Тайна зеркала революции

До сих пор в литературном сообществе не утихают споры об авторстве романов «Война и мир» и «Анна Каренина». Неоднократно проводились многочисленные экспертизы, однако, увы, однозначного ответа на этот вопрос они не дали. Биографы т литературоведы утверждают: Лев Николаевич Толстой был весьма разносторонним человеком. Он занимался коммерцией, учительствовал в созданной им школе, занимался земледелием, пахал, сеял, собирал урожай, торговал, и шил сапоги и рубахи-толстовки, которые стали толстовским трендом.

       Лев Толстой сажал леса и сады, разводил овец, лошадей и японских свиней, занимался пчеловодством и скотоводством. (Знаменитые яснополянские яблоневые сады занимают территорию в 40 гектар). Лев Николаевич очень любил животных и поэтому разводил их. Свиньи, кони, овцы, куры, индюшки, нутрии. Сам он мясо принципиально не ел, но талантливо и успешно продавал.
     Многие исследователи жизни великого писателя диву давались: как этот мудрый старец умудрился сохранить физическую бодрость и крепость духа до самых последних дней. Причина тому — страстная любовь графа к спорту и всевозможным физическим упражнениям, которые по его мнению, были обязательны, в особенности для тех, кто занимается умственным трудом и сельским хозяйством. Любимой дисциплиной Толстого была ходьба, известно что уже в достаточно солидном возрасте шестидесяти лет он совершил три пеших перехода из Москвы в Ясную поляну. Кроме того, граф увлекался конькобежным спором, осваивал велосипед, верховую езду, бокс, классическую борьбу, тхе-квен-до, плавание, каждое утро начинал с гимнастики.

Еще Лев Николаевич любил кутить. Как то раз, Он даже проиграл в карты одну из пяти деревень, полученных в наследство. Полученные деньги прокутил в ресторанах и у цыган. Он так же любил волочиться за светскими дамами, но и не чурался попирать крестьянских баб и молодых цыганок. Ну и конечно он любил писать романы. Но, увы, времени на них ему катастрофически не хватало.

Как-то пасмурным, осенним утром, разбирая по обыкновению, старый, зловонный хлам на чердаке усадьбы Тургенева в Спасском-Лутовиново, я обнаружил странную, полуистлевшую рукопись. Я отдал ее на реставрацию и после прочтения просто обомлел. Анализ ее дает основания полагать, что она принадлежит руке и уму хозяина усадьбы. Всем известно, что Толстой однажды вызвал на дуэль Тургенева. Исход дуэли нетрудно было предугадать. Участник боевых действий, офицер, воин, граф Лев Толстой однозначно убил бы изнеженного барчука Тургенева. И, Слава Творцу, Тургенев дальновидно предпочел извиниться. Но досаду затаил и выразил ее в своем рассказе, который я и нашел на чердаке, и сейчас по секрету, впотай, выкладываю тебе, читатель

СТРАШНАЯ ТАЙНА «ЗЕРКАЛА РЕВОЛЮЦИИ»

Лев Николаевич, мощный старец, во взмокшей на спине толстовке, рявкнул усталым хриплым басом «Тпр-р-р-р-р-у-у-у-у-у-у, скотина!», отчего старая кобыла Екатерина, испуганно взбыкнула, храпанула, приподняв хвост, пукнула тихим Сирокко, и выложила на гора кучу идеальных в структурном отношении конских яблок. Скрипнули от внезапной остановки, оглобли и обжи.
 
Толстой остановился, вытер картузом, стекающий на глаза соленый пот. Пахать сохой без привычки было невыносимо трудно: россоха то и дело выскакивала из земли. К тому же, соху необходимо было все время держать на весу. Посему, такая работа была очень тяжелой для него. Он устало сел могучим афедроном прямо на межу, и вдруг увидел, что сошник сохи погнулся, когда он давеча нагадано напоролся на корягу. Лев Николаевич с досады, огорченно крякнул. С болота ему отозвалась самочка селезня. Такова была невероятная сексуальная харизма этого выдающегося скотовода, бретера, дуэлянта и земледельца. Казалось, одного взгляда графа было достаточно, чтобы ожеребить мула.

