Сент-экс о человеке и человечестве

Компиляция из произведений Сент-Экзюпери
               
                Истина для человека - это то,
                что делает его человеком.               
                Антуан де Сент-Экзюпери
               
      Цивилизация – это наследие верований, обычаев, знаний, приобретенных веками, которые не всегда оправданы логикой, но которые находят свое оправдание в самих себе, как пути, если они куда-то ведут, ибо они открывают человеку его внутренние просторы.

      Есть более высокая истина, чем доводы разума. Нас что-то пронизывает и управляет нами. И я подчиняюсь этому, не будучи еще в состоянии осмыслить то, что во мне происходит. Но, хотя я и сохранил в душе образ цивилизации, свою принадлежность к которой я утверждаю, я утерял те правила, на которых она зиждется.

      Я выражал пожелание, чтобы люди были братьями, свободными и счастливыми. Разумеется! Кто с этим не согласится? Но я сумел выразить только то, «кем» должен быть человек, а не «что» он должен собой представлять.

      Есть общая мера качеств, которую я желаю людям моей цивилизации. У той особой общины, которую они должны построить, есть краеугольный камень. Есть основной принцип, из которого некогда все произошло: корни, ветви, плоды. В чем этот принцип? Он явился мощным семенем в людском перегное. Только он, этот принцип, может сделать меня победителем...  Я был лишь ворчливым управляющим. Вот она личность. Но во мне возник Человек. Просто он занял мое место. Он взглянул на беспорядочную толпу и увидел в ней народ. Свой народ. Человек – общая мера этого народа – возник во мне. Человек смотрел моими глазами. Человек – общая мера товарищества… Человек – общая мера народов и рас…

      В Человеке находят себя одинаково и французы из Франции, и норвежцы из Норвегии. Человек их связывает в своем единстве. В то же время, и это отнюдь не противоречит его сущности, он укрепляет их в свойственных им обычаях. Дерево тоже выражено в ветвях, ничем не напоминающих корни…

      Моя цивилизация зиждется на культе Человека, пробивающегося сквозь личности. Веками она старается показать Человека, как если бы она учила сквозь камни различать собор. Она проповедовала этого Человека, преодолевающего личность.

      Ибо человек моей цивилизации не определяется людьми. Это люди определяются по нему. В нем, как и во всяком Существе, есть нечто, что никак не объяснить исходя из материалов, из которых он «построен»: Собор -  вовсе не сумма камней. Это геометрическое и архитектурное целое. Не камнями определяется собор, это он придает цену камням своим значением. Камни облагорожены тем, что они входят в состав собора. Самые различные камни служат его единству. В своем гимне Богу собор складывает даже искаженные гримасами рыльца водосточных труб.

      Но мало – помалу я стал забывать о своей правде. Я думал, Человеком определяются все люди, как Камнем – камни. Я отождествил собор с суммой камней, и мало – помалу мое наследие испарилось. Надо восстановить Человека. Это он – сущность моей культуры. Это он – краеугольный камень моей общины. В нем – залог моей победы...

      Что до моей цивилизации, то она стремилась создать отношения между людьми на основе культа Человека, преодолевшего личность, дабы отношение каждого к самому себе и другим было лишено слепого конформизма муравейника, а являлось свободным выражением любви.

      Но, что значит освобождение? Если в пустыне я освобожу Человека, который ни от чего не страдает, какой смысл в его свободе? Существует лишь свобода для кого-то стремиться к чему-то. Освободить человека пустыни – это научить его испытывать жажду и проложить путь к колодцу. Тогда только у него появятся стремления, которые придадут смысл его свободе. Освободить камень бессмысленно, если не существует тяготения.
 
      Невидимым путем тяготения освобождает камень. Невидимая склонность к любви освобождает человека. Моя цивилизация старалась сделать каждого Послом все того же властителя. Она рассматривала индивида как путь или предвестие чего-то более великого, чем он сам. Для его свободного восхождения она предоставила магнитные силовые линии.

      Мне хорошо известно происхождение этого силового поля. Веками моя цивилизация видела в человеке Бога. Человек создан по образу и подобию Божьему. В человеке уважали Бога. Люди были братьями в Боге. Это отражение Бога в человеке придавало неотъемлемое достоинство каждому. Взаимоотношения Человека с Богом создавали вполне очевидные обязанности каждого в отношении самого себя и других.
Моя цивилизация – наследница христианских ценностей. Я поразмыслю над конструкцией собора, дабы лучше понять его архитектуру.

