сразу, с «карантина», заприметив высокого, светловолосого осуж. Сорина Константина Олеговича.               
                Получив условный сигнал в письме: «котёнок, упав, повредил лапку», что означало отправку денег, Жолнер, радостный и гордый, поспешил к «общественникам» сообщить, что с его стороны «всё ровно», но ему грубовато посоветовали «не пылить раньше времени». Через пару дней, тандем вечером, прилюдно обжирался салом, хотя посылок никто их них не получал, и отметился негромким, но очевидно нетрезвым распеванием песен — стало ясно: парни на что-то гуляют; в бараке начинали посмеиваться. На регулярные визиты Жолнера парочка реагировала вялым отбрехиванием, что, мол, «человечек приболел, но как только, то сразу…».  Жолнер, стиснув зубы, через силу давился надеждой на призрачный «happy end», но после того, как одного из «шустрил» замели на вахте со здоровенным пакетом запрещённого к свободному обороту чая, Костя не сомкнул глаз до утра, предчувствуя намечающуюся «жопу». Еле дышащие иллюзии разом прикончил колоритный арестант Митя — носитель тяжеловесно-тюремного юмора, добивавший «восьмёру» и имевший в отряде умеренный авторитет. Отведав у гостеприимных «козлов» сальца и там же махнув стопарик, повстречав Жолнера в коридоре, он с громогласным (на воле певал рок-хиты в ресторане) добродушием во всеуслышание озвучил предположение, что «десантуре, похоже, бабочку на гроши прилепили», что означало неминуемо-позорное — Жолнера в наглую поимели. Но в рейтинге неприятностей это все же занимало не самое топовое место.
                Ровно через неделю, сразу после отбоя, его вызвали в каптёрку завхоза. Садиг, развалившись, сидел в восхитительно-неположенной по режиму «олимпийке», смачно поглощая бордовые помидоры под халяльную, судя по унылой коровьей морде на банке, тушёнку. Рядом томился под обрезком махрового полотенца, дожидаясь своей очереди, свежезаваренный чай. Горка шоколадных конфет завершала натюрморт, призванный доказать возможность жить в достатке при любых условиях — лишь бы грошей хватало. 
                — Чё скажешь, Костик-джан, а? Срок скоро, а у тебя, в отряде говорят, нэскладуха вышла с грошами — зачэм с шакалами из 4-го отряда связался, а? 
                — Деньги будут, как договаривались, — угрюмо потупившись, ответил Жолнер.
                — Э-э, гдэ их возьмёшь, а? Пришёл бы ко мнэ, всё бы тэбе сделал — только в кочегарку, к зэмляку, в душ вдвоём бы сходили — а? Ныкто не узнал бы, кланусь тэбэ! Да и щас не поздно — садысь, пакушай, чайку с кофетами папей, — не жалко!
                — Забудь об этом, Садиг, а деньги отдам в пятницу, как договаривались! — стиснув зубы, просипел Жолнер. 
                — Гордый, а? Глады, не отдашь, за долги в «петушатник» пайдёшь, сначала по кругу с земляками пустим, а потом кукарекать вэс срок бдешь! А так — только со мной, думай, а?
                — Я всё сказал, — и Жолнер вышел из каптёрки, не видя ни стен, ни пола, ни, сказать честно, внятных перспектив — оставалось, сука, одно — «ломиться в побег».
                Слух о том, что осуж. Сорин К. П.  встрял к айзерам в долги, быстро распространился по отряду — и, понимая, что его, верней всего, «опустят», Жолнера начали сторониться даже такие же бедолаги, как и он, не приглашая на малобюджетный, «купеческий» чифирок под крамельки, и старательно избегали взглядами, оставляя покурить. К телеку, на «Утреннюю почту» уже никто не подвигался, давая присесть рядом — все, суки, сторонились, чуя обречённость прокажённого. Чем ближе была пятница, тем больше доставали его «черножопые» — Садиг, мразота, потеряв надежду завести личного «тихушника»^22, живописал землякам «прелести» гарантированной (задолжавшего на зоне х*й кто отмажет) жертвы, — и особо отличался Айхам, завхоз 7-го отряда: бывший к.м.с. по вольной борьбе, раскачанный до невозможности и с немыслимой кривизны, изломанными в бесчисленных захватах, ушами. Завидев Костю на «разводе», он начинал глумливо лыбиться, громко кричал: «Э, сладкый, прихады кушат!» — и что-то добавлял на своём наречии, от чего черножопые соплеменники дружно ржали, — а Костя, белее белого, в кровь грыз от унижения губы. Айхам же, не мигая, провожал его алчным взглядом завзятого скотоложца, поигрывая при этом буграми мышц на ручищах, из любовно-каменных объятий которых, как гласила зоновская молва, путь был один — на самое дно, в «петушатник». Произносимое еле слышно, бессонными ночами, пересохшими от бессильной злобы, губами «овцеё*ы х*евы» приносило облегчение, но ненадолго — ведь перспектива, что ни говори, была уныла и печальна, с отчётливым переходом в крайне драматичный, сродни шекспировскому, финал, — но быть просто безропотной тушкой зверька, с которого хищники, забавы ради, сдерут его невзрачную шкурку, он не собирался.
                По зоновским понятиям айзеры не беспределели: в долги залез сам, в здравом уме и твёрдой памяти, никто не «загонял» — вот и держи теперь ответ, вплоть до дырявой жопы —  как говорил таджик Ашик, приезжавший с тележкой за отходами металла на «гильотину» в промзоне, бесстрашно грузивший колючие от заусенцев, что дикобразы, куски рубленного железа, находчиво обматывая руки разноцветной ветошью — ибо положенные раз в неделю брезентовые рукавицы, не используя, он аккуратно складывал в свой ящик, чтобы потом обменять у мужиков-«ширпотребщиков»^23 на пару пачек чая — чай Ашик любил, собирая перед первым глотком лоб сеточкой мелких морщин, затейливых, путанных и долгих, будто путь в его родной Куляб: «Турма, брат, тваё мэсто укажэт, брат», — и тут х*й поспоришь!
                Но шанс уйти красиво, по-мужски, запомнившись местной братии на ближайшие лет 10, всё-таки оставался: для этого нужно было просто завалить, на хер, «кинувших» его уродов из 4-го, которые, всякий раз пересекаясь на «съёме» с рабочей зоны, в общем потоке, ухмылялись, давно сожрав сало и выпив водку, глядя на его высохшее от ночных отчаянных дум, лицо и горящие исступлением приговорённого, глаза, — наверняка зная о той «жопе», в коей он оказался, необдуманно доверившись им, уродам. Решившись окончательно, измученный бессонницей и пониманием, что времени осталось едва, он впервые безмятежно заснул, словно смертник, узнавший, наконец, день своей казни.    
               
                SIDE B
               
                Однако, быстрейшего разрешения требовала главная проблема: где раздобыть достойно сделанный, боевой нож. Совладает ли он с двумя «быками» — в том Жолнер не сомневался.  На занятиях по «рукопашке» их знатно натаскивал, переведённый к ним из «Витебской», что полностью была в Афгане, капитан Скоробеев, с жутким взглядом человека, недавно познавшего страшную радость узаконенного дозволения убивать. Но вскоре этого права лишённый, как отбывший свой полуторагодичный срок на войне, где он командовал разведротой — и хрен ли тут ещё добавить? Их, сытых и слегка разморенных ненапряжной службой на полигоне, он искренне презирал, считая пародией на настоящих десантников — и, как мог, стремился этот прискорбный факт исправить. За 2 месяца под его началом, рота отстреляла на полигоне столько, сколько и за предыдущий год не выходило — утомлённые круглосуточной пальбой прапора, жившее рядом с полигоном в мрачновато-красной 4-хэтажке, пожаловались, кому надо, и ему сурово велели угомониться, — но этого и басмачи не смогли утихомирить, посему он, вняв, как человек служивый, приказу «не шуметь», взялся за их физподготовку, и вскоре уже всерьёз большинством роты полагалось, что стрелять по ночам было куда лучше, потому как началась полная, без малейшего намёка на сострадание или уважения к сроку службы, жопа. Так их не гоняли даже в «учебке», а уж тамошние сержанты знавали толк в умении привить стойкую ненависть к жизни! Но очень быстро они стали приобретать вид матёрых, по-волчьи поджарых бойцов, а «рукопашка», после которой руки-ноги гудели, словно разгрузил вагон в одиночку, Жолнеру даже нравилась, особенно занятия по ножевому бою. Капитан в нём, жестоком своей убийственной рациональностью, был, безусловно, спец, демонстрируя неказистым, слаженным прифронтовыми умельцами, ножом, неброскую, но кроваво-эффективную шинковку человеческой плоти.
                Забившись в угол «читальни», где сиживали разночинцы-любители газет, поминутно оглядываясь, чтоб не подкрались вечно появлявшиеся не вовремя менты или их добровольные помощники-«козлы», Жолнер по памяти восстановил на тетрадном листе эскиз того самого, «убойного» капитанского клинка. Теперь нужна была качественная заготовка, и он, не колеблясь, продал за бесценок — 4 пачки чая, причём зелёного, свою «козырную» ушанку. Положив свёрток с чаем россыпью перед немало возрадовавшемся таджиком (тянувшим, кстати, совершенно невозможную «пятнашку» за 750 граммовую посудину из-под слив венгерской фирмы “Globus”, доверху набитой свежайшего замеса ханкой, толкнув которую в Питере, он рассчитывал устроить свадьбу всему Кулябу на зависть, но вышло, как там в фильме?^24: «Свадьбы не будет!» — а затеял он это, вдохновлённый примером кузена Таджидина, почитавшегося в семье за замыкающего цепь братьев, т.е.  за дебила, но сумевшего пристроить в столице пару литровых банок отменной афганской «замазки»^25, а за навар купившего, к немалому изумлению старших, подержанную, но ярко-красную «шестёрку» и японский кассетник Sharp, оравший покруче достопамятных муэдзинов, что сразу перевело его в ранг самого заметного жениха к югу от Душанбе — вплоть до афганской границы, — и многие кулябские красавицы украдкой бросали взгляды вслед нещадно пылившей по единственной здесь дороге, взад и вперёд, красной «шетёрке», за рулём который гордо, в огромных солнцезащитных, made in Italy, 45 руб., очках восседал ошибочно считавшийся неполноценным, Таджидин,  — находя его сутуловатую фигуру с кривыми ногами, в общем-то ничего, особенно после заката. Ашик, вняв его, многажды перебиваемому пунктиром зелёных от наса плевков, рассказу «вот, брат, дэлай, как я — и никого больше не слушай», тоже подзатарился ханкой и двинул в Питер — очень уж хотелось посмотреть на фонтаны, как на совершенно невозможную затею с точки зрения рационального использования воды. Забегая вперёд, успокою нетерпеливого читателя, сообщив, что в Петергоф Ашик таки съездил, укрепившись на всю остальную жизнь в мысли, что русские те ещё еб..наты. А вот с «делом» вышло не очень. Главный питерский барыга, прознав через осведомителей, что в город явился дерзкий «кишлачник» с приличным запасом «товара», что неизбежно понизит его, «товара» цену, барственным взмахом руки повелел сдать ментам залётного гостя, — и уже вечером, немало удивлённого Ашика, негостеприимно уткнули мордой в асфальт; причём, удивление оказалось настолько сильным, что не отпускало вплоть до последнего дня судебных заседаний, когда киргиз-вэвэшник недружелюбно сунул кулаком в бок: «Э, паслэдный слово гавары, а?» Ашик, оторвавшись от горестных раздумий, не нашёл ничего лучше, как едва слышно пролепетать: «Товарища судя, дарагой, отпусты мэня, а?», на что тотчас вознегодовавший судья, до сего склонный вроде пожалеть непутёвого туркмена — «таджика, Григорий Павлович, — да всё одно!» — и судья легкомысленно махал рукой почему-то в сторону Мурманска, — от явного не осознания тяжести содеянного и тем паче, ввиду очевидного отсутствия раскаяния, влепил Ашику по максимуму), Жолнер вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо эскиз и протянул таджику: «Нужна заготовка, под этот, уже калёная — время поджимает». Памирский джигит, взрезавший горло не одному барану, сразу оценил конструкцию: «Сэрёзный пучак, дэсантура! Айзэров валить будэшь?» Жолнер сурово, по-роннински, свёл брови и солидно ответил: «Меньше знаешь, Ашик, крепче спишь». «Ай, Костык, дело сказал! Завтра, к обеду будэт», — и не соврал, ловко и незаметно бросив в кучу полос металла замотанную в тряпку заготовку, — и невозмутимо покатил свою тележку дальше, чтобы, совершив намаз, сесть, и, прикрыв глаза от блаженства, начать прихлёбывать настоящий, «400-ый» зелёный чай, который подогнал ему этот бестолковый ур Костик, которого либо замочат, либо опустят — керм дар рожат^26, шурави! 
                Был четверг, и по устоявшейся издавна традиции, окончательные и серьёзные расчёты на зоне сдвигались на единственный выходной — воскресенье, давая должникам пару дополнительных дней на изыскание возможностей покрытия долга, — и Жолнер решил не тянуть. Остановив пресс, благо запредельная норма, верняк, сделанная в назидание арестантам взятым напрокат шимпанзе из зоопарка, всё равно была не выполнима, засунул заготовку за голенище сапога и двинул к обдирочному наждаку. Сглотнув слюну, он отважно презрел скорый обед, чтобы не тратить время и воспользоваться практической пустотой заготовительного участка, начав, не привлекая внимания, обдирать заготовку. Поначалу ему обжигала руки, моментально прогревающаяся, полоса стали — он по неопытности просто не успевал охлаждать чёртову железяку. Но уже через 10 минут Жолнер, прижимая, водил заготовку поперёк наждака, как заправский «ширпотребщик» — изматывающая суета враз покинула его, уступив место почти сакральному восторгу покорения стали. Кто знает, как далеко завела его ничем не сдерживаемая патетика новых ощущений, если бы за спиной, конечно же, внезапно, не прозвучало саркастичное: «Да у вас, юноша, очевидные способности к запрещённому режимом времяпровождению», — сопровождаемое, вдобавок, сильно осязаемым запахом немолодого и основательно нездорового тела. Жолнер, испуганно вздрогнув, прервал шипяще-завораживающее падение красно-жёлтых искр, которыми нехотя отделывалась неожиданно твёрдая, на совесть закаленная, железка — он совершенно позабыл об осторожности и необходимости «сечь поляну», чтобы не попасться. Слыша в ушах только хемингуэевским колоколом бухающее сердце, он с трудом заставил себя повернуться, боясь только одного: что за спиной окажется человек в форме, который, равнодушно покрутив заготовку в руках, просто скажет: «Собирайся в ШИЗО^27, умелец», но тут же с облегчением вздохнул: на него смотрела не пара безмятежно-уверенных в скором заламывании рук любому, ментовских глаз, а из-под нелепо, коровьей лепёхой, расплывшейся, но с невозможным шиком венчавшей мощную голову зэковской ушанки, внимательный, с примесью горестного лукавства, взгляд, безошибочно выдававший в смотревшем представителя избранного народа.   
               