- Надо бы купить новую соху, с колесным передком и дышлом, - подумал вслух Толстой. Споро спустив нанковые портки, Лев помочился на борозду, всуе пытаясь горячей, желтой струей попасть в середину цветка ромашки. Он, с наслаждением вдыхал в себя терпкий запах земли русской, слушая пение коростелей, пыжиков, трясогузок, бакланов, чибиса, дрофы, мерный стук дятла, трель дерябы, треск зяблика, шипение дроздовой сиповки, свист яйцееда, кудахтание водоклюя. В паху шевельнулась сладостной тревогой беспокойной хозяйство графа, словно напоминая ему о своем гениальном, детородном предназначении.

- О! Как прекрасна Русь! – растопырив натруженные ручищи, торжественно, пафосно и гортанно гаркнул он в пространство необъятной родины своей, в неописуемом, непознаваемом, словно Вселенная, восторге, и добавил уже про себя, - Непременно позову нонче поломойку Аксинью для полноты сладостных, земных ощущений.
- Вот гуторят бабы в деревне, - вслух с обидой рассуждал граф, обращаясь к воображаемому Тургеневу, вцепившись крепкой хваткой пахаря в деревянные  обжи, -  Толстой, мол, девок портит! Почему - портит? Что ж это выходит: после меня они порченные? Не годные? Их нельзя пользовать? Да им в радость с барином общаться. К тому же я им всякий раз щедро гивеник дарю… Я ведь об этом писал в своей статье «Шесть палок».
Взглянув на себя, как в зеркало, он поправил картуз, улыбнулся и с глубоком удовлетворением произнес, не убирая улыбки:
- Ха! А я исчё – ничего! Тока надо бы к дантисту наведаться….
 
В конце межи он увидел шаткую, приближающуюся фигуру. «Мужик!» с безошибочностью антрополога определил он, по соотношению таза и плеч. Фигура, с трудовой осанкой сельского работника, быстро приближалась. Вскоре ней он узнал крестьянина Фильку Мздова, сына солдатки Прасковьи, отважной любительницы сверхъестественных, вычурных поз, с коей он строил отношения в стогу, на конюшне, в амбаре, на току, в развесистых сучьях старого дуба и в силосной яме, двадцать лет тому назад.
Филька, держа обеими руками пачку исписанных мелким почерком листков, остановился в двух шагах, переводя дыхание, обдав графа смрадом вчерашнего возлияния.
- Бог в помощь! – низко поклонился он барину. Вторженец в трудовой будень барина, был багров лицом, небрит и слегка опухш. Щегольские бачки делали его похожим на тореодора. Лев Николаевич, взглянув мельком на солнце, вытащил из кармана нанковых порток хронометр. Сверился. Часы показывали 15 атмосфер.
- Обедня уже скоро, - задумчиво произнес он, - Какая нужда, Филька, у тебя ко мне?
- Я все исправил, Лев Николаич, что вы наказать изволили, - сказал Филька, с учтивым поклоном протягивая барину листки.
Толстой взял рукопись и стал бегло читать, перескакивая через знакомые до боли абзацы.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно…."

Через  три часа молчаливого, напряженного чтения, граф вдруг побагровел и поднял глаза на стоявшего во фрунт Фильку Мздова.
- Что это такое? Ты что творишь?
Филька побледнел всем своим багровым лицом, до самых кончиков пальцев. Лишь слоновьи блины ушей его рдели пунцовыми маяками, отражая полуденное солнце.
- Ты сам-то понял, что ты написал? Я – шоке! – Лев Николаевич с притворной торжественностью провинциального бенефицианта, стал громко читать, обращаясь к Фильке, как к зрительному залу:

