Ночь святого сильвестра. к юбилею победы

           Лоцман Среднего Дуная Драганович щурил глаза, всматривался в склоны гор. Как будто и ни к чему лоцману вскидывать седую голову, шарить взором по самым вершинам: навигационная обстановка, вот она — по самому берегу да по воде, как на ладони. А Драганович все щурится, не то на небо, не то на вершины крутых придунайских гор.
— Погляди-ка туда, юначе, — указывает он длинным костяным мундштуком, —утебяглаза молодые... А я плохо уже различаю. Пятьдесят навигаций проплавал...
Старик хитрит...

               Ну, то, что “юнаком” меня называет, так это он всех, кому еще за пятьдесят не перевалило. А вот про глаза он явно слукавил! Заметил ведь что-то интересное там, где я вижу только бурые склоны, белые слоеные обрывы да красноватые осыпи. Не выдерживаю, хватаю бинокль. Лоцман, довольный, что я сдался, легонько рукой поправляет мне бинокль, наводит на самую середину обрыва, что взметнулся метров на двести.
— Что видишь, юначе?
— Как будто якорь судовой... А поперек якоря еще что-то... Дядя Павле, как же этот якорь там закрепили? И зачем?
— Якорь-то на цепи спущен. Цепь от времени в склон врезалась, не видна. А вот “ что-то” — это автомат. Автомат Анте Скорбота. Скор- бот сам лазил, прибивал его...

                В войну это случилось. Как раз на Новый год. Сорок четвертый наступал. Красная Армия подходила к границам. Югославская партизанская армия тоже наступать начала. А у нас черная весть пронеслась. Анте Скорбот, Скорбот-неуловимый попал в фашистское кольцо. Окружили его отряд в лесах Крушеваца. Три недели бился он там... Бился и отходил. Прижали немцы отряд к горам, а он непроходимыми ущельями к Дунаю подался... Дунай не раз выручал партизан.
Было это, юначе, под Новый год. Сильвестрову ночь — так немцы называют Новый год — готовился встречать гарнизон.

                У нас своя надежда: выпьют солдаты, песни петь будут... Может, под их песни удастся несколько челнов сплавить к Черному ущелью для ребят Скорбота... Переправить бы их только, а там ищи... Как раз за два дня до Сильвестра пришла на Дунай оттепель с сильным западным ветром. Не стало льда на реке. Кусочки плывут местами... А вода была малая, низкая. На перекатах дно просвечивало. Большие суда не ходят, воды не хватает.
Поздним вечером пришли ко мне черные мундиры.
— Гей, лоцман, собирайся нах командатур! Вещи не брать. Говорить будем!
Собрали нас во дворе комендатуры — всех лоцманов, капитанов, кого нашли. Стоим в два ряда, прожектора в глаза. Солдаты курят, нам не разрешают.
Вышел Дорнбуш. Большой, выше всех. Черная собака на ремешке у ноги. Прошелся, посмотрел на каждого. Закурил сигару.
— Вы все лоцмана. Знатоки. Речные мастера, — говорил медленно, а правильно, по-сербски, — мне надо, кто проведет пароход до Черной щели. Хорошо проведет, без.., — пошевелил пальцем перед лицом, — без всяких капут! Надо очень правильно работать, очень точно, как немецкий автомат! — и Дорнбуш погладил по стволу шмайсер ближайшего эсэсовца. — Понятно вам?

Он приблизился к самому старому лоцману Ионацу, который стоял первым:
— Понимаешь?
— Нельзя сейчас пароход вести вниз, — тихо сказал Ионац, — воды совсем нет!
— Ты не поведешь! — пренебрежительно бросил Дорнбуш, — ты старый. Боишься за свою старую жизнь.
Он прошел между шеренгами, расталкивая нас плечами, и внезапно вытащил одного из строя.
— Ты поведешь! — сказал, как выстрелил.
Мы все вздрогнули. Это был Славко Барвич. Откуда гитлеровец узнал, что он самый лучший?

