Наталья Пушкина-Ланская

Давно хотела сделать выписки из писем Натальи Пушкиной-Ланской к своему второму мужу П.П. Ланскому. Очень интересны её мысли по поводу мнений мужчин о женщинах.
В журнале «Наше наследие» № 3, 1990 года есть публикация писем Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской. Всего семь её писем к Ланскому, которые относятся к 1851 году, когда она поехала в длительную поездку за границу для лечения. Натали пишет мужу письма-дневники, где очень обстоятельно излагает все нюансы протекающего дня от завтрака до ужина, впечатления о людях, событиях, о лечении и детях. Она поистине скрупулёзна, ответственна и деловита. Такой она была как в жизни, так и в письмах. Она долго не соглашалась на эту длительную поездку, сопряжённую с лечением. Скучала по семье, всегда отвечала на письма мужа подробно и требовала того же от него. Забота о детях не покидала её никогда.


Необходима заметка о семье Натальи Николаевны в 1851 году и родственниках, сопровождавших её в поездке. Это была её сестра Александра Николаевна, старшие дочери Мария и Наталья Пушкины в сопровождении горничной и слуги Фридриха.


Маше Пушкиной в ту пору было 19 лет, Наталье – 15, Александре Николаевне – 40, она была тогда невестой Густава Фризенгофа(1). Сын, Саша Пушкин, был уже офицер, служил в полку, которым командовал его отчим, Ланской. Гриша Пушкин ещё учился в Пажеском корпусе. Девочки Ланские – Александра, Соня и Лиза – остались под присмотром гувернантки Констанции, долго служившей в семье Пушкиных-Ланских.
В письмах упоминается старик-слуга Семён, который был очень привязан к их семье.
Наталье Николаевне почти через месяц, в конце августа, исполнится 39 лет.

(1) - Фризенгоф Густав – Густав Виктор Фогель фон, барон (1807-1889), с 1839 года служил в австрийском посольстве в Петербурге. В 1841 году был отозван в Вену. Вернулся в Россию в 1850 году. Осенью того же года его жена заболела и скончалась, но в последние дни за ней ухаживала Александра Николаевна. Вероятно, в конце зимы 1851 года Фризенгоф сделал предложение Александре Николаевне, с 1852 Фризенгоф - муж Гончаровой Александры Николаевны.


Я привожу здесь цитаты (без них никак) из опубликованных писем, которые будут  рассказом Натальи Николаевны о себе самой.


19 июля, 1851, Бонн:
«Сегодня утром <…> мы, оказывается, были в обществе ни много ни мало как князей. Два князя Тур де Таксис(1) <…> был ещё князь Липп-Детмольский(2). Что касается последнего, то уверяю тебя, что Тётушка, рассмотрев его хорошенько в лорнетку, не решилась бы взять его даже в лакеи. У двух первых физиономии тоже совершенно незначительные, но всё-таки не такие отвратительные».
(1) - старинный княжеский род в Германии.
(2) – Липп – княжество в Германии. Детмольд – столица княжества.
Похоже, что Натали была всё-таки пропитана до предела светскими привычками и предпочитала быть в окружении людей, исключительно привлекательных внешне, как это всегда было при дворе императрицы Александры Фёдоровны. Натали помнила свой успех в царском Аничковом дворце всю жизнь! Правда, она не могла знать высказывания нашего Чехова о душе и мыслях! Но будьте уверены, душа и мысли этой женщины, матери семерых детей, были в полном порядке и не лишены красоты!


20 июля, Бонн:
«Жду с нетерпением решения … по поводу Мари, мне необходимо знать, могу ли я вернуться с ней в Россию, не вызвав ещё каких-нибудь новых болезней. Ты по-прежнему не имеешь привычки отвечать на все мои вопросы, хотя они достаточно важны, этот, во всяком случае: не забудь. А многие другие остались без ответа вообще; я вижу, что ты, кажется, считаешь меня чуть ли не ребёнком. В письмах Фризенгофа встречаются строки, по которым, мне кажется, можно подумать, что вы говорите обо мне, и, довольно часто, очень легкомысленно. «Мы говорили о том-то и о том-то (я не знаю, о чём двое мужчин, столь непогрешимых, могут рассуждать), но конец всегда один и тот же: он не одобряет свою жену и находит, что она просто ребёнок». Ну, господин мой муж, я не люблю, когда Вы так судите о своей жене и не защищаете её. Если ты не одобряешь что-нибудь из того, что я сказала или сделала, скажи мне об этом сам прямо, а не другим».


