Пусть прошлое останется в прошлом

Мы друг друга заждали'сь до боли.
До безумья. До "невмоготу".
И рискнули будничные роли
Обменять, не глядя, на мечту.
Мы себя друг другом заразили.
До горячки. До озноба. Вглубь.
Уступая слабости и силе
Неуёмной ласковости губ.
Ариша Сергеева
В автобусе была давка. Сесть, как назло не удалось. Полина жалела о том, что залезла. Ведь ей спешить, по сути, было некуда – мама отпустила погулять до следующего кормления Вадика, а это почти четыре часа.
Ей такая прогулка казалась праздником жизни. Семь месяцев адского труда. Двести с лишним дней Полина не выпускала из рук болезненное чадо. Сын родился недоношенный, слабый, всё время плакал.
Самыми трудными были первые месяцы. Полина тогда совсем не спала. Она жила в каком-то странном – расплывающемся, как воздух в мареве знойного полдня, висящем над перегретым асфальтом, не совсем реальном мире.
Вадик кричал постоянно. Женщина привыкла к пронзительным звукам его голоса, практически не слышала их.
Из мутного морока, в котором она пребывала большую часть суток, её выводили лишь паузы в душераздирающих воплях и импульсы внутреннего таймера, который подавал тревожный сигнал, означающий время кормления, необходимость пеленать, мыть, готовить, стирать, гладить.
Полина жила в автоматическом режиме, практически не задумываясь, ничего не понимая. В нормальном состоянии выдержать такую нагрузку немыслимо.
Усталость валила с ног. Полусонная невесомость стала привычной.
Муж постоянно был на работе. Это и понятно – бытовые расходы с рождением Вадика многократно возросли.
Свекровь жила далеко,  у мамы ответственная должность, постоянные авралы и бытовые проблемы. Ждать помощи неоткуда.
Полина не роптала. Она знала, что такое положение, эта адская нагрузка, циклическая круговерть однообразных занятий и обязанностей, отупляющих мозг, дело временное. Стоит только пережить: год, может быть два. Жизнь войдёт в колею и обязательно наладится.
Опять будет сиять солнце, петь птицы, люди улыбаться и радоваться жизни.
Как же было хорошо тогда… совсем недавно, но словно в иной реальности.
С Ромкой они почти не общались, виделись лишь краткий миг перед сном, и несколько условно приятных минут в постели.
Рома старался не утомлять жену интимной физкультурой. Ей и без того тяжело.
Оба ужасно уставали, отчего приходилось жить в изолированном, отчуждённом мире. Несмотря на ребёнка и мужа Полина чувствовала себя одинокой, брошенной.
Ромка в краткие минуты, когда им удавалось побыть наедине, слиться душой и телом, был заботлив и нежен, трогательно чувствителен, ласков, но закончив ритуальный танец, сразу отворачивался к стенке, и моментально засыпал.
Он всегда хотел Полину, только последнее время всё чаще старался гасить страсть, чтобы не утомить, не причинить боль, не вызвать приступ негодования.
Он понимал, насколько Полине непросто, как слаб и хрупок их малыш, что сам бы не выдержал и десятой доли тех титанических усилий, которые приходится прилагать жене ежеминутно, но помогать не спешил.
Мужское восприятие действительности, которое внушила ему мать, не позволяло взять часть женских забот на себя. Ромка боялся, что такими действиями можно избаловать жену, тогда всё в семье пойдёт наперекосяк.
Пусть уж сама справляется – уверял себя он.
Чтобы не расстраиваться, наблюдая за плавно-медлительными, словно постоянно под наркозом, действиями Полины, Ромка старался подольше задерживаться на работе, или общался с закадычными друзьями.
Он не был плохим мужем. Так его научили жить.
Полина втянулась в порядок семейных церемоний и обязательных действий, приспособилась, примирилась с альтернативной, словно не вполне настоящей реальностью.
Другой жизни девочка не знала.
Ромку она любила. Очень любила. Про Вадика и говорить нечего. Эти люди не просто часть её жизни – они и есть сама жизнь.
