Я был в Риме. Был залит светом

« Я был в Риме. Был залит светом.Так,как только может мечтать обломок!»
                ( И.Бродский. Римские элегии)
    В этот раз, казалось, что Рим ждал меня с тех самых времен, когда его спасли гуси- он  распахнулся настежь,  раскрылся,  опьянев на радостях, как тот попутчик в плацкартном купе, который наливает граненый стаканчик водки, дает закусить соленым огурчиком, нежно нарезая его перочинным ножиком, угощает жареной куриной ножкой и вареным яйцом – русскими атрибутами дальней поездки в поезде, а заодно вываливает на стол, покрытый вагонным вафельным полотенцем, прямо на снедь всю свою душу. Так поступил со мной в этот приезд Рим, так ему вздумалось…..
   И в первый, и во второй, и третий раз моего приезда он был сокрыт для меня, невидим за открыточной, туристической завесой. С тех пор мне почему-то запомнилась сцена моего картинного стояния у обелиска на фоне Сан Пьетро , которая вызвала спазм восторга до слюнотечения у плешивого и древнего, как руина римлянина, который попытался подхватить меня под локоток и утащить в  одному ему известные романтические уголки Рима.
- Синьора! Белецца! Пупа! Куколка! – и прочее, и прочее извергал из себя сластолюбивый римлянин, польстившийся на не весть что в виде меня, о чем я и пыталась ему втолковать, пытаясь отбиться, как римляне отбивались  от кровожадных галлов на виду у скучавшей и возбудившейся от этого зрелища толпы, стоявшей в очереди, чтобы проникнуть в Сан Пьетро. Почему-то именно этот пошлый, жалкий римский эпизод припомнился мне, когда в тоскливые, серые ноябрьские дни, в которые хочется хоть куда-нибудь деться, чтобы не утонуть во всеобщем унынии, мне выпал дешевый билет в Рим. Да, самым дешевым почему-то оказался именно Рим, и это решило дело – Рим, так Рим!
       Я летела в Рим без всякой мысли и цели, воспринимая его примерно так, как  того назойливого старикашку, от притязаний которого приходится отбиваться – только никаких достопримечательностей, никаких руин! Нет, уж! Ни за что! – заранее пыталась отделаться я от вечного города. В крайнем случае, посижу в своей келье в гостинице Domus Sessoriana, бывшем монастыре, что на Латеране. От Термини я тащила свой чемодан, грохочущий по булыжникам, надрывая душу, с самыми дурными предчувствиями – с чего бы это я польстилась на дешевый билет?! Я брела ужасающими задворками, где все чаще стали пробиваться настоящие римские развалины, которые беззастенчиво втирались между новехоньких , безликих зданий, как гнилые зубы,и напоролась на двойную арку Порта Маджоре, проволокла через нее чемодан по базальтовой дороге, которая сохранилась со времен Клавдия, на которой еще виднелись следы колеи от телег, колесивших здесь тысячу лет назад.
- Господь мой! Забрела таки  в развалины! Никуда здесь от них не деться! Прорастают, как грибы после дождя! – вздохнула я и, раскрыв зонт, побрела дальше искать свой Домус, разместившийся не где-нибудь, а на святой Иерусалимской земле, которую свезла кораблями на Латеранский холм Св. Елена, и заодно уж всяческие реликвии прямо с Голгофы. До заветной площади Санта Кроче ин Джерусалемме мне пришлось пройти сквозь Ослиные ворота начала тысячелетия и тащиться вдоль не менее древней Аврелиановой стены, под которой резвились полчища собак, и которая, наконец, вывела меня к Домусу. Сперва показались высокие, тощие, совсем облысевшие пальмы, как жалкое напоминание об Иерусалиме, а потом и сама базилика, претерпевшая со времен Св.Елены основательные изменения. Изможденная блужданиями среди доисторических стен, ворот и дорог, я возникла у фонтана на площади с единственной мыслью упасть в кровать. И тут же увидела, как  спасительно машет мне рукой попрошайка с паперти базилики - дескать, сюда давай! Заваливай! Он блеснул, как первый луч света, такой приветливый и добрый!
- Вот она, Иерусалимская земля! – с облегчением вздохнула я и сопровождаемая самым благодетельным из нищих нырнула в узкий проход справа от главного входа в церковь. В вестибюле на беленых стенах с двух сторон  громадой нависали огромные картины с чьими-то безмерными страданиями и мучениями. На длинном, громоздком столе стоял ведерный самовар с травяным монастырским настоем, к которому с жадностью прикладывались постояльцы. Попрошайка продолжал осыпать меня ничем не заслуженными милостями - сфотографировал на фоне картин со страстями, под которыми я оседлала древний стул, держа драгоценный напиток в руке. Мы с трудом с ним расстались, когда  мне пришла пора занимать свою келью, а ему возвращаться на паперть продолжать попрошайничать.  Когда  я проходила насквозь   базилику,чтобы попасть в гостиничную пристройку, я  вновь с ним столкнулась,чинно сидящем на стуле,  и вручила подобающее ему подаяние. Он хитро мне подмигнул и растекся широкой улыбкой – « Приветствую вас , tesoro! Милочка! На нашей Иерусалимской земле!». Так и повелось -  я сновала туда-сюда через церковь то на завтрак в монастырское подземелье, то на широкие лавки под картины с муками, где ловился интернет, то глотнуть травяного настоя  – и каждый раз наталкивалась на приветливого и лукавого попрошайку, так ни разу не протянувшего мне руку в ответ на свои пожелания доброго дня или ночи и готовность помочь в любую минуту, поскольку торчал здесь с самой зари до закрытия церковных ворот. Для меня он стал римским талисманом, прологом и залогом моих римских откровений и удач, о которых я и не помышляла.
    Французское окно моей кельи выходило прямо на площадь с фонтаном и чахлыми пальмами, мимо которых с грохотом пробегал трамвай номер три. По утрам меня будил колокол, сзывая прихожан на мессу, а меня на завтрак. Через площадь к базилике слетались старушки и монашки все в черном ,  рассаживаясь  на церковных лавках, как на ветках, похожие на стаю благоверных ворон. В подземелье столовой толпились шумные паломники всех возрастов из итальянской глубинки, приехавшие посетить все семь главных церквей Рима, среди которых была титульной и наша малая базилика Санта Кроче ин Джерусалемме , где хранились части Тернового венца, фрагменты Истинного креста, священный гвоздь и, главное, титло с надписью  INRI – Иисус Назарянин Царь Иудейский,  что повергало меня в особый трепет и делало мое существование на Святой земле почти беззаконным,  буквально стирало в порошок, превращало в прах, которым я и чувствовала себя, засыпая в келье.  Тем не менее, моя  римская жизнь начинала обретать ни с чем не сравнимые  формы и очертания. Похоже, с легкой руки попрошайки Рим начинал брать меня в оборот.