Браво! Узнаю жену поэта Пушкина! Ясно, что письма к нему Натали писала в таком тоне очень часто, примерно так: «Почему нет ответов на мои вопросы? Я не ребёнок! Я требую к себе серьёзного отношения! мне надоели поучения! Ты сам виноват в том-то и в том-то!»
А вот такие обвинения, как «я не люблю, когда Вы так судите о своей жене и не защищаете её; если ты не одобряешь что-нибудь из того, что я сказала или сделала, скажи мне об этом сам прямо, а не другим», проистекают явно из сравнения Ланского с Пушкиным, который всегда говорил ей «сам прямо» и всегда защищал её. Вероятно, избаловал!

И дальше в письме к Ланскому 20 июля:
«Я вообще на обоих вас была зла вчера. Фризенгоф воображает, что он так глубокомыслен и умён, что все другие дураки, а ты ему поддакиваешь. Вот я вас обоих проучу – в Вену не поеду, а на место, чем к тебе приехать, уеду на зиму в Италию. А вы, умницы, соединитесь да смейтесь над нами. Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним. Не беспокойся о деньгах, я найду всегда, кто мне их даст. Но, в конце концов, если ты захочешь признать свою вину, я, быть может, соглашусь не исполнить своей угрозы. Шутки в сторону, но правда что вчера я была взбешена».
Молодец, Наташка, бой-баба! Пушкин эти выпады знал не понарошку и не только в письмах: могло дойти до истерики, если дело того стоило! Однако, опыт прошлой жизни с Пушкиным и ещё семь лет без него многому научили Наталью Николаевну: она скоро присмирела и благодушно приписала в конце письма: «Прими же мой нежный поцелуй, дорогой Пьер, так как, несмотря на все твои недостатки, я всё ещё очень, очень люблю тебя. <…> Азю, Соню, Лизу, Гришу – всех вас очень, очень целую».


21 июля, Годсберг:
«Местность очаровательна, и всякой другой здесь понравилось бы. Но я как неприкаянная душа покидаю с радостью одно место, в надежде, что мне будет лучше в другом, но как только туда приезжаю, начинаю считать минуты, когда смогу его оставить. В глубине души такая печаль, что я не могу её приписать ничему другому, как настоящей тоске по родине. <…> Поверь, что не ты один страдаешь от нашей разлуки. Довольно того, что нигде себе места не нахожу и только тогда мне немного полегче, когда в движении нахожусь, в дороге. Некогда предаваться тоске, иначе хоть на стену лезь, а ты знаешь, что скука не в моём характере, я этого чувства дома не понимаю».


22 июля, вторник, Годсберг:
« … Вот прозвонил колокол к обеду, и мы все собрались, чтобы отправиться на это главное событие дня и познакомиться с вновь прибывшими, посланными нам судьбой. Человек 30 было за столом, но ни одной культурной физиономии. <…> Мы пошли в сад и вдруг увидели большую кавалькаду. Это были наши князья де Таксис и с ними большое общество. Они нас узнали. Хозяйка отеля, увидев, что мы знакомы, засыпала нас вопросами. Видимо, она нас сочла близкими ко двору, так как когда мы попросили чаю, нам подали его в сад и совсем иначе сервированный, чем накануне: посуда гораздо лучше и сам завтрак более дорогой <…>».

Несомненно, удовольствие почувствовать себя «при дворе» кому из общества Натали не было бы приятно! Но в конце письма уже не чувствуется даже отголосков дневных впечатлений и она вновь пишет о своём тягостном настроении:


«Я не существую с тех пор, как покинула Петербург, - просто машина, которая двигается. Все мои мысли направлены к одной цели – считать остающиеся мне дни. Я стала бестолковой и нахожу, что мои письма глупы. <…> Завтра утром я напишу тебе, это мой почтовый день».
Верно, почтовым днём в семье ещё при жизни Пушкина была среда. День 4 ноября 1836 также был средой. Почтовый день. Будто заранее всё было рассчитано.


23 июля, среда, Годсберг:
«Последние дни мои нервы были в плохом состоянии, но вот уже второй день я стала выглядеть нормально, а то моя бледность поражала всех, и соседи по столу считали меня больной, которую отправили за границу дышать горным воздухом. <…> Моя Маша стала толстеть, это её приводит в отчаяние, намедне она на этот счёт даже поплакала, чем нас всех весьма рассмешила. Если на неё посмотреть, никто не может сказать, что мы за границей для неё, все думают, что для меня, ибо у меня иные дни лицо весьма некрасивое. Вот только два дни, что стала немного поправляться, и лицо не мёртвое».


