Осталось полгода

               

Я не жалею, что его убили.
Жалею, что его убили рано.
Не в третьей мировой,
                а во второй.
Рожденный пасть
                на скалы океана,
Он занесен континентальной пылью
И хмуро спит
        в своей глуши степной.

Борис Слуцкий



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


          – Маяковский устарел! - безапелляционно отрезал Павлик Мануйлов.

– А Пастернак? – ошарашенно переспросила я.

Мануйлов скептически сдвинул белесые брови:

– Ты б еще Гоголя вспомнила! Нет, Валя, в одном ты права: как нас учит товарищ Сталин, Маяковский был и остается лучшим поэтом советской эпохи. Бы-ыл и ос-та-ет-ся, – Мануйлов замолк и выдержал многозначительную паузу. – Но где у товарища Сталина сказано: «и останется»? Так что мы – молодые поэты - имеем полное право думать, что для описания Мировой Революции гиперболы Маяковского подходят, не лучше, чем гомеровские гекзаметры – для отображения битв Октября. Маршал Мировой революции товарищ Сталин слишком занят сугубо практическими вопросами, чтобы отвлекаться еще и на проблемы эстетики. И конкретные поиски новых форм – это задача для нас, молодых поэтов. Ты уже, кстати,Валюша, слышала про этих очень способных московских ребят: Кульчицкого, Когана и  Самойлова?

– Да, Павлик, слышала, – печально вздохнула я. – Пятьсот миллионов раз. От тебя.

– Еврей на еврее сидит и жидом погоняет! – осуждающе покачал своей стриженной под полубокс головой внимательно слушавший нас Сергей Бондаренко.

– Э, слюшай, да, дарагой, давай мымо хади! – с неумелым кавказским акцентом ответил Мануйлов, на дух не выносивший антисемитов вообще и Сержика Бондаренко в частности. – Великорусский шовинизм-мавинизм мы сэгодня нэ хаваем! Потому что, – уже без акцента продолжил он, – главное – это не национальность Кульчицкого или Когана, а то, что они – во-первых, убежденные советские патриоты, а, во-вторых, поставляют стране высококачественный стихотворный продукт, целенаправленно служащий делу социализма. И именно два этих фактора и являются определяющим, потому что, как учит нас товарищ Ста…

…Я зевнула и отошла чуть в сторону. Когда Павлик Мануйлов заводит очередную бодягу про своих гениальных московских друзей и предстоящие грандиозные битвы, это ОЧЕНЬ надолго. Пускай теперь эту кашу расхлебывает недалекий антисемит Бондаренко.

…А наш танцевальный школьный вечер протекал, как всегда, ни шатко, ни валко. Скука на вечере царила смертная, и все мухи в актовом зале давно передохли. Вот отзвучали (без имени автора) две короткие песенки белоэмигранта Лещенко, потом – пара песен взорлившей последнее время Шульженко, потом прошумели и прогрохотали неизбежные, словно драка на свадьбе, Брызги шампанского", потом – практически так же осточертевшая "Рио-Рита", а в самом конце – развеселый  польский фокстрот с русским текстом про Машу за самоваром. Парни стрезва танцевать стеснялись и жались по стеночкам, и девушки поневоле плясали друг с другом. Один первый танцор Костантин Михайлов не уклонялся от бальной повинности да еще мой одноклассник Армен Миносян оказывал Косте посильную помощь.

Впрочем, Армену, наверное, было бы лучше сегодня остаться дома. Парень он неплохой, но пить не умеет. Дело кончилось тем, что сперва он, забыв о партнерше, закружился посреди зала в лезгинке, а потом и вообще уселся на пол и, как помещик Ноздрев из сатирической повести Гоголя «Мертвые души», начал хватать всех девчонок за юбки.

Армена вывели бригадмиловцы, но, говорят, пожалели и в отделение не переправили. Но, если дело дойдет до директора, Миносика точно выпрут. И – поделом! Он давно нарывается.


                ****


…А, когда я вернулась домой, соседка сказала, что мне дважды звонил некий Костя.

Голос очень культурный, а выговор малость нездешний. Похож на эстонца, хотя, скорее всего, не эстонец, а русский.

Интересно, кто бы это мог быть?

Я просто сгораю от нетерпения. Хотя, скорее всего, это какой-нибудь недоумок из параллельного класса хотел списать у меня на шару тригонометрию.


****


Сегодня мы вместе с Машкой и Катькой ходили охотиться на Малавинского. Конечно же, будучи опытными хищницами, мы не стали толпиться у главного хода, где с утра и до вечера потеет и мёрзнет (в зависимости от погоды) примерно с полсотни самых глупых сырих. И у черного выхода, где этих сырих было пара десятков, мы тоже не стали отсвечивать.

Мы втроем затаились на заднем дворе, через который актеры идут на Садовую (по-нынешнему – на Третьего Июля). Первые два с половиной часа охота была неудачной. Мы, правда, увидели комика Барского, примадонну Невзорову и трагика Каценельсона, сыгравшего самодура-крепостника в старом фильме «Драма на охоте», но ЕГО – увы – не было. И мы совсем уже было решили отчалить, как вдруг мимо нас проскользнул какой-то невзрачный худой человек в синем финском плаще и надвинутой на нос зеленой федоре.

И только умница Машка сумела признать в человечке нашего "прынца".

– Семен Александрович! – завизжала она и бросилась вслед за кумиром.

Кумир еще глубже зарылся носиком в шляпу и со всех ног побежал на Садовую. Мы гнались за ним до самой «пятерки», куда он запрыгнул с мальчишеской ловкостью. Запрыгнув, он сунул кондуктору гривенник и показал нам язык.

Весьма невоспитанный юноша. И чего только в нем наши Катька и Машка находят?


****


А потом, дорогой неизвестный читатель, случилось то, что в последнее время происходит, увы, регулярно. Катька с Машкой собрались в Юсуповский, а я им сказала, что мне что-то сегодня не хочется. Не признаваться же в том, что мне на каток идти не чем.

Проклятая бедность!

А ведь каких-то два года назад именно пишущая эти строки считалась главной франтихой района. И кто теперь в это поверит?  Скажите мне - кто? Все тлен, прах и пепел.


****


А когда я вернулась домой, наша соседка Клара Израилевна снова упомянула об еще раз позвонившем мне Костике. Нет, это явно становится любопытным. Что это за таинственный незнакомец?

Давайте-ка порассуждаем логически.

Мало-мальски знакомых мне Костиков, способных в принципе позвонить на домашний, на свете, собственно, трое.

Кандидат номер раз. Михайлов Константин Батькович из параллельного класса. Главный (да, в общем-то, и единственный) наш школьный донжуан и казанова. Четырехзначный номер моего домашнего мог узнать без труда. Позвонить же не мог, ибо – незачем. Нафига я нужна избалованному женским вниманием Батьковичу? Ни рожи, ни кожи, ни росту, ни голосу. Так что Костик Михайлов, скорее всего, отпадает.

Кандидат нумер цвай.  Некий Костя из старой школы без фамилии, без внешности и без отчества. Исключен стопроцентно.

И, наконец, кандидат номер три. Смирнов Константин Михайлович, наш учитель алгебры и тригонометрии. Пожилой человек тридцати пяти лет. Женатый (а, может, и  разведенный). Позвонить был способен, в смысле вежливости и старомодности – подходит вообще идеально, но вот представится просто по имени?

Вряд ли.

…Как сообщила мне Клара Израилевна, мой роковой соблазнитель обещал снова звякнуть мне завтра с четырех до полпятого.

После школы – сразу домой! Буду сидеть тише мышки и ждать звонка.


****


Из школы я мчалась быстрее, чем Нурми, но все равно опоздала. Виною тому была наша Мегера Петровна. Наша злющая классная (которая по-настоящему зовется «Венерой Петровной», но «Мегера» подходит ей лучше) задержала меня на час с лишним из-за пятничной удочки. В политудочку вносится ряд изменений. Убраны все вопросы по Гитлеру и большая часть вопросов про Муссолини. Взамен добавлены целых десять вопросов по Улманису (ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: тогдашний латышский президент) и восемь вопросов к предстоящему съезду. Сейчас я, как дура, сижу и переписываю в пяти экземплярах все вопросы-ответы (нужно завтра раздать их ребятам), и одновременно прислушиваюсь к телефону.
 
Чертов Улманис! Как вам, товарищи, такой вот к примеру вопросик:

«Раскройте реакционную сущность диктатуры Улманиса на основании лозунга: «Наше будущее – в телятах!».

Сможете на него сходу ответить?

То-то же.

О, где ты, таинственный мой незнакомец?

Позвони – не томи! Мне скучно с Улманисом.


****


Костя мне позвонил без пяти минут пять.

– Позовите, пожалуйста, Валентину Иосифовну, – услышала я интеллигентный мальчишеский голос.

– Я вас внимательно слушаю, – пискнула я.

– Валя, привет! – обрадовался голос. – Это Костик. Я тебя уже набирал пару раз, но все никак не мог застать тебя дома.

– Откуда знаешь мой номер?

– Мне дал его Коган, – ответил Костя.

– Московский Коган?

– Московский.

– А Когану кто?

– А Когану – Павка Мануйлов. Ваш Павка уже прожужжал всем столичным ребятам все уши насчёт того, какая ты умная, добрая и неправдоподобно красивая. И выболтал Когану твой новый номер. А Коган уже, соответственно, мне.

– А Коган твой сам почему не позвонит?

–  Ну, наверно… стесняется.

– Он что – такой страшный?

– Ну… если честно, то есть… немного. Даже не столько страшненький, сколько стеснительный.
 
– А ты – симпатичный? – без обиняков спросила я.

– Ну-у… – застеснялся Костик, – как-то немножечко стрёмно оценивать себя самое, но ... лошади от меня не шарахаются.

– Ты высокий?

– Не очень. Метр восемьдесят восемь.

– Ни фига себе «не очень»! – присвистнула я. – Ты блондин, шатен или жгучий брюнет?

– Я... практически лысый.

– Э? – на какую-то пару мгновений я потеряла бесценный дар речи.

– Да шучу я, шучу, – успокоил меня Костик. – Я брюнет, но не жгучий.

– Ну, пока все неплохо! – подытожила я. – А на коньках ты кататься умеешь?

– Умею.

– Встретимся вечером на Юсуповом?

Возникла еле заметная пауза.

– Сегодня я… не… могу, – наконец, сказал Костя. – Давай встретимся завтра.

– А завтра я не могу, – ответила я, что, кстати, не было чистым кокетством, ибо завтрашний вечер практически полностью съедала подготовка к политудочке. – Давай тогда послезавтра. Ровно в шесть на катке. Замётано?

– Да, Валь, замётано, – согласился Костик.

– Без бузы?

– Это как?

– Ты не знаешь значения слова «буза»?

– Я долго жил на… Дальнем Востоке. Там говорят по-другому.

– «Без бузы» значит – «точно».

– Да, Валюш, точно. Без малейшей бузы.

– А ты юморной, – захихикала я. – Прямо второй Смирнов- Сокольский. В каком классе учишься?

– Да я уже, в общем, не в классе, а на третьем курсе. В СП...

– Как ты сказал?

– Я сказал: в ЛГУ. В Ленинградском Государственном Университете имени Бубно… имени Жда…имени никого. На третьем курсе.

– На кого ты там учишься?

– На историка.

– Трудно учиться?

– Не очень.

– У тебя все «не очень». А какая историческая эпоха тебя привлекает больше всего?

– Тридцатые годы ХХ века.

– Ха-ха-ха! – от души рассмеялась я. – Я имею в виду: из прошлого.

– А… из прошлого? – снова чуть-чуть растерялся Костик. – Ну, если из прошлого, то… наверно, эпоха Великой французской революции.

– Мировые у тебя интересики! И почти совпадают с моими. Мой любимый французский революционный герой – Камиль Демулен. А у тебя?

– А у меня… Дантон, наверное, – подумав, ответил Костя.