    На закате дня Аврелианова стена, вдоль которой тянулась высокая платановая аллея, привела меня к скучнейшей  Латеранской базилике Св. Иоанна- папской церкви, где любой дух  застывал и костенел уже при виде бездушных, колоссальных скульптур святых, виновато склонивших головы к проходу, будто они понимали всю степень своей окаменелости. Этот главный храм католического мира, где прежде был папский трон, а теперь кафедра Папы Римского ,который провозгласил себя " святейшей Латеранской церковью, всех храмов города и мира матерью и главой", о чем гласила надпись на фронтоне,начисто вышиб весь мой дух, лишив живых чувств и мыслей, сплющив до состояния белого, прозрачного листа бумаги, которым я ощущала теперь себя, просачиваясь сперва через устрашающую своим величием дверь, а затем  через плотные полицейские кордоны мимо дежурных бронемашин в поисках Скала Санта – Святой лестницы. Я металась   вокруг Латеранской базилики, пытаясь определить, где же этот Санта Санкторум с пятью лестницами, одна из которых Святая, по которой два раза сновал Иисус. Я несколько раз поднимала глаза на гигантскую рекламу , на которой раскинулся мускулистый, шоколадного цвета мужской торс в белоснежных трусах с надписью Dolce & Gabbana – Black & White. Торс мученически заламывал назад руки в позе Св. Себастьяна, так и не пронзенного стрелами. Полностью погребенное под рекламой полукруглое здание задней своей стороной смыкалось с очередными развалинами, которые оказались куском акведука Нерона, который в свою очередь, не стесняясь, уперся в обычный жилой дом. Заподозрить все это сооружение в том, что в нем может таиться Святая лестница и все сокровища мира, было совершенно невозможно. Наконец, совладав с отвращением к рекламе и подавив сомнения, я устремилась вслед за узким ручейком людей внутрь и не ошиблась. Святая лестница скромно таилась здесь под чудовищной рекламой мужского белья Black&White Dolce&Gabbana. Рим! Ах, вот ты какой! Шутишь?! Или нет? - « Да и копоть твоя воспаряет выше  помыслов автора этих строк».
   Людской ручеек быстро рассосался – люди упали  на колени и поползли по деревянным ступеням, которые скрывали те, настоящие мраморные, по которым ступала нога и падала кровь Иисуса после суда Пилата на вторую, одиннадцатую и  последнюю двадцать восьмую , отчего лестницу прозвали Пилатовой. Я осталась неловко стоять в одиночестве у основания лестницы над ползущими людьми, словно человек в одежде, случайно попавший в нагую толпу в бане. За моей спиной ловко пристроился за конторкой безучастный ко всему африканец, выдававший непонятные бумаги и время от времени шикавший на коленопреклоненную толпу, медленно и упорно ползущую по Святой лестнице: «Силенцио! Silenzio!  Si, tranquillo! Чу! Да, тише вы!». Впадавшие периодами в раж и начинавшие выкрикивать молитвы во весь голос, ползущие из последних сил паломники вздрагивали, как от удара бича, и умеряли свой пыл. Притаившиеся за углом две пожилые немки попытались снять это зрелище на телефон, но были  с позором изгнаны африканцем: «Синьоры! Синьоры! Ну, куда это годится! Vergogna! ». Все это действо разворачивалось впереди и позади меня, а слева и справа  находились еще две лестницы, по которым можно было без затей подниматься и спускаться, что я незамедлительно и сделала, в полном одиночестве нахально взлетев по ступеням вверх. Святая лестница заканчивалась у дверей капеллы Санкта Санкторум - Святая святых, где над алтарем порфировые колонны подпирали балку с надписью « Нет в мире более святого места!». Но у меня перед глазами все продолжал  томно заламывать руки полуобнаженный мужской торс в идеально белых трусах, под которым надпись гласила Black&White. Пока наверху  я предавалась размышлениям о надписях, мои попутчики, задыхаясь и обливаясь потом, усердно шепча заветные молитвы, гигантскими улитками вползли на верхние ступени и с кряхтеньем и оханьем пытались встать с колен. Многим это удавалось не сразу, и они еще какое-то время продолжали двигаться на четвереньках, не вызывая ни у кого ни тени удивления, ни усмешки. В капелле мне показалось, что я попала в Индию или Латинскую Америку, или  же в ту и другую  одновременно –  Святая святых была переполнена католиками из этих стран,  страстно, согласно их темпераменту и обычаям, извергающим из себя молитвы, так что порфировые колонны, казалось, раскаляются, как лава, до красна, а балка с надписью « Нет в мире более святого места!» сотрясалась,  как при землетрясении, на что бесстрастно взирал Acheiropoeton, нерукотворный образ Спасителя, паря над всей этой мирской суетой. Мне даже привиделся пар, который валил от этих истовых католиков. Тут я почувствовала себя нехристью, затесавшейся в  Святую святых, как волк в овечье стадо, которой стоило бы незаметно унести отсюда ноги. Я пронеслась мимо новых толп, которые только начинали вползать на коленях на первые ступени Скала Санта под аккомпанемент шиканья африканца « Силенцио! Синьоры! Силенцио!», опрометью выскочила на улицу, стараясь не оглядываться  назад на колышущуюся на ветру и оживающую прямо на глазах рекламу,где извивался в муках черный «Св. Себастьян» в трусах от Dolce&Gabbana.
    Перед Латеранской базиликой торчал, как перст, самый высокий в Риме египетский обелиск, также прозванный Латеранским, отчего он не стал менее египетским и продолжал таить в себе все свои тайны и опасности. В меня египетские обелиски вселяли  страх и трепет еще со времен посещения Луксора, где они были похожи на частокол и заставляли дрожать в предчувствии бед и напастей, которые несли в себе. Видно, неспроста я обходила их везде стороной – вот и Латеранский обелиск атаковали террористы, хотя мне казалось, что опаснее террористов сам обелиск. Так или иначе, но я трусливо обогнула обелиск, чувствуя его за спиной, также как и извивавшуюся рекламу на Скала Санта. В конце концов, если они поставили  у самого Папы под носом языческий  обелиск, на южной стороне которого сохранились кощунственные иероглифы, гласившие :" Хар-эм-аху, живое солнце. Могучий бык, коронованный в Фивах, повелитель корон, увеличивающий свое царство как солнце в небесах. Ястреб из золота, соединитель корон. Самый доблестный, царь Ра-Даритель-Жизни, утвержденный солнцем, сын солнца, Тутмос (III) построил свой мемориал своему отцу Амону-Ра, Господин тронов верхней и нижней стран возвел обелиск ему у ворот храма перед Фивами, сначала установив обелиск в Фивах, будучи дарителем жизни" и   назвали все это  Латеранским - то, что мне переживать по поводу казавшейся мне постыдной рекламы?! От Латеранского обелиска вниз тянулась приглянувшаяся мне раскидистыми платанами  улица с совсем парижскими нарядными особняками, которые, тем не менее, здесь перемежались античной стеной,  поросшей мхом и лишайником.
- Обязательно затешется развалина! Вот это по-римски! – уже спокойно отметила я, с наслаждением прохаживаясь по улице Мерулана, отвязавшись от египетской и прочей чертовщины – Где-то здесь рядом должен быть Колизей! От корявых платанов, скрючивших кривые , подагрические руки над Меруланой, я чисто интуитивно свернула вниз, спускаясь с холма по виа Монте Оппио, размышляя о том, как приятно ничего не читать о Риме перед поездкой, ничего от него и от самой себя, и ни от кого не ждать. Не смотреть на карту,  не утруждать себя ничем, а брести наугад, куда выведет.  Вывело меня на две старинные, средневековые башни Капоччи и Грациани, закравшиеся сюда, как мне показалось, прямо с Северного Кавказа – из Чечни или Северной Осетии. Были они здесь не менее уместны, чем античные акведуки и Аврелиановы стены с Ослиными воротами, Святыми лестницами и рекламой Дольче и Габбана.