Натали не ведает, что на самом деле всё так и было: за границу все её уговаривали ехать не один год. Но потом пошли на хитрость: с помощью доктора, будто бы опасавшегося насчёт здоровья её дочери Маши, и удалось уговорить давно страдающую женщину поехать на лечение. Теперь ей стало немного лучше, она уже начала вспоминать об оставленных в Петербурге знакомствах и светских вечерах:


« <…> Что меня заставляет смеяться, так это разница тех обществ, которые нас окружают, тебя и меня, не может быть большего контраста. Ты видишь императора, великих князей и высшее общество, а я становлюсь буржуазкой: наши друзья – наша хозяйка и женщины в водолечебнице. Что меня поразило в Берлине и вообще во всей Германии, это что аристократия, кажется, вообще не существует. <…> Дипломатический корпус – вот основа общества. Окружение Двора кажется таким жалким по сравнению с нашим. Вообще Германия противна».


24 июля, Годсберг.
В этом последнем письме Наталья Николаевна вновь пишет о местном обществе за столом:
«Голландки задают глупые вопросы об императоре и вообще считают нас дикарками. Англичанин, сидящий около Мари, спросил её, в какое время года больше всего веселятся в Петербурге, она сказала – на балах, зимой. Он очень удивился, как это можно танцевать в такой холод! Мари повергла его в странное удивление, сказав, что бывает так жарко, что открывают окна, чтобы проветрить бальный зал. Он также спросил её, едят ли у нас мороженое и какие прохладительные напитки подают на балах. Эти дураки были бы очень удивлены, найдя в Петербурге такую роскошь, о которой и представления не имеют, и общество несравненно более образованное, чем они сами».

Можно проявить сочувствие к Натали, привыкшей к блеску светского общества. Однако, она осторожно выражает свою ностальгию о прошлом. Мне особенно интересно это последнее письмо, много рассказывающее о настоящем характере Натальи Николаевны, без светских искажающих прикрас.


«А теперь я возвращусь к твоему письму, к тому, где ты пишешь о моих девушках. Ты очень строг, хотя твои рассуждения справедливы. Кокетство, которое я разрешила Мари, было самого невинного свойства, и относилось к человеку, который был вполне подходящей партией. <…> Что касается того, чтобы пристроить их, выдать замуж, то мы в этом отношении более благоразумны, чем ты думаешь. Я всецело полагаюсь на волю Божию, но разве было бы преступлением с моей стороны думать об их счастье. Нет сомнения, можно быть счастливой и не будучи замужем, но это значило бы пройти мимо своего призвания. <…> Между прочим, я их готовила к мысли, что замужество не так просто делается и что нельзя на него смотреть как на игру и связывать это с мыслью о свободе. <…> А ты сам помнишь ли, как ты был холостяком, - я называю холостяцкой жизнью, когда ты был один после твоего страстного увлечения, - твоё сердце было ли удовлетворено, не искало ли оно другой привязанности, и когда вы, ты и Фризенгоф, твердите мне обратное, скажу вам, что вы говорите вздор. Последний, не успел он овдоветь, как принял в качестве утешения любовь Александрины, и перспектива женитьбы не ней заставила его забыть всю свою горестную утрату. Союз двух людей – величайшее счастье на земле, а вы хотите, чтобы молодые девушки не позволяли себе мечтать, <…> но предоставьте им невинную надежду устроить свою судьбу – это никому не причинит зла. Что касается Фризегофа, то, при всём его уме, он часто многое слишком преувеличивает, тому свидетельство его страх перед несоблюдением приличий и общественным мнением до такой степени, что в конце концов говорит даже об отсутствии характера. Я не люблю этого в мужчине».

Любопытно, не это ли было камнем преткновения между Натальей и Пушкиным? Вспомним бесконечные укоры мужа о недопустимых «кокетствах» или нарушенном «аристократическом тоне», обо всём том, что по своей прихоти или неосторожности Натали могла забыть в вихре светских балов? Однако, Наталья не была так уж глупа, чтобы действительно быть неосторожной в свете. Здесь много было игры мужа и жены на этих условностях, много пустословия ради того, чтобы заставить ревновать, - с обеих сторон: и шутя, и всерьёз, да так, что получил однажды Пушкин от Натали тяжёлую пощёчину!
И вот, дальше размышляет Наталья Николаевна по поводу поведения Густава Фризенгофа, вспоминая при этом, наверное, и прошлые уроки Пушкина:

«Женщина должна подчиняться, законы в мире были созданы против неё. Преимущество мужчины в том, что он может их презирать, а он несчастный всего боится. Тому свидетельством его любовь. Он дрожит как бы его брат или венские друзья не догадались об этом. Это удерживает его от заключения брака ранее положенного срока, чего он хотел бы сам. Я прекрасно понимаю, что он хочет выдержать годичный срок вдовства, и от этого зависит его боязнь Тётушки и брата, а вовсе не от состояния его дел. Но, пожалуйста, всё это только между нами. Никому ничего не говори и будь осторожен с моими письмами, прячь их, как только прочтёшь».