                SIDE C
               
                То был один из самых колоритных персонажей на зоне — Ким Ефимыч Гринштейн — настолько, что не лишним будет рассказать о нём в нескольких строках, особо. По сроку он принадлежал к зоновским тяжеловесам, ибо в приговоре у него значилась полновесная «пятнашка», да и та, сказать, милостиво заменившая ему «вышку». Понятно, что сия рокировка означала пребывание его статьи в категории «особо тяжких», дозволявшей свалить на поселение лишь по отбытию 3/4 срока — и никак не меньше; что для одутловатого, преклонных лет и больного диабетом еврея, слегка удивляло. Но как только Ким начинал излагать неподражаемо-гнусавым тембром выстраданные взгляды на жизнь, убойным коктейлем сочетавшие здоровый цинизм, глубокое знание жизни и снисходительное отношение к человечеству, использую исключительную осведомлённость в лагерной «фене», — а к моменту описываемых событий он уже отсидел 7 годков, т.е. близился к половинке, — вкупе с лексиконом образованного, знающего 2 иностранных языка (он неплохо зарабатывал, переводя братве незатейливые комментарии из контрабандно заносимых порножурналов, — и, глядя на заковыристые, сочно-непристойные эпистолярные длинноты, Жолнер подозревал, что Ким лепил чистую «отсебятину», ибо по факту, переводить там особо было нечего — мать Жолнера преподавала в школе английский, и его-то он знал поневоле) человека, становилось ясно: во времена, когда открывать новые земли или завоёвывать те, где аборигены вовсе не жаждут благ цивилизации, необходимость отпала, поскольку всё нужное для себя человечество давно пометило на картах, людям, подобным Киму, зона являлась местом отнюдь не случайным, как бы сие ни казалось по началу — спокойно ему не жилось даже здесь, ибо он с завидной периодичностью изумлял арестантскую общественность утончённо-иезуитским глумлением на охраняющим персоналом, за что один раз был жестоко избит пьяными, а от того сильно разобидевшимися прапорщиками, и не единожды водворяем в карцер — последний раз за долгий, велеречивый отказ поднять с асфальта «локалки» брошенный кем-то (Ким не курил и даже крайне не одобрял) окурок. К вящему удовольствию братвы, с показным раболепием сорвав шапку с головы, он, ясными очами глядя на нач. отряда, а именно тот и требовал препроводить в урну злосчастный окурок, со вкусом закончил свой витиеватый монолог: «Так что с прискорбием, глубоко ранящим, поверьте, гр. начальник, и меня, однако, учитывая все выше изложенные аргументы, на вашу просьбу единственно смогу ответить: шли бы, вы, гр. начальник, на х*й!»      
               

                ОТСУТСТВИЕ У ВАС СУДИМОСТИ — НЕ ВАША ЗАСЛУГА, А НАША НЕДОРАБОТКА!               
                (плакат на стене кабинета следака Ждановского РОВД)               
               
                Довольно-таки давно, т.е. аккурат пред отсидкой, в небольшом государственном банке, а иных тогда и не водилось, на окраине Питера, Ким трудился начотдела расчётных смет и, видать, сильно тосковал от пыльно-чернильной предсказуемости трудовых будней, — потому, когда ему подсовывали на окончательную сверку оплату деятельности только сформированных, в порядке эксперимента, хозрасчётных дорожно-строительных артелей, он пылко, как человек, искренне приветствующий всё новаторское и передовое, брался за дело, привнося толику новаторства и в сугубо предсказуемую сферу расчётов и начислений — в результате чего ежеквартально умыкал из внушительных оборотных фондов небольшие, но достаточные для приобретения хорошего настроения суммы, посредством зачисления их на растворяющиеся в дымке непонятности предназначения, счета. И год за годом, запивая скромный обед кефиром с желтовато-ванильной (9 коп.) булочкой, он предсказуемо вывозил семью на юг, искренне кляня алчность аборигенов; ездил на затрапезном, пыльном «Москвиче» и дисциплинированно дожидался очереди на югославскую «стенку». Но в глубине его семитской души бушевали страсти, выход которым он находил, тайно посещая («Софочка, я сегодня допоздна — опять во входных реквизитах полная неразбериха!») подпольные катраны и ещё более тайные, с позаимствованной, вероятно, у большевиков, склонностью к конспирации, бордели — только для своих, по рекомендации. Там Ким вёл себя, как римский патриций — пил, причмокивая, контрабандный “White Horse”, коньяк “Rene Marten”, азартно резался в покер — и не по «маленькой»; величаво уединялся в «номера» с томными минетчицами — короче, оказался весьма склонен к пороку в люксовых его, так сказать, проявлениях. А на стороне имел место и настоящий адюльтер со смотрительницей Эрмитажа — задумчивой, полноватой блондинкой, исправно впадавшей в транс от хорошо рифмованной строфы, равно как и от бутербродов с икрой, — но это, скорей, для души. Впрочем, следуя хриплому глашатаю^28 тех лет: «сколь верёвочка не вейся…», закончилось всё, вестимо, скверно.
                К нему в подчинение, по распределению, направили очень смышлёную выпускницу ЛГУ, имевшую диплом с отличием, но, как часто бывает, внешностью не очень — да что там: откровенно страшненькую, с крайне неэротичным косоглазием, прыщавым личиком и запущенным, выраженным в перекосе плеч, сколиозом. Стоит добавить, что к прочим её достоинствам относились злость к мужчинам, как к порочному, ненадёжному виду, и целеустремлённость в круглосуточном доказывании собственной значимости. Вот этого-то Ким, разомлевший к тому времени от финского салями и утончённых ласк служительниц Мельпомены, и не разглядел — а зря. С легкомысленным пренебрежением, идущим вразрез с многовековым горьким опытом его народа, Ким Ефимыч совершил роковую ошибку, повелев убрать новоприбывшую с глаз долой, дабы не оскорблять свой откалиброванный хранительницей сокровищ Эрмитажа, вкус, куда подальше — в архив, например, прискорбно не предвидя последствий.
                Имея досуга и служебного рвения куда как больше, чем у других, девица взялась засиживаться на службе до позднего вечера, наводя в хранилище порядок, а заодно, практики ради, просматривала платёжную документацию последних лет. И вскоре наткнулась, сначала в одной «платёжке», затем в другой, нескольких — на умело сокрытое несоответствие итоговых цифр, подразумевавшее за всем этим опытную руку. Осознав значимость открытия, «страшненькая» сделала охотничью стойку, — в этом месте рассказа Ким убедительно изображал оную, подогнув, как собачью лапу, руку и едва ли не капая слюной. Квартал за кварталом, год за годом, дева извлекла на свет божий такой величины позаимствованную у государства сумму, что супротив врождённого дефекта, глаза её на миг замерли в привычном для нормальных людей положении — с тем она и пошла в прокуратуру. Кима немедленно повязали; тем паче, осведомители из катранов давно сигнализировали о загадочном семите, умело и со вкусом, прожигающим жизнь. Вломили ему, не жалея: государство вообще не жаловало хитрожопых, а жидов, использовавших ту самую хитрожопость, чтобы почти интимно поиметь Родину, в особенности; кроме того, общая сумма похищенного с лихвою обеспечила применение статьи 89 прим.: «хищение гос. имущества в особо крупных размерах» — от 10 лет до расстрела. Кто-то из читателей, возможно, посетует на излишнюю «кровожадность» советского режима, на что автор не без резона возразит: зато выстроенные тогда мосты стоят до сих пор; к слову, как и космодромы.
                Киму поначалу с удовольствием, ясно читаемым на лицах присутствовавших в зале суда явных антисемитов, влепили «вышечку», и он полгода просидел в одиночке «смертником», изнемогая от ужаса грядущей казни, когда его забьют, как поросёнка — там, похоже, диабет его и «приобнял» — всё ведь от нервов, один «стояк» токмо от желания. Рассказывая об этой, самой драматичной части своей биографии, он комично изображал дрожащую, свинскую покорность, а чифирящие  «в круг» арестанты ржали от души. Но тут умер бровастый обладатель скверной дикции^29, его сменил так же не жилец, и Киму свезло с прошением — расстрел великодушно сменяли на 15 лет «усиленного». Удивительно, но звезда семитского счастья таки золотозубо улыбнулась ему: воцарившийся, правда, тоже ненадолго, интеллектуал-головорез^30 растратчиков не жаловал категорически. Жолнер, прибыв в отряд, сразу отметил занятного старикана, хотя тому едва минуло 50, но мучительные 6 месяцев в «висельной», как Ким называл «расстрельную» одиночку, зримо, морщинами и сединой, добавили во внешности годов 15. Собрав круг благодарных слушателей, он каркающим голосом травил свои незабываемые байки, флегматично взирая на периодически разражающихся громовым смехом сидельцев. Они, большею частью истинные уголовники, конечно, чуяли в нём чужака, но он был столь умён и необычен, да к тому же имел опыт сидения под «вышаком», а такое не всякий сдюжит — так что к блатным Ким обращался запросто, по мере надобности и не «ломая шапку». Не умевший сам так искромётно шутить, но завсегда ценивший смачный прикол, Жолнер с пониманием подмечал это у других, а уж Киму здесь не было равных: кто, скажите, мог выдать, обозревая погром в бараке, учинённый во время предновогоднего «шмона» е*анутой Василисой — майором Васильевым, алкоголиком и садистом, а по совместительству — зам.начальника по режиму, с особым удовольствием потрошившим  зэковские тумбочки, переворачивая всё, буквально, вверх дном, — отметевшись картаво-сокрушённым: «Да-а, коллеги, всё было учтено могучим ураганом!» — Жолнер тогда едва не зааплодировал!
                Ушлый, видавший виды семит тоже заприметил рослого и явно неглупого парня, крепко озадаченного развивающимися, отнюдь не к его пользе, событиями. Что-то там, внутри прожжённой, еврейской души, шевельнулось, похожее на жалость — а может, то был обыкновенный, привычный расчёт, ибо Ким понимал, что надобно отметиться чем-либо добрым и здесь, при жизни — дабы было что предъявить ТАМ, когда спросят; а ведь спросят, Ким Ефимович, х*й отвертишься, завед шель бен-адем^31! Поэтому он слегка патронировал над Жолнером, ведя неспешно-просветительские беседы под «купчик»^32, стараясь побыстрей ввести новоприбывшего в курс дел в «здешнем серпентарии» — так он иронично именовал зону, но уберечь парня от роковой сделки с айзерами не смог — как раз отлёживался на «больничке» после внепланового приступа диабетической комы. Помимо прочего, Ким недурственно поигрывал в шахматы и сильно страдал от отсутствия достойных соперников, поскольку большинство из местных pithecanthropus erectus^33 были настигнуты правосудием в момент робкого становления homo sapiens, а потому счастливо игнорируя клетчатую заумь, поголовно резались в нарды, проигрывая друг другу маргарин и сигареты, но Ким нарды как игру презирал за довлеющую в них волю случая, находя это недостойным для человека действительного интеллекта.   Отец Жолнера в бытность свою военным лётчиком, брал призовые места чуть ли на первенстве дивизии, а то и всей «16-ой» — играя дерзко и не по шаблонам, как и подобало асу-истребителю. А став инвалидом, часто старался уйти от соблазна запоев, долгими часами замирая над сложными задачами в шахматных журналах. И конечно, он регулярно заставлял сыны играть — убирая у себя ферзя либо туру со слоном — иначе Костик проигрывал с треском и сразу. Понемногу Жолнер втянулся, иногда удивляя отца нестандартностью решений, правда, выиграть не случилось ни разу — отец не поддавался принципиально, но вот Жолнер для своих лет научился играть весьма прилично, тем паче, на фоне однородной массы маргинальных утырков — на этом они сошлись с Кимом ещё больше.
                А сейчас Жолнер практически наслаждался ироничной картавостью этого отнюдь не простого, «премудрого» зэчары, ещё не растерявшего признаков человека, как бы система ни старалась ему в этом помочь.
                — Очканули небось знатно, юноша, а? Я вот твой хлеб обедешный, дружок, прихватил, а то чушки наши хвосты на тебя задирать начали, в отказ идут — почуяли, шакалы, падаль, полагаю?
                Жолнер лишь горестно, вымученно улыбаясь, кивнул. 
                — Всё и взаправду так хреново? — махнул Ким набрякшими веками на заготовку.
                — Да полная жопа, Ким Ефимыч… Думаю, вальну козлов по красивому, а там… — ему пришлось отвернуться, чтобы не показать некстати навернувшиеся слёзы. 
                — А пойдём-ка, дружок, чайку с мармеладом испьём, да потолкуем маненько…
                Жолнер, сглотнув слюну (пропущенный обед незамедлительно начал сказываться) отрицательно мотнул головой:
                — Спасибо, Ким, но мне «пиковину» надо сделать, хотя бы на черно, а то не успею…
                — Вот об этом, как раз, и погутарим, мысли старика послушаешь, не без пользы, думаю… На, хлеб свой держи — и пошли! — и уже не оборачиваясь, величественно давая понять, что вопрос исчерпан, вразвалку направился к своей каптёрке, где сиживал в должности кладовщика заготовительного участка, по совместительству помогая составлять цеховому бухгалтеру внешней правдоподобности отчёты — ибо зоновское начальство «левачило» порой без всяких берегов. Жолнер, отработанным движением засунув заготовку в сапог, двинул за ним, и на ходу, не сдерживаясь, в несколько укусов умял пайку. Вскипятив воду по прибытию — Жолнер, на правах «молодого», топтался у входа, готовый свистнуть, ежели замаячат «погоны», Ким, по обыкновению, заварил средней крепости «купчик» — чифир он особо не жаловал, здраво предполагая у себя проблем со здоровьем и без того; достал из кулька жёлтой, явно с воли, бумаги, ароматный, томно разопревший в сахарной неге, мармелад. Первый стакан выпили молча, а Жолнер деликатно, с трудом сдерживаясь, чтоб не сожрать всё разом, откусывал любезно предложенный Кимом зелёный, обморочно пахнувший «дюшесом», квадратик мармелада. Затем Ким, демонстрируя навыки факира, извлёк откуда-то начатую пачку «Столичных», хотя сам курение не жаловал, и подвинул её Жолнеру: «Сиди, кури и слушай!». Жолнер с блаженством затянулся добрым табаком и на секунду, смакуя исчезающий во рту вкус свежего чая с ноткой «дюшеса», закрыл глаза, представив, что это всё — зона, айзеры, долги — мираж, который исчезнет, стоит распахнуть глаза, — но напротив всё-также маячил ироничный взгляд прожжённого лагерного диабетчика, взявшегося выручать этого сметливого, вроде, паренька, влипшего к черножопым по самое «не могу» — а это уже, извиняйте, кровное, семитское.
                В самый раз: тот начал объяснять ситуацию, которая характеризовалась просто, но ёмко: полная жопа. И был из неё один лишь выход — обратиться к блатным, — что Ким, понимая, как дорого время, предварительно и сделал. У него, как у человека исключительной эрудиции и недюжинных профессиональных знаний, блатные постоянно консультировались: от юридических, либо финансовых вопросов, до пояснения тех самых, скабрёзных комментариев из журналов для взрослых — Ким просвещал всех и по-всякому, разумеется, не бесплатно. Блотари благосклонно, в знак уважения к просителю, а также испытывая сильнейшую неприязнь к прибуревшим «овцеё*ам», отнеслись к озвученной протекции и велели явиться «для базару» самому «бедолаге». И теперь Жолнер, стало быть, об этом извещён, а ждут его после отбоя, за ним придёт «человечек». Понимая, что это хоть какой-то, да вариант, но даже не догадываясь, что за этим последует, он горячо, с торопливой благодарностью, сжал неестественно белую, дряблую руку Кима, ужаснувшись вдруг, как если бы сжал руку покойника — Киму вполне светило и не дожить до конца срока. Словно разгадав его мысли, тот очень серьёзно, без обычного сарказма, но с чувством продекламировал: «Край неба только вижу и слышу, как осыпается земля… Что ждёт меня, со всем, чего не смог я,   — зато и спросит холодный зев могилы»^33 — это, дружок, из древних. А я, пресыщенный, старый и больной еврей, понял вдруг вашего рыбака — что надо успеть сделать то, о чём я смогу пролепетать в свою защиту, там…» — на этих словах он ткнул в некрашеный потолок каптёрки белесым пальцем с желтовато-перламутровым ногтем. — Допивай-ка чаёк и ступай, а я чуток прилягу — разволновался чёй-то, не иначе, сахарок подскочил: кабы вдруг не оказалось, что добрые дела вредны для здоровья! — прежний Ким, дряхлеющий сатир, упрямо не желавший разваливаться на части, а желавший одного — дожить, дотянуть, чтобы глянуть на эту ё*аную зону снаружи, подтолкнул Жолнера к двери.
               