-  Подумаешь, средневековые башни! Их полно в Сиене и Сан-Джиминьяно, а уж в горах Кавказа, дождем не смочишь! Эка невидаль! Но в горах среди отар овец башни стояли на своем месте, а здесь они явно стеснялись и жались к домам, стараясь не выдавать себя. Бедные! Неуютно вам здесь! – пожалела я их.  Но, как и античные развалины, они не казались чужеродными и странными. Видимо, из этого  состоял и поныне состоит Рим. С одной стороны он всеядный, а с другой всегда умудряется оставаться самим собой, переваривая все на свете. Я ему позавидовала «Ишь , живучий!» и миновала  странное здание, перекроенное, судя по всему, столько раз, что только по полукруглому остову можно было догадаться, что это совсем древняя церковь. Она изо всех сил старалась отбиться от бесчисленных приделов и надстроек, которые изуродовали ее ноздрястое, охристое тело – это была церковь Сан Мартино аи Монти.
- Ах, Боже мой! И тут за века сколько всего нагромоздили на бедную, старую развалину! И ничего! Стоит, держится бывший молельный дом Эквециев со времен Константина!
   На другой стороне улицы на холме был парк, из которого доносился неистовый птичий щебет и протяжные, кошачьи крики чаек, на которые я и пошла, как завороженная. Как только я вступила в парк и зашуршала по ковру из гигантских иголок пиний, деревья снизу вверх , как по волшебству, стали загораться теплым закатным пламенем. Солнце огнем пробегало по извилистому стволу пиний разом, как костер, охватывая и поджигая зонтики крон – так я оказалась в аллее из пылающих, как факелы, пиний. За пиниями тянулись милые моему взору неухоженные поля , заросшие сорной травой,  в которых прятались многочисленные развалины, оказавшиеся термами Траяна. В обломках бывшего Золотого дворца Нерона устраивались на ночь бомжи, заботливо расстилая картонки и дырявые одеяла.
 Так тебе и надо! Поджигатель! Получай свое! Вот оно сейчас твое величие – бродячие кошки, крысы и бомжи населяют твой Золотой дворец! - не без удовольствия позлорадствовала я, по аллее горящих в закатном солнце пиний  спустилась вниз и сразу же наткнулась на Колизей, раскинувшийся передо мной, как опрокинутая на блюдце чайная чашка. За Колизеем начинала гореть полоса неба, все больше раскаляясь, как огонь в доменной печи. Я оглянулась по сторонам и поняла, что осталась совсем одна наедине с этим странным  парком и его термами. Вдруг от темных силуэтов пиний на фоне пламенеющего заката за спиной Колизея отделилась странная тучка и понеслась прямо на парк. Туча вилась, как шлейф, пританцовывая  то вверх, то вниз, то превращаясь в длинную ленту,  то собираясь в круглое облако, которое тут же рассеивалось. Лента опоясала несколько раз Колизей и вдруг разом свалилась мне на голову. Я оказалась среди множества птиц, которые с пронзительным свистом, щебетом и писком носились над парком, будто сошли с ума, то падая в траву, то взмывая над начинающими чернеть, как обуглившиеся бревна, пиниями. Волосы на моей голове вздыбились от взмахов тысячи крыльев. Туча птиц вдруг затихала, притаившись на одном из деревьев, то неожиданно, как по мановению дирижерской палочки, разом срывалась и бешено танцевала надо мной в небе , то сворачиваясь, то разворачиваясь, как северное сияние, то рассеиваясь по сторонам, то собираясь в одну плотную точку, похожую на пчелиный рой,  вращающийся и орущий на все голоса. Потом стая опять выбирала новое дерево и скрывалась в нем, словно играла в прятки, чтобы затем  неожиданно вынырнуть с оглушительным щебетом и закружиться в безумном танце. Так продолжалось, пока солнце не стало исчезать за черным забором из пиний вдалеке за Ватиканом, за ним следом отправились и птицы, сделав прощальный, плавный круг над Колизеем, который в это время, как именинный торт со свечами, зажигался изнутри огнями, становясь совсем ручным и домашним.
- Ну, и птичий парад учинил Колизей со своим подручным парком Колле Оппио! Ничего себе, как разгорелись пинии! – я начинала понимать, что с Римом не соскучишься.  Видимо, он решил не на шутку повеселиться со мной! Ну, что же, посмотрим, что дальше!
    Я обошла по кругу сверкающий теплыми огнями Колизей, дойдя до Константиновой арки, безобразно ощетинившейся строительными лесами. Кровожадный Колизей, к которому я никогда не испытывала добрых чувств, превратившийся из логова  разбойников, воров и нищих в туристический аттракцион, как и Нерон, не вызывал сочувствия. Наполеон сказал, что от великого до смешного один шаг, но, похоже, что само время превращает все страшное и ужасное в жалкое и смешное! Интересно, а бывает ли наоборот?! – пыталась рассуждать я, но тут же поймала себя на том, что  любые мысли в Риме излишни, особенно глубокомысленные – здесь они точно становятся смехотворными! С этим я отвернулась от ставшего беззубым , постыдно залитого светом, так что не осталось ни одного укромного уголка, и обреченного даже по ночам развлекать туристов, Колизея и скользнула по виа Сакра в полную темноту.  Справа от Святой дороги надо мной  высились светящиеся призрачным светом, как светлячки, и выглядевшие, как сироты, печальными и одинокими колонны ,лишившиеся своего храма Венеры и Ромы. Собравшееся здесь  на Форуме сборище обломков, колонн, остовов смахивало на античный дом престарелых – компания никчемных стариков,старух и калек, брошенных,  давно никому не нужных кроме жадных до всего туристов  и властей, сдирающих за это постыдное зрелище мзду. Но сейчас толп не было , а была пугающая, мрачная и пустая Священная дорога  и мерцающие, ожившие колонны от храма Венеры и Ромы с любопытством взирающие с холма на меня и на четко очерченные на фоне все еще голубеющего потусторонним светом  неба пинии, словно искусно вырезанные ножницами из бумаги. Виа Сакра упиралась в ярко освещенную, как в операционном зале, арку Тита  с притаившимися в ее рельефах менорами в честь взятия Иерусалима. Дорога сворачивала влево и плавно вилась по холмам, скрываясь с одной стороны в диких кустарниках, а с другой подпираемая высоким забором с решеткой. Было немного страшновато, но тусклый желтый свет впереди манил, и я двинулась к увитым диким плющом  воротам, растворившимся предо мной с жалобным скрипом. Над воротами в густой листве пряталась  икона Св. Себастьяна  и надпись  Chiesa di San Sebastiano al Palatino, освещаемая утлой лампадой. В кромешной тьме я шуршала по гравию  среди  поздних кустов роз и лавра до дверей очередной развалины.
- У развалины двери?! Двери в развалину?! – вертелось в голове, когда я заходила в странную древность. Двери были, как у обычной церкви, а внутри руины с лавками и светящийся  амвон, который сразу очаровал меня – там была икона величиной с огромное зеркало или дворцовую дверь, изливающая, как вход в иной мир, потустороннее свечение. С двух сторон от этой сияющей иконы были две поменьше, как два темных, неразличимых пятна. В воздухе реяло облако, состоящее из тихого, как вздох, шепота незримых молитв – это склонили головы перед иконой стоящие на коленях фигуры в белых одеяниях.