– Дантон? Просто бред какой-то! – презрительно фыркнула я. – А как ты относишься к подлецу Талейрану?

– Ну… – опять подзамешкался Костя, – довольно… занятный… уродец из наполеоновского политического паноптикума. Ты, кстати, знаешь бонмо, ходившее по Парижу после его смерти?

– Нет, расскажи.

– Острота, Валюша, такая. Когда Талейран наконец отдал черту свою многогрешную душу, в парижских предместьях шутили: вы слышали, князь Беневентский умер? Интересно,  зачем ему это понадобилось?

– Смешно! – захихикала я. – Ты действительно классно шутишь. Не хуже Смирнова-Сокольского. И, если ты, Костенька, так же классно катаешься на коньках, как отпускаешь шуточки, мы тобою споемся.

– Я плохо катаюсь, – признался мой собеседник.

– Опять, небось, скромничаешь?

– Нет, действительно плохо.

– Ладно-ладно, послезавтра в Юсуповском мы с тобой это дело проверим. Как я тебя, кстати, узнаю?

– У меня в руках будет воздушный шарик, надутый гелием.

– Еще одна хохма?

– Да нет, я серьезно! В моей правой руке действительно будет воздушный шар, надутый этим инертным газом. Его мне подгонят мои друзья-физики из АН СССР.

– Что значит «подгонят»?

– Подарят. Это такой дальневосточный жаргон. У физиков этого гелия сколько угодно.

 – Гелий же это – валютный товар!

– Ну, и что? – удивился Костя.

– Ни-че-го! – разозлилась я. – У страны нету золота на игрушки!

Пристыженный Костя смущенно замолк.

– Ладно-ладно, – чуть-чуть успокоила я ухажера, – не будем  ссориться из-за ерундовины. Шарик так шарик. Гелий так гелий. При встрече покажешь мне своего «гинденбурга». (ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: Валя иронически сравнивает Костин шарик с немецким дирижаблем "Гинденбург", потерпевшим в 1937 году катастрофу над Нью-Йорком) До скорой встречи в Юсуповском! Послезавтра в шесть.  Не опаздывай.

– До свиданья, Валюша, – ответил мне Костя и повесил трубку.

А я еще долго стояла в прихожей и, улыбаясь, как дура, смотрела в конец коридора.
 

****


Легко было сказать: послезавтра, мол, в шесть. Чао-какао, мол, милый-любимый, постарайся, мол, не опаздывать. Намного труднее было собраться.

Нет, как раз свитер-то у меня имелся. Шикарный английский свитер с мировыми зелеными елочками, привезенный папулей из Лондона.  Проблема была с рейтузами. Хотя рейтузы тоже формально имелись, но – тётины. Размеров на восемь побольше, чем нужно, фасона "вам нужен чехол для танка?".

Пойти в них на каток было хуже, чем голой. Попросить же у Машки и Катьки что-то приличное было, во-первых, стыдно, а, во-вторых, бесполезно. Рейтузы – не платье, их на свидание не одолжишь.

Но голь, дорогие товарищи, на выдумки всё же хитра, и выход нашелся. Я таки натянула тёткин чехол от парашюта, а сверху надела свои спортивки. Видок получился  достаточно гопницкий, но выхода не было. К тому же шикарный буржуйский свитер отвлекал на себя часть внимания.
   
Сложнее было с коньками. Нет, коньки-горбунки тоже были, и тоже вполне мировецкие, подаренные мамой и папой на мое четырнадцатилетие. Коньки и свитер были ровесниками, но, если тельце мое за эти два года почти что не выросло, и лондонский свитер сидел идеально, то ножища вымахала на два с половиной размера и чувствовала себя в старых коньках неуютно. Небольшое, но все-таки утешение заключалось в том, что с расстояния двадцати метров я выглядела, словно девочка с картинки.


****


...Да и мой кавалер, если честно, смотрелся не хуже:  немнущиеся спортивные брюки, пижонская черная куртка на молнии и сине-белый, фабричной выделки шарф со странным словечком «зенит-спб», повторявшимся многократно,  – все это так сочеталось друг с другом,  что я даже подумала: «А по себе ли, Валюша, ты дерево рубишь?».

Короче, мы с Костиком (если малость отвлечься от моего кучерского зада и его «гинденбурга») выглядели настолько шикарно, что я даже стала немного побаиваться, как бы к нам не пристали подонки из банды Толика Соколова, специально цепляющиеся к парочкам покрасивее.

…А вот катался мой новый спутник и в самом деле отвратительно. Когда он просто неспешно ездил по кругу, получалось еще туда-сюда, но, когда на площадку высыпал наш духовой оркестр и задудел свои «Сопки Маньчжурии» (наш знаменитый пожарный оркестр, словно шкатулка дореволюционного итальянца-шарманщика, умеет играть одну-единственную пиесу), Костян попытался чуть-чуть повальсировать и потерпел унизительное фиаско.
После этого я отвела его на скамеечку и убедила стащить коньки и продолжить общаться сидя, ссылаясь на якобы навалившуюся на меня смертельную усталость.

Говорили мы с Костиком, вроде, и ни о чем, и одновременно – обо всем на свете. Сначала чуток обсудили литературу.  Косте не нравилась «Соть» Леонова, а вот оба романа Ильфа-Петрова он помнил почти наизусть. До этого я лишь однажды видела человека, способного цитировать «Теленка» и «Стулья» абзацами (это был Пашка Мануйлов), а теперь повстречала еще одного.

Из боготворимого все тем же Мануйловым Хемингуэя он читал не только «Смерть после полудня», но и «Прощай, оружие!». А вот о Прусте и Джойсе (еще двух кумирах ученого Пашки) Костя отзывался с прохладцей, хотя мастерства их и не отрицал.

Потом мы заговорили о международном положении. В отличие от англофоба Мануйлова, Костя считал главным нашим врагом не британцев, а немцев, и был уверен, что только еще один вариант Антанты способен укоротить аппетиты господина Гитлера.

Потом он начал распрашивать обо мне. Мне категорически не хотелось говорить ему правду, и я зачем-то сказала, что мои мама и папа погибли в автомобильной катастрофе. И здесь мой собеседник проявил себя человеком тактичным: он не скатился ни в «ахи» и «охи», ни в  равнодушие. Костя просто сказал: «Какой ужас!» и тихонечко взял меня за руку. В косноязычном моем изложении эти действия выглядят крайне банально, но в реальности я после этого упала Косте на грудь и в три ручья разревелась.

И вот именно в эту минуту к нам подошёл Окурок. Выглядел Вовка Окурок комично: полтора метра роста, одутловатое лицо с конопушками, живой вес - килограммов сорок (с ботинками). Однако повода для веселья не было. Окурок был правой рукою Соколова и всегда подсылался им для затравки.

- Дай, кароч, закурть! - невнятной приблатненной скороговорочкой попросил Костю Вовчик.

- Не курю, - спокойно ответил Костя.

- А вот за это, кароч, - все той же скороговоркой проблеял Окурок, - у нас пагается штраф. За прихд на каток без табачного довольствия пагается три рубли штрфа.Гони, фрайер, трешку.

- Может рублик-другой все же скинешь? - по-деловому предложил Костя.

- Не зли меня, фрайер! Будешь много трындеть - ваще будет чэрвоныц. Гони, бл..., шелестелки!

- Так сколько ж мне гнать-то: трешку или десятку?

- Чэрвоныц! - потребовал жадный Окурок.

- Сейчас-сейчас, подожди, - негромко ответил Костик, - подожди, брат, минуточку.

После чего мой возлюбленный резко схватил едва доходившего ему до подбородка Вовчика за шкирятник, а свободной рукою - за пояс и спокойно отнес его к стоявшей у дерева Соколовской кодле.

- Ваш кентуха? - спросил он самого Соколова - широкоплечего восемнадцатилетнего мужчинку с густыми пшеничными усиками.

- Ну... наш, - после крошечной паузы ответил ему Соколов.

- Тогда принимайте, - Костя со стуком поставил Окурка на пол (тот был ни жив и ни мертв). - Он очень х...о себя ведёт. Беломорины клянчает.А куда такому курить-то? Ладно сам больше не вырастет, а если то, что в штанах, так навсегда и останется три сантиметра? Так что вы уж за ним, ради бога, просматривайте и хабарики у него отбирайте.

После страшной двух-трехсекундной паузы, во время которой у меня от ужаса заурчало в животе, Соколов рассмеялся. Вслед за ним - в четырнадцать глоток - загоготали и остальные бандиты, и инцидент оказался исчерпанным. По крайней мере, когда час спустя Костя пошел провожать меня на Маклина, за нами никто не увязался и мы дошли до дома без приключений.

На прощание я разрешила Косте себя поцеловать. Наверное, нужно быть осторожнее, но благородство и храбрость Костика не могли остаться без вознаграждения.

Судите меня, как хотите.


****


А бедный Вовка Окурок с этого дня навсегда сменил прозвище. Вся наша Коломна (ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: Так зовётся район Петербурга, где живет героиня) стала звать его "Вовка Три Сантиметра".


****


А ещё через день состоялась проклятия удочка.В актовом зале сидело полшколы, а в президиуме присутствовала не только обычная "пресвятая троица" (т. е. Карлуша с Мегерой и пузатенький дядечка из Гороно), но и некий "товарищ Шанцев" из Наробраза.

Товарищ Шанцев был невысоким (чуть повыше Окурка) и очень невзрачным мужчиной, облаченным в нечищенные сапоги, поношенный китель и видавшее виды диагоналевое галифе. Держался он чуть сконфуженно, но, судя по тому, как пожирали его глазами не только завуч с директором, но и обычно надменный, как шах-ин-шах, гороношный чиновник, зависело от него очень многое.

Итак, вся школьная и нешкольная аристократия уселась в президиуме, наш комсорг Леха Правдин скрылся за ширмой, и политудочку объявили открытой. Как и все наши школьные мероприятия, она началась с исполнения Пашкиных «Каравелл Колумба».
 
На сцену вышел сам автор, тронул клавиши аккордеона (гитару Пашка не признавал и считал буржуазным пережитком) и – пронзительно звонким, но все же немного фальшивящим тенором – вывел:

Играет ветер в парусах,
Дрожит манильский трос.
Усмешку не скрывай в усах,
Подвахтенный матрос.

После чего мы подхватили всем классом:

Идем мы двадцать восемь дней
По курсу норд-норд-вест,
Прошли Манилу и Сидней,
Бангкок и Бухарест.

(ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: Бухарест не имеет выхода к морю. Все претензии - к Павлу Мануйлову).

Родная гавань далеко,
Товарищ верный мой,
И солнце нынче высоко,
И хочется домой.

Дальше «Колумба» пела уже вся школа. Вообще, эта Пашкина песенка, написанная на моих глазах полтора года тому назад, стала необычайно популярной и известной буквально всему СССР. По крайней мере Армен Миносян божился, что этим летом собственными ушами слышал, как ее пели студенты в Ереване.

Итак, мы всею школой грянули:

Но ты – моряк, и я – моряк,
И мы продолжим путь,
Недаром вместе якоря
Кололи мы на грудь.

Недаром вдели мы серьгу
За грозным мысом Горн,
Прошли и штили, и пургу,
И миллионы волн.

Перед самым последним куплетом Пашка сделал отмашку рукой и пропел его в одиночку:

Нас встретят жены и родня,
И будут рады нам.
А мы им скажем: ерунда,
Мол, плавать по морям.

Лишь только Пашка начал солировать, Карл Иванович жутко напрягся (на грубом школьном жаргоне подобное выражение на директорском лике называлось: «как будто хочет пёрнуть головой»), а Петровна стала сверлить исполнителя взглядом. Дело здесь было в том, что в оригинальном тексте значилось:

А мы им скажем, что фигня,
Мол, плавать по морям.