      Созерцание Бога делало людей равными в Боге. И это равенство имело ясный смысл. Потому что можно быть равным только в чем-то. Солдат и капитан равны в нации. Равенство – лишь пустой звук, если нет чего-то общего, в чем это равенство выражается. Я ясно отдаю себе отчет в том, почему это равенство, которое было равенством прав Бога в личностях, не давало ограничивать возвышение той или иной личности: ведь Бог мог решить избрать ее как путь. Однако, поскольку это было равенством прав Бога «над» личностями, понятно, почему на личности, кем бы они небыли, распространялись равные обязанности и они так же должны были уважать закон. Выражая Бога, они были равны и в своих обязанностях. Мне понятно, почему равенство, установленное в Боге, не вызывало ни противоречий, ни беспорядка. Демагогия возникает тогда, когда за неимением общей меры вещей принцип равенства вырождается в принцип тождества. Вот тогда-то солдат отказывается отдавать честь капитану, ибо, отдавая ему честь, он отдает поклон личности, а не нации.

      Моя цивилизация, пришедшая на смену Богу, сделала людей равными в Человеке.

      Мне понятно, откуда пошло уважение людей к другим людям. Ученый должен был отдать дань уважения даже грузчику, ибо в облике грузчика он оказывал уважение Богу, чьим Послом был и грузчик. Какова бы ни была ценность одного и незначительность другого, ни один человек не мог притязать на то, чтобы превратить другого в раба. Посла не унижают. Но уважение к Человеку не вызывало низменного преклонения перед посредственностью, глупостью или невежеством личности, ибо Человека уважали прежде всего в качестве Посла Бога. Таким образом, любовь к Богу создавала между людьми благородные отношения – все вершилось на высоком уровне между послами, а не между личностями.

      Моя цивилизация, наследница Бога, основала уважение к Человеку, преодолевая личность.

      Мне понятно происхождение братства между людьми. Люди были братьями в Боге. Братьями можно быть только в чем-то. Если нет узла, связывающего их, то люди только наслоены один на другом, а не объедены. Нельзя быть попросту братьями.

      Моя цивилизация, наследница Бога, сделала людей братьями «во» Человеке.

      Мне понятно значение милосердия, которое проповедовалось мне. Милосердие, превыше личности, служило Богу. Оно было данью Богу, каково бы ни было ничтожество личности. Такое милосердие не унижало того, кому оно было выгодно, не опутывало его цепями признательности, ибо адресовалось не ему, а Богу. И, наоборот, никогда милосердие не являлось данью уважения посредственности, глупости или невежества. Долг врача перед самим собой был рисковать жизнью, ухаживая за самым ничтожным чумным. Он служил Богу. Врача не унижало то, что он проведет бессонную ночь у постели вора.

      Моя цивилизация, наследница Бога, творила милосердие как дань Человеку, а не личности.

      Мне понятен глубокий смысл смирения, вменяемого в обязанность личности. Оно отнюдь не унижало ее. Оно возвышало ее и просвещало ее относительно своей роли Посла. Точно так же, как оно вынуждало ее почитать Бога и в самой себе – стать вестником Бога в пути к Богу. Смирение вынуждало ее к самозабвению, дабы возвеличится. Ибо, если личность упивается своим собственным значением, путь тотчас же упирается в тупик.

      Моя цивилизация, наследница Бога, проповедовала также самоуважение, то есть уважение к Человеку, преодолевшему самого себя.

      И, наконец, мне понятно, почему любовь к Богу сделала людей ответственными один за другого и превратила для них надежу в доблесть. Ибо, сделав каждого Послом того же Бога, в руки каждого она этим отдала судьбу всех. Никто не имел права на отчаяние, потому что он был выразителем чего-то, превосходящего его самого. Отчаяние становилось отрицанием Бога в себе. Долг надежды можно бы истолковать так: «Какое самомнение в твоем отчаянии! Неужели ты считаешь себя столь значительным?»
Моя цивилизация, наследница Бога, сделала каждого ответственным за всех людей и всех - ответственными за каждого. Личность должна жертвовать собой ради коллектива. Но речь здесь идет не об идиотской арифметике. Речь здесь идет о том, чтобы уважать Человека. В самом деле, величие моей цивилизации в том, что сто шахтеров считают себя обязанными рисковать жизнью ради спасения одного, погребенного обвалом шахты. Они спасают Человека.