 - Ангелы! Это могут быть только ангелы! – тут же решила я. 
- Господь мой! Опять  Black& White! – чуть не вскрикнула.  Они стояли белым полукругом перед сияющей иконой, а вокруг зияли дыры и пустоты, оголившиеся камни, обломки колонн. В их руках мерцали свечи, освещая только темные руки и будто сделанные из эбенового дерева лики монахинь из Африки. Молитвы порхали повсюду, со всех сторон – из щелей в стенах, из замочной скважины, отрывались от лавок, срывались с кончиков моих пальцев и волос, реяли над белыми силуэтами монахинь и втягивались, как в воронку, в светящееся  почти нестерпимым светом зеркало иконы. Мне даже чудилось, что они касались своими крылышками моих щек и лба. Я застыла, впадая в небытие, растворяясь во времени, представляя, что и монашек затянуло в эту потустороннюю дверь – они едва успели блеснуть голыми пятками у меня под носом.
- Сейчас и меня втянет! Давно пора! – едко проворчал мой внутренний, до конца не потерявший головы, голос. – Давно пора! – печально прошептала я, оставшись стоять среди опустевших лавок.Монахини в белоснежных одеяниях исчезли, будто их и не было! Пятясь назад, чтобы не обернуться спиной  к продолжавшей сиять иконе, я выскользнула наружу и с наслаждением втянула влажный, пахнущий землей и опавшими листьями воздух. Церковь Св. Себастьяна, Х век -  еще раз прочитала я на стене. - Не иначе, как бывшее римское капище, не растерявшее за века всех своих колдовских чар! Св. Себастьяном я была очарована с раннего детства, когда мы месяцами болели с братцем на пару, а мама выбивалась из сил, чтобы нас развлечь. Нам вручалась старинная история искусств Гнедича и новые тома по истории мирового искусства, которые мы листали часами, неделями, месяцами. Вот тогда я просто влюбилась в красавца и страдальца  с впившимися в его прекрасное тело стрелами, самого обнаженного и привлекательного для художников мужчины в истории искусств.  Я сравнивала его образы с многих картин – Монтеньи и Мессины, Паллайоло, Гвидо Рени, Эль Греко и Сальвадора Дали. Но самым любимым стал Св.Себастьян Перуджино, мечтательно стоящий у колонны всего с двумя стрелами  весьма изящно застрявшими у него в руке и в боку, закинув голову назад и устремившись взором в ожидающие его небесные дали . За его спиной раскинулся столь же мечтательный  и полусонный  итальянский пейзаж с синеющими вдали горами и одиноким трогательным деревцом, где я еще тогда дала себе зарок побывать.
- Ну, Св. Себастьян из детства, и выкинул ты чудеса в своей церкви! – поежилась я и заглянула в ворота, за которыми раскинулись поросшие дикими травами пустыри и оливковые рощи, застывшие  при луне со времен Диоклетиана, подвергшего мучениям Св. Себастьяна, как об этом гласит житие святых «Золотая легенда».
Не зная уже, чего ждать дальше, я тронулась все еще в полном одиночестве вверх по дороге вдоль решетки, за которой светился Форум, а над ним темными террасами поднимался Рим. Несколько раз я дергала себя за мочку уха, мне чудилась тихая музыка, льющаяся из темноты Фарнезских садов. Я трясла головой, стараясь отвязаться от музыки, которая застряла там  после посещения церкви Св.Себастьяна, но музыка все крепчала и уже перемежалась легкими птичьими трелями и едва различимыми звуками струящейся воды. На улице Сан Бонавентура, по которой я брела, одолеваемая таинственными звуками, было темно, хоть глаз выколи. Я перемещалась от ствола одного огромного дерева к другому, ведя рукой по решетке сада почти, как слепая, пока меня не привело к калитке, из-за которой  звучал уже целый оркестр – были различимы скрипки, флейты, фортепьяно. Я приникла к железным прутьям – внизу передо мной расстилались высокие, колеблющиеся в такт музыке травы, в которых, как балерины, на носочках стояли взлохмаченные оливы, танцуя и кружась, как почудилось мне. Все было залито лунным светом и колдовскими мелодиями.
- Не иначе, как Луперкалии, когда танцуют священные танцы луперки, оберегая Палатин!  - придумала я, пытаясь объяснить происходящее. – Оливы- луперки, а необыкновенный оркестр притаился в Домусе  Тиберия где-то повыше! Ну, а ритуальные козлы прячутся в траве!
   Здесь в саду все перетекло в звуки музыки – шелестели в такт танцующие оливы, клонились из стороны в сторону травы, плясал лунный свет, перебегая с одного  дерева на другое , прыгая по кустам, посвистывал и волновался ветер, подрагивала и вибрировала решетка сада, щебетали птицы и струились потоки невидимой воды. Казалось, что дальние дома Августа , Флавия и Ливии, а за ними и колонны самого Форума извиваются, пускаясь в пляс. Оркестр то затихал, то грохотал по велению незримого дирижера , скрипичный концерт сменялся на фортепьянный, потом стали звучать и восточные мелодии с доминированием флейты, заставившей оливы вытянуться в струнку и застыть, как зачарованных кобр. Дело дошло и до джаза, когда сад вконец развинтился, и началась вакханалия, как это и водилось во время Луперкалий, а я стала дергать себя уже за нос самым пребольным образом, чтобы убедиться, что это не сон. Я никак не могла оторваться от решетки, так и стояла, бог знает сколько времени, сливаясь с музыкой.
- Палатин, ты по ночам вытворяешь, черт знает что, устав днем быть чинным и благородным на публике! – мне хотелось, не нарушая колдовства, остаться здесь на всю ночь, но я все-таки оторвалась от решетки, завернула за угол и вышла к францисканскому монастырю Св. Бонавентуры, в стенах которого в нишах светились иконы и барельефы. За моей спиной все также неслась музыка, провожая к монастырю, расположившемуся на месте античной римской цистерны, венчавшей Аква Клавдия, акведук. От решетки Фарнезских садов теперь отрывались не языческие, буйные мелодии, а сладчайшее григорианское песнопение, которое волной неслось по улице, отскакивало от дверей монастыря , металось, ударяясь о барельефы и иконы, застревало в нишах, неся теперь уже наставления богослова Св. Бонавентуры - « Умрем же, войдем во тьму, приведем к молчанию наши заботы, наши вожделения и наше воображение. Перейдем вместе с распятым Христом к Отцу. И когда Отец явит Себя, скажем вместе с Филиппом: «Довольно для нас!». Я сном и духом не ведала,  кто такой этот Филипп, но  его «приведем к молчанию наше воображение» и « довольно для нас»  восприняла буквально и  понеслась вниз по улице к спасительно сверкающему в темноте, как огромный лайнер в океане,  Колизею, стараясь зажимать уши, чтобы не слышать продолжавшую зазывать, как Сирена,  музыку,  дабы не прикипеть к калитке сада навечно – «приведем к молчанию и наши вожделения!». Что же со мной произошло, что сделал со мной Рим, когда « летним вечером я самый смертный прохожий среди развалин, торчащих, как ребра мира»?! Теперь я знала одно – что отныне  не Рим мой, а я его! Я стала одной из многих тех, кого он полонил вопреки  воле, как самого Рима, так и его жертв. Можно было отправляться спать в свой монастырь с твердой уверенностью, что следующий мой день Рим совершенно точно сделает новым и необыкновенным, как это  бывает только в детстве, когда утром открываешь глаза и знаешь, что тебя ждет только твой единственный в жизни день - чудо! И этот день был с самого утра солнечным и ясным – ждал Ватикан!