И именно эту редакцию пела страна, включая студентов Ереванского пединститута.Но при нечастых официальных исполнениях «фигню» заменяли на «ерунду», и Карл с Мегерой боялись, что непредсказуемый Павел именно сегодня, в присутствии лично товарища Шанцева вдруг решит побороться с цензурой. Но все обошлось: Пашка спел «ерунду», Карл с Мегерой облегченно выдохнули, а свирепый товарищ из Наробраза соизволил милостиво улыбнуться.

После этого образовалась еле заметная пауза, во время которой директор и Пашка переглянулись, и Карл одобрительно помотал головой.  Кивок означал, что директор дает «добро» на продолжение неофициальной части.
Мануйлов отложил аккордеон, одернул свою выходную робу и задрожавшим от нечеловеческого волнения голосом объявил:

– Вступление к поэме «Мое путешествие по Советской России». Вступление носит название «Разговор по душам с товарищем читателем». Исполняет автор.

Я живу в Ленинграде,
Что немного немодно,
Мелкий дождик холодный
С перерывами льет.

Ежели Пашка не врёт (а он редко врёт), эту поэму уже принял в набор один из толстых московских журналов (кажется, «Знамя»), и «сам товарищ Сельвинский», прочитав «Разговор по душам», уронил де слезу и вручил его автору свое черно-белое фото с хрестоматийной надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя». Тем интересней было послушать, что там победитель-ученик сочинил.

Только модности ради
Я – чертовски голодный,
Молодой и свободный –
Не отправлюсь в поход.

Продолжил Пашка.

Ну, а если вдруг скажет
Мне товарищ Буденный:
«Красноармеец Мануйлов, по рысям переход!».
Я – врачами осаженный,
К ратной службе негодный –
Крикну: «Есть!» – и шагну
По-солдатски вперед.

Ну, а, если вы спросите:
«А к чему эти речи?
Ты же вроде без проседи,
Молодой человек», -
Если вы меня спросите,
Я вам честно отвечу…

В этом месте я отключилась и принялась размышлять о своем. Не знаю, над чем там прослезился Сельвинский, но мне эти стишки не понравились. По-моему, в каждой редакционной корзине подобные бодрые вирши лежат пудами. И я начала вспоминать наш вчерашний каток, потешных юсуповских музыкантов с их фальшивящими от мороза трубами, странный Костиков шарф и взмывающего в вечернее небо Окурка. И только последние Пашкины строчки:

Ну, а лет через двадцать
Мы, конечно же, встретимся
И поймем, что мы были
Большей частью правы.

напомнили мне, что неофициальная часть завершилась, и начался участок моей личной ответственности.


****


Первым пошел отвечать так и оставшийся на эстраде Пашка. Под настороженными взглядами Венеры и Карла он закинул за ширму огромный крючок и вытащил бумажную рыбку. В рыбке скрывался тот самый коварный вопросик:

«Раскройте реакционную сущность диктатуры Улманиса на основании лозунга: «Наше будущее – в телятах!».

При слове «телята» зал захихикал. Карл попытался испепелить весельчаков гневным взором, а добродушный товарищ Шагин просто вздохнул и печально развел лилипутскими ручками: мол, чего вы хотите, товарищ Гинесс, дети есть дети.

По первым же словам Мануйлова я поняла, что правильного ответа («Реакционная сущность лозунга Улманиса заключается в тщетной попытке отвлечь широкие крестьянские массы от борьбы за свои интересы путем разжигания частнособственнических инстинктов») он не знает и попытается выплыть за счет  эрудиции.

– В условиях общего кризиса капитализма, – издалека начал Пашка, – буржуазия повсеместно отбрасывает обветшавшее знамя так называемых «либеральных свобод» и переходит к ничем не прикрытой диктатуре. Ярчайшим примером этой новой европейской моды на диктаторов и является так называемый «народный лидер» Улманис. После совершенного в 1934 году государственного переворота он распустил парламент, запретил большинство политических партий и оппозиционных изда…

–  Простите товарищ Мануйлов, – с улыбкой прервал его Шанцев, – но в ваших потрясающих знаниях никто здесь не сомневается. Нельзя ли чуть-чуть поконкретней? Про телят и крестьян. А Марксову теорию классов излагать сегодня не обязательно.

Поймав эту реплику Шанцева, зал захихикал.

– Ответьте, товарищ Мануйлов, – продолжил чиновник, – как именно отображается в этом лозунге реакционная сущность нынешнего латышского режима?

 – Этот лозунг является ширмой… – пробормотал покрасневший Пашка, – является ширмой… за коей… скрывается обнищание широких рабоче-крестьянских масс и… переход всей земельной собственности в руки латифундистов.

– В Латвии нету латифундистов, – устало вздохнул товарищ Шанцев. – Хорошо, даю вам самый последний шанс. Вот как вы считаете, товарищ Мануйлов, Красная Армия должна отстраненно взирать на страдания латвийских трудящихся или ей все же нужно вмешаться?

Две последние фразы товарищ Шанцев произнес таким задушевным тоном, как будто он был добрым дореволюционным дядюшкой, убеждающим шалопая-племянника почаще ходить не в бордель, а в церковь.

– Не торопитесь, товарищ Мануйлов,  – продолжил ворковать наробразовец, – Спокойно подумайте. Ваш ответ крайне важен для нас обоих.

– Красная Армия не должна наблюдать. Она обязана вмешаться, – очень тихо ответил Пашка.

– Т. е. вы, товарищ Мануйлов, –  удивленно приподнял брови гость из Москвы, –  являетесь сторонником троцкистского лозунга экспорта революций?

– Нет, не являюсь, – торопливо поправился Пашка.

– Так что же должна тогда делать Красная Армия?

– Наблюдать и не вмешиваться.

– А как же тогда солидарность трудящихся?

– Я… я не знаю.

Пунцовый от робости Пашка замолчал и уставился в пол. Все его красноречие куда-то вдруг испарилось.

– Ну, что же, товарищ Мануйлов, – произнес опечаленный Шанцев, – еще раз закиньте за ширму удочку и узнайте объективную оценку ваших знаний.

Пашка еще раз забросил за черную ширму огромный проволочный крючок и вытащил детскую соску.

Зал глумливо ржанул (хотя речистого Пашку в школе, скорее, любили, чем не любили, всем было приятно, что и этот акелла, наконец, промахнулся).

После Пашки рыбачила хорошистка Кабаева, за которую я почти что не волновалась. И, действительно, наша зубрилка, вытащившая вопрос: «Назовите основные отличия окончательного построения социализма от построения социализма в общих чертах», оттарабанила все восемь отличий без запинки, после чего, вторично закинув удочку, выловила настоящую автоматическую ручку, чем вызвала в зале целую эпидемию завистливых вздохов.

Третьей по списку шла Инна Моркович,  но вместо нее самовольно вклинился неугомонный Сергей Бондаренко. Вопрос ему достался наилегчайший: «Назовите пять главных итогов Второй пятилетки», – но Сергей умудрился вспомнить только «преодоление многоукладности» и «повышение обороноспособности». Так что еще одна соска, выуженная Сержиком из-за ширмы, никого в зале не удивила.

Потом наступил  черед умницы Инны. И, говоря по совести, она меня как-то сразу насторожила. Моркович ужасно нервничала и шла крупными красными пятнами. Закидывая удочку, она едва не свалила ширму, на что зал отозвался злорадным смешком, а сама отличница Инна из пятнистой вдруг стала багровой. Потом бедная Инночка с превеликим трудом развернула бумажную рыбку и, запинаясь, озвучила  наипростейший вопрос:

«Отомрет ли государство при социализме?».

И – погрузилась в несколькоминутное молчание.

– Ну-ну, – пришел ей на помощь товарищ Шанцев, – успокойтесь, товарищ Маркович, вопрос ведь несложный. Так отомрет или не отомрет государство при социализме?

– Да, конечно, – вдруг неестественно громко крикнула Инна, – оно отомрет!

– Товарищ Моркович, а вы хорошо подумали?

– Да-да, я подумала! – не убавляя громкости, отрапортовала Моркович.

– Стало быть, вы уверены, что государство при социализме исчезнет?

– Да!!!

– И никакие другие варианты в голову к вам не приходят?

– Н-н-нет… – еле слышно ответил Инка, находившаяся на грани не то истерики, не то обморока.

Последовала длинная-длинная пауза.

..............................



 – Всему есть предел, товарищи, – наконец, произнес товарищ Шанцев и, покинув свое председательское кресло, медленно вышел на середину сцены. – Всему. Есть. Предел.

После этого гость из столицы опять замолчал. В актовом зале тоже царила невероятная, совершенно кладбищенская тишина. Было слышно, как дышит Инна Моркович.

– Как полномочный представитель Наркомата народного образования, – продолжил он, – я вынужден констатировать, что политико-просветительная работа в вашей школе ведется из рук вон плохо. На грани с вредительством. Ученики не знают самых элементарных вещей и допускают грубейшие политические ошибки. Дальнейшее проведение политудочки я считаю нецелесообразным и предлагаю вам всем разойтись. Спасибо за внимание.


****


Через день Карла Ивановича сняли с работы, а Маркович с Мануйловым исключили из комсомола. ВРИДом директора назначили Венеру Петровну.


****


А где-то еще через неделю меня вдруг выдернули с занятий (ненавистной тригонометрии) и отправили на ковер к Мегере.


– Послушай, Валюша, – избегая смотреть мне в глаза, спросила Венера Петровна, – а ты никогда не задумывалась о переезде в другой город? У тебя ведь, кажется, есть еще одна тетка в Свердловске? Она тебя примет?

– Наверное, да, – ответила я.

– Вот и переезжай к этой тетке. Ты ведь девушка взрослая и должна все сама понимать.

…Осиротевший кабинетик Карла Ивановича выглядел неуютно и грустно. И все-то в нём, вроде, осталось по-прежнему: портреты обоих вождей на стене, все тот же громадный напольный глобус с заклеенной папиросной бумагой дырой на месте Антарктиды, всё та же вечно пустая пепельница в виде огромной чугунной таксы. Вроде, все, как всегда. А хозяина нету.

– Аллё, Валентина Иосифовна, ты часом там не заснула? – иронично спросила Венера.

– Нет-нет, все в порядке, Венера Петровна,– поспешно ответила я.

– Документы когда заберешь?

– Наверное, завтра.

– Так «завтра» или «наверное»? – прожгла меня взглядом Мегера.

– Завтра-завтра, Венера Петровна. Точняк. Без бузы.

– Смотри не затягивай. И, Валька, за-пом-ни, что все мы желаем тебе толь-ко доб-ра!


****


…Я медленно вышла из кабинета в полыхавший недавно надраенным паркетом коридор и чуть-чуть постояла возле окошка. Потом поплелась в гардеробную, забрала пальтуганчик на рыбьем меху и вышла наружу.


Настроение было – хоть в петлю. Хоть прыгай солдатиком с Банного мостика в почему-то еще не замерзшую Пряжку. И дело здесь было не только в Мегере и ее ультиматуме. И, чтобы, читатель, понять до конца причину моего минора, нам с тобою придется вернуться на несколько дней назад.

Итак…


****


Итак, через двое суток после чертовой удочки ко мне заявилась Машка и стала таинственно шастать из угла в угол. Я как раз собиралась на очередное свидание и Машка мешала мне жутко, но лучшая подруга – это лучшая подруга: просто так ее не выпрешь.

– Что, Маруська, случилось?  – спросила я чисто из вежливости.
 
– Да ничего не случилось! – тоном завзятого провокатора ответила Машка.

– А ведь глазки горят! – подколола я.

– Ну, горят.

– В чем причина горения глазок?

– А нету, Валюша, причины.

– Совсем, Машка, нету?

– Почти что. А ты сейчас к Костику?

– Да, Маша, к Косте.

– А я знаешь к кому? – посерьезнев, спросила Маруська.

– Ну, к кому? Не томи!

– Да к НЕМУ.

– ???

– К Малавинскому.

– У тебя с ним… СВИДАНИЕ?!

– Да!!! – улыбнулась от уха до уха Маруська.

