Мой Чехов

Нет времени (пока что) написать новый текст ко дню рождения Чехова, поэтому объединю два эссе, спонтанно написанных год назад.


***


– Хельмут, как ты думаешь, что бы сказал Чехов, попади он в наше время?

– Он бы ничего не сказал. Просто, не поверил бы...

(диалог из фильма «Рай» Андрея Кончаловского)



I

– Существуй Чехов во плоти сегодня, он бы удивился своему имени в сонме классиков русской литературы, да ещё и неподражаемо съязвил бы по этому поводу. Потому что Чехов – это тот самый парень, что сидит за партой на галёрке у окна, пока отличники прилежно тянут руки. Но если спросить его о том, что насущно – равных найдётся немного. Потому что… просто, моё жизненное наблюдение: вещи такого уровня, как «Степь», активные отличники создать не в состоянии.

– Жизнелюбие Чехова, равно как и его вера в человека, для меня в том, что он обладал редким даром – принимать людей такими, как они есть – глуповатыми, нечуткими, толстокожими, ограниченными; он выводил их без прикрас и в литераторском искусстве часто обращался к параллели с химиком, работающим с таблицей Менделеева: формулы, точность элементов и минимум пристрастий; разве что юмор, как анестезия.

– Он всегда сторонился глобализма, особенно – политического. По воспоминаниям современников, уходил от возвышенно-державных бесед-утопий об «особом пути» и «Третьем Риме». Потому что, в самом деле, для начала неплохо бы провести водопровод и канализацию. Более высоким языком – возделать свой собственный сад.

– Театральный актёр любого уровня знает, насколько сложно играть любого чеховского персонажа. В его малособытийных, по нынешним меркам, пьесах герои пьют чай и разговаривают, а в это время вершатся их судьбы, подобно тому, как незаметно глазу, но неизбежно желтеют осенние листья. Да и знаменитое ружьё в третьем акте стреляет чаще всего беззвучно. А это, подчас, и пострашнее, и поубедительнее, и жизненнее внешних драматичных мытарств героев русской литературы.

– Малая проза, короткий рассказ – жанры, доступные совсем немногим. «Однотактные пьесы», как именовал это сам Чехов, оголяют автора едва ли не меньше, чем поэзия: здесь не спрячешься за нагромождением глав крупной прозы, за кокетливым двусмыслием, чтобы замаскировать недостаток литературного таланта.

– В результате, для понимания природы русского бунта, «бессмысленного и беспощадного», достаточно рассказа «Свистуны»; для осознания непрочности всякой идиллии даже на романтичной стадии брака – миниатюры «Дачники».

– Очень хорошо, что Чехов никогда не претендовал на роль «имя Россия» в литературе (как обожаемый почвенниками Достоевский, или механически упоминаемые через запятую Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой). Слишком индивидуален, независим, «породист» и «штучен» для этой византийской матрицы. Глас этого ученика с задней парты почти не слышен: иногда он что-то карябает в тетрадке, а чаще – весело смотрит в окно, не претендуя на титулы, звания и литературные регалии; его эго было неправдоподобно мало для человека столь острых ума, проницательности и способностей.

– И, главное, превратись он в некий почитаемый «символ-обожание», как в стихотворении Саши Чёрного, но живи мы при этом как прежде, это означало бы одно из двух: или его талант ничего не стоит, или это мы неспособны глубинно понять таганрогского врача по профессии и литератора по призванию.

– Второе, уверен, и есть правда. А значит, время Чехова ещё наступит.



II

Антон Павлович вполне мог бы застать три русских революции и даже Вторую мировую, случись его продолжительность жизни средней по нынешним европейским меркам. Но уход в 44 (опять-таки, по меркам сегодняшним – мужчина в расцвете сил и талантов) как нельзя более промыслителен, и в данном случае я не боюсь употребить столь высокое слово.

Дело даже не в том, что Чехов «состоялся» – врачевал, как мог, души и в профессии доктора, и в призвании литератора, на что ему было отпущено четверть века – срок для умного человека вполне достаточный. Он ушёл в июле 1904-го, совсем незадолго до волны начала потрясений Новейшей Истории – кровавое воскресенье, революция 1905-го и последующие известные события мрачной первой половины ХХ века.

И вот, я не впервые задаюсь вопросом: что могла быть дать Чехову русская революция? Как у лекаря, у него прибавилось бы работы, а как писателю – она не сообщила бы ему ничего нового. Находясь в «золотой середине» (госслужащий) между темноватым народом и всё чаще не чующей под собой реальной страны знатью и церковью, он не полемизировал, но подмечал очень многое. Всем известен чеховский афоризм «по капле выдавливать из себя раба», но он знал, конечно, и о проклятии всякой русской революции: её неизбежность не тождественна праведности и воплощению бумажных конструкций идеалистов. Ибо Свет, Разум и Добро в этом мире – исключения волей и милостью, причём не всегда человеческой, а глупость, жестокость, сребролюбие, властолюбие и пошлость не имеют границ, лишь прикрываясь всевозможными «измами».

Быть может, он поддержал бы часть идей февральской революции 1917 года – но они оказались очень быстро заболтаны и профанированы, невзирая на личность Керенского, онтологически веровавшего в силу Слова – а может, именно поэтому. Чехов, конечно, приветствовал бы проект большевиков о всеобщей грамотности населения, предоставление прав женщинам – но вот, пожалуй, и всё: в ином мне почти невозможно представить его внутренний отклик, а с ценой вопроса он едва ли согласился бы.

«Участь Живаго» Антон Павлович не заслужил. Его благодатно освободили от этого через внешнее заболевание – тоже, кстати, вполне излечимое при нынешнем уровне медицины. И уход случился без мытарств Толстого или очищающих страданий Булгакова, с долей любимого им философского юмора: безошибочно чувствуя, как врач, скорый итог, он со словами «давненько не пил я шампанское!» приобнял и утешил супругу, улыбнувшись – как улыбается сегодня и всем нам, сумеречным детям ХХ века.

Красивый человек. Идеальная смерть. И не со страниц романа, а из жизни…


А фото, я надеюсь, отдельно подписывать не нужно :)