Полина выдержала. Оборачиваться назад совсем не хотелось. А тут мама…
Елизавета Павловна вдруг заинтересовалась внуком, пожалела дочь: пришла рано утром и объявила, что даёт Полине отпуск, – хоть на целый день, доча. Отдохни, развлекись. Нельзя так себя гробить.
Было радостно и одновременно обидно, потому что семь с лишним месяцев про неё никто не вспоминал.
Ладно, хоть так.
Полина приоделась, накрасилась, но сама себе не нравилась.
Макияж лёг неровно. Оказывается, она всё забыла, кроме Вадика и мужа.
Придётся начинать с азов: сначала учиться дышать свободно, ходить, улыбаться. Со временем она обязательно придёт в себя. Стоит только сделать первый шаг.
С Ромкой они познакомились летом, в парке. Полина кормила лебедей и уток в тенистой заводи. У неё были туфли-лодочки. Подошва оказалась скользкой.
Девочка подошла слишком близко, лебеди были доверчивы. Она сама не поняла, как поехала в воду.
Ромка стоял поблизости. Как ему удалось её подхватить…
Впрочем, это неважно.
Дальше было мороженое, прогулка, долгая беседа непонятно о чём.
Им было уютно и весело.
Любовь это была или что иное – неважно.
Эмоции переполняли, чувства зашкаливали.
Спустя всего пару месяцев они поженились.
Потом… а потом, это то, что происходит сегодня, сейчас.
Полина едет в переполненном автобусе в тот самый парк. Она хочет покормить тех лебедей, посидеть на той скамеечке, съесть такое же, как тогда, мороженое. Вспомнить, как было хорошо, как сладко.
Там ещё… там, на берёзе, в глубине аллеи, Ромка вырезал ножичком…“Рома + Поля = Любовь ;”.
Банально, но тогда это казалось проявлением по-настоящему волшебных чувств.
Час назад, когда пришла мама, ей в голову бы не пришло ничего подобное. И вдруг такая сентиментальность.
Полина вспомнила, что есть другая жизнь. Лучше, или хуже – не важно, но другая, наполненная интересными и вообще разными событиями.
Вадик – прекрасный малыш, Ромка – замечательный муж, но вокруг столько всего замечательного, а она про всё это забыла, превратившись если не в зомби, то в бездушную марионетку, которую дёргают за ниточки однообразные обстоятельства.
У Полины гусиная кожа встала дыбом от мысли, что она, по сути, отказалась от самой жизни.
Ещё немного и мурашки прокололи бы её тонюсенькую, слишком чувствительную после родов кожу насквозь.
Девушку в салоне автобуса толкали, жамкали, больно наступали на ноги, говорили зря нелепые грубости, а она чувствовала себя счастливой.
Скоро нужная остановка.
Полину захлестнула волна эмоций. Радостные предчувствия опалили сознание, рассыпались яркими искорками, взрывались фейерверками.
Она поспешила к передней двери на выход. Народ нервничал. Её задирали, кричали непристойности, кто-то нагло ощупывал, другие бесцеремонно толкали.
Ну и пусть!
Автобус остановился, открылась дверь. Сзади подтолкнули. Пассажиры посыпались наружу как горох.
Полина подвернула ногу, упала на колени. На неё навалился толстый дядька, смял, как промокашку, уронил на грязный асфальт.
Как же ей было обидно!
До мечты, до пруда, лебедей, берёзы с надписью, до скамейки и мороженого, до вчерашнего счастья, оставалось несколько сот метров, и вдруг такое.
“Неужели это судьба? Значит, пути назад нет? Но я не хочу, не хочу жить так, как сейчас, до конца своих дней!”
Эти и десятки других мыслей больно кололи, карябали где-то внутри, то ли в голове, то ли в районе груди.
Полину вдруг подхватили сильные руки, рывком поставили на ноги.
– Полина…  Копылова? Я думал, ты здесь больше не живёшь. Триста лет тебя не видел. Надо же, какая ты стала… записная красотка… как же тебя угораздило так упасть! Ладно, нет худа без добра. Зато я тебя повстречал. Как же я рад!