                «А наш-то, наш-то — гляди, сынок —               
                А наш-то на ослике — цок да цок —               
                Навстречу смерти своей»^34   
               
                SIDE D
               
                В означенный час — умели всё же романисты давних лет заинтриговать читателя манерным оборотом, ох как умели! — мимо окон барака проскользнула тень маленького, щупленького человечка, тронуть которого, однако, на зоне никто не посмел бы; кликали его вполне ожидаемо: Гном, и был он у блатных «посыльным», разнося по зоне их суровые, подчас, решения и вердикты, никакому обсуждению не подлежавшие. Одетый, в соответствии с зоновскими представлениями об элегантности, во всё чёрное, он вошёл в помещение, демонстративно не отряхивая налипший снег с ботинок — сверкающе-начищенных и изящно «ужжёных», презрительно глянув на дрыхнущего прямо на подоконнике дежурного — полноватого, рыхлого «общественника», которому, судя по капающей из полураскрытого рта слюне, попеременно снились то розовое, с прослойкой, сало, то рыжие, безотказные бабы. Демонически смотря только перед собой, не вынимая рук из карманов угольно-чёрной «телажки», Гном прошествовал по коридору, заставляя робеть и вжиматься в стену случайных зэчков, по какой-то нужде случившихся на его пути.
                Они-то все знали, что появления этого референта-порученца авторитетов, числившегося, кстати, младшим библиотекарем и постоянно мотавшимся по зоне, имея редкостную привилегию ходить где и когда угодно, озвучивая распоряжения блатных и тем самым неустанно поддерживая среднезоновскую температуру близкой к кипению, бесконечными «предъявами» и разборами, ибо в том миссия блатных, по определению свыше, и заключалась, — не сулило ничего доброго. Да и чем, скажите, ежечасно могут быть озабочены воры, насильники и убийцы, волею правосудия, собранные в одном месте, как не мыслями о том, чтобы половчее «загнуть» не вовремя зазевавшегося ближнего, предварительно обобрав того до нитки?
                Вот почему, вполне в стилистике волчьей стаи или пресловутого серпентария, нежели человеческого общежития, были выдержаны изустные депеши, отличавшиеся категоричной кровожадностью, озвучивая которые, Гном злорадно наблюдал, как их адресаты, зачастую крепкие и здоровые мужики, бледнели и кривились, словно от прострела зубной боли; растерянно озирались, не понимая, как же могло случиться, что хреновы тысячи лет эволюции дали единственный, но неоспоримый результат: умение не раздумывая, отринув века цивилизации, с хрустом впиться зубами в хребет себе подобного — коль иного способа развлечься не предвидется. К описываемой поре Гном исправно досиживал свою «десятку», начатую ещё в достославные времена кровавых схождений «барак на барак», в коих решалось, какой же быть зоне — «красной» или «чёрной». В одной из таковых «битв», случившейся в «рабочей зоне», ему, убеждённому адепту воровских понятий, перебил ногу ломом бугай-общественник, — и с тех пор она перестала сгибаться, делая его появление ещё более роковым и зловещим.
                Доковыляв до двери в «секцию» бригады, не таясь и не заботясь о соблюдениях арестантских приличий, он широко распахнул дверь, брезгливо сморщился от кинувшемуся навстречу тяжелого духа 4-х десятков тел, ночевавших в двухъярусной тесноте, и принялся оглядываться. Жолнер, не раздетым лежал поверх «солдатского» одеяла, поджав ноги и укрывшись телогрейкой, весь во власти невесёлых дум. Но он сразу понял — это за ним. Приподнявшись, увидел точно прицеленные в него недобрые угольки, и сразу небрежный кивок: собирайся, пошли! Затихшие, до того немного гомонливо чифирившие в углу ширпотребщики, внимательно наблюдали, как за встрявшим к айзерам «молодым», явился сам Гном — на ближайшие пару часов тема для бурного обсуждения была что надо.
                Шли они молча: ковыляющий Гном, на удивление, «шуршал» довольно споро, и Жолнер, скользя на так и не подбитых сапогах, едва поспевал за колченогим проводником: клацали услужливо отмыкаемые «козлами» электрозамки (блин, как назад-то пойду?) локалок смежных отрядов — его узнавали издали, чёрного, хромого ворона-глашатая воровской воли — и торопились жать на кнопки, чтобы, не дай бог, не встретиться с жутким, злобным взглядом калеки в чёрном, который завсегда нёс весть, кого нынче карать — и крайне редко, миловать. Подойдя к периметру 7-го, «блатного» отряда, Гном негромко свистнул, и сидевший на небрежно очищенной от снега лавке мужичишка, в бушлате явно не по росту, услужливо подорвался и гостеприимно распахнул калитку, чей замок предусмотрительно был заблокирован сложенной вдвое рукавицей. Зайдя в отряд, они равнодушно миновали унылого чушка, не смотря на поздний час, топившего собственное унижение в ведре наравне с тряпкой. Гном, конечно же, бросил через плечо: «Проверю, отброс, — будет х*ёво, до утра шкерить будешь!» — в ответ «отброс» от усердия едва не нырнул в ведро.
                Зайдя в плотно накуренную секцию, они сразу уткнулись на воззрившихся на них с плотоядным любопытством компанию жилистых, с видимой невооружённым глазом борзотой в повадках, сидельцев. Не таясь, с сигаретами в зубах, они гоняли чифир по кругу, а ожидающие стакан, лихо мотали меж пальцев чётки. Жолнер со спутником явились, когда увлекшая всех беседа находилась на самом пике: «…не-е, пацаны, положняк, надо было эту мразоту на мослы ставить…». Их поманили, и Гном отошёл в сторону, кивнув Жолнеру: твой выход, тело… Наверняка, сука хромая, он надеялся, что Жолнер по недомыслию усядется с краю, на коварно свободное место — и угребёт незамедлительно и по полной. Но Жолнер был надлежащим образом проинструктирован Кимом, и уважительно кашлянув, остался стоять, демонстрируя готовность принять от «пацанов» любой из вариантов своей судьбы, равно как и загладить собственную дерзость своего неурочного появления, в момент принятия «пацанами» судьбоносных решений. Оценив проявленную почтительность, сидевший с краю блотарь, смачно отхлебнув чифиру, оскалился на зависть форту Нокс^35, оборотился и негромко произнёс: «Михей, к те, что ли, бедолага?» Глянув в направлении, указанном татуированной дланью, Жолнер с изумлением узрел стоящий на тумбочке, дефицитный и на воле, малогабаритный цветной телевизор «Шалялис», а подле него, полулёжа развалившись на нарах, два густо иссинённых зэка, покуривая, любовались плясками девиц в полупрозрачных юбках. Судя по одобрительным возгласам «ах, ты, родная, задок ещё раз закажи!», арестанты активно поддерживали начатую, пару лет как, перестройку, сделавшую возможной подобную похабщину на пуританском прежде ТВ.
                Тут сзади он ощутил толчок, напрочь лишённый любезности: повернув голову, вплотную увидел сморщенное, как бы изжёванное лицо Гнома, перекошенное гримасой недовольства, — но тот лишь кивнул на угол. Там, на аккуратно заправленной шконке, незаметно притулился, до мелькания каруселью вращая чётками, главный зоновский авторитет — вор Михей. Повинуясь приглашающему, лениво-царскому жесту, на внезапно ставших ватными ногах, Жолнер направился в угол, на ходу поражаясь отсутствию вторых ярусов, наличию шерстяных одеял, пепельниц прямо на тумбочках и приятно щекотавшего ноздри аромата сытого, уверенного в себе пох*изма, особенно остро ощутимого в условиях пенитенциарной системы. Ровно на половине пути, на мощном, некрашеном табурете, сидел здоровенный бугай в тельняшке, под которой вздымалась просто невозможная мускулатура, с умилительной старательностью, идущей вразрез со зверским обликом, скосивший глаза в сторону экрана с распутными танцульками. То был на зоне персонаж известный, и Жолнер, вестимо, слышал о нём: обладатель нокаутирующего удара, неоднократный чемпион Прибалтийского военного округа по боксу, ст. прапорщик морской пехоты Зайцев В. И., загремевший на зону за непредумышленное (забил до смерти) убийство молоденького лейтёхи-«ПВОшника» — не поделили бабу на пьяном шалмане. Блатные, понятно, такого «маховика» призырили сразу — приняв в отряд в роли не шибко умной, однако безотказной «торпеды» — мало рассуждающего, но умело сворачивающего скулы, бойца. Гном изрядно слышимым вздохом обозначил завершение своей миссии, но, чтобы остаться в памяти у гостя подольше, наклонившись к уху, просипел: «Следи за «дорогой», тело», — и заковылял к чифиящим. Жолнер от неожиданности вздрогнул, но тут же сообразил, что придётся смолчать — печальная его участь наверняка известна здешним обитателям, — и оставалось только надеяться, бл*дь, на их милость. Бывший ст. прапорщик неторопливо поднялся, изобразив на лице церберовскую суровость — впору было поверху было пустить надпись: «Оставь надежды, всяк сюда входящий!»^36 — из Данте, которого Жолнер прочёл в детстве с неожиданным, из-за роскошных иллюстраций, конечно, интересом.  Его отец, за пару лет до смерти, видимо, многое для себя решивший в пору бессонных, перемешанных с димедролом и водкой, ночей, движимый вполне понятным интересом человека, узревшего, что число открываемых им дверей конечно, и уже видна последняя… Отец очень много читал (Костя сам бегал во взрослую библиотеку с его читательским билетом и списком требуемых книг) странной и малопонятной для подростка литературы: Ницше, Шопенгауэр, Монтень, Кант и, наконец, Алигьери…