– Вы что… – захихикала я, – в киношку с ним, что ли, пойдете?

– Нет, Валюш, не в киношку, – погасила улыбку Маруся, – мы у него ДОМА встречаемся. А супруга в Москве, на халтуре.

- И что за халтура?

- У неё съемки. У Райзмана.

– Машунь, ты в уме?!! – забыв даже о Косте, возмущенно проблеяла я.

– Да, Валь, в уме, - отрубила Маруська.

– Но… ты… ты… хоть понимаешь, ЧЕМ это чревато?!

– Понимаю.

– И?!

– А плевать! И чего ты все ноешь? Не учи меня, Валечка, жить, ибо я… – Маруська чуть-чуть помолчала, а потом очень тихо добавила, –  я ведь, Валенька, может, сама всего этого очень хочу.
 
– И чего, – с любопытством спросила я, – тебе, Машка, совсем и не страшно?

– Дура! Конечно же, страшно. И тем интереснее.

Маруська чуть-чуть походила по комнате и добавила:

– Уж лучше с ним, чем… как там любил говорить твой отец? (Царствие ему Небесное!)… чем "с кем-нибудь в бане по пьяне". Слушай, Валюша, – Маруська забралась с ногами в высокое кресло и положила подбородок на колени, – а чего ты так на меня уставилась? Можно подумать, что ты никогда не мечтала оказаться на моем месте.

– Нет, – твёрдо ответила я, – чем хочешь, клянусь. Не мечтала.

– Почему?

– Я его не люблю.

– А Косте?

– Что «Косте»?

– А Косте бы ты отдалась?

– Ну… – еще раз и всерьез, и надолго задумалась я, – грезить, конечно, об этом я грезила. Врать не буду. Но что бы в реальности… если в реальности, нет. Не отдалась бы. Я ведь тоже его не люблю. По крайней мере – пока.

– Ну, и дура! – Машка слезла с высокого кресла и снова стала вприпрыжку носиться по комнате. – Ты, дорогая моя Валентина Иосифовна, просто дура набитая. Так и помрешь старой девой.
 
– А вы, дорогая Мария Сергеевна, просто шлындра панельная!

– А вы, Валентина Иосифовна, – отчеканила Машка, – просто столетняя старая дева с сургучной печатью на целке!

– А ты прошмандовка!

– А ты профурсетка!

– А ты старушка с клюшкой!

…Короче, носясь и подпрыгивая по комнате, и осыпая друг дружку беззлобными заковыристыми проклятиями, мы с Машкой вдруг начали стихийно вытанцовывать так называемый «танец бешеных кобыл» – наше с ней личное изобретение, обогатившее сокровищницу мирового хореографического искусства года три с половиной тому назад. Описывать сей танец бесполезно: кто его видел, тот не забудет, а тот, кто не видел, все равно не сумеет представить всей его прелести.

– Машута, шабаш! – крикнула я минут через десять, когда танец сумасшедших животных добрался до стадии, требующей после себя не только уборки, но и ремонта. – Ты лично делай, что хочешь, а у меня в полшестого свидание, и я на него опаздывать не намерена.

– Да, Валь, ты права, – опечалилась Машка. – Ну, что? Ноги в руки и покондёхали?

– Ты, если хочешь, кондёхай, – сурово ответила я, – а мне необходимо привести себя в порядок. Лично я в таком бабко-ёжкинском виде показываться Костику не намерена.

– А мой козел обойдется, – вдруг отрезала Машка.  – Пусть скажет «спасибо», что хоть такая пришла.

– С чего это вдруг?

– А ни х…! – вдруг зло прошипела Маруська Сергеевна.  – Как я должна его называть? Мой лапусечный лампампусик? Знаешь, Валька, как мне надоели все эти ваши сопли в сахаре: ах, Семенчик! ах, Костик! ах, лапочка-мапочка! Все они хороши… когда спят зубами к стенке.

–  Цинизм женщины с прошлым, – съязвила я.

– А ты столетняя бабка с деревянным протезом! – на автомате ответила Машка и вдруг застыла посреди комнаты. – Послушай, Валюха, – произнесла она после весьма продолжительной паузы, – а ведь у меня еще нет никакого «прошлого». Может… ну его нафиг? Можно я с вами пойду?
 
И она с мольбою уставилась на меня.

А я в ответ поднесла указательный палец к виску и прокрутила его два раза:

– Машут, ты в уме? Что я Косте скажу?


****


…Да, дорогой неизвестный читатель, сколько раз мы клялись, что будем ставить нашу с ней дружбу выше любых любовей, сколько раз объясняли друг другу, что все мальчишки – до первых заморозков, а подруги – до гроба, а, когда наконец-то дошло до дела, я покрутитила пальчиком у виска.


 Таков реализм действительной жизни, как бы сказал отставной подпоручик Д. Ф. Карамазов из романа мракобеса Достоевского.


****


– Ну, хорошо, – вздохнула Машутка. – Как скажешь, Валь, так и будет. Значит, иду сейчас в гости к этому красавчику.

Потом мы чуть-чуть повертелись у зеркала, пригладили лохмы, привели платья в порядок и спустились на лифте вниз.
 
П р и п и с к а,  с д е л а н н а я  н а   п о л я х   ч е р н и л а м и  д р у г о г о  ц в е т а:


Теперь я страшно жалею, что тогда – хотя бы в порядке исключения – не позволила Машке пойти вместе с нами в кино. И это пятно с моей совести не смоют никакие войны.


****

 
А в «Титане» шел новый фильм с Любовью Орловой под дурацким названием «Ошибка инженера Кочина» (украденным, кстати, у Алексея Толстого). Я чуть-чуть опоздала – пришла без трех минут шесть – и билетов в титановской кассе уже, естественно, не было. Пришлось бедному Костику идти на поклон к спекулянтам и переплачивать втрое. Ни малейшего неудовольствия он, правда, по этому поводу не высказал, а только очень смешно передразнивал одного здешнего спекуля, сипевшего пропитым голоском: «У меня, как в аптеке», – и тщетно пытавшегося напустить на свою прыщавую рожу солидность. Потом мы купили особенно вкусное, продающееся только в «Титане» мороженное, и минут десять-пятнадцать не очень внимательно слушали неплохой местный джаз. После чего запиликал звонок, и мы прошли в зал.

Сам новый фильм я почти не запомнила. Лишь слегка удивилась, какой жутко старой в нем почему-то выглядела Орлова. Машка с Катькой частенько судачили, что ей давно де за сорок, но я им не верила, полагая, что все это сплетни. А теперь вот поверила. Ей, похоже, действительно сороковник. Неужели эта кинокрасотка – без пяти минут бабушка?

Но, конечно, намного больше паспортных данных Любови Петровны меня интересовал сидевший рядом возлюбленный. Фильм он не смотрел и даже не очень-то это скрывал. Нет, Костя, естественно, не уподоблялся дураку Бондаренко и не пытался меня в темноте немного потискать. Огромная Костина рука осторожно сжимала мою ладонь и ни в какие рискованные путешествия не отправлялась. Но его взгляд (и я это чувствовала) неотрывно скользил по моему покрасневшему личику, и все его мысли были лишь обо мне. Как, впрочем, и мои – лишь о нем. Инженер на экране уже прошляпил свой важный чертеж, завербованная героиня Орловой уже помогла шпиону его перефотографировать, скромный портной в исполнении комика Петкера уже отнес случайно найденную шифровку в НКВД, но мы вдвоем с Костей были мысленно далеко от экрана, и мы были   там – вместе.

– Может, пойдем? – вдруг спросил меня Костя.

 – Ну, давай, – согласилась я.
И мы, взявшись за руки и наступая в кромешной тьме на чьи-то ни в чем не повинные ноги, направились к светящейся табличке «выход».


****


Во дворе мы сразу же начали целоваться и целовались до умопомрачения. Я не буду вам врать, что Костя был первым мужчиной, который дотронулся до моих губ. В первый раз (еще совершенно по-детски) я целовалась с одним пареньком из второго отряда в пионерлагере имени Коминтерна. Мне тогда было ровно четырнадцать, еще живы были и мама, и папа, и любовь к этому рыжему мальчику казалась мне вечной.


Я выцарапала у себя на предплечье булавкой его лучшее в мире имя (Олег) и поклялась в любви до гроба. А, когда смена кончилась, я забыла его за неделю.


Через год (я уже переехала к тетке) я – безо всякой любови, даже такой колченогой, что выпала мне и Олежке – целовалась взасос с антисемитом Бондаренко, который среди парней моего нового класса почему-то мне вдруг показался самым обаятельным и привлекательным. 


Потом был почти настоящий роман с Валериком из соседней школы, завершившийся в шаге от катастрофы. Но все  это было – не то. Совершенно не то. Ни Олег, ни Сергей, ни Валерик не шли ни в какое сравнение с Костей.

Даже чисто технически.

Олег жутко робел и слюнявил мне рот. Сергей тискал до кровоподтеков. Валерка, конечно же, был – в отличие от Сергея с Олегом – мужчиной и целовался умело, но именно это меня и бесило. Я ведь была для него просто еще одним доказательством его неотразимости.


С Костей же было совсем по-другому. Я забывала с ним все: какой сейчас год и число, какое отчество у товарища Сталина, и сколько стоит французская булка. Да и Костя (и я это чувствовала) был тоже близок к тому, чтобы забыть все на свете.


****


Нацеловавшись досыта…


Хотя какое здесь может быть «досыта»?


Нацеловавшись до капелек крови на стертых губах, до влажных трусов и разрыва сердца, мы перешли на другую сторону проспекта имени Двадцать Пятого Октября и оказались в «Норде».

Костя решил шикануть и заказал набор пирожных «Стахановец» за двадцать восемь целковых. По закону максимальной подлости мы не успели скушать набор даже до половины, когда кафе начало закрываться. Пожилая буфетчица сделала не очень энергичную попытку завернуть нам остатки пирожных с собою, но Костя с негодованием отказался «от этих объедков».


 ПРИПИСКА ЧЕРНИЛАМИ ДРУГОГО ЦВЕТА: Восемь этих пропавших эклеров потом снились мне всю войну.


****


…Свидание подходило к концу, и мы уже потихонечку приближались к моему дому на Маклина, когда кто-то вдруг крикнул нам в а спину:


– Эй!


Мы обернулись. Орал Вовка Окурок, (он же Три Сантиметра). Позади него – как повелось – тревожно маячила соколовская кодла, правда, на этот раз усеченная: человек семь или восемь.


– Чего надо? – спросил его Костя.


– Да денег надо, – ответил Окурок. – За тобою остался должок. За Юсупа. С тебя, фраер, сотенная.

– Почему сотенная?


– Проценты, – пожал плечами Окурок. – Такие у нас, фрайер, проценты для нехороших людей.

Костя не знал, что ответить. Его красивое и мужественное лицо побелело от страха.

– Давай-давай, фраерок, – поторопил его Три Сантиметра, – побыстрее слюни шелестелки, ну, и шкуру свою нам оставь.  Попользоваться.

– «Шкура» – это моя девушка? – уточнил Костя.

– Да-да, фраерок, твоя бывшая девушка. Было ваше, стало наше.

– Сейчас… сейчас, погоди, – кивнул Костя,потом полез за деньгами и вдруг выдернул пистолет странной формы. – Пошел вон, гнойный пидор! – крикнул он Вовчику и надавил на курок.

Звук выстрела был почти что не слышен, но Окурок свалился на спину и завизжал.

– И все остальные… гнойные пидоры, – задыхаясь, продолжил Костя, – тоже… пшли вон. Считаю до трех. Потом сразу стреляю. Раз. Два…

– Все в порядке, братан, – непривычно тоненьким голосом ответил ему Соколов. – Мы сейчас укандёхаем. Только ты не стреляй. Не стреляй. Стрелять не надо, братишка.

И банда, быстренько подхватив подраненного Окурка, скрылась в том же самом переулке, из которого пару минут назад появилась.