– Сёмка, Пантелеев, я бы тебя ни за что не узнала. Повзрослел, возмужал. Извини, мне сейчас не до тебя. Видишь, во что превратилось платье. Придётся на такси домой ехать, а я так хотела покормить лебедей. Целую вечность не выходила из дома.
– Чего так, болеешь… или работа задолбала?
– Сын… сын болеет, я вместе с ним… развлекаюсь.
– Бледная, прозрачная… но тебе идёт, ей бо, ты просто богиня, Поля. Господи, о чём я… ты всегда была самая-самая. А помнишь…
– Семён, извини, видишь, что со мной? На нас все смотрят, словно в кунсткамере на заспиртованный эмбрион. Колени в крови, платье грязное, руки… а так хорошо всё начиналось.
Из глаз Полины потекли слёзы, хотя она старалась их затолкать обратно.
Сёмка обнял её, прижал к себе, – не обращай внимания. Сейчас потеряют интерес. Ты ещё не забыла, что я вон в том доме живу? Теперь совсем один. Родители к бабушке уехали, думаю надолго. Парализовало бабулю. Жалко, такая замечательная. Я любил к ней на каникулы ездить.
Удивительно, но Полине было ужасно приятно, что бывший одноклассник уделил ей внимание, принял деятельное участие в не очень приятном приключении.
Умом Полина понимала, что следует отстраниться, показать, что они уже не дети, ведь она серьёзная замужняя женщина, тем более мама, но что-то внутри сопротивлялось.
От удовольствия Полина прикрыла глаза. Ещё мгновение, и она замурлычет, как довольная жизнью сытая кошечка.
Наверно именно участия, теплоты, прикосновений, девушке так не хватало последнее время.
– Пошли ко мне. Постираем, высушим твоё платье, с этим теперь просто. Полчаса, час, и всё будет готово. Успеешь лебедей покормить. Желания обязательно нужно исполнять, иначе они будут стучаться в мозг, требовать сатисфакции. Шучу. Ну что, идём? Коленки твои бедненькие вылечим, помоешься. Горячую воду ещё не отключили.
– Семён… спасибо, но нет. Я замужем, у меня сын. Это неудобно, неправильно. Наконец, стыдно идти в гости к одинокому мужчине.
– Ты очень удивишься, Суровцева, но я ещё не мужчина. Честное слово. Смешно, да?
– А мне это нужно знать? Я никуда не иду.
– Ладно, сейчас такси поймаю. Только адрес запиши. Мой… и свой. Я тебя потом разыщу. Но думаю, будет лучше и правильнее, если домой ты придёшь тихо, незаметно, чистенькая, довольная жизнью.
Зачем привлекать лишнее внимание? Ты не подумай, Полинка, все приличия будут соблюдены, тем более что расставлены все точки над нужными полями. Я догадался, р чём ты подумала. Вспомним юность, – “нам жизнь свою не повторить никак. Осталась молодость за гранью где-то. Бывало, – попадали мы впросак… но песня наша до конца не спета. И есть ещё возможность изменить, всё то, что нам не удалось когда-то. И нужно продолжать мечтать и жить, и не корить судьбу, что виновата.”            
– Хватит лирики Сёма. Ладно, уговорил. Стираем скоренько, моемся, и расстаёмся друзьями.
– Прощай… и ничего не обещай…  и ничего не говори…  а чтоб понять мою печаль, в пустое небо по-смо-три… Ты помнишь, плыли в вышине…  и вдруг погасли две звезды, но лишь теперь понятно мне, что это были я и ты…  да, я и ты, Полина Сергеевна.
– Не ёрничай, Семён. Посмотри, что с моим новым платьем. Муж меня убьёт. Он мне его на день рождение сына подарил. Не время для лирики, нужно спасать подарок… если это возможно.
– И я о том же. Заходи. У меня тут бардак, обычный творческий беспорядок. Не обращай внимания, для холостяка это норма. Снимай платье…
– Чего… как, очумел, да!