                Жолнер подошёл к проходу меж шконок, Михей поднял неожиданно умные, пронизывающие глаза. «Чего завял, служивый?» — и от скрипучего голоса главного вершителя судеб на зоне, нежданные воспоминание сдуло на раз, будто ветром. «Приседай, малой, чуток перекуси, а там и побазарим…» — слов нет, ради того, чтобы услышать подобное от Михея, по сравнению со сроком которого, срок Жолнера выглядел школьной переменкой, а про авторитет и говорить не стоило, ибо две «крытки», отбытые им, и обе в «пацанских» хатах, железно закрепили его в прижизненном статусе несгибаемого арестанта, — ради приглашения «перекусить» от такого человека, стоило пройти ползоны ночью. Небрежно откинув чистое, домашней вышивки полотенце, покрывавшее табурет, он пододвинул гостю тарелку (фарфоровую, блин!) с двумя обморочно-нездешними бутербродами: на тминном хлебе аккуратно устроились ломтики копчёного сала, сопровождённые — мама дорогая! — тонкими, в дырочках, кусочками сыра. А в стакане дымился, сподобляя своим запахом рухнуть здесь же, без чувств, настоящий кофе. Жолнер отхлебнул — Господи, да он был слаще «дедовского» чая! Подобную роскошь на зоне могли позволить себе лишь статусные люди, остальные, кто попроще, съедали сахар, посыпав на хлеб, — наслаждаясь, зажмурившись и не торопясь. Сделав подряд несколько торопливых глотков, Жолнер блаженствовал с минуту, ощущая тёплую радость нутра, отозвавшегося на нечаянное угощение довольным урчанием. Михей с понимающей усмешкой наблюдал за размякшим бедолагой. Бутерброды исчезли, словно канули в антимир — без следа. — Ну, ладненько, теперь о делах твоих скорбных побазарим, — оценив по достоинству скорость, с коей гость смёл угощение, Михей, ухмыльнувшись, протянул Жолнеру пачку “Marlboro” — угощайся!
                «Чего вот мне в детстве блатным стать не мечталось?» — подумалось с веселой, раздолбайской грустью, предшествующей, как правило, свершению чего-то непоправимого и заведомо глупого в своей жизни.
                — Ты ведь паренёк правильный — пока! — словечко «пока», вкупе с пренебрежительной усмешечкой, сразу вернуло Жолнера к подзабытым реалиям, а Михей, с профессиональным интонированием то ли вербовщика в «Свидетели Иеговы», то ли продавца «Гербалайфа», взялся объяснять «горемыке» следующее: поскольку его обязательства перед айзерами, по всем зоновским понятиям, совершенно законны, в случае отсутствия денег рассчитываться придётся жопой — и тут уже никто не поможет, кроме, пожалуй Санта-Клауса — и вот же свезло: он перед ним!  И как всякий волшебник, конечно в состоянии выделить нужную сумму для уплаты долга с процентами, но взамен — а какая сказка без того? — потребуется ответная услуга: надо будет «завалить» зэка, на которого блатные укажут. И не простого зэка, а главного зоновского «козла», председателя секции профилактики правонарушений всей колонии, здоровущего, более центнера, бугая, с красноречивой фамилией Ярый. Услыхав подобное, Жолнеру моментально захотелось стать, хотя бы на время, членом семейного клана КИО^37, чтобы вернуть нетронутыми бутерброды, кофе и сигарету, после чего спешно откланяться и исчезнуть — желательно, навсегда. Но, понимая, что от айзеров и фокусники х*й отмажут, он, окаменелой статуей, продолжал сидеть — и не дыша, слушать.
                А Михей умело плёл паутину доводов: ты же, мол, готов был тех «козлов» вальнуть, раз пиковину ладил (откуда прознали? — не Ким же, вряд ли)? — так ведь кроме пацанской удали, которая, нема базару, дорого стоит, тут ничего нету — а «вышка» верняком засветит: самодельной приблудой, в лагере, да двоих вальнуть! — х*й потом отбрешешься от бушлатины сосновой!  А вот ежели по уму, с толком и без спешки, то можно и долги списать, и срок досидеть спокойно — под нами никто не тронет, отвечаю («Прям на ёлочку влезть и яйца не оцарапать», — тоскливо подумал Жолнер)! Он, Ярый, частенько в промзоне, в кочегарке ночует, там у него каптёра ладная — туда петушков водит, кабан ссученный… Вот там его и поджидать дельно будет, а уж, как и чем — твоё дело, ты у нас «десантура»! При этих словах быв. ст. прапорщик Зайцев громко заржал, предположительно вертя всю «десантуру» на х*ю, — и глядя на эту гору мускул, обратное не представлялось возможным, никак. У Жолнера крепко зашумело в голове, сердце давно уже лупило басовым барабаном, и кофе здесь был не причём: он отказывался верить, что это происходит с ним, Константином Сориным, происходит здесь и сейчас. С краю, невидимый никем, примостился Чёрный, внимательно прислушиваясь и наблюдая.
                Об этом выдающемся «козле» Жолнер был наслышан изрядно — сия уникальная сволочь своим рвением, носясь по зоне дикой свиной тушей и терроризируя простых зэков почище зоновской режимной части, утомляла даже немало повидавших на служебном веку прапорщиков-контролёров и те, матерясь и негодуя, просили его угомониться. Классическая черта всех «новообращённых»: именно такие, много лет спустя, неофиты, истово приняв ислам, будут с рвением мучеников резать «неверных», недавних своих соотечественников, и взрывать города, в которых выросли, дабы скорее, чем «урождённые», познать вожделенную благодать. Вот также и Ярый — наверняка, в войну, нахлобучил бы на свою красную рожу кепку полицая или власовца — и лютовал бы, эсэсовцам на зависть, нашинковывая полосками евреев и политруков. Ну, а во времена нынешние, отринув преступное прошлое, искренне, обеими ногами, он встал на путь исправления, попутно крепкими зуботычинами побуждая к этому и тех, кто послабее. «Чалил» он полновесную «пятнашку», ясно, не за аккуратное, не наглея, хищение высококачественной выделки кожи с обувной фабрики, продаваемую затем небольшими свёртками шустрым армянам — нет, просто стала сильно нервничать кладовщица, с коей у Ярого имел место производственно-любовный роман. И нервничать с бессонницей, внезапными рыданиями — вплоть до желания явки с повинной. Озадаченный возможным «палевом», возлюбленный заявился однажды вечером с коньяком, благо дама имела реноме не слишком образцовой нравственности, — и после недолгих раздумий, предварительно употребив принесённый коньяк полностью, задушил болезную подушкой. Дочь-подростка от неминуемой кончины спасла подростковая же тяга к слюнявым поцелуям с мальчиками в подъезде, и она, припозднившись, обнаружила только задушенную мать, но показания, изобличающие Ярого, ума и смелости дать хватило. Наняв шустрого жидка-адвоката, от вышки Ярый отмазался, но свои 15 угрёб: судье-женщине крайне не потрафил эпизод с подушкой. Ну, а прибыв в лагерь, как было выше сказано, в кратчайшие сроки раскаялся и осознал.
                На тот момент у «козлов» с блатными было перемирие — сквозь зубы, с глубочайшим, до сплёвывания при виде, презрения с одной стороны и до лютой ненависти с другой — но всё-таки было. После памятного бунта 1979 г. — последнего года «настоящего рок-н-ролла» по словам Севы Новгородцева (кто-нибудь его вспомнит?), когда до того блатную зону безжалостно «загнули», разогнав авторитетов по «крытым» или этапировав на «севера», к белым мишкам. А потом, после мощного этапа «черножопых», моментально обжившихся посредством врождённой наглости и денег; имея в помощниках многочисленную козлиную братию, администрация блатных поприжала — но не до конца. Но вот с Ярым у «пацанов» водились давние счёты, и последней каплей явился крайне удачный налёт его «краснопёрой» братии на тайник «бросовщиков» — сидельцев, промышлявших принятием забросов с воли, через сетку: как правило, водки во «флакушах» и чая в тряпочных шарах. Вдобавок, на сей раз отшмонали ещё и отдельным «шариком» шедшую ароматную анашу, коей предназначалось осесть благородным кайфом в крайне отзывчивых на это организмах блатных. «Козлов», отличившихся в набеге, отметили внеочередными свиданками, бросовщиков отправили на 15 суток в ШИЗО, а блатные погрузились в доселе незнакомую хандру, прямо пропорциональную масштабам изъятого. На тайной «вечере», о которой даже «кумовья» не прознала, Ярого, гниду козлиную, единогласно «приговорили». Разумеется, ст. прапорщик Зайцев немедленно стал рваться в бой, желая снискать пацанской славы и почёта, но его решено было поберечь, как высокой ценности кадра при исполнении предъяв и прочих разборок. И вот тут, весьма кстати, прошелестела весть о бестолковом молодом из 5–го отряда, заскочившего к айзерам в долги, из-за, видать, конкретного слабоумия — раз связался с «козлотнёй» из 4-го …
                Так вот, хлопец, ешь, кури, чаёк-кофеёк пей — но ответ давай сейчас. С отлично удавшимся спокойствие Жолнер сделал последний глоток, решительно замятый окурок на прощание жалобно блеснул задушенный искрой, отлично сработав на образ знающего себе цену «фраерка», и он хрипло произнёс: «Согласен!» Неслышно взмахнули крылья — усмехнувшись, Чёрный отправился прочь.
                — Что я получу за это?
                — Во, толковый разумею, начался базар, — чётки в пальцах Михея совершили головокружительное сальто, — не парься, малой, блатные не козлы, слово держат… Если сработаешь всё чинарём, не спалишься, — досидишь, как сыр в масле. Блатовать, оно, конечно, не будешь, но при греве и под нашей мазой — никто не тронет, отвечаю! Идёт?
                Жолнер устало кивнул: напряжение, стоило дать согласие, спало, следом отпускало сердце, и даже лицо ощутило некую свежесть — откуда ему было знать, что случилось это от взмаха крыльев Чёрного — усыхав, что ему надо, тот отправился к мерцающему холоду далёких звёзд, готовить место для нового отступника. Да и с чего вы решили, что верования средневековых монахов, немного двинувшихся от воздержания и бобовой диеты, верны, и ад находится под нами? Как-нибудь взгляните ночью вверх: необъяснимое безмолвие сияния бесчисленных звёзд — сдаётся, он над нами. 
               