****


Костя проводил меня до парадной, поцеловал и ушел. А я поднялась к себе домой и, не раздеваясь, прошла на кухню. Стоя перед так и не заклеенным на эту зиму окном (из окна сильно дуло), я тщетно пыталась осмыслить случившееся.

И дело было не в только что пережитой смертельной опасности (хотя, конечно, трясло) и, уж тем более, не в недавних жарких амурах. Дело здесь было в давно назревших и даже чуток перезревших выводах.

Костя не знает современного молодежного жаргона (не понимает простейших слов: «буза» и «шкура»).

Костя ведать не ведает, что в городе Ленина нету футбольной команды «Зенит», а есть только «Динамо», «Электрик» и «Сталинец».

Костя носит с собой пистолет странной формы и говорит с чуть заметным акцентом.

Тратит деньги без счету.

И какой из всего из этого мы должны сделать вывод?

А только такой: мой любимый – шпион, и как любая советская честная девушка я обязана про него сообщить на Володарского, 4.


****


В это время в прихожей раздался звонок, и трубку подняла соседка.

– Валюнчик, тебя! – тут же зычно позвала Клара Израилевна.

Я стремглав подбежала, но это, увы, оказался не Костя. Мне звонила Маруська Круглова.

– Ну, как погуляли? – спросила она.

– Ты знаешь, Машка, не очень. Т. е. сначала все было просто по-мировецки (мы с ним так целовались!), но потом приключилась буза. И серьезная. Нас, короче, Машунь, прихватила шпана из банды Толика Соколова. Костю чуть не убили, а меня чуть не изнасиловали.

– Да, ну?! – не поверила Машка.

– Это чистая правда, к моему сожалению. Но закончилось все неплохо. Костя их всех… раскидал. Он ведь чемпион по джиу-джитсу. Но мне все равно так противно! Так, Машка, противно! А твои как делишки?

– Да… никак… – печально вздохнула Машка.

– Ты вообще не пошла?

– Нет, Валя, пошла.

– Ну?!!

– А что «ну»? – зафыркала в трубку Машка. – Х… гну!

– У вас ничего с ним не было?

– Твои бы слова да Богу бы в уши. К сожалению, было. И я уже, Валя, не девушка.

– Ты, вроде, не рада?

– Почему же «не рада»? Готова от радости на хрустальную люстру запрыгнуть! Этот, Валька, козел… эта сука… эта, Валька, бездарность (его ведь в театре из жалости держат!), этот, Валька, придурок просто выгнал меня из своей комнаты!!!

– То есть как?

– А вот так! По-простому!!! По рабоче-крестьянски! Сначала вы…л, а после – выкинул. В одиннадцать, мол, у меня жена приезжает. Ну, не сука он, Валька?! Не сука?!! Не сука?!!!

Дальнейшую Машкину истерику я доверять дневнику не буду. Да и нечего там доверять по большому-то счету. Машка визжала и выла, материлась и хрюкала в трубку. Наверное, идеальная подруга должна была тут же все бросить и мчаться, сломя голову, к униженной и обесчещенной Марии. Но я плохая подруга, и ограничилась тем, что терпеливо выслушала все её вопли по телефону.

А когда – через час – наша бывшая девственница, наконец, успокоилась и положила трубку, я прошла в нашу с тетушкой комнату и прошмыгнула в свой девичий уголок за шкафом. После чего включила настольную лампу, достала перо и чернильницу и села писать заявление.

Начиналось оно стандартно:

«В Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области от гражданки такой-то
Заявление…»

А заканчивалось так:

«К сожалению, я не знаю ни телефона, ни адреса гражданина, выдающего себя за Истомина Константина Николаевича, но послезавтра, 24 февраля 1939 года у нас с ним назначена встреча, на которую он почти наверняка придет. Встретиться мы с ним должны на Театральной площади в шесть часов вечера у памятника композитору Глинке.

Больше никакой информацией о гражданине, выдающем себя за Истомина Константина Николаевича, я на данный момент не владею.
С коммунистическим приветом гражданка такая-то.

Год, месяц, число и подпись».

После этого я потушила свет и нырнула в свою кроватку. Спала я, словно убитая.Снов мне не снилось, и Костю мне было не жалко.

Так им и надо, кобелинам.


****


Утром я встала рано, попила с тетушкой чай и (вместо занятий) отправилась прямиком на Литейный. Почти пустой «тридцать третий» с комфортом довез меня до угла Двадцать Пятого и Володарского (ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА: Т. е. на угол Невского и Литейного). Дальше я шла пешедралом и уже минут через двадцать оказалась перед мрачным шедевром архитектора Троцкого, более известным под именем Большой Дом.

(Все-таки странный он человек, этот самый Ной Абрамович Троцкий! Если мне сейчас страшно просто писать его фамилию, то каково ему с нею жить? И почему он ее не изменит? И, кстати, как все называют его многочисленных учеников? Неужели – «троцкистами»?).

Подошла я не к главному входу, а к запасному, с Каляева (так было вернее). Подойдя, на пару минут застыла в каком-то самой мне не очень понятном оцепенении. Потом с превеликим трудом очнулась, прошла в маленький сквер напротив черного выхода и села там на скамейку.

Зима в этом году была мягкой, и погоды стояли достаточно теплые, но немногочисленные прохожие, наверное, все равно с удивлением смотрели на худенькую девчонку в тонких рейтузах, неподвижно сидевшую два с половиной часа при крепеньком девятиградусном морозе.

  Мне было не до мороза. Я думала. Думала так, что из ушей валил пар, а мозги кипели.


****


Шпион ли мой Костя?

Конечно, шпион. С вероятностью в девяносто девять и девять десятых процента. Жалкая доля процента за то, что он наш спецагент на задании. Но в этом случае мой сигнал ему ничем не грозит.

Почему же я так не хочу заходить в Большой Дом на Литейном?
Потому что… Не врать! Слышишь, Валька: не врать!

(Три года назад мы с Машкой и Катькой создали тайное общество под названьем «Не врать!». Совсем жить без вранья у нас, конечно, не получилось, но какую-то планку правдивости мы все эти годы удерживали).

Почему не хочу заходить?

Ну, во-первых, из-за того, что это мрачное здание проглотило когда-то моих маму и папу.

Но имею ли я сейчас право на личную обиду?
 
Конечно же, нет, не имею. Да, я на все сто процентов уверена, что мои мама и папа не могли быть виноваты ни в чем умышленном, но они – точно так же, как я сейчас с Костей – могли проявить буржуазное прекраснодушие и стать просто игрушкой в чьих-то грязных руках.

Могла ли страна их простить?
Не могла. Обострение классовой борьбы по мере построения социализма полностью исключает подобные действия.Всепрощенчество и благородство хороши в детских книгах, но плохо совместимы с реальным капиталистическим окружением.

И я, поставив жизни своих родителей выше объективных интересов советской власти, виду себя, словно матерый вражина, и тоже заслуживаю уничтожения.

Отрицать это глупо.

Причина вторая, банальная: Костя мне нравится. Я в него влюблена. И не просто, а – по уши.

(Только сейчас – на пороге Большого Дома – я вдруг осознала, как сильно я в него втюрилась. До этого мне, если честно, казалось, что у нас с ним просто интрижка).

Кроме этого…

Не врать? Да, не врать!

Кроме этого, я люблю в нем ИМЕННО то, что он НЕ ПОХОЖ на окружающих меня коммунистов и комсомольцев. От него даже пахнет совсем по-другому: чем-то сладким и мягким, а от прочих советских парней (я раньше это не чувствовала) ощутимо шибает козлятиной.

И его чуть заметный акцент и якобы дальневосточный жаргон мне тоже очень и очень нравятся: «подогнать», а не «подарить», «тёлочка» вместо «шкура» и «кипиш» заместо «бузы», – все это кажется мне чем-то очень изысканным и утонченным.

И, наконец…

Не врать? Да, Валюша, не врать!

И, наконец, самое-самое страшное: то, что Костя НЕ ЛЮБИТ товарища Сталина, мне тоже – какая я все-таки сволочь! – нравится.

(Нет, он никогда его не ругает. Просто ничего о нем не говорит. А, если деваться совсем уже некуда, называет товарища Сталина «видным государственным деятелем»).

Короче…

Не врать? Да, не врать!

Короче, в истории с Костей я полностью проявила свою антисоветскую сущность и тысячу раз заслужила высшую меру. Когда Костя исчезнет (а я почему-то уверена, что он скоро исчезнет), я отправлю этот дневник на Володарского, 4, и – будь, что будет.


****


После этого я разорвала свое заявление в мелкие клочья и (спичек не было) избавилась от него достаточно хитреньким образом: кидала в каждую урну по пути от Большого Дома до Маклина ровно по одному обрывку. По пути я решила чуть-чуть схулиганить: зашла в рюмочную на углу Третьего Июля и Римского-Корсакова и выпила там пятьдесят граммов водки (буфетчица сделала удивленные глазки, но лекций на тему: «мала, мол, еще водку пить!» - читать мне не стала). На выходе с рюмочной за мной увязался какой-то мутный товарищ в реглане до полу и стал зазывать к себе в гости.

К стыду своему я этого невского франта отшила не сразу и лелеяла в нем тень надежды до самого Маклина. Там я нарочно свернула в неверную сторону и убежала  через Писаревский скверик.

А когда я вошла в свое парадное, то увидела Костю.


****


– Ты меня что, проверяешь? – недовольно спросила я,

– Валюш, ты в уме? – удивился любимый. – Я просто очень соскучился. А ты почему такая… взвинченная?

– Да потому…

И я рассказала ему Машкину историю.

– Во, блин, дурында! – расстроился Костик. – И какого такого детородного органа она связалась с женатиком? Из-за того, что он,  типа, – звезда?

– Что значит «звезда»?

– Знаменитый.

– А он и не знаменитый. Просто очень красивый.

– Тем более, Валька, тем более! Нет, я думал, что ваши девчонки серьезней и чище, чем у нас… в Комсомольске-на-Амуре, но, похоже, везде одна и та же история. Он женат хоть всерьез, этот самый красавец? Дети есть?

 – Да какие там дети!

– Жена тоже бл...ет?

– Еще как! – злорадно хихикнула я. – Она почти официально живет с премьером театра Могильным, периодически уступает домогательствам главрежа, ну, и время от времени так - по мелочи.

– Высокие отношения! – с отвращением выдавил Костя. – Короче, Валюш, мы этого вашего антиноя на Машке Кругловой женим.

– Костя, ты чокнулся?

– А вот и ни разу не чокнулся! Я сделаю господину Малавинскому предложение, от которого он не сможет отказаться. А его безутешная супруга пусть ищет себе какого-нибудь другого идиота.

И здесь в нашем парадном кто-то вдруг громко хлопнул дверью. Мы с Костиком обернулись и увидели гражданина в реглане.

                ****


– Ах, вот ты где, Ангелина (я назвалась ему этим именем)! – крикнул мой воздыхатель, непостижимым образом меня разыскавший. – И кто этот парень? И что это значит?

– Это значит… – потерянно начала я.

 – Валюш, чуть погоди, – прервал меня Костя. – А вас, уважаемый, я бы хотел пригласить к нам во двор для задушевного разговора.

Вернулся он минут через восемь, один, безо всяких следов проникновенной беседы на лице и костяшках пальцев.

(В этот вечер любимый был, кстати, тоже прикинут по моде не хуже регланового: на нем была мохнатая финская шапка, полупальто с косыми карманами и белые бурки с малиновым кантом, – короче, не Костя, а целый племянник наркома!)

– Прости меня, Костенька! – взмолилась я. – Это совсем не то, что ты подумал!

– А что я подумал?

– Что я хотела тебе изменить!

– Не пори ерунды! – махнул рукой Костик. – Я сразу понял, что с твоей стороны это было просто детское легкомыслие. Но впредь постарайся, чтоб это не повторялось.

– Угу, обещаю. А как ты его спровадил?

– Я сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться. Но все это фигня. У тебя какие планы на вечер?

