Мышеловка

Данила Ильич стоял перед прилавком сельского промтоварного ларька и подбирал мышеловки. Осень пришла как всегда неожиданно, а в этот год и вовсе взяла врасплох. Осень, а вместе с ней и мыши. И все хозяйство его, словно накренилось, перед тем как окончательно рухнуть. Не было под хозяйством надежных столбов. Были раньше, только теперь уж все повымерли. Остался один  старый Данила. Данила Ильич. Еще весной нынешней всё было по-другому, когда был жив Аркадий. Тогда они с братом основательно запаслись семенным картофелем и недорого заплатили за грузовик навоза. От этого запаса в современной дикой Руси спокойнее было старикам. На всю жизнь не запасёшься, однако год с картошкой да пенсиями проживёшь играючи.
Вот только эти мыши! Доселе Аркашка ставил в ноябре мышеловки. Сам Данила этой ерундой никогда не занимался. А до Аркашки, Еленушка, жена Данилы покойная с этой напастью справлялась. От воспоминаний, Данила Ильич стал смотреть замутненным глазом из-под мохнатых стариковских бровей куда-то вбок, мимо мышеловки. Продавщица уставилась на него озабоченным взглядом. Уж не припадок, какой, со старым Пилюгой случился? Но Данила самостоятельно вышел из задумчивости, вернулся в прежнее свое состояние и полез в карман за деньгами.
Он воротился в дом не скоро. Пришлось зайти еще в несколько мест по хозяйственным надобностям. Данила не шлялся по деревне, как это делали многие старики, для того только, чтобы найти себе собеседника в магазине или на улице и натрепаться вдоволь про свои болячки да тревожные мысли. Он был самостоятельный, гордый человек и не любил суеты.
Аркашка, тот наоборот, всю жизнь суетился. Основная профессия у брата была хорошая, шофёрская, вот только мозгами его Бог обидел. То запьёт мужик на весь рабочий сезон и обопьётся до последней нитки, то сопрёт где чего, и попадет в историю. Так и било его, то по полу, то об пол. Гонору, правда, у младшего брата было хоть отбавляй, от пьяного куражу да одури. Шебутной был брат, бестолковый. Вот был, какой никакой, а теперь нету. Никакого. Семьи и детей после себя не оставил.  Жил последнее время в каком-то лесхозовском бараке с такими же алкашами.
Когда Еленушка померла, Данила взял Аркадия на житьё к себе. Взял, хотя хорошо знал, что завистлив был брат и что не любил Данилу, за его сдержанность и трезвый уклад жизни. Объяснил Данила недотёпе, что вдвоем легче с хозяйством управляться, а не то, тот, поди и отказаться мог, в силу пьяной мнительности своей и дурного самолюбия.
Данила вошёл в сени и шуганул оттуда на двор любопытных кур вместе с гренадером петухом. В доме было не топлено с утра, а потому холодно и неуютно. Он растопил печь и переобулся в обрезанные, домашние валенки.
Два дня кряду искал Данила по дому и сараям проклятые мышеловки, да всё зря. Вот, теперь решил купить новые. Ругался про себя. Дело было не в деньгах, товар то, мышеловка, копеечный, а в том, что теперь обязательно те, старые, ненайденные, вылезут ему на глаза, когда новые куплены. Данила Ильич отложил покупку до поры на подоконник и стал стряпать себе еду на ужин.
После одиннадцати часов старик зарядил купленные мышеловки и расставил их в тёмных углах комнаты, туда, где мыши накануне скреблись больше всего. Расставил и улёгся на кровать. Напротив окна косо стоял столб с уличным фонарём, и, поэтому ночью в комнате не было кромешной темноты.
Данила кряхтя улёгся на бок, лицом к стене, обитой папкой и оклеенной обоями, и попытался уснуть. Так, пролежав с пол часа, он почувствовал сухость во рту и, сунув голые ноги в валенки, поплёлся к столу. Он взял чашку с недопитой кипячёной водой и сделал несколько глотков. Вдруг Данила ощутил краем глаза движение на полке, возле выбеленной печи. Там, на краю полки, возле сложенных стопкой старых журналов сидела мышь. В полумраке лишь угадывалась палевая окраска шерстки, и  мерцала искра от фонарного луча, отражалась в черной влажной бусинке мышьего глаза.
-Вот бесенок, - Удивился Данила,- сидит себе, не убегает.
Тут он вспомнил о стоящих по углам, взведенных капканах, и у него впервые кольнуло в груди чувство жалости к этому обречённому, маленькому существу.
Старик вернулся и улёгся на прежнее место. Он старался побыстрее уснуть, а для этого вспомнить что-нибудь приятное из прожитого времени, но мысли возвращались к расставленным мышеловкам и зверьку.
Вместо того чтобы отвлечься, Данила нарочно навёл себя на новую мысль о том, что капкан по сути своей есть вещь подлая и недостойная, ибо человек, раскладывая под страшной скобой приманку, пользуется мышиным инстинктом поиска пищи, а это заведенный Богом порядок. Получается, что человек вмешивается в божий промысел. А разве не в такие же капканы попадается и сам человек, влекомый алчными помыслами, а порой именно так, в поисках необходимой для жизни пищи или тепла? Попадает в кабалу к подлым людям. Оказывается в рабстве!  Подумав об этом, старик завертелся на перине. Потом замер и прислушался… Он лежал и ожидал, что вот-вот сорвётся со стопора роковая пружина и переломает все косточки в крохотном теплом тельце. Данила вспотел. Голова его горела от игольчатых мыслей, которые одна за другой приходили в голову и кололи, кололи…
Он еще около часа пролежал в оцепенении, неспособный пошевелиться, весь в ожидании проклятого щелчка. Да и щелчка никакого не будет, говорил он себе, потому как приглушит удар трепетное тельце, убережёт Данилу от беспокойства.