                ALEA JACTA EST^38
               
                Разработка плана очищение земли русской от ползучего гада — в нашем случае, устранения заканавшего всех «правильных» сидельцев, матёрого козла, незамедлительно набрало шумливые обороты, с подключением всех заинтересованных, а их за 5 минут подтянулось с десяток. Глянув исподлобья на разгомонившихся урок, и понимая, что подобная ажитация на пользу делу никак не послужит, Михей сварливой хрипотцой свернул шумное обсуждение: «Ша, пацаны, не Курская, б*я, дуга — а мы, б*я буду, не Ставка Главнокомандующего!».
                Решено было в кратчайшие сроки посодействовать переводу Жолнера на «заготовку» металла, что дозволяло вывод в ночную смену, без бригады. Для надлежащей, внимательно-вдумчивой рекогносцировки, Михей с усмешкой посоветовал «не трясти ушами, а просечь поляну третьим глазом». На осторожно высказанный Жолнером интерес по поводу нахождения оного глаза, последовал взрыв глумливого хохота, безудержный от удачного прикола — юмор арестантов, тем паче блатных, изяществом структурализма никогда не отличался. Вытирая слёз с глаз, блатной Жмень радостно пробасил: «Шоколадный глазик, хлопчик, шоколадный — что айзерам на круг пойдёт, если слажаешь!»
                Вряд ли стоит создавать у читателя обманчивое ощущение добродушно-сатирической, сродни КВН-овской, атмосферы происходящего. Блатные гоготали в полный голос, привычно чувствуя себя в праве запросто распоряжаться чей-то жизнью — и так сложилось, что на сей раз его, Жолнера — раз уж бездушный случай преподнёс им её на блюде.
                Для отвлечения внимания от главной цели, кураторы жутковатого «проекта» повелели Жолнеру доделать нож, дабы общественность думала, что паренёк затеял «мстю», заодно выдав ему наличные для уплаты половины долга черножопым — и стоило, бл*ха, подписаться на это, ради одного — увидеть, как вытянулась рожа Садига, а густые, битумные брови взметнулись крылами от изумления, когда Жолнер, зайдя в каптёру, невозмутимо положил перед ним две «четвертные» — по зоновским понятием, это означало право на ещё недельную отсрочку.
                И стоило Жолнеру тупо «зависнуть», не зная, каким манером подступиться к рукояти ножа, как для консультации его направили к самому авторитетному лагерному ширпотребщику Трофиму, чьи глаза блеснули заинтересованностью в момент извлечения «полуфабриката» из тряпки. Затем, покрутив изделие в руках, умелец презрительно скривился и выдал вердикт: «Толково задумано, но исполнение — говно!» Впрочем, всё, о чём ни спросил Жолнер, он озвучил доходчиво и просто, не без оснований подозревая, что долговязый, со странновато блестящими глазами, «молодой» не просто с неба свалился, а рекомендован людьми отчаянной серьёзности, потому взялся помогать без дураков, пособляя советом и делом — не только, как сладить практично-удобную рукоять, но как выжить и сохранить здоровье в местах подобных. Жолнер прекрасно понимал, что блатные, подобно «серым кардиналам», так и будут лишь подталкивать процесс, оставаясь в тени, — то было обговорено сразу: коль «палево», он сам по себе — мститель, б*я, одиночка, никем не заряженный — век воли не видать, гр. начальник! В противном случае до суда не доживёшь, а на воле — знаем, матушка, сестра — с них и спросим, жалеть не станем. Короче, запомни, парень, что «Отче наш», ежели повяжут — ты «в одного работал»!
                За неделю Жолнер осмотрелся на «месте», составил примерный план «ликвидации». Действовать решено было в ночь с субботы на воскресенье, единственный выходной на зоне. Ради этого блатные даже согласились пожертвовать небольшим «курком» в рабочей зоне с водкой, о расположении которого якобы случайно сболтнёт в ШИЗО «запонотованный блотарь» — ставка делалась на то, что жадный до выпивки (и крепкий, сука, надо сказать) Ярый втихаря, без ментов, приберёт тайник и в одиночку нажрётся по-человечьи; сопоставляя габариты его и Жолнера никто из блатных не питал иллюзий — с таким бугаем сладить на трезвую никак не светило. Нехитрый, однако, действенный расчёт оказался верен: промчавшись кабаньей тушей в любимой, чёрного войлока, куртке, Ярый с двумя верными помощниками — бывшим, нагнанным за «косяк», блатным по кличке Чиля, и Шпалой — в прошлом волейболистом республиканской сборной, по совместительству «валютчиком» экстра-класса, — экспроприировали содержимое «нычки» и шумно, с матюгами, радуясь, расстались перед «вахтой»: те пошлёпали пировать в клуб, а Ярый к себе в кочегарку. Помимо этой, с иезуитской сноровкой учинённой ловушки, был задействован белокурый «петушонок» из 6-го отряда, грешивший минетами с «воли» и отличавшийся изрядным умением в сей греховной сфере. Его, по указке блатных, вывели в «рабочую» как бы на уборку снега — так подгадав, чтобы Ярый, воспламенённый «даром с небес» и шпарящий к себе в каптёрку, блудливым оком сразу заприметил смазливого петушка — и решил бы устроить себе отдых что надо! Здесь блатные, обладая знаниями человеческой психологии в не меньшей степени стародавних адептов св. Игнатия, проявили глубокое понимание, что человек наиболее уязвим, когда полностью расслаблен, а ничто так не расслабит матёрого зэчару в добрый центнер весом, как полтора пузыря «беленькой» и грамотный отсос в придачу. Завершающим «алаверды» авторитетов явилось прикрепление Жолнеру в помощь щуплого «домушника» по кличке Вася-Комар, известного своим умением отпирать любой замок, и доказывавшего не раз, на спор, что нет таких замков, что он не откроет. Он-то и должен был отомкнуть каптёру Ярого и впустить туда Жолнера до появления хозяина, а после запереть её снова — и забыть о происшедшем, как забывается мимолётно-несуразный сон под самое утро. Жолнер, вооружённый слаженным в содружестве с Трофимом, знатным «кишкорезом», имел, однако, слегка иной план смертоубийства, неожиданно пришедший к нему очередной, бессонной ночью. Понимая его рискованность, благоразумно решил не озвучивать авторитетам, во избежание приступов каторжного остроумия, коим те, на удивление, оказались просто переполнены. Но новую, крепкую простыню, не отводя глаз, он спокойно истребовал у черноокого завхоза, ещё недавно слюняво мечтавшем нарушить неприкосновенность его задницы, — садист-педрила, бормоча самые грязные ругательства на горной своей мове, тем не менее, требуемое выдал.
                И вот сейчас, после изящных пассов Комара с отмычкой, завершило которые негромкое отщёлкивание замка, и тот более не препятствовал проходу внутрь, Жолнер оказался в логове главного зоновского янычара; оглядываясь, он упустил момент закрывания двери и встрепенулся лишь на звук вновь запираемого запора: что ж, господа, как говорили соотечественники Цезаря «alea jacta est» — жребий брошен, хрен ли там… И да поможет нам — эй, кто там, наверху, сегодня дневальный по смертным? Примерно такое завихрение мыслей случилось у него в голове, удивительно, однако, по-чекистски холодной, а потому за ненадобностью тотчас отброшенное — времени оставалось немного и стоило осмотреться. Он с трудом подавил желание смахнуть две конфеты «Кара-Кум», запросто валявшиеся на самодельном, неказисто сколоченном, табурете. Хотя нет, одну он всё же немедленно сточил, самооправдавшись, что шоколад — это первейшее, в чём нуждается организм начинающего убийцы. Подойдя поближе и присев на корточки, внимательно осмотрел шконку Ярого — с отменно натянутой панцирной сеткой — и остался доволен тем, что зазор до пола выглядел приличным. Стоило проверить — и быстро распластавшись, он проехался спиной по полу, оказавшись прямо под ней, и поворочавшись с боку на бок, убедился, что места хватает.
                Тем временем, четвёрка «чушков» лениво приближала окончание срока взмахами лопат, сгребая снег подле «вахты»; а с краю, женоподобно поводя озябшим телом, таскал за собой тяжеленный совок тот самый «петушок», чья миссия была в самом её начале. И точно —  из вечерней тьмы маневровым паровозом, сопя и шумно отдуваясь, показался Ярый, ведомый восхитительной тяжестью конфискованного спиртного, гарантировавшего угар пьяного забытья и беспричинного веселья. Рядом, с выведенными на борьбу со стихией уборщиками, засунув в карманы руки, украдкой, ибо не почину, покуривая, прохаживался пом. завхоза 6-го отряда, тихо мечтая, чтобы вяло сыпавший снег вдруг оформился в пышные контуры ангела, спешащего к нему с указом о помиловании подмышкой. Вдобавок, припомнилась недоеденная с вечера консерва: сайра в масле — и стало грустно, аж невмоготу. Но тут над ухом раздался сочный, со свирепым прихрипом, рык: «Х*ля блатуешь, чертила — схватил лопату, резво, б*я!»
                Вместо ангела, суровым напоминанием, что зона не клумба, где мечты произрастают благоуханными розами, из падающего снега свирепым снеговиком, материализовался сам Ярый — и пом. завхоза икнул со страху. Движение локомотива замедлилось, и сердечко «выводного» уменьшилось кратно, не ведая, к чему расположиться: оглушительной, а так пару раз бывало, затрещине или же поощрительного тычка в бок и «хорошей» (с фильтром) сигарете следом. Ярый хоть и не курил и Макиавелли вряд ли читывал, но нутро хряка-вожака подсказывало, что «пехотинцев» надобно иногда отмечать, неожиданно и красиво, а потому всегда таскал с собой пачку «Столичных» или «Родопи», которыми поощрял замирающих от нежданного счастья «общественников». Сластолюбивым оком Ярый заметил смазливого «петуха» и враз размякнув, остановился. Царственно кивнув обомлевшему пом. завхозу, он вперил тяжёлый взор в спину лениво удаляющемуся «отверженному», вытащил пачку сигарет и ткнул её обалдевшему от щедрот нездешних, подчинённому: «Цепляй несколько, угощаю… Я эту сучку на полчаса возьму, дождёшься и выведешь в жилую зону, понял?»
                Шея испуганного «козлёнка» самостоятельно, не внимая мозгам, с готовностью качнулась, и Ярый, сально осклабившись, пророкотал: «Молодца, сам можешь ей на клык потом, а?» — шея снова сократилась, но Ярый понял, что виной тому сильное желание её владельца просто выжить сегодняшним вечером и вернуться к недоеденной сайре (в масле), и сразу поскучнев, брезгливо дополнил: «Не забудь, через полчаса!» И присвистнул «петушку», как собачонке: «Пошли со мной!» — тот радостно бросил лопату и засеменил следом, тоненьким голоском вопрошая: «А шоколад у вас будет?» — «Всё там тебе, голуба будет, всё, чего захочешь». Жолнер только определился с алгоритмом исполнения «приговора», как послышался грузный топот и звук вставляемого ключа, но он уже замер, невидимый — под нарой. Послышались вдруг голоса: «Б*я, да он не один!», один тоненький, 100% педрильный, другой — Ярого, рокочущий от пагубной страсти: «На, шоколад, чаю «замутку», в отряде попьёшь, а щас давай, в рот», — затем сопенье с пыхтеньем вперемешку. Жолнера не к месту стал разбирать смех, особенно вначале, когда обладатель писклявого тембра уважительно пропищал: «О-о, какой здоровый!» — ну, весь пи*дец, право слово! В промежутке слышалось, как Ярый булькал водкой, прикладываясь отнюдь не к стакану, а понятно, прямо к горлышку — умел дядя жизнь прожигать, завистливо мелькнуло в голове. Тут послышался смачный шлепок по лысой башке, слабое «ой!» и следом хозяйское: «Давай, не халтурь!» — Жолнер снова еле сдержался. Наконец, подстреленным изюбром замычал Ярый, снова кто-то жалобно пискнул, после чего вялое «пшла отсюда!» и хлопнула дверь. Забулькала, освобождаемая из «флакуши» в стакан, контрабандная водка — на сон грядущий Ярый решил себя уважить. А после сильный, опустошённый вздох и гулкий пердёж, получившей радостей жизни в полном объёме, животины. Над Жолнером вдруг так жутко заскрипело, что он в панике прикрыл на секунду глаза, ожидая неминуемого прорыва сетки и встречи с тушей пьяного кабана. Но тот сразу отметился зычным, раскатистым храпом.
                Выждав невыносимо долгие 10 минут, Жолнер, примерно ориентируясь на расположение подушки, а, следовательно, и головы на ней, взялся за ранее приготовленную, вчетверо сложенную простынь, один конец которой он загодя заправил между и уголком шконки и панцирной сеткой. Сделав подобие «кометы» со скруткой в «голове», похоронив вздох и выпростав из-под нары правую руку, он метнул «комету» на спящим Ярым — храп не прервался. Теперь требовалось выглянуть, чтобы убедиться, что тканевая полоса правильно расположилась поперёк шеи, а если нет, не дыша, поправить — аккуратно, по горлу. Ему, коль можно выразиться, сегодня явно везло (то позаботился Чёрный): Ярый, вольготно разметавшись, вольготно дрых на спине, сотрясая окрест мощным храпом усталого волкодава, исправно стерегущего вверенное ему стадо заблудших. Ещё раз, без ненависти, Жолнер просто глянул на человека, которого ему предстояло сейчас задушить; вокруг всё, казалось, замерло, и даже Ярый чуть убавил в басах — ожидалось что-то зловещее и непоправимое. Так оно и было. «Пора!» — решился Жолнер в одно движение двинув жгут точно на кадык, рухнул на пол, весом тела и силой мышц, натягивая скрученную простынь. Через несколько секунд раздался яростный хрип: туша Ярого в испуге содрогнулась, посылая в мозг, сквозь пьяный сон, сигнал бедствия.
                Бл*дь, Жолнер и не предполагал, что будет так не просто: Ярый расставался с жизнью долго и трудно, хрипя и взбрыкивая мощными, что мостовые сваи, ногами. Шконка скрипела, стонала и ходила ходуном, всякий раз, особенно визгливой нотой вызывая у Жолнера панический страх, что она, не выдержав, развалится — и тогда пи*дец котёнку! Но словно приснопамятный капитан Ахав, загарпунивший своего Моби Дика и сражавшийся с ним до последнего (Костя взял однажды у отца эту толстенную, странную книгу, и к изрядному удивлению того, осилил её за неделю), Жолнер шёл до конца — окаменев душой и мышцами, непоколебимый, продолжал стягивать простыню на его шее, — не думая, а просто зная — что нет ничего более важного сейчас, как довести всё до конца. И тот внезапно, словно пробил Ярого час, наступил — он разом обмяк, тонко захрапел, постыдно, гулко пёрнул — и замер. Вот так Костя и стал душегубом — в первую очередь, безвозвратно погубив собственную душу. «И тьма поспешила прочь от него, ибо стал он куда более неё тёмен».
               