– Никаких, – виновато потупилась я.

– Ты свободна?

– Как ветер!

– Не хочешь пойти со мною в какое-нибудь относительно приличное место?

– А в какое?

– Я точно не знаю, – задумался Костя. – На «Крышу», наверно, уже не прорваться, «Астория» – чересчур пафосно, «Метрополь» – как-то слишком банально, давай двинем в «Октябрьскую»!

– В гос-ти-ни-цу?

– Да зачем нам гостиница?! Там есть ресторан, мы в нем и потусуемся.

– Что ты сказал?

– «Потусуемся» значит: «покутим».

– Ну, давай потусуемся, – захихикала я. – Сколько даешь мне на сборы?

– Минут двадцать пять.

– Есть, таищ начльник! – ответила я. – Усё бу сдено!

                ****


Как ни странно, собраться в «приличное место» оказалось вчетверо легче, чем на каток. Вместе со свитером в елочках папка привез мне из Англии шикарное вечернее платье «на вырост». Платье провисело в шкафу два с половиной года и, наконец, дождалось своего часа. Ну, а все остальное было, как говорится, делом техники:  я добавила мамины красные лодочки (ничего, что на два размера больше), страшноватые теткины бусы и нитяные чулки – тоже теткины (благо под платьем не видно).

И вторая Грета Гарбо (вариант: Мэри Пикфорд) была к светской тусовке готова!

Последним штрихом стала мамина котиковая шубка, чудом не конфискованная при обыске.

…Дожидавшийся меня в подъезде на батарее Костя, увидев соперницу Греты и Мэри, ахнул.

– Валюш, это ты? – пискнул он, пожирая меня влюбленным взглядом.

– Нет, Костя, не я. Это моя старшая сестренка Зина из Мелитополя. Нравится?

– Очень! – выдохнул Костя и робко поцеловал меня в щеку.


****


…Конечно же, «Грета Гарбо» под ручку с «племянником (а, может, даже и сыном) наркома» не могли добираться в кабак на трамвае. Однако наша попытка вызвать мотор по телефону привела лишь к тому, что нам твердо пообещали машину на завтра, «часиков где-то в одиннадцать вечера». В результате мы с Костей приняли соломоново решение и дошли до Исаакия пешедралом, а уже там, у памятника Николаю Палкину на известной всему Ленинграду стоянке паккардов арендовали машину и доехали до площади Восстания с настоящим  наркомовским шиком.

На входе в "Октябрьскую" стоял хмурый швейцар в галунах и никого не пускал. Но я уже знала, что у Кости найдется для него очередное «предложение, от которого тот не сможет отказаться». Предложение было подкреплено шелестящей десятирублевой бумажкой  и возымело свое обычное действие.

Когда мы вошли в ресторанную залу, Костины финские бурки и мое буржуазное платье, тоже не остались без сочувственного внимания. Хамоватые здешние официанты подошли к нам мгновенно и приняли Костин заказ даже с некоторой угодливостью, а не с обычным своим холодно-надменным видом. Правда, и заказ был богатый. Мой «племянник наркома» назаказывал  целую кучу салатов, два шашлыка по-карски, две ухи по-фински, два крем-брюле и пару бутылок «Абрау».  Высокий седой официант, почувствовав в нас настоящих клиентов, моментально забегал, словно молоденький.

– Как тебе здесь? – спросил Костя.

– Прости, Кость, но не очень, – ответила я. – Не люблю это место.

– Ты что, уже здесь побывала?

– Представь себе. Три с лишним года назад вместе с мамой и папой. Нам здесь нахамили, и папа устроил скандал. Он начал кричать, что в этом де заведении окопались какие-то дореволюционные лакеи, а не работники советского общепита. Он был идеалистом, мой папа.

– За это его Гуталин и сожрал.

На эту реплику Кости я ничего не ответила.

…Конечно, я знать не знала, кто такой Гуталин и, вообще, впервые услышала эту дурацкую кличку. Но я почему-то сразу поняла, кого именно Костя имеет в виду. И мне стало страшно.

Намного страшней, чем тогда в переулке  с бандитами.

                ****


– Ну, и чо ты, Валюш, приуныла? – спросил меня Костя секунд через тридцать.

– Да так, ничего…, – усмехнулась я.
 
– Все не можешь переварить очередную мою политнекорректность?

– Возможно. А что такое «политнекорректность»?

– Да, так, ерунда. Объяснять слишком долго. И, наверно, не нужно. А вот мне интересно, чего это ты – впервые в жизни – не бросилась защищать своего гениального  шашлычника?

– Кость, ты в уме?! Люди слышат!

– А мне, Валя, плевать! – скривился слегка захмелевший Костя. – Я даже в Грозном выжил и теперь ни х… не боюсь! Ни ножа, ни пули, ни доноса. Надеюсь, ты понимаешь, что это не просто слова.

Здесь к нашему столику подсеменил наш седой ветеран с набором салатов, и «ничего не боящийся» Костик моментально замолк и, заговорил о погоде.

– Валюш, ты прости, – тихо-тихо продолжил возлюбленный, когда официант, наконец, удалился. – Прости за тот наглый и матный базар. Меня реально заклинило. У нас, у чеченцев это бывает.

– Ты разве чеченец? – слегка удивилась я.

– Да не, вроде русский, – хихикнул Костя.

– А почему ты тогда себя называешь чеченцем?

– Ну, это такая… дальневосточная острота. Слишком долго ее расшифровывать. Так что расслабься.

Здесь на эстраду вышла певица в панбархатном платье и – с тем выражением второсортности на видавшем виды лице, которое безошибочно метит всех исполнителей в кинотеатрах и ресторанах – запела недавно вошедший в моду фокстрот «Джон Грэй». Пела она хорошо, музыканты играли вполне профессионально, но ощущение второсортности все равно никуда не делось: оно рождалось из самой атмосферы этого кабака - из его бутафорской дешевой роскоши, хамоватой обслуги, несвежих продуктов и собранных с миру по нитке клиентов.

Нет, ни за что на свете,
Быть у нас могут дети.

Тоненько-тоненько выводила певица, сопровождая свое пение бесшабашной "чечеткой бровями".

– Слушай-ка, Костя, – спросила вдруг я, пользуясь тем, что громыханье оркестра делало наш разговор недоступным для прослушивания, – а ты чей шпион: немецкий или английский?

– Нет, я не шпион, – моментально ответил мне Костя, как будто бы ждавший именно этого вопроса. – И никогда им не был. Я, Валь, из Будущего. Ты веришь?

– Нет, Костя, не верю.

– Ну, и не надо. Но я не шпион и никогда им не был. Запомнила?
 
– Да, запомнила.

– И давно ты считаешь меня шпионом?

– Уже несколько дней.

– Стукануть не пыталась?

– Пыталась. Но в последний момент передумала.

– Почему?

– А потому, милый Костя… – начала я, но здесь оркестр замолчал, зал вяло захлопал, и певица принялась раскланиваться.
 
– Потому, – все равно продолжила я, снижая громкость голоса втрое, – что я тебя, Костя… люблю. Очень сильно люблю. Сильнее советской власти.

– И даже больше, чем Гуталина?

– Больше. А ты, – покраснев от стыда, прошептала я, – а ты меня… любишь?

Костя ответил не сразу.

– А вот как ты думаешь, Валя, – наконец, произнес он, глядя в сторону, – стал бы я каждый день путешествовать в ад ради простой интрижки? Я полюбил тебя сразу. Как только увидел в альбоме твою фотографию. А окончательно ё...ся после первого же нашего разговора. Плюнул на все и пробрался сюда.

– Как?

– Слушай, заяц: не важно. Это полдня объяснять. К тому же я гуманитарий (хотя имею и среднетехническое) и сам очень  многого в этой механике не понимаю.

– И что будет дальше? – спросила я Костика вновь в полный голос (наша вяльцева с маленькой буквы запела романс «Гой да тройка»).

– Я не знаю, Валюша. Не знаю, – потупился Костя. – Мы можем прямо сейчас разбежаться. А можем довериться Року. Как скажешь, Валь, так и будет.

– Ну, у тебя, Костя, и терминология, –  обиженно хмыкнула я, –  «довериться Року». Ты просто какой-то мелкобуржуазный мистик.

– Лучший друг физкультурников предпочитает словечко «шикзаль». Тебя такой термин устроит?

– Оставь, Кость, физкультурников. Ты-то сам что думаешь?

– Валюша, – широко улыбнулся Костя, причем голос его неожиданно прогрохотал на весь зал: вокальный номер закончился, и музыканты начали деловито вытряхивать из инструментов слюни, – обо мне думать поздно.  Ты решай за себя.
 
– Мы с тобой будем счастливы? – спросила я.

– Будем. Но недолго.

– А потом?

– Суп с котом. Лично ты доживешь до глубокой старости. Я читал статью о тебе в русскоязычной Вике.

– А ты?

– А я… как получится, – в глазах у железного Кости стояли крупные слезы, и, чтобы их скрыть, он заслонился от меня бокалом с «Абрау», – но статьи обо мне в Википедии нету. Да это и несущественно. Я был должен погибнуть три года назад (шестьдесят лет вперед) в той засаде возле "Минутки". Но чудом выжил. С тех пор я каждый свой день считаю подарком судьбы, и всерьез эти дни не учитываю. Ведь цену подарков пытаются выяснить только жлобы. Можно я отлучусь на минуту?

– В туалет?

– Не совсем.

После этого Костя встал, вышел на ярко освещенный пятачок эстрады и спросил дирижера оркестра, незаметно всучив ему что-то:

– Гражданин дирижер, мне можно исполнить песню своего сочинения?

– Ее текст залитован? – тревожно спросил тосканини.

– К сожалению, нет.

– Гражданин, вы что – шутите? Это ведь подрасстрельное дело! А кому отвечать, если что?

– Да я сам и отвечу! – заверил его Костя и с ловкостью фокусника засунул в брючный карман направника еще пару бумажек.

– Ну… ладно… ладно… – потупился жрец Евтерпы. – Надеюсь, что в тексте песни нет ничего контрреволюционного?

– Ни ползвука.

– Черт с вами, валяйте, – махнул рукой дирижёр. – Эх, погубит меня моя щедрость!

Потом Костя чуть-чуть пошептался с музыкантами, после чего, взяв в руки гитару, наиграл им несколько тактов (он и это умел!) и, когда оркестранты поймали мотив, запел неплохим баритоном:

Не бродяги, не пропойцы
За столом семи морей,
Вы пропойте, вы пропойте
Славу женщине моей.

Вы в глаза ее взгляните,
Как в спасение свое,
Вы сравните, вы сравните
С близким  берегом ее.

Пьяный зал замер. Сперва – с некоторым недоумением, а потом – все сильней и сильней наполняясь песней.

Мы живых живей и вовсе,
К черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
То, что носят на руках.

Просто надо очень верить
Этим синим маякам
И тогда нежданный берег
Из тумана выйдет к нам.

Ни бродяги, ни пропойцы
За столом семи морей,
Вы пропойте, вы пропойте
Славу женщине моей.

Здесь Костя замолк и зал взорвался аплодисментами. Вся разношерстная местная публика: пижоны в бульдогах, командировочные в кирзовых сапогах, растратчики в лаковых туфлях, военные в шпалах, военные в ромбах, их законные (и не очень) жены, все валютные, полувалютные и почти что бесплатные проститутки, – короче, все эти собранные с бору по сосенке далеко не лучшие представители человечества до краев переполнились Костиной песней и выражали свое восхищение, кто как умел - кто визгом, кто писком, кто  кто пьяной истерикой, кто громовыми аплодисментами.

И почти все эти граждане смотрели в упор на меня - адресата этой эпиталамы. И все женщины мне жестоко завидовали, а все мужчины - вожделели.

                ****


Но самая разительная перемена произошла с обслуживавшим нас официантом. После того, как он своими глазами увидел, сколько денег за пару минут накосил дирижер, человека как подменили: исчез вальяжный седой официант, а появился двадцатилетний разбитной ярославец, готовый ради таких расчудесных господ на все что угодно, – как говорится, и мать продать, и в ж..у дать.