 Из моих предыдущих сумбурных приездов Ватикан запомнился великолепными расписными потолками, будто все время я проходила с задранной к верху головой, и Сикстинской капеллой, набитой людьми, как в Судный день. С тех пор при упоминании Ватикана надо мной сразу нависали золоченые, роскошные потолки, а вокруг все свободное пространство кишело толпами людей - вот чего я ждала от Ватикана, когда ехала к нему на метро. Была обычная утренняя давка , но мне как-то удалось примоститься на сидении у выхода. И тут же на следующей остановке в вагон явился и воздвигся ровно перед моим носом  занятный тип в щегольском белом костюме в полоску, элегантном двубортном кашемировом пальто нараспашку и дорогим кожаным портфелем в руке. Он вертелся и извивался, как уж на сковородке, скрещивая ноги и засовывая руки в карманы, насвистывая премилую песенку. Он явно пытался смахивать на Челентано , театрально щелкая пальцами в воздухе и притоптывая ногой в такт песенке, которую начинал уже припевать во все горло. Зазвонил его телефон в кармане и пародия на Челентано встал в одну из самых своих эффектных поз картинно пригнувшись, как тореадор, подняв  другую руку с портфелем вверх и громогласно провозгласив на весь вагон «Пронто!». Он устроил концерт из своего телефонного разговора на несколько остановок,  вихлял боками и задом, прищелкивал пальцами, громко причмокивал, а перед торжественным выходом  из вагона  взмахнул полами пальто и победно отбил чечетку. Надо сказать, что римляне взирали на все его эскапады, если не презрительно и холодно, то равнодушно, устало « Дескать, всякого мы тут навидались в своей вечности!". Так что мне показалось, что у бедной копии Челентано и его блистательного концерта была всего одна зрительница, у которой на виду он и кривлялся – я. Следом за ним на следующей остановке надо было выходить и мне.
 – Прекрасное начинание для Ватикана! Скучно точно не будет! – решила я. До Сикстинской капеллы надо было пробираться через весь Ватикан и его толпы, что я и сделала быстро и сноровисто, стараясь не особо оглядываться по сторонам и косить глазами, чтобы не остановиться и не приклеиться к одному из множества шедевров,  стараясь сохранить силы для Страшного суда Микеланджело.  Задрать голову  и посмотреть на Ватиканские потолки  я дала себе слово  только после Сикстинской капеллы. Так я и виляла среди толп, опустив голову вниз, как ищейка, идущая по следу, и не сразу успела сообразить, когда влилась с людским потоком в капеллу. Первое, что в этот раз сразу бросилось мне в глаза – это чудом вывешенные перед праздником гобелены, расписанные Рафаэлем, которые в обычные дни недоступны. В первые мгновения я видела только их – они притягивали и завораживали, не давая поднять глаза выше. Особо пленилась я гобеленом « Паси овцы мои», где ученики Христа  презрели свои прежние занятия, образ жизни, семьи  и вместе со стадом кротких овечек оборотились к Иисусу. «Паси овцы мои», «Паси овцы мои» - какое чудо! – повторяла я, пробираясь через «овец»  к центру капеллы, где надеялась надолго пристроиться на освободившемся сидении. «Презрели свои прежние занятия, образ жизни!» - сразу запало мне в душу и казалось весьма соблазнительным в моих  нынешних жизненных обстоятельства.
- Фу-ух! Презреть свои прежние занятия! Как это должно быть приятно! – упала я на сидение и затихла в блаженстве.- Хотя бы здесь! Хотя бы на время! Презреть все! И прежде всего себя!  - и подняла глаза на противоположную стену, где творился Страшный суд. « Оставить прежний образ жизни…» все еще шептала я про себя, потихоньку осознавая, что и мы здесь все нагие и не менее уродливые, чем все эти древние люди на фреске.
-  Босы и наги! Как в бане! – на меня навалилась фреска Микеланджело всей свое тяжестью. Каким-то чудом толпа почти совсем рассосалась, и я оказалась, как в метро перед кривляющейся пародией на Челлентано, перед Страшным судом. Мне медленно и безвозвратно становилось стыдно – за себя, за всех «овец» не только в этом зале, но по всей земле, за всех тварей и не тварей  – так казалось мне. Стыдно за любую мелочь и не мелочь прежде всего в моей жизни. Перед моими глазами всплыла аллея на даче, ведущая к станции электрички, по которой медленно удалялись жалкие, согнутые фигурки моих стариков – мамы и папы. Они брели, поддерживая друг друга, с сумками в руках, проваливаясь в сугробы на дороге.  А я, которая тогда стояла у ворот, глядя им в спины, не пошла их провожать! «Ну, что ты, дочка! У тебя болит горло! Ты устала и завтра на работу! Сами дойдем! Не кори себя! Не надо!  - уговаривала меня мама. И валил крупный снег, скрывая их навсегда для меня. И я корила! Потом всю жизнь корила себя! И сейчас, глядя на Страшный суд, корила! И было до холода  в костях и зубной дрожи страшно! От меня ничего не останется! Я буду нага и уродлива с этой безмерной тяжестью вины, которая согнет меня  пополам! В этой жизни я во многом была виновата и греховна, и может быть, эта вина могла казаться не такой значительной, но почему-то именно она легла на меня непомерным гнетом, тяжестью. И мне будет все равно, что и остальные со всеми их заслугами и почестями, виллами, яхтами, машинами, драгоценностями и прочим, и прочим будут также наги, беспомощны и нищи духом! Что мне до этого?! Это я корила себя здесь и сейчас! И на смертном одре я буду видеть две согбенные крошечные фигурки в снежной пелене, удаляющиеся от меня без слез и укоров.