      В этом свете мне становится ясен смысл свободы. Это свобода развития дерева в силовом поле его семени. Это атмосфера возвышения Человека. Она подобна попутному ветру. Только милостью ветра парусники свободны в море.

      Сформированный так человек располагал бы могуществом дерева. Какое только пространство он не охватил бы своими корнями! Какое только человеческое тесто он не вобрал бы в себя и не возвеличил под солнцем!

      Но я все испортил. Я промотал наследство. Я дал загнить образу «Человек». Между тем, чтобы спасти этот культ властителя, сияющего сквозь личности, и спасти высокое качество человеческих отношений, на которых зиждился этот культ, моя цивилизация затратила немало энергии и гения. Все устремления гуманизма были направлены к одной этой цели. Гуманизм ставил себе единственной задачей увековечить приоритет Человека над личностью.

      Но когда заходит речь о Человеке, язык слов становится малоудобным. Человек (с большой буквы) разнится от человека. О соборе не скажешь ничего существенного, если говорить только о камнях. О Человеке не скажешь ничего существенного, если пытаешься определить его качествами человека. Гуманизм ввиду этого работал в направлении, заведомо ведущем в тупик. Он пытался ухватить представление «Человек» путем наращивания логических и моральных качеств человека и перенести этот образ в сознание людей.

      Никаким словесным объяснением никогда не заменить созерцания предмета. Единство существа не передать словами. Пожелай я научить людей, в чьей цивилизации такое чувство неизвестно, любви к родине или имению, я не располагал бы никакими доводами, чтобы вызвать в них такое чувство. Имение – это поля, пастбища, скот. Все это имеет целью обогащение. И все же в усадьбе есть нечто, что ускользает от анализа ее составных материалов, раз существуют владельцы, которые из любви к своему имению разоряются, спасая его. Это «нечто» и придает особое благородное качество составным материалам. Они – скот определенного имения, пашни определенного имения, поля определенного имения.

      Точно так же становишься человеком определенной родины, профессии, цивилизации, религии. Но, чтобы утверждать свою принадлежность к определенным существам, необходимо сначала создать их в самом себе. И там, где нет ощущения родины, никакой язык его не передаст. Создать в себе Существо, общность с которым ты утверждаешь, можно только делом. Существо вызывается к жизни не языком, а действиями. Наш Гуманизм пренебрег действиями и поэтому потерпел неудачу.

      Основное действие было уже здесь названо – это самопожертвование.

      Самопожертвование не означает ни увечья, ни епитимьи. Оно по своей сущности– действие. Это принесение себя в дар существу, свою общность с которым ты утверждаешь. Только тот поймет, что такое усадьба, кто пожертвовал ей частичку самого себя, кто боролсяза ее спасение и трудился для благоустройства. Тогда только он ее полюбит. Имение – это вовсе не сумма интересов. Это сумма самопожертвований. До тех пор, пока моя цивилизация опиралась на Бога, она сохраняла это представление о самоотверженности, которое создавало Бога в человеческом сердце. Гуманизм пренебрег основной ролью самоотверженности. Он возымел намерение преподавать Человека словами, а не делом.

      Чтобы спасти образ Человека в человеках, Гуманизм располагал тем же словом, лишь украшенным большой буквой. Мы опасно скользили по наклонной плоскости и рисковали в один прекрасный день уподобить Человека некоему арифметическому среднему или вообще всем людям. Мы рисковали уподобить наш собор сумме составляющих его камней.

      И мало-помалу мы растратили наследие.

      Вместо того, чтобы утверждать права Человека, преодолевающего личность, мы начали говорить о правах общества людей. Мы допустили проникновение морали коллектива, которая пренебрегает Человеком. Мораль эта совершенно ясно объяснила, почему личность должна принести себя в жертву Обществу. Но она уже не сумеет, не прибегая к языковым ухищрениям, объяснить, почему тысячи умирают, чтобы спасти одного от тюрьмы или несправедливости. Мы еще смутно помним это, но мало-помалу забываем. А между тем, именно в этом принципе, который так резко отличает нас от муравейника, и заключается наше величие.