– Номерок наверху не желаете? – интимно понизив голос, поинтересовался он.

– Сколько? – спросил его Костя.

– Два ста рублей-с.

– А почему так дорого?

– Все номера наверху-с забронированы-с на неделю вперед-с.

– Ну, я не знаю, – пожал плечами Костя, – решать здесь не мне. Валюш, ты там как?

Разбитной ярославец гыгыкнул в ладошку и деликатно отодвинулся в сторону.

– Берем номерок или как? – еще раз спросил меня Костя.

– Или как, – гордо вздернув свой носик, ответила я.

– Ну, стало быть, блин, не судьба, – похоронным голосом констатировал Костя.

– Кость, ты дурак?! – захихикала авторша повести. – Конечно, бери этот чертов номер. Слюни, блин, шелестелки!  И зови-ка сюда поскорее своего Личарду, блин, верного.

– Скорее уж Смердякова, – пошутил просиявший Костя и нежно взял меня за руку.

П р и п и с к а,  с д е л а н н а я  н а   п о л я х   ч е р н и л а м и  д р у г о г о  ц в е т а:

Сейчас, сорок два спустя, я твёрдо знаю, что это было самое главное прикосновение в моей жизни.


****


Дальнейшие двадцать страниц этой общей тетрадки оставлены автором не заполненными.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Отрывок из книги воспоминаний о П. Н. Мануйлове «Я живу в Ленинграде…» (СПБ, Алетейя, 2005, Серия: «60 лет Великой Победе»). Глава девятая. Воспоминания В. И. Истоминой «Он был обаятельный анфан террибль».  Литературная запись Валентина Кузнецова.


В эту классическую коммунальную квартиру на бывшем проспекте Маклина (ныне снова Английском) я, если честно, ехал не без опаски. Хозяйке за восемьдесят, старость – не радость, и я (журналистский хлеб горек) был готов ко всему: абсолютной беспамятности, абсолютной беспомощности, старческой агрессивности и старческому же маразму.

Не ожидал я лишь одного: что меня встретит дама. Даже не дама, а – женщина. Прекрасная петербурженка восьмидесяти трех лет, преисполненная неиссякаемого петербургского шарма.

– Здравствуйте-здравствуйте, мой почти тезка! – поздоровалась со мной Валентина Иосифовна в классической коммунальной прихожей с телефоном на стенке и четырьмя вешалками. – Назначили в шесть и пришли ровно в шесть. Как-то это… не по-журналистски.

– Я вообще-то писатель, – попытался оправдаться я.

– Сейчас все писатели, – покачала седой головой Валентина Иосифовна, – Буквально все сочиняют романы: от Ксюши Собчак до Путина с Ельциным. Это Брежнев покойный ввел эту дурацкую моду лепить  свое имя на обложку. При Сталине такого не было. В то время только Лаврентий Павлович  мог позволить себе подписать чужой труд про революцию в Закавказье. А сейчас все сами себе лаврентии павловичи. Ой, простите меня, милый юноша, я вас, наверно, совсем заболтала! Давайте пройдемте в гостиную, и я налью вам чайку.  Я пью исключительно…  – здесь Валентина Иосифовна назвала одну популярную марку, которую мой редактор все равно не позволит мне прорекламировать, – он вас устроит?

– Вполне, – кивнул я.

– Тогда прошу вас к столу!
И мы сели за устланный белой хрустящей скатертью стол. На этом столе стояли: простой и заварочный чайники, пара фарфоровых чашек, хрустальная ваза с печеньем «Мария», маленький тортик в квадратной картонной коробочке, большое алюминиевое блюдо с аккуратно нарезанным сдобным батоном «Ленинградским», штук восемь розеток с вареньем и огромная синяя сахарница с неровно наколотым рафинадом и плоскими серебряными щипчиками для сахара – вещью, не виденной мною с детства.

Чай запрещенной к рекламе марки оказался на редкость душистым и вкусным, печенье и тортик с батоном ему соответствовали, а восемь видов варенья вносили в наше скромное пиршество оттенок некого аристократического разнообразия. Так что к делам мы вернулись минут через сорок, когда не только весь чай был выпит, батончик – ополовинен, а тортик с печеньем – едва початы, но и все чашки, тарелки и блюдца были хозяйкой на кухне начисто вымыты и выставлены сохнуть на специальные решетки.

(Как мне объяснила Валентина Иосифовна, пока в ее доме остается хоть одна грязная чашка или тарелка, она ничем другим заниматься  не может).

– Так, стало быть, ваших работодателей интересует наш Пашенька? – произнесла она, когда все дела были сделаны, и мы с ней расселись в уютных, но чуть разлохмаченных кошками креслах. – Вы, кстати, догадываетесь, почему его стали в последнее время раскручивать?

(Словечко «раскручивать» в ее благородных устах слегка резануло мне ухо, но я - журналистский хлеб горек - своего удивления не высказал).

– Нет, – односложно ответил я.

– Популярность Мануйлова - прямое следствие так называемого «эффекта Элвиса Пресли», открытого моим покойным мужем. Вы ведь, естественно, знаете, что было самым главным преимуществом этого американца?

– То, что Пресли был… гением? – осторожно предположил я.

– Я вас умоляю! – всплеснула руками Валентина Иосифовна. – Какой из этого американца гений? Талант – уже много. А основное его преимущество заключалось в том, что он был музыкален, как негр, а кожа у него была белая. Так и наш Павка. Ни дня не учившись в ИФЛИ, он был стопроцентным по духу ифлийцем и прожил жизнь стопроцентно ифлийскую: ранняя полузапретная слава, уход добровольцем на фронт и скорая смерть. Но, будучи хрестоматийным ифлийцем, он не имел в своих жилах ни капли еврейской крови и именно этим и был уникален. Вот это, юноша, и называется «эффектом Элвиса Пресли», честь открытия коего, повторяю, принадлежит моему покойному супругу.

– Но  Валентина Иосифовна! – не выдержал я. – Ведь Пресли прославился в пятидесятые, а ваш покойный супруг… покинул всех нас значительно раньше. Ваш муж не мог о нем слышать!

– Думаете, бабушка заговаривается? – усмехнулась хозяйка. – Нет, про сходства Паши и Элвиса мне не раз говорил как раз Костик, а вы вольны думать, что вам угодно. Но вы, ради бога, только меня не поймите превратно. Мануйлов был человеком хорошим и славу свою заработал честно. Стихотворцем он, правда, был слабеньким, но талант и известность впрямую не связаны. Вон нынче у всех на устах этот… как там его? ... Дмитрий Быков, так по сравнению с ним и Паша – Пушкин. Так бишь о чем я?

Валентина Иосифовна встала и чуть-чуть походила по комнате.

– Мы ведь беседуем с вами о Паше? – продолжила она. – Пиита он был никаковский, а в быту был  практически невыносим: эдакий ни на минуту не умолкающий анфан террибль, но – что в жизни случается очень нечасто – человеком он был бескорыстным и не подлым. Вы ведь, наверное, слышали о его предвоенных несчастьях?

– Кое-что слышал, – ответил ей я, – но был бы рад об этом узнать, как говорится, из первых рук.
 
– В нашей школе тогда намечался процесс. Взяли директора Гинесса, двух-трех наиболее ярких преподавателей и пару первых попавшихся под руку учеников. Нас с Пашкой бы тоже наверняка забрали, если б мы вовремя не уехали: мы с мужем в Свердловск, а Пашка Мануйлов - в Ташлинск. Искать нас не стали, потому что тогдашние Органы напоминали разъяренного носорога: попадешься ему на пути – затопчет, отойдешь на шаг в сторону – не заметит. Так мы, короче, и жили с Пашей в разных провинциальных городах, контактов практически не поддерживая. Во-первых, опасно, а, во-вторых, просто незачем (нет, я хорошо понимаю, что у распиаренного поэта Мануйлова сейчас все друзья и каждый друг – самый лучший, но я говорю вам, как было, а были мы с Пашкой просто знакомыми и распрекрасно обходились друг без друга). Но когда в январе сорок третьего моего Костю перевели заместителем главного инженера в Актюбинск, неожиданно выяснилось, что Мануйлов учится в том же городе во Втором пехотном училище. Вот здесь мы, конечно, сошлись. Как сходятся все ленинградцы в медвежьих углах: самый дальний знакомый становится близким приятелем, а просто приятель – другом. Тем более, что никаких других ленинградцев в Актюбинске не было. Правда, изредка приезжала Машка Малавинская из Алма-Аты, где она находилась в эвакуации вместе с театром и мужем, но ведь это случалось не каждый месяц. Больше же никаких питерских в этом маленьком городе не наблюдалось.

Валентина Иосифовна чуть-чуть отдохнула и продолжила:

– Вы, конечно, можете поинтересоваться: а как совмещались периодические визиты Пашки с почти что тюремной училищной дисциплиной? А я вам на это отвечу, что Костя в Актюбинске входил в местный бомонд, к которому принадлежали и несколько высших офицеров училища, так что возможность выбить для Пашки какие-то послабления у него имелись. Вот Мануйлов и ходил в увольнение аж два раза в неделю. Понятно, что в этой дыре податься ему было некуда, и он проводил все свободное время у нас. В городке даже стали судачить, но мой муж был не такой человек, чтобы обращать внимание на сплетни. К тому же он хорошо понимал, что Мануйлов для меня лишен пола, и как мужчину я его не воспринимаю. И вот вся эта идиллия, немного напоминавшая ситуацию из Купринского «Поединка» продолжалась месяца где-то четыре, и…

Здесь Валентина Иосифовна ойкнула и хлопнула себя ладонью по лбу.

– Я вам выше сказала, что, мол, питерских в городе не было, но ведь это не так:  вместе с Пашей к нам не раз заходил будущий знаменитый писатель Аркаша Стругацкий в те времена – однокашник Мануйлова по училищу. Вот Аркаша лишен пола не был, и, не будь в моей жизни Костика, у нас мог бы начаться красивый роман. Но Аркаша сразу почувствовал, что я по уши влюблена в своего мужа, и повел себя соответственно: поставил себя в положение друга семьи, а меня – просто чертика в юбке.

(Аркаша – в отличие от бесконечно наивного Пашки – был вообще человеком житейски неглупым, а уж дружить с женщинами умел, пожалуй, не хуже, чем крутить романы).

Но бог с ним, с Аркадием, мой рассказ не о нем. А, что касается Павки, то ближе к выпуску он стал появляться у нас значительно реже. Но двадцатого мая пришел. И выглядел необычно. Веселый и взвинченный, весь на шутках и нервах. Если бы это был не Мануйлов, я бы, наверно, решила, что у парня интрижка, но поскольку это был все-таки Пашка, я просто не знала, что думать.

И да, я забыла сказать, что город был маленький, и все всё про всех знали. Знали и про приехавшую из Москвы комиссию по набору курсантов в Институт военных переводчиков. Мы с Костей еще, грешным делом, порадовались за Пашку с Аркашей. Понятно, что два этих интеллигентных ленинградских подростка в пехотном училище, мягко говоря, выделялись и не могли не привлечь внимание высокой комиссии, после чего им лежала прямая дорога  в столицу. А то, что Второе училище – это простой инкубатор смертников, из которого надо любым путем делать ноги, знали в городе все.

…Итак, я смотрела на непривычно веселого Пашку и не знала, что думать. В конце концов я даже решилась спросить прямым текстом:
 
– Пашут, ты чего?

– Да ничего, – смущенно ответил Мануйлов, – просто скоро выпуск. Вот я и радуюсь.

– Пашут, какой выпуск? Сдашь завтра экзамены и – здравствуй, Москва, до свиданья, Актюбинск!

– Не буду я завтра сдавать экзамены, – помрачнев, сказал Пашка.

– А это еще почему? – насторожилась я.

– У меня завтра дежурство на кухне.