     Но мысли мои рассеивались и уходили от раскаяний, а глаза невольно ползли по нижним фрескам, работы  над которыми велись слева направо и снизу вверх - их расписывала целая команда лучших живописцев того времени под началом Перуджино, а за пейзажи отвечал Пинтуриккио, поэтому на любой фреске я могла найти свое любимое кудрявое деревце – лавр, оливу или апельсин в кадке, символ Медичи. Вдали синели горы, все те же, что и за плечами так пленившего меня Св. Себастьяна, так что взгляд мой поначалу чувствовал себя, как дома, карабкаясь по стенам вверх. По мере продвижения к потолку , персонажи фресок все больше теряли земное и суетное – своих слуг, коней, оружие, лишались пышных одеяний, апельсиновых деревьев и пейзажей, в которых они обретались, превращаясь в ignudi прекрасных обнаженных юношей и сивилл, на мой взгляд, все тех же слегка приодетых юношей  ignudi  с до боли совершенными телами, и ветхозаветных пророков.  Пророки выглядели самыми человечными – Иеремия сидел в позе  наших деревенских старушек, скрестив натруженные ноги под собой и сокрушенно повесив голову, его белая борода лопатой безвольно развевалась на ветру. Мне так и слышалось его бабье «Ой, горе мне! Ой, лишенько! Что же это творится на свете белом?!». А пророк Иезекиль, так тот просто вскочил со своего места, разводя руки в полном неведении  в ответ на отчаяние Иеремии « А кто его знает! Кто его ведает!». Вокруг было такое количество обнаженных и полуодетых тел, совершенно живых, трепещущих  человеческими страстями всех видов и сортов, что в меня закралась крамольная мысль о том, что «Духом то здесь и не пахнет!». Это было чисто языческое, страшное в своей силе и мощи сборище тел. Господь мой! Почему я начинаю ощущать себя, как в мясной лавке среди туш. Меня даже слегка затошнило и закружилась голова, как в анатомическом театре  1-го мединститута, куда привел меня ради шутки брат. Или в бане,  куда я пару раз попала по воле мамы  и тут же свалилась в обморок,  как все думали от жары и пара,  но на самом деле  от обилия обнаженных тел, которые окружали меня - пухлых, обрюзгших, с отвисшими животами и толстыми ляжками, поливающие себя из шайки горячей водой и похожих на туши ,висящие на крюках в мясном ряду  – так  я видела их. Христианство по мере приближения к потолку исчезало, давая волю ветхозаветной стихии, сквозь которую неминуемо проступало язычество – эти обнаженные красавцы юноши ignudi с дубовыми ветками и желудями, символами папы Сикста IV и Юлия II , словно только как вернулись с вакханалий и луперкалий, где стегали окровавленными ремнями из козлиных шкур обнаженных женщин. Неужто кардиналы на конклаве и избранные ними папы, глядя на сцены Страшного суда, испытывали те же чувства, что и я, когда ты стоишь,  наг и ничтожен, ну, просто кусок мяса, как перед дверью операционной, за которой тебя ждет НИЧТО. Никакого прощения! Никакой надежды! Только стыд,  страх и ужас в этой свалке обнаженных тел.
   Попробуй! Попаси овцы твои! – внезапно прониклась я непозволительной жалостью  к Иисусу – Как пасти такое страшное стадо?! То-то и ветхозаветные пророки – один схватился за голову, а другой так просто развел руками! Какое уж тут спасение?! Господи, здесь скорее теряешь остатки веры! Тебя раздевают и держат за шиворот, как кучу тряпья, за снятую заживо кожу. Это операционная, с ее безжалостным, леденящим светом,  анатомический театр с его отрубями, где из тела начисто вышиблен дух! Вон отсюда! – Я бежала из Сикстинской капеллы переходами из зала в зал по Ватикану, и перед моими глазами то падал густой снег, в котором  все шли и шли, а потом исчезали родные мне фигурки. То мерещились банки с вынутыми сердцами и почками, то поднос с чьей-то свежей печенью, который сунул мне под нос брат, ноги подо мной подогнулись, и я задохнулась от запаха хлороформа.  – На воздух! К солнцу! Надо выпить что-то крепкое!
Проносясь по залам с географическими картами и глобусами, я из последних сил бросила взгляд, как и обещала себе, на расписные, золотые потолки, тянувшиеся в сторону Ватиканской библиотеки, от которых мне стало легче, будто вынырнула и глотнула воздуху на поверхности воды. Я опрометью выскочила во внутренний двор, найдя его уже просто нюхом, как собака.
- Бокал чего-нибудь покрепче! И не думать! Забыться! – мечтала я. В маленьком кафе оказался спасительный спритц. Бокалы были пузатыми и щедро наполненными до краев, долька апельсина сочная и увесистая, а оливка крупная. – Какое счастье! Вот спасение!- радовалась я, утопая в спритце. Я чувствовала, что побывала на неотвратимом краю. На краю того, о чем и помыслить невозможно! Все равно, как стараться представить себе, что такое вселенная и что ей до тебя. Нет! Этот Микеланджело все же добился своего - в Сикстинской капелле себя даже червем не ощущаешь, живым, по крайней мере! Скорее раздавленным, дождевым червем! И тут мне на глаза наплыли слезы и стали капать, а потом и литься крупным ливнем в бокал со спритцем. Я всегда была преисполнена великой жалости к дождевым червям, когда они беспечно выползали  на дорогу после дождя. Я никак не могла понять, зачем им это нужно, когда можно благополучно сидеть в траве или буравить мягкую землю, а не асфальт. Но черви упорно совались под ноги и были безжалостно раздавлены. Я старательно обходила их стороной, стараясь не задеть, но их было так много – розовых, извивающихся, беззащитных и глупых, что порой давила их и я, не говоря о бессердечных прохожих.
 Я рыдала, стыдливо пытаясь скрыть свои слезы по неразумным, самонадеянным  червякам – по всем нам! По Пастырю, которому досталось такое стадо! По себе, которая так и осталась стоять у калитки и не сделала, может быть, главное в своей жизни – не бросилась вдогонку маме с папой , не схватила их корзинки, не подхватила под руки и не ушла вместе с ними в снежную небыль. Понадобился второй пузатый бокал спритца, после которого я смогла встать и отправиться на набережную Тибра шуршать ногами по опавшим платановым листьям, глядеть на быструю, желтую от глины воду, считать один за другим мосты. Я направилась в Затиберье – Трастевере, чтобы чем-нибудь не только запить, но и закусить Сикстинскую капеллу. Нет, все-таки недаром передо мной кривлялось это подобие Челентано! Сразу надо было сообразить, что меня может ждать! – бессмысленно бормотала я, поддевая с досадой сухой лист.- Ничего так просто не случается и  особенно в Риме! Я свернула с набережной к Трастевере, безразлично прошла мимо виллы Фарнезина с Рафаэлевым «Триумфом Галатеи»  и  палаццо Корсини с Джордано, Ван Дейком, Караваджо и Пуссеном, где бывал гостем мой любимец Эразм Роттердамский, написавший «Похвалу глупости», на которых у меня уже не хватало духу, настолько меня вымотал Ватикан. И углубилась в тихие, деревенские улочки Затиберья, где меня стало потихоньку отпускать. Побродив по Трастевере, вдохнув соблазнительные запахи из таверн и тратторий, насладившись успокаивающими криками чаек,  беспечно прогуливающимся  по булыжным мостовым и гнездящимся на мусорных баках и машинах, я выбрала увитый с ног до головы плющом домик, выглядевший даже для Затиберья чистой деревенщиной.  