      За отсутствием эффективного метода Гуманизма, который ставил бы во главу угла Человека, мы скатились к муравейнику, основывающемуся на сумме индивидов. Что мы могли противопоставить религии Государства или Народных масс? Что стало с нашим великим образом Человека, рожденного Богом? Его едва-едва можно различать за словами, утерявшими свою сущность.

      Мало-помалу, забыв о Человеке, мы ограничили нашу мораль проблемами личности. Мы потребовали от каждого, чтобы он не ущемлял другую личность, от каждого камня – не ущемлять другие камни. Но они ущемляют собор, который они создали бы,  и который придал бы им соответствующее значение.

      Мы продолжали проповедовать равенство людей. Но, позабыв о Человеке, мы уже не понимали, о чем, собственно, речь. Не зная, в чем мы хотели бы создать Равенство, мы придали этому понятию туманное значение и потеряли возможность им пользоваться. Как определить равенство личностей мудреца и хама, дурака и гения? Равенство материальное требует, чтобы все занимали одинаковое место и играли одинаковую роль.  А это нелепо. Принцип равенства вырождается тогда в принцип тождества.

      Мы продолжали проповедовать свободу человека. Но, позабыв о Человеке, мы определили нашу свободу как некую вольность, которую ограничивает ущерб, наносимый третьим лицам. Нашим правом на такую свободу мы не сумели больше пользоваться, не сталкиваясь с непреодолимыми противоречиями. Не умея определить, в каком случае действительно наше право, и в каком случае – нет, мы лицемерно закрыли глаза на бессчетные ограничения, которые общество по необходимости вносило в нашу свободу.

      Что до милосердия, мы уже не решались его проповедовать. В самом деле, некогда жертва, формирующая Существа, называлась Милосердием, когда она выражалась в почитании Бога в образе человеческом. Через посредство личности мы приносили нашу лепту Богу или Человеку. Но, забыв Бога и Человека, мы стали жертвовать только личности. С этого момента подаяние часто становилось неприемлемым. Общество, а не добрая воля отдельной личности должно обеспечить справедливость в распределении благ. Достоинство личности не допускает ее зависимости от чьих-то щедрот. Парадоксально было бы, чтобы имущие, помимо принадлежащих им благ, претендовали еще на благодарность неимущих.

      Но хуже всего было то, что наше плохо понятое милосердие оборачивалось против своей цели. Основанное исключительно на жалости к личности, оно уже не допускало с нашей стороны воспитание наказанием. Тогда как истинное Милосердие, являясь культом Человека, а не личности, вынуждало преодолеть личность, чтобы возвеличить Человека.

      Вот так мы утратили Человека. А стоило пропасть в нас Человеку – и в самом том братстве, которое проповедовала наша цивилизация, пропало тепло. Ибо братьями являешься в чем-то, а не попросту братьями. Только самоотверженность – завязь братства. Завязь эта образуется путем взаимной отдачи самого себя чему-то более значительному, чем ты сам. Но, принимая за бесплодное умаление эту основу всякого подлинного существования, мы свели наше братство к обыкновенной взаимотерпимости.

      Мы перестали давать что-либо. Однако если я собираюсь давать только самому себе, то я ничего не приобретаю, ибо не формирую ничего в себе – и, следовательно, я ничто. И если тогда от меня требуют, чтобы я умер в интересах чего-то, я откажусь умирать. Мой интерес – это, прежде всего, жить. Какой порыв любви вознаградит меня за смерть? Умирают за свой дом, но не за предметы или за стены. Умирают за собор, но не за камни. Умирают за народ – не за толпу. Умирают во имя любви к Человеку, если он краеугольный камень Общины. Умирают только за то, во имя чего живут.

      Наш запас слов, казалось, ничуть не израсходовался, но слова наши, лишенные подлинной субстанции, приводили нас, когда мы хотели ими пользоваться, к непреодолимым противоречиям. Нам оставалось только закрывать глаза на эти несообразности. За неумением строить бесполезно было собирать воедино камни, разбросанные в беспорядке по полю. И мы стали рассуждать о Коллективе. Осторожно, не смея уточнять, о чем мы говорим, ибо и в самом деле мы переливали из пустого в порожнее. Коллектив – пустой звук до тех пор, пока Коллектив не связан с чем-то. Сумма слагаемых – это еще не Существо.