- Оранжевый закат золотил рыбьей чешуёй лавандовую рябь моря. Анна решительно подошла к воде, споро скинула с себя мантилью, корсет, платье из перкаля, оставшись в одних кружевных панталонах от Леруара, на пустынном берегу Ориенбаума. Величественный, сакральный экстаз и чувство святого торжества, которое она всегда испытывала, купаясь в проруби, охватило ее с головы до сердца, и она перекрестилась. Перси ее покрылись пупырышками. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с парового ледокола «Князь Пожарский» медленно и величаво идущего по водной глади, раздвигая немногочисленные, паводковые льдины. Шум турбинного гребного винта холодил женское сердце. Вжав голову в плечи Анна бросилась в воду. Холодная вода обожгла прекрасное, совершенное, грешное тело. Расталкивая льдины головой, Каренина стремительным брассом плыла к ледоколу.
«Только бы успеть! Только бы успеть….» - шептали ее побелевшие от холода губы» И, ровно в ту минуту, как корпус ледокола уже проходил мимо, и край кормы был на расстоянии вытянутой руки, Анна нырнула под судно. В это мгновение она ужаснулась тому, что делала. «Где я? Откуда ледокол? Почему так зябко? Что я делаю? Зачем?» Она хотела вынырнуть; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» — проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Она уже не чувствовала, как гребной винт размозжил ее прекрасную головку, окрасив воду залива в пурпурный цвет»
Воцарилась неловкая пауза. Толстой с негодованием, презрением, насмешкой и укоризной смотрел на бездарного сочинителя.

- Ну прямо - Гомер! Гете! Рабле, едрена вошь! Да-а-а-а-а. Придется тебя, Филька в солдаты отдать, - вздохнул с наигранным, театральным сожалением Толстой.
- А что не так-то, Лев Николаевич? - дрожащим голосом жалостливо всхлипнул Филька, конфузясь словно институтка.
- Почему – ледокол? Почему льдины? Ориенбаум - почему? – возмущенно бросал в лицо этому глупому, недалекому мужику граф.
Филька притворно всхлипывал, вытирая рукавом кафтана сухие глаза.
- Ну, когда я в прошлый раз написал, как Анна бросилась под эскадронный миноносец «Андрей Первозванный» в Анапе, так вы наказали исправить, - переминаясь с ноги на ногу виновато и невнятно пробурчал крестьянин. Граф покрутил головой, потом пальцем у виска.
- Эх! Филиппок, Филиппок! И когда ты, наконец, научишься писать умные романы! -  в отчаянии корил крестьянина граф, - Спустись на землю! Ты же учился у меня в школе. Помнишь, как ты первый раз пришел в мой класс? Как попервой читал свое имя? Хве-и-хви, ле-и-ли, пе-ок-пок. Ха-ха-ха-ха…. Умора! - раскатисто хохотал граф, взявшись за бока.

- Ха-ха-ха, - из вежливости коротко хохотнул Филька, - Да просто, я, барин, с детства мечтал о море, - прервав хохот, вздохнул он печально, опасливо поднимая прослезившийся взор на графа Толстого, - Оттого морская тема меня дюже волнует. Ну никак не могу я не писать про море. Я ведь его и не видал николи….

- Не видел он…. – оттаял Лев Николаевич, криво ухмыляясь в бороду, - В общем так, Филька. Исправь там, и напиши: Каренина, пошла на железнодорожный вокзал. Походила туда-сюда. Там корнеты всякие, кавалергарды, юнкера, лицеисты, носильщики, урядники, проститутки…. Потом напиши, как услыхала она, как питерский литерный гудит, подходит к вокзалу, побегла и бросилась на рельсы под поезд. Ну, а далее - все как ты написал.
Граф вернул пачку измятых листов крестьянину. Потом порылся в карманах нанковых порток, выудил пятиалтынный и протянул Фильке.
- Ну так я пойду? – испросил Филька, пряча монету в карман, радуясь, что на этот раз все закончилось без традиционного мордобоя.

- Ступай, Филлипок. Переделай ледокол на паровоз, и отдай барыне, нехай перепишить набело. Уж больно почерк у тебя говеный. В издательстве не разберут. А насчет моря, не ссы! Я тебя в морфлот оформлю на три года. Мы с Нахимовым на дружеской ноге. Он пособит! 
-  Благодарствуйте, барин, - склонил кудлатую голову Мздов, пятясь назад, в сторону Ясной поляны.

- Да! Чуть не забыл. А  что, Филиппок, закончил ли Митрошка «Войну и мир»?
- Работает Митрошка. Давеча я заходил к нему за чернилами, он как раз писал, как князь Болконский стреляются на дуэли с Пьером Безуховым из за Наташи!
- Вот сукин сын! Опять пьяный сел писать! «Бред какой-то! – нахмурился Лев Николаевич», - Скажи ему: пусть завтра принесет рукопись. Пока он мне всех лучших персонажей не перестрелял….