– Вон халат. Хочешь – рубашку мою надень. Она длинная, вместо платья сгодится. Или ты вместе с платьем в стиральную машину полезешь… чего стесняешься? У моей стиралки функция сушки, потом прогладим, и пойдём в парк, к твоим лебедям. Я пока чай организую. Тебе зелёный, или чёрный?
– Без разницы.
Пока платье крутилось в барабане стиральной машинки, Полина ополоснулась под душем. Потом лечили разбитые коленки.
Сёмка обрабатывал ссадины. У Полинки от его прикосновений, хотя здорово жгло, кружилась голова, где-то внизу становилось жарко и щёкотно.
Полинка покрутилась в мужской рубашке перед зеркалом. Она себе определённо нравилась. Оглянувшись, удостоверившись, что Семён не видит, покрутилась, радостно подмигнула себе, скорчила несколько раз потешные рожицы.
Ей почему-то было хорошо и спокойно, хотя это не её дом, и вообще, ситуация больше чем странная.
В Сёмкиной рубашке было непривычно удобно. Мягкая ткань приятно холодила, от неё пахло, наверно просто показалось… чем-то терпким, что вызывало странные ощущения.
У Полины появилось игривое настроение.
– А помнишь, Сёма, – спросила она, зайдя на кухню, где был накрыт стол, – мы с тобой…
– Конечно, помню, Полиночка. Я всё помню. Я тебя всю жизнь буду это помнить.
– С чего бы это?
– Да так… потому, что ты самая-самая, только и всего. Ты в этой рубашке такая, просто расцеловать хочется.
– Не говори, Сёмка, я даже сама себе понравилась. Теперь всегда буду Ромкины рубашки надевать. Так удобно.
– Ты такая красивая. Завидую твоему… Ромка, говоришь? Счастливчик. Наверно на руках носит.
– Не так, чтобы очень. Ему некогда. Работает много. А ты, почему холостой?
– Не знаю, наверно всех чудесных Полин до меня разобрали.
– Семён, мы же договорились. Постираем и разбежимся. Ты меня настораживаешь, пугаешь. Зря я согласилась сюда прийти.
– Извини. Давай выпускной альбом посмотрим. Ты с кем-нибудь из одноклассников встречаешься?
– Тебе бы моего Вадика – крикуна-непоседу, света белого не вижу. Из дома-то не выхожу. Разве что возле подъезда, с коляской. Нет, ни с кем не виделась. Давно.
– Вот, смотри, это всё в выпускном классе снято. А я много кого вижу.
Семён раскрыл альбом, сел рядом, начал показывать. Полина не понимала, почему вдруг ей стало так интересно. Большая часть снимков есть и у неё. Ничего особенного.
Друзья сидели, тыкали то в одного, то в другого одноклассника пальцами, с интересом, весьма энергично и весело вспоминали, как…
Сёмка стоял за спиной, прижимался всё теснее. Полина не обращала на это внимания, пока…
Пока его рука не легла весомо и дерзко на одну из грудей.
Реакция на это прикосновение была более чем странной – ей невыносимо, причём немедленно захотелось близости.
Полине стало неудобно и стыдно. Она вскочила. Лицо девушки горело, словно от сильного солнечного ожога, сердце рвалось наружу, дыхание спёрло.
Окружающее пространство сжалось, превратилось в плотный сгусток, который начал вращаться и переворачиваться. Её тело зависло внутри подвижной плазмы, которая проникала в самые потайные уголки её неожиданно чувствительного тела.
Полина чувствовала такое… по-настоящему волшебное.
Девушка хотела лишь одного – чтобы это чудо, это блаженно-пьянящее, дремотно эйфорическое, невесомо-сладостное состояние, никогда не кончалось.
Она ни о чём не думала, ничего не помнила, ничего не хотела, кроме того, что с ней происходило здесь и сейчас.
Неожиданно всё закончилось. Мимо взора медленно проплывали размытые очертания мебели.
Полина нехотя приходила в сознание.
Она лежала на разобранном диване раздетая, в позе морской звезды. Тело всё ещё сотрясали сладкие волны сказочно-сладостного экстаза.