             Славко был самый молодой, но его совета спрашивали старики. Глазу Славко был, как молния, посмотрит— все осветит, все заметит, запомнит в один миг. Расчет у Славко был, как у горной ласточки, что со свистящего лета попадает в свою норку. Никто так, как он, не знал Дунай: и над водой, и под водой. Это был лоцман экстра. Капитан экстра. Недаром перед войной Славко Барвич, самый молодой капитан, получил красавицу “ Черногорию” — лучшее пассажирское судно всего Дуная. Но как Дорнбуш узнал?
— Ты поведешь! — сказал он, как выстрелил.
— Я поведу, — тихо, но твердо ответил Славко.

                Я сразу подумал о Страшном Камне. И все раз о нем подумали. Глаза опустили, чтобы Дорнбуш мысли не отгадал. Все знали: не будет зря Славко Барвич, наш Славко, браться за страшное дело. Ясно ведь — везти надо войско против братьев, против Скорбота, отступающего к Черной щели.
А Дорбушу и не надо в глаза глядеть. Он усмехнулся и сказал:
— Получишь немецкими деньгами. Двойную плату. И от меня отдельно.
— Спасибо, — спокойно ответил Славко.
— Все удобства тебе будут, — он снова усмехнулся, — молодому человеку скучать не годится, но штурмфюрер Дорнбуш заботлив к своим друзьям!
Дорнбуш повернулся и указал на крыльцо. А сам в самое лицо Славко впился глазами.

             У меня пальцы похолодели: на крыльце между двумя солдатами стояла Зоряна, Славкова нареченная. Любили они друг друга, юначе, красиво любили. Весь край, весь Дунай на их любовь радовался. С женитьбой Славко тянул, улыбался и на вопросы отвечал:
— Жизнь наладить надо, время удобное выбрать.
Ну, кто же из нас не понимал, что для Славко с Зоряной удобное время — это не когда тетка наследство оставит! И Зоряна ждала покорно. Улыбалась, как утренняя зорька над Дунаем, и ждала своего Славко...
Страшная на этот раз у них вышла встреча. Но ни один не дрогнул. Славко улыбнулся Зоряне, она ему. Потом он повернулся к немцу и еще раз сказал:
— Спасибо, господин майор!

               А мы стояли и видели перед собой Страшный Камень. Был такой на фарватере, на самой быстрине, ниже Темной Ады. Острый, как щучий зуб. В полную воду он был не опасен. А в малую... Говорят, раз в сто лет, в самое засушливое лето века, он показывал свое острие на поверхности. Страшен Камен... Немцы его так и звали “Шрекен- штайн”. Давно уже нет его. В сорок шестом взорвали советские водолазы. Теперь мало кто помнит...
Дорнбуш смотрел долго. На Славко Барвича, на Зоряну, на всех нас. Славко улыбался, Зоряна улыбалась. Мы все держались как надо. Улыбаться только не могли.
— Ассистента возьмешь? Выбирай! — сказал Дорнбуш, когда насмотрелся и, видать, остался довольным.
— Возьму. Вот этого, — и Барвич положил руку на мое плечо.
Промолчал я, только поклонился Барвичу, как старшему.
— А остальных, — Дорнбуш повернулся к охране, — запереть, пока не вернемся!
Все поняли, юначе, что не одному Славко беду на себя принять придется, но никто вида не подал. Ни один. А Славко снял фуражку, повернулся к товарищам и сказал приветливо и с уважением:
— Простите, мастера, учителя мои и товарищи, что... не в очередь работу получил!

               Ехали с Дорнбушем к Дунаю, думали одну думу, что вести придется? Выехали к причалу, видим: стоит “Черногория”, белая, как чайка, под черно-красным флагом. Рядом большая черная баржа. На ней солдаты, пулеметы, мотоциклы. Набережная оцеплена, портовых никого нет. Немецкие солдаты сами буксир заводят. Дорнбуш первым из машины вышел, галантно руку подал Зоряне, вперед к трапу пропустил. Славко посмотрел, одно только молвил:
— Буксир покороче надо!
Идем вниз по Дунаю, крутим штурвал с Барвичем по очереди. Рядом Дорнбуш с сигарой. За спиной три эсэсовца с автоматами. Зоряна в кресле сидит, улыбается знакомым местам.