                BONUS TRACK
            
                Блатные не обманули — следствие, затеянное изрядно вознегодовавшей администраций, во главе со хмурым, отёчным лицом беспробудно пьющего неудачника, дознавателем с «воли», и с ног сбившимися стукачами, в поисках хоть какой-то информации, ничего не дало. Ну, справедливости ради — отыскалась пара сметливых «козлят», чего-то там сопоставивших и с излишней пристальностью принявшихся поглядывать в сторону Жолнера, — но им как-то кстати и практически одномоментно, в ночную смену каждому, со спины вломили арматурой по черепушке, прихлопнув тем самым зарождавшийся у них огонёк пытливого правдолюбия, аки муху.
                Жолнер действительно досиживал срок спокойно и без напряга, регулярно выходя в локалку за свёртками с чаем, сигаретами иль салом, что приносили от блатных немногословные мужички-посыльные. Лишь только раз он напросился на встречу с Михеем — и тот нехотя согласился. Он как раз выходил из «бура», и Жолнер вполне сканал за услужливо встречающих авторитета фраерков. Поравнявшись, он услыхал бесстрастно-приказное: «Толкуй, токо по-скорому». И Жолнер быстро, отрепетировано озвучил неутолённое желание отомстить тем «козлам» с 4-го, с которых, собственно, всё и началось. И никакого значения не имело, что один из них уже начал отращивать волосы, готовясь через 2 месяца выйти на свободу. Выслушав, Михей усмехнулся: «Не прощаешь? Молодца… Валяй, токо учти — ты сам по себе, мы ваще не приделах, усёк, фраер?» — оставалось согласно кивнуть и спешно удалиться, поскольку время поджимало.
                Он тайком, хоронясь за пачками металла в промзоне, сшил себе колпак, наподобие «ку-клукс-клановского», и подстерёг особо тёмной ночью кентов-соучастников, вылезших из душного цеха в ночную прохладу. Помятуя об опыте, полученном от блатных, Жолнер обставил всё красиво, что и говорить — с выдумкой и куражом. Привлечённый к делу таджик Ашик, крайне зауважавший Костика после легендарной кончины главного козла (ибо таджик был далеко не глуп, каким казался, и сумел сопоставить, что да как), специально, неловко и напоказ, спрятал у «гильотины», в отходах металла, «флакушу» водки. Работавшие неподалёку вышеозначенные утырки немедленно это заметили, и едва Ашик ушёл, тотчас «нычку прибрали», всосав содержимое на двоих, по-братски. Но вдохновлённый праведной местью, коварный Жолнер заранее подзатарился у блатных несколькими таблетками элениума, прилежно растворив их в водке.
                И когда «козлам» настолько заплохело в душе, что на еле слушающихся ногах им пришлось выбираться на цеховые задворки, чтоб незамеченными, на задворках, основательно проблеваться, из темноты вдруг выросла фигура в жутком колпаке с прорезями для глаз и начала без жалости охаживать их железным прутом. А поскольку эти бакланы так «накосячили» за свою отсидку, что даже тот факт, что один, которому скоро предстояло откинуться на волю, вместо этого впал в долговременную кому, а второй, злобно матерясь, регулярно ходил полуобмоченным из-за внезапных позывов грамотно отбитых почек — внезапных настолько, что не успевалось до «толчка», то даже «кум», подуставший от паскудной услужливости этих коллаборационистов, не стал шибко усердствовать в поисках злодея — мало ли их здесь-то: чай, не пионерлагерь — зона!
                Вот так, вроде неторопливо и незаметно, но подобрался Жолнер к последним 3-м месяцам срока, отращивая дозволенную причёску, много думая и ещё больше читая — чтобы однажды, по зоновскому громкоговорителю услыхать: «Осуждённый Сорин К. П., срочно явиться с личными вещами на вахту!» — и означало это, что всё закончилось.
                Несмотря на настойчиво высказываемое в письмах желание матери узнать точную дату освобождения и встретить его, он категорически пресёк слезливую затею на корню, понимая, что никогда не допустит подобного унижения в жизни единственно близкого ему человека: чтоб она, заслуженная учительница, всю свою жизнь уверенная в силе и необходимости знания языка БАЙРОНА и ГОЛСУОРСИ, позволявшего превозмочь любые невзгоды; она, всегда державшая голову прямо, как бы ни было трудно, будет стоять, всё ещё красивая и стройная, у тюремных ворот, дожидаясь выхода сыночка-сидельца — так что же он, гнида, сотворил с её мечтами о нём? Непочтительно игнорируя мамин интерес, Жолнер прикупил у «карантинщиков» вполне приличные, хотя и стремительно вылетающие из моды, вельветовые джинсы, добротную, отчасти стильную рубаху и практически новые, по размеру, туфли и, заслышав свои имя-фамилию, поспешая, явился на «вахту», держа лишь самодельный фолиант-цитатник подмышкой. Но дежурившей «на пульте» в тот день прапорщик Толя-Макан пребывал в дурном расположении духа и завидев франтовато «прикинутого», готового «откинуться», зэка, подскочил со стула и вздыбился цепным кобелём, брызгая слюной и только не лая: «Откуда шмотки неустановленные, а, фраерина? Блатануть напоследок собрался? — у Толика-Макана х*й такое прокатит, щас всё сымешь — и на свободу, бл*ха, в трусах и с чистой совестью!» — юморил Толик, что и говорить, бесподобно — не всякому по силам.
                Жолнера предупредили о возможном «непонимании» со стороны охраны, поскольку, формально, требовалось освобождаться в зэковской робе установленного образца, — и он, радушно улыбаясь, достал из заднего кармана «вельветок» красный червонец: «Выпей, командир, за моё освобождение, да и Михей просил уважить, отпустить без напряга!» — в последний момент Жолнер позволил себе эту смелую импровизацию, ибо прапор Толик слыл конкретно «застуженным на голову» и запросто мог располосовать вольные шмотки на нём, а начинать с подобного первый же день на свободе совсем не хотелось. Упоминание авторитетного блатного, с которым, Макан, ясен пень, крутил дела, вкупе с явлением умилительной прямоугольности имперского червонца, при нужном усердии уже к вечеру могущего увеличиться раз в 5, поскольку заносимый прапорщиками чай на зону, уходил именно с 5-тикратной наценкой — т.е., при должной оборотистости, у явленного на банкноте Ильича с прищуром и в профиль, к концу смены образовалось бы минимум 4 брата-близнеца. Сочтя себя обласканным по чину, Макан принял купюру снисходительно, двумя пальцами и махнул ею, как стрелочник поезду флажком: «Шагай на волю, каторжанин!»
                А к вечеру, сидя за наспех, скромно собранным (Костя, ну что же ты не сказал, что тебя выпускают!) столом, в демонстративно напяленной тельняшке, коих успел выслать с армейки аж 3 штуки, он ловил на себе неловкие, деланно заботливые материны взгляды поверх «праздничного» салата. Дежурно опрокинутые 2 рюмки никакого расслабления ни телу, ни душе не дали, да и было сказать, не до того — Костя основательно, уже который час, мучился животом. Он таки исполнил идиотскую, как вскоре выяснилось, мечту, однажды явившуюся нему невыносимо голодной ночью, в ШИЗО, куда он угодил, изловленный за изготовлением ножа, увлёкшись этим ремеслом, после памятного своего дебюта, не на шутку и став крепким, признанным на зоне, ширпотребщиком. «Нелётный»^39 день, когда в сутки получаешь только 3 «псюшки» отвратительной выпечки хлеба и столько же кипятка, правда, неограниченное количество соли, закончился зыбким, под завывания пустого желудка сном, с привидевшемся в нём натурально, до капающей слюны и судорог в кишках, подносом пирожных «корзиночка» под 2 стакана зернового, с мутным осадком, но, чёрт возьми, охренительно вкусного общепитовского кофе.
                Взяв билет на междугородний автобус и прилежно отсалютовав менту-сержанту справкой об освобождении, Жолнер не преминул «сказку сделать былью» и умял 3 «корзиночки» под стакан, предсказуемо заставить организм изумиться небывалому поступлению сладкого и жиров, отозвавшись на это радостной диареей — ладно, блин, до дома успел доехать, — но драматической, со скупой слезой и срывающимся голосом сказанного: «Здравствуй, мама!», встречи со «старушкой-матерью», как в жалостливых арестантских песнях, не случилось — вместо этого Жолнер с перекошенным от невозможным спазмов в животе, тоненько просипел: «Ма, извини» и ринулся в сортир, где позорно изнемогал минут 20 — ну, не пи*дец ли?
                Да и справедливости ради, кофе был остывший, а «корзиночки», разопревшие от витринной невостребованности, отказывались хрустеть, как мечталось, сыпучим бисквитом.  Вдобавок, там, в привокзальном буфете, на него таращилась дама за соседней стойкой, со стильным каре и в тёмных очках на пол-лица, которая после съеденного пирожного начала зачем-то начала неторопливо, но основательно облизывать пальцы — Жолнер по простоте душевной хотел было предложить своё, коль не наелась, но её неотрывный взгляд с половиною пальца во рту слушком уж озадачил, к тому же приторное месиво из крема и влажного коржа никак не колерировалось с тем «сказочно-вкусным» из голодных сказок зоновского карцера. И, бл*дь, поперхнувшись под тяжестью взгляда е*анутой тётки последним глотком того, что здесь кофе зовётся, он поспешил в, если верить указателю, «посадочную зону» и шагая, ощутил укол почти диссидентской мысли: б*я, что ж за страна такая — везде лишь зоны да сержанты…
                Но теперь, когда точно не хотелось ни котлет, ни водки, ни сраного салата, стало ясно, что за долгие 5 с половиною лет отсутствия, он лишился главного — дома, потому что Константин почувствовал прямо с порога — его здесь перестали помнить и ждать. А эти, сидящие напротив, родные вроде бы по крови, стали однажды чужими — когда, уже не вспомнить, да и важно ли? Вздыхающая через раз, сильно раздобревшая для своих лет, сестра; упрямо смотрящая мимо него мать, чьи поджатые скорбной полоской ненакрашенные губы ясно давали понять — эта встреча не праздник, это поминки по тому сыну, которого она когда-то, наверное, любила и верила в него.
                Из него, уже размягчённого алкоголем (несмотря на укоризненный взгляд матери, он подливал себе ещё и ещё), из самой, ужасавшейся последние 3 года, души, готовы вырваться слова, бессвязные, горячие и торопливые, как всякая мольба о прощении. О том, как ему самому тошно так начинать собственную взрослую жизнь; обо всём, что пришлось увидеть-пережить за эти, как у PINK FLOYD, по-настоящему «fucking years»^41 — настолько, что в пору было, отшвырнув стул, вскочить и заорать : «Да за моей спиной такое!»^42 — пусть и без гитарного аккомпанемента. Но вместо этого он бездумно ворошил вилкой, как полицай сено в поисках партизана, бесхитростную снедь в тарелке, соображая, сколько ещё надо высидеть для соблюдения приличий. Наливал снова и опрокидывал в себя очередную стопку, понимая, что матери это страшно не нравится, давясь непривычным (когда ему было научиться выпивать?) спиртовым вкусом пополам со злостью. Ситуацию удачно разрешил дядя Паша — Павлуша, как вечно называла мать своего младшего и, следуя канонам, непутёвого брата — неопрятного, большого, полного альбиноса с вечно мигающими глазками, точно он что-то спёр и мучим желанием признаться. Его почему-то никогда не было рядом в трудное для них время: ни после смерти отца, в пору лютого безденежья, когда мать до позднего вечера торчала в школе, ведя, помимо обязательных уроков, всевозможные «продлёнки», а Костя тем временем учился варить особенные каши и отвары для вечно болевшей сестры, а вечерами прилежно «раскидывал» на запчасти угнанные мопеды, для продажи цыганам. Не было дяди рядом и когда, живший над ними ханыга Колчин, заливал их по пьяни дважды на неделе, а потом крыл матом пришедшую урезонить его хоть как-то мать, — и вернувшись, она с мокрым от слёз лицом смотрела на вспучившийся потолок, побеленный всего месяц назад: «чтоб опрятненько, Костя, было». И как жестоко он с Мазой и Коптей отх*ячили пропойцу, «отловив» однажды вечером, без жалости отшибая об него ноги. Но зато дядя имел исключительное чутьё на праздничные застолья и являлся на них вовремя и без опозданий. Женат он был на красивой, но злобной татарке, тёте Неле, нещадно колотившей его пьяного, а таковым он случался регулярно, благо работал приёмщиком в ателье по ремонту бытовой техники — во времена Союза эта профессия по престижности соперничала с космонавтами; и неплохо, ради верности фактам, разбираясь при том в холодильниках, благо окончил электромеханический техникум. Ни с его женой, ни с детьми — а их у дяди водилось двое, семья Жолнера не роднилась. Старший, Евгений, был уже старлеем службы снабжения танковой бригады, и судя по раннему животику, снабжался лучше прочих. Младшая же, жгучая брюнетка Венера, с нехилым бюстом, вовсю давала черножопым с рынка — короче, в отличии от него, родня пребывала в шоколаде.
                А сегодня Павлуша заглянул, по его выражению, на «огонёк», совершенно чудесным образом угадав день освобождения племянника, и как у него это получалось, Жолнер мог ломать голову хоть до утра — всё одно понять не получалось. В качестве приза за навыки провидца, Павлуше сегодня светило несколько стопариков под «чинную» закусь, а посему выходило, что вечер прожит не зря. Заодно, любопытства успокоения ради, стоило глянуть на племяша-зэчару (мнение тёти Нели, да и его тоже), чтобы было чего потом своей Чингиз-ханше доложить, к вящему удовольствию которой, горемыке-золовке^43 в жизни стало ещё горше из-за сынка-уголовника — вот ведь, отслужить — и то нормально не смог! И вот теперь, запустив за 4-ой, а может и 5-ой рюмкой приличный ломоть буженины, а следом, чтобы, верно, не пропала, селёдки (очко, видать, железное, не прослабит — с завистью подумал Жолнер, только с помощью ношпы и левомитецина восстановивший баланс в организме), он с пьяноватым пренебрежением глянул на Жолнера и с деланным, нарочито-крахмальным прискорбием в голосе, произнёс: «Ладно, хоть батька твой до этого не дожил!» — за столом стало пронзительно тихо, а дядя возжелал было продолжить, но не успел — жилистая, крепкая рука племянника, метнувшись через стол, клещами стиснула ему горло, а в упор на него глянули глаза человека, волею обстоятельств, выбравшего ад вместо рая. «Ещё раз об отце, сучара, молвишь — придавлю и не дрогну!» — с каменным спокойствием пообещал Жолнер и отпустил дядин кадык, боковым зрением видя гримасу брезгливого отчаяния на побелевшем лице матери, испуганно заморгавшую, с ватрушачьим овалом, сестрицу… Обуваясь в прихожей, он слышал нервную икоту Павлуши, дробь зубов о стакан — «Не, сестра, водки лучше», а после полуистеричный, с переходом на визг: «Кать, ты видала, а? Да у него взгляд, Кать, убивца!»
                Слышны были только громко, чересчур громко щёлкающие настенные часы, привезённые ещё с неметчины — и под их размеренный, как всё немецкое, стук, знакомый с детства, иглой в сердце воткнулась ясность: с прошлой жизнью, равно как и с роднёй, покончено — навсегда. Он взял сумку, куда побросал немногие вещи, проверил, на месте ли справка, затем заглянул в зал и произнёс со спокойствием, на какое только был способен: «Бывайте, меня не ждите», — и мягко затворил за собою дверь. И лишь у подъезда, с наслаждением закурив, он вспомнил о своей «дембельской» мечте: тем же вечером, как вернётся, принять ванну — вытянутся во весь почти рост (она у них была 170 см длинной), не боясь, вылить полфлакона маминого шампуня, подняв пену почти до потолка — и бездумно лежать, тихонько напевая «Так бывает обещает утро ясный тёплый день, а к обеду дождь со снегом затевают канитель»^44…
                Надо же, вот жизнь, сука, — даже такая малость — и та не сбылась!   
               

                XI
             
                …Тут Жолнер не соврал: «так уж случилось» — зона, мать её, пособила. Но малец этого не знал, да и не мог знать: загипнотизированный неторопливыми, точными движениями человека, явно проделывавшего такое не раз, он будто считал обороты наворачиваемого глушителя: раз, два, три… Супротив привычного, внезапно оказавшийся до тошноты страшным, мужик довернул «глушак» до упора и произнёс, спокойно и членораздельно…
               