– Так подменись. В чем проблема?

(В то голодное время право сутки побыть на кухне было не обязанностью, а привилегией. Отдельные ловкачи в училище даже выменивали такие наряды на  пачку махорки или «Казбека»).

– Я не буду меняться, – ответил Пашка и засопел.

Здесь в прихожей защелкал замок, и раздалось до боли знакомое слоноподобное топанье – это Костя пришел пообедать.

– Ко-о-остик! – крикнула ему я. – Этот придурочный догель-могель (на нашем семейном жаргоне Пашку мы называли «догелем-могелем» в честь  автора единственной имевшейся на нашей съемной квартире книги – двухтомной «Зоологiи безпозвоночныхъ» дореволюционного профессора Догеля) этот, Кость, догель-могель отказывается завтра идти на экзамены!

– Догель, ты сбрендил? – поддержал меня Костик. – Что это, сука, за фокусы? Ремня захотел? Ну, и чем, - обращаясь уже ко мне, продолжил мой благоверный, - наш товарищ профессор это решение аргументирует?

– Тем, что ему запрещают меняться, – ответила я.

– Ну, это вообще чушь какая-то! – хмыкнул Костя. – Если у Потапенко (так звали Пашки
ного старшину) заехали шарики за ролики, я сейчас позвоню генералу, и он ему мозги вправит.

– Не надо, Кость, вмешиваться, – тихо-тихо ответил Пашка. – И Потапенко здесь не причем.

– То есть? – искренне удивился Костик.

– Это я сам так решил.

 – По-че-му?

– Мне стыдно быть переводчиком, когда ребята гибнут на… фронте.

– Блин, стыдно ему! – взвился Костя. – Стыдно, Паш, когда видно. И что это, кстати, за внеклассовая терминология? Марксисты не знают слова «стыдно». Марксисты оценивают любое явление с точки зрения пользы, приносимой им делу социализма. И, если первая в мире страна победившего пролетариата считает, что Павел Мануйлов нужен ей в качестве переводчика с японского, товарищ Мануйлов обязан исполнить коллективную волю класса-гегемона, а всякие мелкобуржуазные пережитки (стыдно – не стыдно, видно – не видно) засунуть себе в соответствующее отверстие.

– Вообще-то, Костя, – хихикнул Пашка, не хуже мужа поднаторевший в диалектике и демагогии, –  первая в мире страна победившего пролетариата считает, что Павел Мануйлов нужен ей в качестве чистильщика картошки. Каковому коллективному решению класса-гегемона товарищ Мануйлов и подчиняется.

– Нет, товарищ Мануйлов! – ответил мой муж, не любивший проигрывать. – В качестве чистильщика овощей тебя может заменить кто угодно, а в качестве переводчиков с японского вас с Аркадием заменить некем. Так что твой, Пашка, поступок – дезертирство под видом бравады. Согласен, Пашута? Крыть нечем?

– Ну… нечем, – потупился Пашка.

– Короче, Догель, в чем дело? – в лоб спросил его муж.

– Да ни в чем.

– А ну-ка, блин, выключи девочку! Хватит юлить, говори прямым текстом.

– Короче, Костян… – еле слышно промямлил Мануйлов, – если честно, все дело в… Когане.

– В ком?!

– В Павле Когане.

– В этом? Московском? Авторе «Бригантины»?

– Да.

– Он ведь, вроде, погиб прошлым летом?

– Да, он погиб… Из-за меня.

– Здрасте-мордасте! – скривился Костик. – Острый приступ  достоевщины у бывшего комсомольца. Ну, и за что вы его, Пал Никитич, убили-с?

– Кость, не юродствуй,  – не принял шутку Пашка. – Я ведь действительно… споспешествовал его смерти. Хотя, конечно, и косвенно.

Пашка вздохнул, сел за кухонный стол и со свойственной ему бесцеремонностью сперва сам налил себе чаю, а потом отрезал толстый ломоть только что купленного мною на рынке ситного. После чего откусил, прожевал и продолжил.

– Я тогда дожидался судьбы в тыловой Энской части под Чкаловым, а Коган уже служил переводчиком в штабе армии. Нам обоим было не сладко, и мы глушили тоску перепиской. Словно Онегин с Татьяной, писали друг другу почти каждый день. Ну, и я его, конечно, малость подначивал насчет того, что я, мол, пехота – соль Армии Русской, а он де - неплохо устроившаяся штабная крыса. Подначивал, вроде, нечасто и, как мне казалось, по-доброму, но… это мне только казалось. И вот однажды пришло от него вот такое послание.

Мануйлов нацепил на нос очки, достал из кармана потрепанный фронтовой треугольник и прочитал:

«…а, что касается твоих вечных подколок, то спешу сообщить, что они возымели определенное педагогическое воздействие. Ваш покорный слуга неожиданно вспомнил, что является кадровым офицером разведки, а не просто писарем, и в составе большой разведгруппы решил таки прогуляться по тылам противника(надеюсь, товарищ цензор, что вы эту информацию пропустите).

Отправляемся мы на прогулку сегодня вечером.

Вот так-то, товарищ Мануйлов! А ты можешь и дальше чистить сортиры и считать себя солью земли.

С коммунистическим приветом.

Младший лейтенант Павел Коган,

Переводчик-разведчик».

Мануйлов сдернул с носа очки, бережно спрятал письмо в карман гимнастерки и продолжил:

– Из тыла врага мой друг не вернулся. И виноват в этом – я. Именно из-за моих идиотских шуточек этот близорукий и бестолковый подросток поперся туда, откуда и здоровенные-то мужики в девяти случаях из десяти не возвращались. И теперь просидеть всю войну за частоколом японских иероглифов я, Кость, не имею права. Что скажешь на это?

– Скажу, – ответил мой муж, явно задетый им за живое, – что вы с Коганом просто ошиблись эпохой. Вот вы так козыряете своей стопроцентной советскостью, а какие вы, к чертовой матери, коммунисты? Вы с ним оба -  андреи болконские, размышляющие, кланяться или не кланяться ядрам. Пашка, ау! Двадцатый век на дворе, причем самая сучья его сердцевинка – сороковые годы. И вокруг тебя не офицеры лейб-гвардии, а простые советские люди. Кланяться ядрам, Пашуленька, кланяться! В землю зарыться, в говно и солому! Иначе хорошо, если просто убьет, а ведь может и яйца осколком отрезать, как моему другу Смирнову. Что скажешь, брат Догель?

 – Скажу, что ты прав, – вздохнул Пашка.

– И?!

– Но на этот экзамен я все равно не пойду.

Лицо у Костика вытянулось, и он спросил оглушительным шепотом:

– Из-за Когана?!

– Да, Кость, из-за Когана.

– Бл..! Да я тебе морду набью! Хочешь, сука?

– Давай, Костя, бей, – кивнул Пашка, – Только это ведь ничего не изменит. Да, ты, видимо, прав, и мы с Пашкой Коганом действительно ближе к немецким романтикам, чем к товарищу Маленкову. Но нас ведь не переделать. Такие уж мы дурачки уродились. Хотели дойти до Ганга, а гибнем в волжских степях. Тебе этого, Кость, не понять. Ведь я действительно верю в... в идеалы социализма и в то, что на Красной площади, как написал один сгинувший в Магадане еврей, всего круглей Земля.

Здесь он заплакал и, не допив дефицитного чая и не доев золотого (без малого) ситного, опрометью выбежал на улицу.

                ****


…После этого мы его больше не видели. Через неделю весь их выпуск отправили на Курскую дугу, и ни один человек оттуда не вернулся.

                ****


– И здесь, – продолжила Валентина Иосифовна, – все как-то трагически наползло одно на другое. На следующий день мой муж встречался с военкомом. И это была очень важная встреча. Хотя давайте-ка сразу расставим все точки над «i». Бронь у Костика была честной. Он действительно был прекрасным специалистом и его пребывание в тылу приносило намного большую пользу стране, чем могли б принести любые его подвиги на фронте. Но лимиты на бронь утверждал военком и без его размашистой подписи все отсрочки были недействительными.

И не то, чтоб Семен Сергеевич (так звали военкома) был каким-то там гоголевским взяточником. Но перед каждым пересмотром лимитов мой муж на пару с Семеном ходили в коммерческий ресторан «Якорь» и пили и ели там так, как будто никакой войны не было. Ну, и естественно то, что в конце каждого такого пиршества военком находил у себя в наружном кармане неведомо как туда завалившуюся пару тысяч рублей, было просто случайностью и никак на его решение не влияло.

И надо ж такому случиться, что очередной поход в «Якорь» выпал как раз на следующий день после того разговора с Пашей. Хмурый муж (после диспута он назюзюкался, словно сапожник, и взял свой первый в году выходной) долго-долго бродил по коридору и решал философский вопрос: опохмелиться или не стоит. Ну, а после того, когда философский вопрос был решен положительно, Костя тщательно (мне он этого не доверял) отпарил и отутюжил тот самый двубортный костюм, в котором он когда-то красовался в «Октябрьской», потом до зеркального блеска побрился, густо-густо напрыскался «Шипром» и – ушел.

Возвратился он через час (хотя должен был – за полночь) и о том, что случилось у них с военкомом, никогда ничего не рассказывал. Через месяц Костю забрали в армию и во время операции «Багратион» он погиб.

                ****


– Я никогда, – продолжила Валентина Иосифовна, – не осуждала Костю за это его роковое решение. Очевидно, он просто не мог поступить иначе. Но я ему никогда не прощу, что он мне не позволил зачать от него ребенка (и еще никогда не прощу себя самое за то, что спрашивала разрешения). «Какие дети во время войны? – всегда говорил мне Костя. – Забацаем после!».

Муж как в воду глядел: в середине сорок восьмого я родила свою единственную дочку – будущую знаменитую поэтессу Констанцию Истомину, лауреата множества международных премий. Отец моей дочери, хотя и был человеком женатым, к дочурке своей относился достаточно трепетно, и совсем безотцовщиной моя дочь не росла. Моя профессиональная карьера тоже сложилась довольно удачно: в том же самом Общедоступном театре, где мы когда-то с Машкой и Катькой охотились на Малавинского, я целых сорок пять лет проработала сперва рядовым, а потом и главным режиссером, и статьи обо мне есть в трех Википедиях: русско, немецко и англоязычной.

(Сейчас вы, конечно, подумали: а чего это ты, пожилая хвастунья, помираешь сейчас в коммуналке? Как сиё совмещается с твоей якобы суперуспешной карьерой? А я вам отвечу: квартиру от театра(в одном доме с Кириллом Лавровым)  я получила в семьдесят четвертом и отдала ее дочери. А сама осталась на Маклина. Мне так привычней).
 
Любила я всю свою жизнь только Костю, хотя монахиней и не была. Свою судьбу я считаю счастливой. В моей жизни случилось все: и семья, и любовь, и успех, и достаток, и материнство. Просто все это приходило не одновременно. А когда мне бывает немножечко грустно, я завожу вот эту песенку.

Здесь Валентина Иосифовна осторожно поставила на прибалтийский проигрыватель вконец запиленную виниловую пластинку и нажала на «пуск».

Не бродяги, не пропойцы
За столом семи морей,
Вы пропойте, вы пропойте…

Донеслось из матерчатого динамика радиолы.

 – Хорошо поет Булат Шалвович, – усмехнулась помолодевшая лет на тридцать Валентина, – но я знала одного человека, который пел эту песню лучше.


****


…И здесь от зеркала вдруг отразился малиновый луч, и мне на краткое полумгновенье почудилось, что рядом с этой чертовски красивой женщиной стоит седой и высокий (и тоже чертовски красивый) старик и тихонечко вторит Булату Шалвовичу.

И – кто знает, читатель? Кто знает?

Быть может, в какой-нибудь параллельной вселенной именно так все у них и сложилось? Может быть, там Константин Истомин оказался чуть менее совестливым и все же остался жив?


     26.01.19. Санкт-Петербург. Нарвская застава.