                Славко вел смело и точно, на перекатах отыскивал какие-то канавки, струйки под водой. Ход не убавлял. Только качнется “Черногория”, как стволы автоматов к нашим спинам потянутся... И снова чистая вода, автоматчики успокаиваются. Дорнбуш глазом не моргнул, слова не сказал. Собака его на перекатах на ноги встает, а Дорнбуш, сигару не выпуская, собаку ласково похлопывает:
— Руих, Бруно!

                Ночь прошла, день прошел, наступил вечер. Вечер святого Сильвестра, по-нашему — Новый год. Денщик принес поднос с рюмками. Дорнбуш сам налил: нам кюммель, Зоряне — шартрез.
— Немного рано пить за Новый год, но позже у нас времени не будет, — поднял он рюмку, — с Новым годом, фрейлейн, с Новым годом, гершафтен! Прозит!
Странно было — чокаемся и пьем ароматный кюммель под прицелом автоматов. Славко мне руль передал, взял рюмку:
— С Новым годом, господин майор! С успешным окончанием рейса! Вон за той горой уже Черное ущелье.
И снова взялся за руль.
Солдатам, видно, тоже дали вино. С баржи глухо донеслось: “Хайль... Хайль... Хайль!”.

               Вышли на прямой участок, слева — обрывы, справа — отлогие склоны. Фарватер под левым берегом идет... ты знаешь... Скользит под темными скалами “Черногория” с баржей, как черный ворон за белой чайкой. Скоро Страшный Камень... Найдет ли его Славко? А Барвич резко, через плечо:
— Ассистент! Бери наметку, иди на нос!
— Зачем? — Дорнбуш впился в карту. — Здесь глубоко, переката нет?!
— Старая карта, господин майор, — ответил Славко, не поворачивая головы, — теперь здесь мелко. Идите, ассистент, меряйте! Не теряйте времени!
Я понимал: он хочет спасти мою жизнь, хоть одну жизнь...
А Славко на мгновенье повернулся к Зоряне, и посмотрели они друг на друга в последний раз. А потом снова вонзил свой взгляд в воду, как будто резал ее до самого дна. Найдет ли?..

                Я прошел на нос. Вот сейчас, здесь... Или нам, или отряду Скорбота смерть.

                Да, Славко Барвича недаром самые старые лоцмана звали хозяином Дуная! Ночью, в неверных отражениях, тенях и бликах, в стремительном беге через перекаты и омуты он точно вывел судно на Страшный Камень.

                Толчок был еле слышен. Острие скалы бесшумно распороло днище по всей длине. Красавица “ Черногория”, не убавляя хода и не качнувшись, как форель, стремительно вошла в воду. Минута — и в ее стройные белые трубы двумя вихрями ринулась вода. Гудка не было. Только запоздалая очередь автомата. И сразу вслед — баржа напоролась тупой грудью на камень, затрещала, развалилась на две части. Страшно кричали немцы: “Гильф”, “Гнаде”! Никто уже не кричал “Хайль”. Знал Славко, что делал, когда скомандовал: “Буксир покороче!” Через пять минут как не бывало ничего на поверхности дунайской воды. Один я спасся — не ждал, выпрыгнул сразу с ударом. Футшток в руках помог. Воткнул его в песок, когда проносило мимо косы... Потом обломки “Черногории” выбросило ниже этого места.

             Через несколько месяцев под скалами встретились советские моряки с партизанами. Поднялись на утес над Страшным Камнем, подняли туда снятый с “Черногории” якорь. А Скорбот спустился на канате, повис над пропастью и прибил к скале свой автомат, поперек якоря прибил. Вот они и сейчас видны.
Дали корабли три залпа, приспустили флаги, отдали честь погибшим героям. А потом пошли вверх добивать фашистов. Я на рулестоял.
А по берегу шли отряды югославской партизанской армии. Вот как было, юначе...

                Мы с Павле Драгановичсм еще раз проводили взглядом скрывающийся за поворотом реки знак — слившиеся в объятии якорь “Черногории” и партизанский автомат высоко над глубокой могилой Славко Барвича и Зоряны.
Наш караван скользил по чистому Дунаю, освобожденному от мин, от обломков, от Страшного Камня.

1970 г.