                — Ну, вот, готово, — и безо всякой паузы и какой-либо назидательной фразы, Жолнер выстрелил бл*дёнышу в колено.  От страшной боли, ещё более невыносимой от того, что в молодом, крепком теле ей просто неоткуда было бы взяться, а потому оно оказалось к ней совершенно не готово, Чернявый рухнул с лавки на пол, как подкошенный — лучше сказать не стоит и пытаться — заходясь в пронзительном, закладывающем уши, визге, как щенок с отдавленной лапой — простреленной, коль быть сравнительно точным. Жолнер брезгливо пнул его:
                — Другое колено продырявить, или затихнешь, а? Визг незамедлительно сменился глухим мычанием, но Жолнер уже пружинисто взмыл с доисторического седалища, грозно поводя стволом в вытянутой руке и со здорово удававшейся ему зверской хрипотцой, скомандовал: — На пол, сучата, все мордами вниз! — про себя он не мог не отметить сходства с началом любимого тарантиновского шедевра^45: «I love you, Pumckin. I love you, Honey Bunny. Everybody be cool, it's a robbery!», но требовалось намертво закрепить у присутствующих, кто сегодня здесь главный злодей, посему он шагнул к пребывавшему в тупом оцепенении веснушчатому здоровяку, и врезал наотмашь рукояткой в переносицу — согнувшись и замычав, прижав к лицу ладони, он начал оседать, и Жолнер не смог отказать себе в удовольствии двинуть рукоятью в основание шеи — тот рухнул, ткнувшись в пол бесчувственной колодой. Остальные утырки, за пару минут лишившись вожака и его зама, оловянными солдатиками повалились, на ими же обильно смоченный пивом, пол. Выглядело, чего уж там, жутковато, и вагонная публика испуганно загомонила. Жолнер грозно обернулся:
                — Лучше никому из вас, терпилы, не шевелиться — тогда все будут счастливы и останутся живы!               
                Вот ведь, т-щ Квентин кино снял, PULP FICTION которое, что ни цитата из него — то к месту и на века: «Any of you fuckin’ pricks move, and I’ll execute every motherfucking last one of you!»^46 — по искреннему убеждению Жолнера, люди делились весьма просто: кого этот фильм пронял до самого нутра и кого оставил равнодушным, — сам он был, конечно, числом из первых. Но к тому, что происходило ныне, упомянутое кинодейство относилось едва ли: в глазах вовсю таращившихся пассажиров виделся лишь заторможенный испуг и непонимание, откудова взялся сей «сопротивленец»? Ну, потешили молодчиков, «позиговали» бы малость — кому б убыло то, не смертельно ведь, — а тут, гляди-ка, чё началось! Их покорность и безволие выглядели столь очевидно, что ему сразу стало ясно: затевай хоть нагие пляски, хоть жертвоприношения с кровью — большая часть их них останется безучастными статистами, неброско мечтающими доставить свои тела в целостности и неприкосновенности.
                Тем временем Чернявый, сквозь адскую боль понимая, что с каждой минутой завываний его авторитет испаряется тем быстрее, чем выше становятся взятые им ноты, собрав волю в кулак, мужественно прохрипел: «Те, мужик, крандос верный — встретим — зароем, на х*й!» Заслышав голос отца-основателя шайки, поверженный конопатый было шевельнулся, но приподнять голову не смог из-за скороспелой, лилового цвета, гематомы на затылке — и только застонал в ответ. Отдавая должное бойцовским качествам жаждущего отмщения подонка, Жолнер чуть отошёл назад и отменно, к вящей радости передумавшего умирать рэпера, приложился ногой Чернявому по селезёнке: — Ругань прекращаем, дети вокруг!  — и это не являлось броской фигурой речи, нет: юные бесенята уже замерли неподалёку, с восхищением взирая на злобного мужика с настоящим пистолетом — появись сейчас рядом Дед Мороз, он, заведомо проигнорированный, растаял бы от стыда. Жолнер весело им подмигнут и те незамедлительно оскалились в ответ:
                — Хотите дядю пнуть по разу и ещё на шоколадку заработать? Тогда найдите-ка мне гильзу, патрончик такой, жёлтенький, — с ходу упростил он задачу — и каждому по 100 рулей, идёт?
                От озвученного предложения чертенят немедленно сдуло под лавку, и заливисто смеясь — дети ведь, они принялись искать «патрончик». Их балахонистая мамаша, прижав в исконно материнском жесте руки к груди, словно у неё вот-вот отымут самое дорогое, привстала, желая высказаться, но Жолнер встретил её крайней «любезности» взглядом, удававшимся ему, среди прочего, лучше всего — и весь крик материнской души, не расплескав ни капли, так и остался при ней. Наслаждаясь отлично выдержанной паузой, в течении которой угроза Чернявого неизбежно сдулась и затухла, он нагнулся к нему и, перехватив «Вальтер» в левую руку, правой бесцеремонно заломил воротник куртки, затем неторопливо приподнял его, поскуливающего «не трожь, сука, пусти, больна-а-а!», глядя практически в упор, произнёс с леденящей кровь усмешкой:
                — Встретишь, говоришь? Молись, сучонок, чтоб не случилось — тогда уж живым не оставлю! — и не в силах более сдерживаться, воткнул рылом об колено — тот немедленно взопил, отчаянно и навзрыд, а недавно обучившаяся салютовать «зигой» тётка, отозвалась слезивым призывом к Господу «сохранить и уберечь».
                «Дядя, вот!» — Жолнер обернулся: пыхтя от нерастраченного усердия, бесенята протянули ему гильзу, причём мальчик держал её в руке, а девочка подстраховывала — подобное единение умиляло и одновременно вселяло уверенность, что брат с сестрой по жизни не пропадут. Отвечая на алчный блеск в их глазах, Жолнер неловко перехватил пистолет и вытащил портмоне: «Ну, как договаривались, держите», — и выдал детишкам по сотне — те выхватили купюры, едва Жолнер их протянул. Но они продолжали стоять, глядя на него с выжидательным прищуром: Жолнер вопросительно приподнял бровь — чего мол? «А дядю наказать?» — тут он вспомнил про невыполненную часть сделки и благодушно махнул рукой: валяйте! Счастливо взвизгнув, они бросились к изображавшему дохлого тюленя веснушчатому и принялись за дело, причём мальчик анатомически грамотно стал пинать его в полную силу, а девочка увлечённо взялась молотить, не иначе, припасённой заранее, лопаткой по голове. Бугай немедленно ожил и взревел: «Вы чё, сучата, творите?» «Заткнись, — снисходительно посоветовал Жолнер — это твоё будущее, и оно безжалостно и неотвратимо!» Но тут восстала распахнувшаяся от избытка переживаний мамаша, и Жолнер с умилительно-отцовскими интонациями скомандовал: «Так, всё, закончили! Давайте-ка, к мамке бегите!»
                На прощание девочка с отчётливым щелчком треснула здоровяка по загривку, и они помчались к матери, горделиво размахивая флажками впервые самолично заработанных ассигнаций. Жолнер беззлобно пнул конопатого: «Во, племя подрастает, на старости скучать вам не придётся! "Заводной апельсин" фельетоном покажется… Хотя, о чём это я?» — тот в ответ лишь страдальчески замычал. Тут же посерьёзнев, наш герой решительно и чётко произнёс:
                — Слушать меня, твари! Ваши боевые товарищи угребли достаточно, пока вы отлёживались на полу. Но в жизни, другас, всё обстоит просто: сделал — ответь. И потому отвертеться никому из вас не удастся. А чтоб подольше помнилось, мрази (в этом месте он возвысил голос, как искусный проповедник отмечает особо возвышенное место в своём спиче, дабы вызволить прихожан из дрёмы), я вам каждому сделаю зарубку на память!
                Мысль об этом пришла ему в голову только что, практически экспромтом, но изрядно ему потрафила, ибо, вкусив крови, он уже не мог остановиться — издержки, блин, профессии. Убирая портмоне во внутренний карман пиджака, Жолнер задел рукой, висевший на специальной «клипсе», ручной работы кожаный чехол для отменного, made in USA, «складняка» фирмы SPYDERCO, с недавнего времени, разрешенного к свободной продаже, —  и, как следствие, к осторожному ношению. Конечно, при виде оного, охренительно хищных обводов ножа, у ментов по стародавней привычке сладострастно закатывались глаза, но Жолнер предусмотрительно таскал в бумажнике заламинированный чек из магазина, на обороте которого значились статьи новой редакции «Закона об оружии». Как правило, обескураженные полисмены, понятно, из-за великой занятости (вон, чурбанов сколько шастает, только успевай!), не успевшие ознакомится с новеллами в законодательстве, с грустью и с трудом сдерживаемым желанием въ*бать в поддых, выслушивали ироничную отповедь хорошо одетого мужика; для успокоения произносили сакраментально-ментовское: «Чё, самый умный?», но форсировать события далее не желали.
                А сейчас, знать, пришло его время — мягко отщёлкнув на «кожушке» заклёпку, Жолнер извлёк складень и отчасти пижонским, хлёстким кистевым взмахом, раскрыл его — в партере ахнул кто-то особо нервный, после чего стало совсем тихо.
                — Выворачиваем дружно кисть правой руки!  (с сарказмом) Пацаны, будет, не скрою, больно, но — justice, она, блин, for all! Так что, пацаны, терпим!
                Не дожидаясь, что проявится хоть какая-то реакция на его тираду, Жолнер резко присел коленом прямо на волчью морду на спине малолетнего ублюдка и без снисхождения заломил ему руку. Тот сразу меленько, с пугливой в голосе слезой, зачастил, плюясь от страха: «Дяденька, дяденька, ты чё? Ну, не надо, дяденька… А-а-а!» — то Жолнер грамотно, с подтягом на себя, полоснул сучёнышу по сухожилию. Занимающийся было вопль, он оборвал, приподняв за волосы головёнку утырка: «Молчать, уёбыш, а то горло вскрою! Платок, майку, что угодно — замотал руку и затих, понял?» Поднявшись, спокойно оставил покалеченного зверёныша без внимания: с порезанным сухожилием тот уже был во власти страшной боли и забот, как остановить кровь — а потому не опасен. Этому научил его в Югославии занятный хлопец Предраг, из местных, чью семью «боссы» потехи ради, расстреляли из автоматов. И, чтоб не брать на душу лишний грех смертоубийства (всё ж православный), но обезопасить себя и товарищей от выстрелов в спину, пленным, не внушавшим ему доверия, он ловко перерезал кистевое сухожилие, говоря при этом: «Крило трим добро гуска…». Когда же Жолнер, после раскуренной папиросы с доброй «албанкой», вяло поинтересовался, в чём смысл этой умеренной кровожадности, серб с сожалением глядя на него, ответствовал: «Каква си ти бугарсина! Ёс мало фалида постанес румун!»^47 и добавлял уже по-русски: «Работать сможет, стрелять — нет».  Действительно, при внешней целости руки, увечье лишало её способности полноценно сжимать что-либо до конца жизни.
                Второй, самый малозаметный из стаи, наверняка многажды проклявший идею присоединиться к пацанам, а не провести вечер за игровой приставкой, моча террористов, дряблый телом, белесый и невзрачный, по мере приближения Жолнера к нему, впадал в истерику, извиваясь от ужаса перед грядущей болью, сучил ногами и монотонно повторял: «Нет, не надо, нет, не надо…». Поймав паузу в сокращениях «кузнечика», Жолнер треснул кулаком по затылку: «Замолк!», вырвал, не взирая на рыдания, из-под тела прижатую к груди руку и полоснул наотмашь. От крика заложило уши. Бл*дь, как они Родину пойдут защищать, ежели случится? Обоссатся ведь все, как один, от первой же царапины!
                Из отсека, где сидели до поры безмолвные грибники, а промеж них, посеревший от ужаса «декламатор», только теперь в полной мере осознавший, что за страшный человек оказался его давешний собеседник, подскочил преклонных лет, записного вида интеллигент — с седым «бобриком», крупных очках и брезентовой штормовке времён «приключения Шурика» и гневно сверкая линзами, бесстрашно крикнул: «Хорош, мужик, беспределить, угомонись!» Жолнера от этих слов будто треснуло током, и до хруста в позвонках крутнул шеей: «Что, что ты, крыса лаборантская, только что сказал? Беспределить — да ты хоть понимаешь, о чём ты, терпила занюханный! Ты думаешь, они бы вас пожалели, или вы ножичками своими уё*ищными думали отбиться? На, грибник-песенник, смотри, чем тебя бы рихтовали, если б я их не тормознул!» — с этими словами Жолнер шагнул к здоровяку, счёвшему за благо, на время экзекуции вновь прикинуться дохлым, пинком заставил того ожить и скомандовал: «На живот повернулся, мухой!» — следующий пинок по рёбрам указал, что в мухе главное скорость. После исполнения команды, он задрал камуфляжную «толстовку» и практически выдернул, засунутую за пояс зверскую штуковину: кусок толстенного, что мотоциклетный насос, резинового шланга, с запрессованными во внутрь, стальными шарами от подшипника, числом и весом своим придававшим немудрящему, на первый взгляд, изделию, исключительно убойные свойства, — одним ударом такой самодельной «палицы» сносило «с копыт» здорового мужика вчистую — как говорится, без шансов. Долго не размышляя, Жолнер с размаху швырнул чудо-изделие в сторону грибников, и оно с глухим стуком ударилось неподалёку от их прохода. «Дивись, убогий — вот чем эти «цветы жизни» сейчас бы тебя охаживали — и х*й клали они на уважение к твоему возрасту!»
                И далее, чуть устало, сделав несколько шагов по направлению к ним, сжимая в руке хищно облизывающийся от испробованной крови SPYDERCO, размеренно и чётко сказал:
                — Терпилы, а вы чего воспряли-то? Вам же не привыкать жопу подставлять… Это же вы, гниды «мэнээсные»^48, восторженным хором, за палёный спирт и китайские пуховики страну позволили в унитаз спустить. Ну, особо духовные ещё Солженицина с Булгаковым требовали напечатать — вам ведь читать-то ничего не было, а? Чего молчим, гнильё интеллигентское? Всё, получили, что хотели? — мне вон ваш коллега битый час душу изливал, как скверно ему тепреча живётся — а водочки, гляжу, принял и снова порозовел и душой отмяк, верно, болезный? — «Болезный», истово кляня собственную страсть к декламации и откровениям, съёжившись, сделался почти незаметным.
                — Так что завернули хавальники, хорьки позорные, пока я за вас не взялся — понял, гондон использованный? — последние слова Жолнер с такой ненавистью проорал очкастому в лицо, что тот плюхнулся на сиденье, враз обезножив.
                Оставался из утырков последний — на удивление, со вполне осмысленным взором на миловидном лице — и стало немного жалко, но голос, властный, словно чужой голос, произнёс: «Руку!» — и юнец с неуместной кротостью, опустив голову, протянул её. Жолнер секанул, не глядя, и тот беззвучно, захлёбываясь слезами, зарыдал — казнь состоялась. На секунду показалось, как осязаемо в вагон вступила тишина, разом примиряя всех и делая всё происшедшее доселе бессмысленным и никчемным, подчиняя слух торопливому, но безошибочному метроному вагонных колёс: похожего на кастаньеты невидимого марьячи. Настроение, развернувшееся боевой пружиной, начало сникать, уступая место трезвому расчёту, как выходить из сложившейся ситуации; вдобавок, в окне показался край перрона безвестной станции, предполагая кратковременную на ней остановку. «Срочно валить!» — категорично определился Жолнер с видами на ближайшее будущее и двинул на выход, прихватив, не останавливаясь, кейс и держа пистолет наготове. Но чтобы окончательно понравиться зверюшкам, надо было сказать напоследок нечто запоминающееся. Повернувшись к напряжённо следящим за его уходом пассажирам, он без труда нацепил ухмылку патентованного злодея и одарил присутствующих роскошной цитатой: «А станете ещё шлюх обижать, я вернусь и всех вас перестреляю!»^49, затем быстро проник в тамбур, грубо оттолкнул намеревавшегося войти мужика в дебильной панаме и выскочил на перрон. И вовремя: не имея более желания задерживаться, отметившись разбойничьим свистом, состав тронулся, и мимо Жолнера заспешили вагоны, набирая ход, всё быстрее и быстрее, как пальцы незабвенного JON’а LORD’а по клавиатуре harpsichord’а в фиале песни “Blind”^50.            
               

