История счастья. фрагмент 2

Я бродил по монастырскому погосту, любуясь на красивую церковь, и размышлял о том, почему я думаю о смерти, какой в этом прок? Я не так долго и сильно исстрадался, чтобы пасть до такого состояния. Другие дольше страдают и сильнее, но к ним не приходит такая греховная мысль.

Моя проблема в том, что я многое желаю получить от жизни, но в конечном итоге добиваюсь в сто крат меньше, мечтаю о том, чего не могу достичь, стремлюсь овладеть тем, что принадлежит другим. 

Не в силах перенести душевные и телесные боли, затянувшуюся депрессию, звон в ушах, уставший от бессмысленности своего существования в поисках непонятного для себя счастья, осознав в себя большие грехи, впервые в порыве отчаяния я попросил для себя смерти у Бога.

— Господи, забери мою душу здесь и сейчас, — промолвил я дрожащим голосом, смотря на золотые купола, за которыми сияло бездонное, чистое, синее небо.

Я ждал мгновенной смерти, но Бог не воспринял мою просьбу.

Просить при жизни смерти у Господа, разве это не безумие? В любом случае не мудрость. Наверное, это безысходность, потеря смысла жизни и веры. Веры во что? В лучшую жизнь? Какую лучшую жизнь? Чем она должна быть лучше той, которой я живу сейчас? Какой она должна быть: которую я представляю в своих мечтах или которую я достоин прожить?

Я хотел чувствовать пронзительный, испытывающий взгляд создателя, его безмерную любовь, несмотря на то, что утопал в грехах, словно в болотной вонючей трясине, покрытой зелёной плесенью.

Я взывал к небу не о своём спасении, а о своей погибели, не о здравии и счастье, которых пытался достичь, а о вечном покое.

В этот момент я ощутил присутствие смерти, и самые счастливые воспоминания жизни не имели для меня никакого значения, и улыбка на лице причинила боль.

Я вспомнил всю свою жизнь: как стремился подражать тем, кто для меня был кумиром, как стремился к славе, но не смог её достичь и тогда пытался изменить себя.
Для того чтобы стать другим, я часто оставался наедине с собой, терзаясь своей участью, с которой готов был смириться, пытаясь что-то плохое уничтожить в своей душе.

И вот настало время, когда я ощутил бессмысленность своего существования и просьба о смерти затмила все другие мои желания, словно отделила моё тело от души, мои мысли оказались чужими для моей плоти, в которой всё больше разжигалась страсть к жизни. Я понял, что жизнь — это миг, который принадлежит не мне, а тому, кто с небес смотрит на меня.

Мой разум говорил:
— О чём ты просишь, глупец Всевышнего? Ты же пожалеешь потом об этом. Ты же хотел счастья земного, а теперь ты от него отказываешься и просишь смерти.

Я пытался не прислушиваться к своим помыслам, мне не хотелось жить этой жизнью, в которой с годами всё больше разочаровывался, не беспокоиться о ней, не думать о том, что меня может ожидать впереди.

Я положился на высшую силу, — ту, которая обитала в безбрежной синеве поднебесной, такой же заманчивой и тайной, как наши бескрайние зелёные колхозные поля, тонущие в утренней дымке рассвета.

Каждый миг стал для меня вечностью, любое воспоминание становилось неповторимым и бесценным, боль не доставляла страданий, я не думал о смерти и счастье, счастьем для меня было то, что я жил и любил, всё то, что меня окружало в данный миг.

Мне были дороги тёмные монастырские аллеи, через нежную зелёную листву которых пробивались лучики света, потёртые от времени и потерявшие свой цвет деревянные скамейки, клумбы из красивых неизвестных мне цветов, над которыми кружили разноцветные бабочки.

Со страхом и смирением просил я смерти у Бога, не боясь лишиться временного земного счастья, к которому стремился долгое время. Я осознавал, что теперь оно не значит для меня ничего особенно ценного по сравнению с тем вечным благом, которое ожидает впереди.

Сейчас для меня, больного, одинокого и разочарованного, в жизни и своих мечтах необходима была вера, чтобы соединиться с Всевышним, понять цель, смысл и ценность своего бытия. И тогда я отказался от своих помыслов и воли, положился на мудрый божественный промысел.

Я сидел одиноко на скамейке, смотрел на могилы похороненных здесь старцев, священников и монахов, и тёплые неподвластные слезы, стекая по щекам, капали на святую Оптинскую землю. Мне хотелось выплакать под звон колокола всё своё горе, оплакать все свои утраты.

Мне казалось, что душа моя распухла от горечи. Я знал, что никто и никогда не сможет быть на моём месте, чувствовать мою боль, которую не смогут унять все мои выплаканные сухие слёзы.

Вспоминал своего отца, оставленного в доме престарелых, потерявшегося брата, маму, которую похоронил много лет назад, и за всё это время только несколько раз поставил свечи за упокой её души, свою жизнь, придуманное счастье, которое так и не смог найти.

Думал о своих грехах, болезни, о том, сколько мне ещё осталось жить. О том, как умирать буду, какие придут ко мне мысли, как преодолеть страх, что будет с моей душой после.

Почему я оказался здесь, в монастыре, зачем мне болезни, отчего меня всё чаще стали одолевать мысли о смерти, которые отодвинули моё представление о счастье? Я уже не мечтал о нём, как раньше, оно оказалось не у дел.

Я так глубоко задумался, что вздрогнул, когда кто-то осторожно тронул меня за плечо.

Подняв заплаканные глаза, увидел перед собой пожилого монаха, который был одет в чёрное одеяние. Мне почему-то показалось его лицо знакомым. «Да он же похож на Льва Толстого, — подумал я, — с такой же седой бородой, с таким же добрым, мудрым и прозорливым взглядом».

— Что плачешь? — спросил тихо он. Я молчал, не зная, что ответить, хотя рассказать хотел о многом. — Не хочешь — и не говори, — продолжал говорить монах.
Мне хотелось, чтобы это был старец, как бывает в книгах или кино, когда к ним едут тысячи людей, чтобы рассказать о своей боли или получить мудрый совет.
Ещё по дороге в монастырь я заготовил речь о своей жизни, но растерялся от неожиданности и думал, с чего мне начать беседу.
Прервав течение моих мыслей, монах тихо сказал:
— Пошли, — и уверенно зашагал по тенистым аллеям монастырского кладбища. И я смирённо побрёл за ним.