Гибель дивизии 38

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

Продолжение 37
Продолжение 36 http://www.proza.ru/2020/01/25/938

                «Исповедь доктора Вознесенского»

  «На часах было девять вечера, когда мы закончили колоть дрова. Странно, но мои кировские часы идут «как шассы», так бы сказал Нюгард. Лёг, ворочался, спать не хочу, точнее, боюсь. Боюсь умереть во сне.
Уж лучше в бою со всеми.
Подговорил политрука Ильинского сходить в медсанбат, там у него кто-то помирает.
Почему я пошёл? Да голод меня погнал, подленькая мысль: авось главврач, точнее командир медсанбата,
а ещё лучше – мой милый доктор, покормит меня. Мороз отступает перед голодом.
Вознесенский спал. Услышав мой скрипучий голос и голос дежурной медсестры, откликнулся. Другой бы послал меня куда подальше, а он даже обрадовался. Кто я ему? Родня, друг? Сомысленник – сказал он мне однажды, чем очень порадовал меня. Сомысленник! Какое дивное, ёмкое слово!

  Пили чай с хвойным настоем. Для сладости доктор капнул немного глицерина. Затем, поколебавшись, видя, как я морщусь от хвойного пойла, Вознесенский достал из шкафчика тёмную бутылку с толстой притёртой пробкой. Странное дело, мне так захотелось выпить! Я вдыхал весёлый, неповторимый запах спирта, и этот запах показался мне лучше аромата любых цветов. Хмель развязал язык, и я поведал о своей ходке к Московскому.
– Милейший Николай Иванович, вы не первый и, смею думать, не последний, – стал утешать меня доктор. – Имел честь и я быть у него на аудиенции. Видите ли, ему кажется, что у нас слишком много обмороженных, а это своего рода дезертирство. И дескать, в каждом случае надо разбираться, а не лечить всех подряд. Тут я изрёк, что лечил и буду лечить всех: больных, обмороженных, раненых. Московский мило проглотил это и начал меня наставлять, как отличить рану самострельную от боевой, что, мол, стреляют через две фуфайки, через буханку хлеба. Ну, насчёт хлеба я тут сказал всё, что думаю о голоде и холоде, и что заветную буханку можно найти, видимо, только в особом отделе.

  Потом Московский стал винить меня в плохом лечении: дескать, у нас в медсанбате высокая смертность, красноармейцы мрут, как мухи, и что в недавние времена такое лечение могло бы запросто считаться вредительством. Ну тут я тоже ответил подобающим образом, разъяснил товарищу лейтенанту, что если кто-то и совершает подвиг нынче здесь, на хуторе, так это врачи и сёстры нашего медсанбата. Московский, разумеется, стал меня пугать, напоминал о недремлющем оке и карающем персте НКВД. На что я ему изложил свою точку зрения, приблизив — но в такой форме: «Вы и ваше ведомство чужды мне, как чуждо лошади вложенное ей в зубы железо удил». Мсье Московский хлопал глазами и, как мне показалось, не смог осилить своим дерзким умом сию тираду и указал мне на дверь. Кстати, вы знаете, что у них свои звания?

  Себя они ценят выше нас. Лейтенант НКВД – это чуть ли не майор.
Ежели что, я и в узилище буду врачом, даже очень хорошим врачом!
У меня самая лучшая профессия на земле: я помогаю людям в беде, я – лекарь. Люблю, грешный, это слово. Лекарь – это действительно звучит гордо, перефразируем советского классика. Ничто не может сравниться с тем чувством радости, как ты извлёк осколок из головы, и вот чудо — человек выздоравливает. Я вынимал пули у самого сердца, я зашивал разрубленный осколком желудок. Но страшно, когда человек умирает. Вы знаете, милейший Николай Иванович, сколько мы в эти морозы теряем каждый день? Около тридцати-сорока человек. Зачем это всё? Что мы хотим доказать Европе? Я не знаю, что будет дальше в моей жизни, но знаю одно: большего ужаса, большей печали мне не доведётся увидеть нигде и никогда. Вы помните рисунки Гойи? Чёрные вурдалаки войны...

  Гляжу я на вас в этой промозглой полутьме и пытаюсь прочитать ваши мысли. Дескать, почему доктор так смел, так боек на язык? Знаете, я даже не боюсь, если вы запишете мой монолог в свой дневник. Только лишнего не прибавляйте, Николай Иванович, я не такой уж добренький и смелый, как пытаюсь казаться. Дело в том, что мне был знак. Как это вам сказать? Не знаю, поверите ли вы. Голос был, что я вскоре погибну. Не перебивайте меня и не утешайте. Значит так надо. Надо, и всё.
Давайте выпьем ещё, милостивый государь. Ночевать вы буде здесь, никуда я вас не пущу, и будем говорить, говорить. Когда говоришь, не так сосёт в животе. Как вы переносите голод? А как относитесь к измене? Видимо, вас обошёл 37-й год? Обошёл. И слава богу. А вот они обрадовались, наши молодые командиры. В 37-м были лейтенанты, а сейчас генералы. Приветствовали, сотрясали криками «распни».

  Вот и свершилось: распяли маршалов, командармов, комкоров, комдивов. Мальчики пришли к рулю. Едва 30 лет исполнилось, а он – командир дивизии. Что может, что умеет? Ну и страх, естественно, в нём сидит, как осколок под сердцем: чуть не так повернулся, не туда пошёл – конец. Он-то видел, как взяли того старого комдива, героя гражданской. Образы Тухачевского, Якира, Примакова, Гамарника всегда должны быть перед глазами. Никак им этого нельзя забывать, иначе Голгофа, мученическая смерть. Не должны забывать! И они это знают. Не забывают...
Видимо, следует помнить и наших местных правителей: Эдварда Гюллинга, Густава Ровно, Василия Куджиева.

  Я знавал их, а с Куджиевым был дружен одно время. Василия Михайловича мы в нашем врачебном кругу звали «заботливая умница», посмеивались над его золотым пенсне, которое он лихо водружал на свой изящный нос. Куджиев, будучи заместителем Гюллинга, ездил к Ленину в Кремль, когда в 20-м году возник яростный спор об установлении границы между Карельской Трудовой коммуной и Олонецкой губернией – там карелы, здесь, в Олонецкой, – русские.
– Вам слово. Пять минут, – сказал ему Ленин на заседании Совнаркома. И Куджиев, конечно, не уложился – уж очень сложным был тот странный спор. Ленин, то и дело поглядывая на свои карманные часы, оборвал его.
Я часто думаю о Ленине. Что было бы, если бы... Если бы он был сегодня жив...
Мне думается, что Гюллинг, Ровно, Шотман не легли бы в сырую землю. А где Куджиев со своими воспоминаниями?

  Поистине, они просили хлеба, а им сунули камень, просили рыбы, а им дали змею, как сказано в одной мудрой книге.
Кстати, никак не могу понять, каким образом они хотели присоединить нашу Карелию к Финляндии? Ведь сей грех им вменялся, сие преступление они замышляли. Впрочем, бог им судия. Но позвольте оставить эту тему и перейти к нашей, к нашему тягостному сидению в Леметти. Думаете, кто-то ответит за гибель нашей дивизии? Виновного не будет. А если и будет, то назовут Кондрашова, он, дескать, главный погубитель, на дыбу его! Кондрашов и Разумов – козлы отпущения, на них отыграются Штерны и Мехлисы, Ковалёвы и Мерецковы».

   Продолжение в следующей публикации.