      Если наше Общество, казалось, стоило еще чего-то, если Человек в немсохранял некоторый престиж, то лишь постольку, поскольку настоящая цивилизация, которую мы предаем своим невежеством, продолжала озарять нас своим уже обреченным сиянием и спасала нас вопреки нам самим.

      Могли ли понять наши противники то, что мы сами уже не понимали? Они увидели в нас только в беспорядке лежащие камни. Они попытались вернуть смысл коллективу, который мы разучились определять, поскольку мы позабыли о Человеке.

      Одни из них дошли сразу же до крайних пределов логики. Этому сборищу они придали абсолютный смысл коллекции. Камни в ней должны быть одинаковыми. И каждый камень сам по себе господствует над собой. Анархисты не позабыли культ Человека, но безоговорочно относят его к личности. И противоречия, порождаемые этой безоговорочностью, похуже наших.

      Другие собрали камни, разбросанные в беспорядке по полю. Они проповедовали права массы. Формула эта никак не удовлетворительна. Ибо, хотя, конечно, нетерпимо, чтобы один человек тиранил массу, но также нетерпимо, чтобы масса подавляла хотя бы одного человека.

      Еще другие овладели камнями и из этой суммы слагаемых создали Государство. Такое Государство тоже не трансцендентно по отношению к людям. Оно – тоже выражение суммы. Оно – власть коллектива, отданная в руки одной личности. Это царство одного камня, притязающего на тождество с другими камнями, но стоящего над всеми камнями. Такое Государство вполне отчетливо проповедует мораль коллектива. Мы эту мораль еще не приемлем, хотя и сами медленно идем к ней, поскольку забыли о Человеке, том единственном, что могло оправдать наше неприятие такой морали.

      Эти поборники новой религии не допустят, чтобы многие шахтеры рисковали жизнью ради спасения одного. Ибо груде камней наносится тогда ущерб. Эти люди прикончат тяжелораненого, если он затрудняет продвижение армии. Пользу общины они будут выводить арифметически – и арифметика будет ими править. Для них не выгодно стать трансцендентными по отношению к самим себе. Вследствие этого они возненавидят все, что отлично от них, ибо только тогда не будет ничего, что выше их самих и в чем уподобиться другим. Всякий чужой обычай, раса, непривычная мысль, разумеется, будет для них пощечиной. Они будут лишены поглощающей силы, ибо для того, чтобы сформировать в себе Человека, надо не ампутировать его, а выявить самому себе, придать его стремлениям цель, предоставить для приложения его энергии территорию.

      Превращать – это всегда освобождать. Собор может поглотить камни, которые приобретают тогда смысл, но груда камней не поглощает ничего и, не будучи в состоянии поглощать, давит. Так обстоит дело – а кто виноват?

      Я сильнее, если соображаю. Если наш Гуманизм восстановит Человека, если мы сумеем создать нашу Общину и если, дабы создать ее, мы используем единственное действенное оружие – самопожертвование. Наша Община, какой ее создала наша цивилизация, тоже была не суммой наших интересов, а суммой наших приношений.
 
      Я - самый сильный, потому что дерево сильнее почвенных материалов. Оно высасывает их. Оно превращает их в дерево. Собор лучезарнее разбросанных камней. Я – самый сильный, потому что только моя цивилизация в состоянии завязать в единый узел, не увеча их, самых разных людей. Она оживляет тем самым источник своей силы и в то же время утоляет из него свою жажду.

      В исходный час я возымел претензию не столько давать, сколько брать. Претензия моя оказалась тщетной. Надо давать, прежде чем получать, и строить, прежде чем поселятся.

      Моя любовь к товарищам основана на отдаче крови, подобно тому как материнская любовь основана на отдаче молока. Вот в этом и секрет. Надо начать с жертвы, чтобы породить любовь. Затем уже любовь может потребовать еще других жертв и через них привести ко всем победам. Человек всегда должен делать первый шаг. Он должен родиться, прежде чем существовать…
 
Киев. 1973.
Компиляция Г.Ф.