                XII
               
                Испытывая уже подзабытый задор спешного ретирования, особенно удачно отмеченный однажды BEATLES^51, он спешно, почти бегом двинул вдоль состава, справедливо не видя необходимости крепко запомниться краснощёким толстухам, беззубо зевавшими над своими семечками, пирожками и неземного происхождения, судя по ценнику на картонке, грушами, попутно коря себя за весьма экзотический, по здешним меркам, пиджак с заплатами. Торопясь обогнуть заплёванный павильон станции, Жолнер с радостью заслышал бодрый посвист исчезающего в дали состава — значит, пик волнений, связанных с его персоной, придётся на следующую остановку электрички, — а это минут 25-30 в запасе. Зер гут! Тут он вдруг понял, что привычно, как терминатор, сканирует взглядом окрестности, машинально отмечая неряшливое запустение во всём, что его окружало. Провинция медленно, но верно умирала.
                Нещадно потрескавшаяся, ставшая серо-чёрной мозаикой, асфальтовая дорога, вела прямиком в то ли некогда перспективный, судя по торчащим высоким трубам заброшенного комбината, посёлок городского типа, то ли несостоявшийся городок, после 3-х мнут беглого обзора, безошибочно признаваемый никчемным — будучи похожим на некое существо, которому пообещали вырасти сильным и красивым, только скачи, не останавливайся! И разогнавшись, решительно и безоглядно, оно вдруг было остановлено волею мрачных обстоятельств в наивысшей, упоительнейшей точке разбега — а замерев, сникло, разом потеряв интерес ко всему, в том числе и своему будущему.
                А наш герой, к слову сказать, не испытывал никаких волнений по поводу содеянного — напротив, чувствовал немного хвастливое удовлетворение пастыря, крепкою дланью наставившего заблудших барашков на потерянный путь. Но, дабы без проблем добраться до Питера, требовалась поменять внешность — хотя бы отчасти. И он, чуть жалея, но не колеблясь, вытащив всё из карманов, компактно скатал пиджак и резво метнулся к нечастым здесь мусорным бакам, прилежно утрамбовав оный на самое дно. Оглянувшись, в поисках кого бы спросить о близлежащем магазине одежды, Жолнер увидал моложавого аборигена, ковылявшего, словно наощупь, поскольку весь, целиком и полностью, он был сосредоточен на экране смартфона, транслировавшего, видать, ответы на самые потаённые вопросы. Не раздумывая, Жолнер припустил за новоявленным зомби. Догнав, легонько свистнул — достаточно, чтоб обернулся. Но от пережитого волнения получилось едва ли тише, чем у только отошедшей электрички: молодчик затейливо взмахнул всеми конечностями разом и подпрыгнув, завис в воздухе не хуже шаолиньского монаха — и шумно приземлился.
                — Ох*еть ты пугливый, болезный! — искренне подивился такому наплевательству на гравитацию, Жолнер. Вьюноша, с трудом, видно, осознавая приступ реальности, тяжело дыша, уставился на него. С показной расслабленностью в голосе, стараясь не вогнать малахольного в окончательный ступор, Жолнер деликатно осведомился: «Молодой человек, не сочтёте ли за труд указать путь к ближайшему магазину готовой одежды?» — фраза с трудом, но зашла. Молодчик тупо гукнул, продираясь сквозь лексическую старомодность, не слыша любезных уху смысловых созвучий типа «е*ать-копать», «х*ня-муйня» и проч., но махнул рукой в сторону, в коей предполагалось нахождение чего угодно: от общественного сортира до некогда нашей Аляски. «Как вас прикажете понимать, сударь?» — это прозвучало круче контрольного выстрела, и местный вырожденец, понурив голову, рванул в направлении, прямо противоположном тому, в коем двигался недавно.
                «Вот же уё*ок!» — Жолнер, стиснув зубы, направился за ним, хищно размышляя, не продолжить ли сезон охоты на юных дегенератов — на благо Отчизны, так сказать. Но у следующего, вольного изгиба дороги, заметил на торце пятиэтажки вывеску, на коей красовался франтоватый субъект при усиках и котелке, тростью опиравшийся на название «Элегант» — следовало понимать, прибыли по назначению — наличие неброского шарма в вывеске гарантировало, что это никак не пивная или пельменная, тем паче.
                Магазинчик, на удивление, внутри оказался чист и опрятен, с приличным для здешних широт, ассортиментом. Ко всему, в нём хозяйничали две миловидные, молоденькие продавщицы, чьим воспитанием родители очевидно занимались, — Жолнер тотчас размяк душой и со старпёрским усердием распушил хвост. Они так искренни и радушно, как возможно только на периферии, ему улыбнулись, что внутри сразу сделалось тепло, а его глаза — глаза человека, не успевшего в жизни главного — обзавестись семьёй, подозрительно увлажнились. Последним, чудным аккордом явилось осязание аромата, недавно сваренного, очень недурного кофе, и Жолнер, не стесняясь, шумно потянул воздух ноздрями — девчушки ожидаемо прыснули от смеха. Он присел на пуфик подле полок с обувью и дружелюбно произнёс: «Барышни, а можно и мне вашего замечательного кофе? За это я гарантированно прикуплю у вас хорошую ветровку, а к ней кепи или бейсболку — на ваше усмотрение, идёт? А дожди в Питере, как ни странно, обещают», — девчонки захихикали вновь.
                Уже через 5 минут он султаном откинулся в услужливо поданном кресле, попивая действительно отменный кофе («Я вам с молоком сделала, устроит? Умница, лет …надцать назад я бы тебе предложение прямо здесь бы сделал!» — павлинил Жолнер), разглядывая демонстрируемый товар. Намётанным глазом он отсёк дорогое, но бестолковое, чем вызвал явное уважение продавщиц. Но дабы поддержать у девчонок собственное реноме пресыщенного сибарита, выбрал, похоже, самую дорогую ветровку ADIDAS, а, чтобы выручка у них действительно состоялась, заодно прикупил весьма стильные очки «хамелеон», также за немалую цену и синюю, в тон ветровке, бейсболку с вышитым “Sail Away — то ведь про нас! Напялив обновы и водрузив на нос очки, Жолнер подошёл к огромному, от самого пола зеркалу: посмотрев на себя, подмигнул своему отражению и довольно хмыкнул. Сделав кокетливые пол-оборота (девицы, сцепив на удачу пальцы, благоговейно наблюдали), глянул ещё раз и беззаботно ухмыльнулся; тепло кофейного благополучия внутри настраивало на дружелюбно-мещанский лад, к коему всяк нормальный человек исподволь, да расположен. Он выглядел, как подзадержавшийся в развитии клерк-переросток, коих сейчас в городах-миллионниках хватало. Олигофрены с дипломами, крепко за 30, живущие с мамашами; по ночам, удостоверившись, что мамочка крепко спит, отважно подрачивающими на порнуху. Из тех, что испытав необъяснимый прилив тоски и тревоги, тащут за собой в бар офисный молодняк, «жёстко» оттянуться под пиво и пошлые анекдоты. Войдя в раж, они жестом патриция заказывают текилу на всех, незамедлительно столбенея от осознания безрассудно потраченного аванса и перспективы трудного разговора с мамой, но утешаясь бодрыми выкриками с интервалом в 5 минут, что «ещё по одной и по шлюхам, парни, отдерём самок по полной!» Но поскольку все давно уже знают, что никаких «шлюх» не будет, а потому не ведутся на призывы, тихо сдуваются, деланно ржут над самыми скабрёзными анекдотцами, после чего уходят и храбро ссат на улице, задирают постовых и прохожих, иногда «вылавливая в вывеску» от кого-либо из них. На утро, вымученно улыбаясь коллегам, тайком глотают аспирин, вздрагивая от незабываемо-змеиных маминых обертонов: «Мы с тобой ещё разговор не закончили», справедливо ощущая себя полными ничтожествами...
                Но ему-то что с того? Нам, аки ЛЕНИНУ, до Петрограду бы добраться, — а там запалим, ужо не сомневайтесь, г-да буржуины! Тем паче, минуту назад звякнула ещё одна СМС-ка от Борова: «Ты где б*я завис!», что указывала на срочность дела нешутейную. Расплатившись с почти не дышавшими девахами, царственно отмахнувшись от сдачи, Жолнер церемонно откланялся и шагнул на выход, однако вдруг вспомнил происшедшее в электричке и процедил, не разжимая губ, неизбывно лагерное: «Шомки, бл*дь, уценённые!»
                И уже стоя на тротуаре, поворочав плечами, удовлетворённо отмечая удобство обновки, перед тем, как направиться к станции, он про себя отметил этот суетный, впрочем, вполне нормальный для него день из жизни, последней на сегодня цитатой, из точно состоявшейся киноклассики: «That’s how you’re beat’em, Butch. They keep underestimatin’ you!»^52 —
                с тем и шагнул навстречу судьбе — а уж она-то только этого и ждала, злодейка...               
               
 




                Примечания автора:               
                ^ М. Е. Салтыков-Щедрин «Современные идиллии»;
                ^^ 4-хмесячный вооружённый конфликт между СССР и Японией, происшедший в 1939 г. у реки Халхин-Гол на территории Монголии;
                ^^^ Николай Соловьёв — классический советский певец-крунер с «мужественным» голосом, по сути, «второй Лещенко» — из-за этого, возможно, и не добившийся широкой известности; главный хит — песня «Это так»;               
                ^4 Иероним Босх;               
                ^5 фильм реж. В. Меньшова «Москва слезам не верит», удостоенный американского Оскара в 1979-ом году;    
                ^6 реальный персонаж: Сергей Павлович Непобедимый (13. 09. 1921 – 11. 04. 2014), Заслуженный конструктор РФ, академик, Герой Соцтруда, выдающийся советский конструктор ракетных систем и вооружений, автор-разработчик 28-ми ракетных комплексов, в том числе и легендарной «Оки», не имевшей аналогов в ближайшие десятилетия, и ради уничтожения которой американцы затеяли в 80-ые процесс сокращения ракет средней дальности — хотя «Ока» формально не дотягивала до обговорённой дальности, американская сторона настояла, и Горбачёв дал отмашку — все комплексы до одного были уничтожены, а нынешнего состояния российская промышленность и близко не может подойти к созданию чего-либо подобного;
                ^7 сестра жены;
                ^8 прозвище М. С. Горбачёва, имевшее активное хождение в народе;               
                ^9 прозвище премьера Великобритании Маргарет Тэтчер по первому месту работы в Мэннингтоне;
                ^10 У. Фолкнер «Особняк» (пер. Райт-Ковалёвой);
                ^11 имеется ввиду эпический образец «семейного романа» Дж. Голсуорси «Сага о Форсайтах»;               
                ^12 из песни В. Высоцкого;
                ^13 «Господь не нашей стороне, поскольку ненавидит идиотов тоже!» (англ.) — фраза «Хорошего» из фильма Серджио Леоне «Хороший, плохой, злой» 1968 года;
                ^14 из песни В. Высоцкого;
                ^15 так на зонах издавна называют сотрудников лагерной оперчасти;
                ^16 кровь, пот и слёзы (англ.);
                ^17 из песни В. С. Высоцкого «Проложите»;
                ^18 культовый среди меломанов в конце 90-х московский магазин «Трансильвания»;
                ^19 первая сточка песни апологета стиля «white-country blues» Hank’а Williams’а “I Can’t Help It (If I’m Still In Love With You)”;
                ^20 пеликан задумчивый (лат.);
                ^21 на зоне — входящие в состав «секций» осуждённые, помогающие администрации колонии в поддержании порядка;
                ^22 имеющий место быть на некоторых зонах типаж смазливого зэчка, которого втихоря е*бут «авторитеты», прикармливая и оберегая, официально не объявляя «опущенным» — петухом;
                ^23 на зоновском жаргоне мастеровитые зэки, промышляющие изготовлением «ширпотреба» — ножей, кулонов, браслетов и проч. — что, конечно же, строго пресекалось администрацией;
                ^24 «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика» — фильм реж. Леонида Гайдая, 1966 года;   
                ^25 ханка, т.е. опий-сырец —  загустевшее до маслянисто-липкого состояния, молочко маковых коробочек;
                ^26 В рыло я вас е*ал! (тадж., нецензур.);
                ^27 он же «кича», он же карцер  — штрафной изолятор, куда зэков водворяют за разовое, но злостное нарушение режима содержания на 15 суток;       
                ^28 В. Высоцкий, цит. его песня;
                ^29 Л. И. Брежнев;       
                ^30 Ю. В. Андропов; 
                ^31 дословно: отсер рода людского (ивр.);
                ^32 средней крепости заваривания чай, отнюдь не чифир;
                ^33 питекантроп прямоходящий (лат.);
                ^34 из вагантов, в переводе А. — Афанасьева;
                ^35 из стихотворения Тимура (Тимофея) Кибирова «Их-то Господь вон какой»;
                ^36 местонахождение золотого запаса США;
                ^37 последняя строка из надписи над входом в Ад в «Божественной комедии» Данте Алигьери, также, по свидетельствам очевидцев, надпись над воротами концлагеря Маутхаузен;
                ^38 известнейшие в СССР фокусники — отец и сын;
                ^39 жребий брошен (лат.);
                ^40 в штрафных изоляторах советских лагерей кормили через день: день на хлебе с кипятком, день — 2 миски водянистого супа и мизерный кусок жареной рыбы на ужин + те же 3 куска хлеба, поэтому считалось, что «пайка прилетает через день», и голодный день зэки называли «нелётным»;
                ^41 самый, пожалуй, известный альбом группы, “Dark Side Of The Moon” от 1973 г. начинался многократным повторением, на фоне шумовых эффектов, фразы «I’ve been mad for fucking years…»;
                ^42 из песни В. Высоцкого «Случай в ресторане»;               
                ^43 сестра мужа;
                ^44 песня «Так бывает» гр. Воскресенье;
                ^45 «Я люблю тебя, Тыковка. И я тебя, Зайчишка… Всем спокуха, это ограбление!» —начальная сцена фильма «Криминальное чтиво», где парочка маргиналов предваряют взаимными лобызаниями ограбление кафе;    
                ^46 там же: «Кто из вас, ё*аных пидоров, шевельнётся, завалю, к ё*аной матери, всех до одного!» — финальная реплика первой сцены, после которой звучит пьеса “Miserlou” в исполнении великого сёрф-гитариста Dick’а Dale’а;
                ^47 «Крылышко подрезать доброму гусю…», «Ну ты болгарин! Ещё немного и станешь румыном!» (серб.) — в смысле «тупой и ещё тупее»;
                ^48 м. н. с. — младший научный сотрудник, наиболее граждански-активная часть интеллигенции в годы перестройки;
                ^49 финальная фраза актёра Клинта Иствуда в фильме «Непрощённый»;
                ^50 трэк № 2 из альбома гр. Deep Purple от 1969 г.;
                ^51 подразумевается песня “Run For Your Life” из альбома “Rubber Soul” от 1965 г.;
                ^52 финальная фраза актёра Брюса Уиллиса в главе № 4 «Золотые часы» фильма «Криминальное чтиво»: «Вот именно так ты им и наваляешь, Бутч. Они тебя сильно недооценивают!».