-У-у-у- Глухо завыл старик в пуховую подушку и, в тот момент, когда он замолк, для того чтобы набрать в грудь воздуху, именно в этот миг хрястнуло!
Сердце Данилы от сильнейшего нервного импульса резко сжалось, так, что сквозь изношенные его ткани в нескольких местах стала сочиться кровь, и внезапно остановилось вовсе. В это время перед его глазами поднялась с колен утопавшая в пряной июльской траве молодая и прекрасная Еленушка и стала с рук кормить хлебом лошадь. Жена улыбалась и смотрела на то, как умное, красивое животное осторожно берет губами хлеб с её рук. Золотые волосы её, в это время играли с ветром…
Сердце несколько раз судорожно сократилось и, вдруг, снова пошло. Сначала слабо и неуверенно, но, со временем, набирая и набирая необходимой мощи, погнало в обмякшее кровяное русло живительную алую струю.
Звук, который едва не отправил старика на тот свет, произошёл от удара по стене дома яблоневой ветки. Ветер и осень сыграли над ним злую шутку.
Превозмогая боль в груди, Данила поднялся, дошел до двери и включил в комнате свет. Затем он взял трость, которой задвигал на ночь занавески на окнах, и, с сухими холостыми щелчками, одну за другой, разрядил все установленные мышеловки.
После этого старик подошёл к буфету и налил себе сто граммов вишнёвого самогону-первача. Затем выпил и улегся на истерзанную простыню. Всю оставшуюся часть ночи, старик проспал, спокойно, не просыпаясь.
С рассветом Данила Ильич отправился в клуб к племяннице Еленушки. Софья Васильевна заведовала книжным хозяйством.
-Здравствуйте, Данила Ильич!? - Удивлённо поздоровалась полная, румяная женщина в теплой цигейковой безрукавке. Это было на её памяти впервые, чтобы старый Пилюгин пришёл в библиотеку.
-Здравствуй Соня. Я к тебе по делу.- Старик сел напротив и стал осматривать незнакомое помещение.
-Тепло у вас.
-Кочегарка работает, слава Богу. Так зачем вы к нам зашли?
Данила рассказал про мышей, про то, как с ними боролись прежде Еленушка, а потом брат Аркадий Ильич.
-Так купите в лавке мышеловок и поставьте, за неделю пропадут вовсе, или кота заведите, только это долго.- Стала советовать женщина, никак не взимая в толк, почему такие простые вещи заставили старика прийти в библиотеку.
-Соня.- Тихо попросил старик, - посмотри в книгах, как избавиться от них так, чтобы не убивая.
«Ах, вот в чём дело!» - С удивлением подумала Софья Васильевна. Она стала искать происходящему какое-нибудь рациональное объяснение, но так и не придумала ничего.
-Давайте я в интернете поищу!- Предложила она старику, подсаживаясь к компьютерному столику.
-Вот, сразу и нашла. Попробуйте купить в аптеке масло мяты и разбросать по дому мятные ватки. Мыши не выносят запаха мяты.
Данила кивнул, надел шапку и стал уходить, но, вдруг в двери остановился, повернулся и пошёл обратно.
-Как твои ребятишки-то поживают? Как Николай?- Старик сел на прежнее место и стал терпеливо слушать, одобрительно хмыкая, время от времени, от услышанного.
Софья рассказывала про то, как младший сын Борька попал в армии в аварию, а сама всё думала, что это нашло на старика, который за всю жизнь ничем таким не интересовался. И вообще любопытством не отличался, а жил себе сычом, сам ни к кому не лез, но и к себе не допускал.
Данила вернулся домой и всё сделал так, как советовал неведомый интернет.
Не было еще и семи часов, когда Данила прилег на кровать. Прилёг и почувствовал, как будто свежий майский ветерок с дождиком обожгли и согрели душу. Как будто больше стало в избе целительного свежего воздуху. В голове стало ясно и как-то радостно. Ничего подобного Данила Ильич в прежние годы не ощущал. Разве что в юности…. Он закрыл глаза и впервые представил брата Аркашу не стариком с лысиной и пёстрым от алкоголя носом, а белокурым мальчишкой. Вспомнил, как учил его правильно привязывать к леске крючок, как вступался за брата, когда тот возвращался из школы в синяках. Он вспомнил ту поездку с мамой в Крым на море, и как брат, стоя на стуле, здорово читал на память стихи перед отдыхающими.
В единый миг, словно не стало вовсе тех проклятых лет, когда брат пил и куролесил, бестолково сжигая годы драгоценной жизни. Эти воспоминания, словно ненужная, вредная скорлупа обрушились с образа умершего брата и он предстал перед Данилой Ильичём в истинном, светлом человечьем образе.

Поздним вечером в окнах Пилюгинского дома горел свет. Случайный и редкий в эту пору деревенский прохожий мог увидеть старого Данилу, сидящем возле круглого обеденного стола, на котором были разложены фотокарточки. Данила Ильич сидел на стуле, откинув голову и закрыв глаза. Было хорошо видно под бардовым абажуром  его лицо с грустной улыбкой и плотно закрытыми глазами. В облике его угадывалось долгожданное облегчение мучительных внутренних пружин. Что виделось старому Пилюге в эти мгновения не смог бы сказать никто, кроме него самого, но одно можно было утверждать с уверенностью: это было впервые за многие десятилетия строгой, суровой жизни, чтобы со скуластого, морщинистого лица гордого старика текли и падали на строганный пол крупные слёзы.