Уселась за грубый деревянный стол под навесом и заказала салат из артишоков, фритти – тарелку кальмаров, осьминогов и креветок во фритюре, бокал неизменного спритца апероля. Еда в Трастевере славилась на весь город , поэтому моя таверна к закату переполнилась, а я, чувствуя себя где угодно, но только не в Roma Eterna вечном Риме, двинулась к церкви Санта Мария ин Трастевере, на углу которой было целое столпотворение желающих отведать пасту, похожую на жирных, желтых червей в алюминиевом черпаке, похожем на половник. Вид студентов, самозабвенно поглощающих  желтую пасту из «половников», странным образом благотворно сказался на моих нервах, как будто  я погладила пушистого кота, устроившегося у меня на животе. Смех, крики и перезвон бокалов и вилок, стучащих по «половникам», как ударные инструменты в оркестре, никоим образом не мешали существованию одной из самых древних церквей  в Риме, которая  явно всякого навидалась на своем веку и приспособилась к любым жизненным обстоятельствам. На ее фронтоне по обе стороны от Богоматери стояли пять мозаичных мудрых и неразумных дев со светильниками, у части неразумных они были погашены. И смотрела она, эта церковь, не на запад, как водится, а на восток, хотя « в этих широтах все окна глядят на Север»… 
Начиналась служба и церковь на удивление была полна верующими, а не любопытствующими. Всего в ней было вдоволь – и древней византийской мозаики, сияющей золотом  в апсиде, и древних античных колонн из серого и розового гранита, взятых из терм Каракаллы и с  руин храма Исиды на Яникуле с капителями  египетских Исиды, Сераписа и Гарпократа. И уже нового пола  в стиле косматеско. И деревянного резного потолка, похожего на мозаику из детской игрушки - подзорной трубы, которую можно вертеть в разные стороны, и мозаика перекатывается, сама складываясь в затейливые узоры. В капелле Альтемпс темнело главное сокровище церкви – одна из древнейших икон Богоматери, писанная на кипарисовых досках – икона Богоматери Милостивой Madonna della Clemenza . Более женственной, насыщенной тонкими женскими энергиями церкви я не встречала, разве что базилику Санта-Мария-Ассунта Успения Девы Марии на Торчелло у Венеции, с незабвенной, темной и печальной фигурой Богоматери ,одиноко парящей  в  золоте фрески. Эти церкви не хотелось покидать, к ним хотелось возвращаться,к ним хотелось прикипеть. Когда я вышла на улицу, мне вслед что-то хрипло прокричала чайка, устроившаяся на фронтоне над мудрыми и неразумными девами. Она присаживалась на ногах, кивала головой, широко и страшно раззевала клюв и то ли бранилась, то ли ворчала, пытаясь  мне что-то сказать на прощание. Еще долго доносился ее крик, когда я спешила к Яникулу, чтобы взглянуть на Рим на закате с тайной мыслью полюбоваться на танцующих птиц над Колизеем. Предчувствие меня не обмануло –  у птиц уже началась мурмурация - они носились в безудержной пляске туда-сюда, то сливаясь , то разлетаясь в разные стороны, то превращаясь в облако, то делясь на маленькие стайки, то скручиваясь спиралью, то растягиваясь длинной лентой . В этот раз я наблюдала за ними с галерки – с Яникула. Быстро темнело, солнце ушло за горы, птицы враз исчезли в огромных пиниях, холодало, и меня начинала бить дрожь. Я припомнила слова св. Бонавентуры «Довольно для нас!», и самым удачным образом отчалила на трамвае номер три  прямиком из Трастевере к порогу своей базилики Санта Кроче ин Джерусаллеме. « Возвращаюсь назад в Рим!» -  подумалось мне, когда трамвай в кромешной темноте проносился мимо сверкающего всеми огнями Колизея.
    Следующий день я провела, просто шатаясь под дождем  по улицам Рима «где-то взвинчен, то обессилен переставляешь на площадях ботинки от фонтана к фонтану, от церкви к церкви – так иголка шаркает по пластинке, забывая остановиться в центре». Правда, начала я этот день на крыше и закончила его тоже на крыше. После завтрака в монастырском подземелье я отправилась на его знаменитую крышу, уставленную  кадками с олеандрами и цветами,  где так хорошо по утрам попивать кофе, а вечерами вино, любуясь Римом со всех сторон – и близкой Латеранской базиликой с ее Святой лестницей,  и воротами Сан Джованни, и бенедиктинскими садами внизу, и темнеющими вдали пиниями на фоне Альбанских гор, синеющих на горизонте, как на пейзаже Пинтуриккио.  С трудом оторвавшись от крыши, я спустилась вниз и перекинулась на паперти парой слов с моим любезным попрошайкой, проводившим меня восхищенным взглядом. « И как  без него мне жить дальше?! Кто еще меня будет так встречать? Провожать?!» - искренне сокрушалась я, отправляясь в путь.
- Зонтик! Не забудь взять зонтик! Сегодня дождь! – заботливо напутствовал меня он и предлагал воспользоваться своим. Дождь я услышала рано утром, еще не открывая глаз и наслаждаясь его шелестом по утлым пальмам и барабанной дробью по ставням,  а потом долго стояла у окна и наблюдала, как к утренней мессе стекаются местные старушки и монашки под черными зонтами, осторожно обходя лужи и сбиваясь в темную  стаю у фонтана,  а потом растекаются по церкви : « Мурмурация! Сейчас защебечут молитвы! Опять одни птицы на уме!» -  остановила себя. « Свои ботинки» я начала переставлять от площади Испании, где посчитала своим долгом забраться на лестницу, отбиваясь по пути от продавцов роз. Наверху  продавали рассаду помидоров и сладких перцев, горшки с хризантемами. А раньше здесь, видимо, стояли продавщицы с корзинками фиалок и резеды. Туристический вид на Рим отсюда меня не вдохновил, да и надежд, что под дождем появятся птицы, не было. Я уныло спустилась вниз  в кафе «Греко» на улице Кондотти, с гласящей на нем надписью 250 лет. Кто только здесь не бывал  –  Вагнер, Стендаль, Андерсен, Гольдони, Бальзак, Байрон, Кипренский, Иванов, Брюллов и Гоголь, наконец.  Интересно, что буду испытывать я, попивая кофе в таком месте?! Мне повезло, кафе пустовало в этот ранний час. Я прошлась по пустующему длинному «омнибусу» со стоящими у стен плюшевыми красными диванами и пуфиками, с медальонов сверху на меня презрительно взирали Байрон, Лист, Вагнер, Берлиоз. На стенах теснились многочисленные малые и большие картины с пейзажами. Я устроилась в просторной Красной комнате с книжными шкафами, золочеными зеркалами и роялем. Я присела за круглым столиком, а за моей спиной нагло ухмылялась скульптура сатира « И куда тебя принесло!? Со свиным  рылом…».  « Ах, вот что я испытываю!» - почувствовала я всей спиной неловкость и запах свежего кофе, шоколада и булочек. Казалось вот-вот войдет один из этих…. Но вошел официант и принес мне мой сносный капучино с  обычным круассаном. Видимо, и они здесь пили, ели, болтали, не вынашивая гениальных планов, не строча стихов, романов, музыки. Вдыхали, а может, и нет, аромат кофе, дожевывали булочку и бежали по своим делам.  « Подумаешь!» - успокаивала я себя.  И «переставила свои ботинки» дальше на улицу Систина, которая шла прямо от вершины Испанской лестницы, где я, шлепая по лужам, заглядывалась на таблички  на домах, где жили Андерсен и Гоголь. Я ступала по тем же плитам, что и они, трогала ручки дверей, в которые они входили - и ровным счетом ничего не чувствовала. «Глупое занятие гоняться за тем, чего нет, ловить за хвост черную кошку в темной комнате!» - решила я. Последний раз подняла голову, чтобы взглянуть на мемориальную табличку на доме номер 26, где жил Гоголь, и к своему удивлению прочитала: «И когда я увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего!». 