Над ней нависал Сёмка. Милый Сёмка.
– Дурачок, что ты со мной сделал, я же замужем, мы же договорились…
Семён обнял её, принялся целовать. Это было невыносимо приятно, до такой степени, что не было сил терпеть, поэтому она попросила ещё… ещё раз пройти по тому же маршруту.
Полина нестерпимо хотела вновь оказаться там, в вязком сиропе чарующе волнительных эмоций и трепетно-нежных ощущений, имя которым блаженство.
Такого с ней никогда не было.
Наверно это и есть счастье.
Теперь Полина была в полном сознании. Она понимала, что это предательство, измена, разврат, но остановиться, прекратить наслаждаться жизнью, уже не могла.
Ментальное тело девушки разлетелось на мелкие кусочки, у каждого из которых были свои ощущения, своё сознание. Собрать себя воедино, противостоять неизведанным таинственным силам, пусть и греховным, было невозможно.
Полина извивалась под Семёном, стонала, кричала, звала на помощь, рвала кожу на его теле ногтями. Ей это нравилось.
Она хотела, хотела, хотела… ещё и ещё… бесконечно долго летать где-то там, далеко-далеко.
Придя в себя, Полина ужаснулась, разрыдалась, кусала губы.
Семён её успокаивал.
Привести себя в порядок было непросто.
Она понимала, что мир вокруг, и она сама, стали другими, что это очень заметно, что скрыть изменения не получится, что они отпечатаны на лице, на теле, что её падение с высоты, или стремительный взлёт, кто знает, что именно это было, увидит теперь каждый, стоит только захотеть и приглядеться.
Молодые люди никак не могли проститься: то и дело кидались в объятия, сбрасывали с себя одежды, сливались в подвижный клубок, рассыпались, пытались успокоиться, сосредоточиться, договориться.
Мама накормила Вадика смесью. Он спал.
– Что с тобой, дочь? Ты какая-то… волшебная, что ли. Надо чаще тебя отпускать.
– Давно нигде не была, не гуляла. Это я от свободы опьянела, мамочка.
У Полины было время подумать, обсудить произошедшее событие с внутренним цензором и диспетчером, договориться с ним по-доброму.
Странным образом всё вокруг приобрело иные очертания, другие цвета, запахи, вкусы. Жизнь попала в фокус, у неё появились чёткие силуэты.
Теперь Полина понимала, что, почему, и зачем делает. Чего именно хочет от жизни.
Вадик почему-то перестал кричать и болеть. Ромка вовремя возвращался с работы, постоянно лез с нежностями.
Полина стала чувствовать его желания, поняла, что любовь, та любовь, с которой всё началось, закончилась, что семейная жизнь превратилась в рутину и обыденность.
А ещё она поняла, что ничего не хочет менять, что её всё устраивает, что Ромка замечательный муж, и наверно способен стать неплохим отцом.
Но внутри зрело сладкое томление, смутное желание очутиться хоть на миг внутри того урагана, который пронёсся в душе и в теле в тот памятный день.
По ночам Полина грезила, представляя, как обнажённое тело медленно зависает над землёй, как Вселенная превращается в сгусток, как проникает внутрь, расширяется, вытесняет тоску и печаль, замещая наслаждением, которое переходит в экстаз, как в тот день.
Всё в её сегодняшней жизни было хорошо и правильно, не хуже, чем у подруг, но чего-то очень важного не хватало.
И Полина решила узнать, чего именно.
Она ещё сама не понимала до конца, на что решилась, но вручила Вадика маме, надела самую-самую лучшую одежду, с удовольствием накрасилась, долго-долго всматривалась в зеркало, всё больше влюбляясь в себя нынешнюю.
Ноги сами понесли Полину по известному одной ей маршруту, в дом рядом с парком, в котором плавают лебеди, и растёт памятная берёза, к Семёну.
Но туда, к памятнику былой любви, она больше никогда не пойдёт, потому, что та любовь осталась в прошлом, а она… она настоящая, живая.
И пусть весь мир подождёт, пока она будет купаться в океане счастья.