- Значит, даже ему Рим достался не с первого раза! – воодушевилась я и продолжала, как мне показалось, читать на доске : «Кстати о форестьерах. Всю зиму, прекрасную, удивительную зиму, лучше во сто раз петербургского лета, всю эту зиму я, к величайшему счастию, не видал форестьеров; но теперь их наехала вдруг куча к пасхе, и между ними целая ватага русских. Что за несносный народ! Приехал и сердится, что в Риме нечистые улицы, нет никаких совершенно развлечений, много монахов, и повторяет вытверженные еще в прошлом столетии из календарей и старых альманахов фразы, что италианцы подлецы, обманщики и проч. и проч., а как несет от них казармами, — так просто мочи нет».
И дальше о Трастевере: «Знакомы ли были вы с транстеверянами , то есть жителями по ту сторону Тибра, которые так горды своим чистым римским происхождением. Они одни себя считают настоящими римлянами».
    - Что за странная мемориальная доска! Гоголевская! С причудами! Опять Рим куролесит! – истолковала намек по-своему и  тут же отправилась пешком обедать в  свою увитую зеленью таверну в Трастевере , наслаждаясь улицами Рима уже как попало.
- Есть, так только в Трастевере, еда там уж точно настоящая, римская! Повторю-ка я фритти и возьму в этот раз капрезе, естественно, с аперолем, а на десерт побалуюсь тирамису! – предвкушала я, бороздя  улицы и представляя, что « я певец дребедени, лишних мыслей, ломаных линий, прячусь в недрах вечного города». 
   После еды я еще раз завернула  в Санта Марию ин Трастевере, чтобы убедиться, что рядом с нею по прежнему вилки беспрерывно выстукивают о «половники», толпы без устали молотят макароны и пьяно галдят, а базилика все это терпеливо сносит, как безупречная, безропотная жена – все исправно идет своим чередом. Чайки расселись по привычным насестам  и гогочут, третий трамвай звенит и катит по рельсам, в витринах зреют сыры и колбасы, а Трастевере все-таки не Рим, а Затиберье. Убедившись, что ничего не меняется « в этих узких улицах, где громоздка даже мысль о себе, в этом клубке извилин прекратившего думать о мире мозга», я отправилась на крышу Сан Пьетро.
    Туда надо карабкаться по узкой извилистой лестнице, протискиваясь между стен, как по печной трубе. Силы уже на исходе,  не хватает воздуха, а снизу за мной все спрашивают « Далеко ли еще ползти?!». - Конца не видно!- успокаиваю я и стараюсь найти в себе силы двигаться вперед.- Нет, этому точно нет конца! – меня охватывает ужас, что подъем никогда не закончится, и я бездыханным телом застряну здесь навсегда и высохну в паутине, как летучая мышь. Это придает мне сил, и я ползу дальше.
- Ну, скоро там?! – несется снизу.
- Нет! Конца все еще не видно! – я и впрямь его не вижу. Но узкая каменная, винтовая лестница  переходит в широкую, железную с многочисленными пролетами. Это обнадеживает! Мы выходим на купол , откуда можно посмотреть изнутри вниз на Сан Пьетро. Люди в самом низу выглядят совершеннишими муравьями в этом гигантском сооружении. Нет! На крышу! Смотреть  на Рим со всех сторон – любоваться садами Ватикана, замком Сант Анджело, Тибром и его мостами, всем на свете! Ветер воет и сносит с крыши, заставляя прижиматься к стенам. 
   На куполе, как на платформе в метро в час пик, столпилась такая толпа народа,  что кое-кто мог бы и слететь вниз, несмотря на решетки. Птицы над площадью Св. Петра только приступали к тренировкам, совершая одиночные вылеты, как фигуристы на льду на разминке, кружа над египетским обелиском. Нижняя часть крыши, где приютилось крошечное здание, совсем как домик Карлссона, была пустынной. На самом краю крыши выстроились в ряд скульптуры святых апостолов, опустив головы в полной нерешительности прыгать вниз или не прыгать. Мне так и хотелось подкрасться к ним и подскочить на месте, сделав вид, что я прыгаю с крыши, как в фильме «Иван Васильевич меняет профессию».
- Раз, два, три! Ребята! – все-таки прокричала я апостолам, убедившись, что вокруг никого нет. Но апостолы не поддались на обман и продолжали пристально глядеть вниз, а я отправилась в домик Карлссона – на почту отправить открытку домой.
- Синьора! Синьора! Кто-то оставил сумку! – принесли милой, рыжеволосой продавщице мою сумку две шустрые итальянки, пока я надписывала открытку.
- Это моя! – успокоила я их.
- Да, вы что?! Кто же оставляет сумку без присмотра! – напустились на меня  уже все продавщицы и все увеличивающаяся гурьба посетительниц. Вокруг меня и открытки образовалась толпа – женщины отчаянно жестикулировали и запальчиво рассказывали друг другу про все случаи краж, которые случились  с ними. Я не без гордости показала рыжей продавщице свою маленькую, замшевую сумочку, которую носила на груди.
-  Вот! Все мои деньги и документы здесь со мной, а не там! 
Продавщица сморщила свой хорошенький носик и лукаво провозгласила – Ах, какая синьора коварная! Шум вокруг меня усилился. Дамы, как регулировщицы, указывали пальцем  вновь прибывшим то на мою большую сумку, то на маленькую на груди, и продолжали сыпать разномастными, интереснейшими историями из своей жизни, позабыв зачем они здесь, на  крыше. Под этот шум и гам  продавщица, проникшаяся ко мне уважением, наклеила на мою открытку марку и подарила на память ручку.
- Чао, коварная синьора! Аривидерчи! – распрощались мы с ней в то время,  как толпа все гудела и не думала расходиться, а я в мгновенье ока спустилась на лифте вниз. Почти стемнело, за колоннадой Бернини раздавались какие-то резкие, нестерпимые, ни на что не похожие звуки.
- Что за восточный базар?! Хоть уши затыкай! – удивилась я. Но тут с развесистых платанов, подступавших к колоннаде, неожиданно взвилась в небо, словно ее выстрелили из пушки, стая птиц. Базар тут же  умолк, будто дирижер взмахнул своей палочкой, сорвался с деревьев и бросился метаться  над площадью в сумасшедшем, дикарском танце. Обезумевшие птицы сталкивались в воздухе, налетали на колонны и крыши, пикировали облаком вниз почти до земли, внезапно взмывали вверх до самого купола. Слышалось порхание тысячи крыльев, свист полета прямо над моей головой. Потом враз птицы слетелись на деревья, расселись по веткам и вновь, как по команде, принялись галдеть так, что сотрясались не только колонны, но и сам Св. Петр, и египетский обелиск. Я прислонилась  спиной к колонне, закинула голову и с упоением слушала птиц, наполняясь их  дикой радостью бытия.
- Как хорошо бы вот так  на закате, сидя на ветке, просто орать себе и орать, позабыв обо всем на свете, выплескивая наружу все скопившиеся чувства – обиды и унижение, усталость, разочарование, горькую тоску, одиночество, а может быть,  радость и ликование, бесконечную благодарность за все это вместе! За счастье быть! Благодарность Риму! Да! Риму, который подарил мне  это! Я не смею и думать, что теперь он мой, но уж  точно,  я его : "Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я благодарен за все; за куриный хрящик и за стрекот ножниц, уже кроящих мне пустоту, раз она - Твоя.Ничего, что черна. Ничего, что в ней ни руки, ни лица, ни его овала. Чем незримей вещь, тем оно верней,что она когда-то существовала на земле, и тем больше она -- везде".