Глава 9. Новобранец

       На вокзале всех провожали родные, близкие, я же совсем один, без продуктов, с двадцатью пятью расчетными рублями в кармане. Дагестанцы-призывники держатся единой семьей: едят, пьют, поют и даже танцуют в вагоне, я же среди них, как овца среди коров: молча сижу в углу товарного вагона. Свой первый обед мы получили на станции Минеральные Воды  на той самой фабрике-кухне, где мы питались  во время учебы в ФЗУ.

       Наш поезд в то время напоминал перевозку с одного места в другое племени дикарей. На вокзалах его не останавливали. Призывники вели себя по отношению к людям, прямо скажу, по-хамски: загаживали станции всевозможными отходами, хватали девушек и тащили их в вагоны, нецензурно выражались. А я, как сказал раньше, был очень скромным малым, мне всё это казалось диким, и чувствовал я себя совершенно чужим. Поведение моих попутчиков изменило отношение к нам сопровождающих, и нас стали останавливать далеко от перронов. И кормить уже не водили в столовые, а раздавали хлеб и какие-то консервы по вагонам. Так что мои двадцать пять рублей остались целыми до самого карантинного подразделения в городе Барановичи, где их отобрали у меня дагестанцы, предварительно изрядно избив.

       Вот и началась моя служба. Только тот меня не поймёт, кто не служил.  Министром обороны в то время был маршал Тимошенко. Тот самый, который при демобилизации из рядов Красной Армии отправлял домой бывших бойцов в буквальном смысле почти голыми. За три года службы  все вещи, в которых прибывали призывники, приходили в негодность. И в этих лохмотьях они отправлялись домой.
 
       Служба мне досталась не из легких. Определили меня в 212-й кавалерийский эскадрон. Зима  с 1940 на 1941 выдалась суровой. Дни были однообразными: подъем на час раньше пехоты, завтрак, наоборот, позже всех. Уборка лошадей и конюшни – все это на холоде. Верховая  езда до крови между ног.Служба для новобранцев была делом совсем незнакомым и не из приятных. Хоть я и считал себя сыном казака, но ни опыта, ни склонности к службе не имел.
 
     Вспоминается случай с охраной сена на железнодорожной станции Лида. Была середина зимы. Мне и моему сослуживцу Петру Шушину выпала очередь охранять сложенное в тюки сено, которое мы получали для лошадей эскадрона из России.
 
       ...Барановичи и Лида, где мне пришлось проходить срочную службу, располагались в западной Белоруссии и были "освобождены" нашими войсками в 1939 году. Как говорили в то время на политзанятиях, "мы подали братскую руку помощи западным белорусам", которые в начале войны из чердаков и лесных массивов обстреливали своих "братьев", служивших в Красной Армии...
 
       Так вот, глубокой ночью мы заметили подозрительную собаку. Она почему-то все время подбегала к сложенному сену и что-то там разгребала передними лапами. Наш шалаш из нескольких тюков сена находился в метрах двадцати от этого места. Лошади наши были за железнодорожным полотном напротив - в конюшне у хозяина, то ли венгра, то ли поляка по национальности, в то время я плохо различал их.  Когда Петр незаметно  подполз к тому месту, куда снова и снова подходила собака, он с ужасом вернулся ко мне в шалаш.

       - Саня, это не собака, а человек, одетый в тулуп, вывернутый шерстью наружу, - прошептал он, схватив винтовку. – Он на четвереньках подползает к сену и прячет между тюков  взрывчатку.

       Когда мы подпустили его к сену, Шушин, вскинув винтовку, крикнул: "Стой, стрелять буду!"

       Но незнакомец, молниеносно сбросив тулуп, выстрелил в нашу сторону первым, но, к счастью, промахнулся. Поднялась стрельба со всех сторон, этот – в тулупе, бын не один. Стреляли мы, стреляли и в нас, и в складированное сено с целью его поджога. После этой перестрелки диверсантам удалось скрыться.

       Ночь прошла в тревоге, но больше никто не появлялся. А утром под тюками сена мы нашли четыре пачки взрывчатки. Лошадей же своих мы у хозяина не обнаружили, да и сам хозяин исчез. По прибытии смены караула мы доложили в часть о случившемся, нас  долго допрашивали, угрожали военным трибуналом. Может быть, все так бы и было, если бы на третий день одна из лошадей ни вернулась в эскадрон. Это был конь по кличке «Народный», и закреплен он был за мной.

       Установленная слежка за двором того самого хозяина, который исчез с нашими лошадьми, в первые дни результата не дала. Мы с Петром сидели под арестом на гауптвахте. Прошла неделя после той злосчастной ночи. Нас все время допрашивали, куда и  зачем мы отдали на постой лошадей, и почему они не были с нами у сена.  Но через десять дней нас вдруг освободили и отправили снова в эскадрон. Оказывается,  засада все-таки дождалась возвращения хозяина и взяла его и еще двух соучастников.

       Так в этом эскадроне я и прослужил до весны 1941 года. Был прилежным кавалеристом, отличным наездником, но надоела нам эта служба до полного отупения. Мы  завидовали  пехоте.
 
       Вот  пример. Поход. Пехота на привале. Лежат, ноги задрав кверху. А кавалеристу не до отдыха. У тебя под присмотром твоя лошадь, которую надо напоить, покормить, почистить до блеска сбрую. Мне же приходилось это делать вдвойне, так как я был ещё и коноводом у командира эскадрона.
 
       Если бы я не играл на балалайке "Во саду ли, в огороде", я бы, наверное, в этом эскадроне провонял конским потом до костей. Надо признаться, что, если у меня и был какой-то врожденный музыкальный слух, то уж музыкального голоса, тем более, музыкальных знаний у меня точно не было. Но умение бренчать на балалайке помогло при отборе в связисты. Мне как-то всегда везло, как говорится, "как утопленнику". Кстати, в детстве я еще и тонул. А было это так.

       …Зима. Метель. Ничего не видно. Обрыв реки. Лед тонким слоем покрыл водную поверхность. Мне семь лет. Я учусь в первом классе. И вот с четырехметрового берега я плюхаюсь с сумкой с книгами в ледяную воду. Вы знаете, в чем же везение утопленника? Его не надо поднимать со дна, он сам всплывает. Я же удачно выкарабкался из реки, провалялся дома какое-то время, впрочем, все обошлось…

       Итак, теперь я учусь в школе младших командиров на радиотелеграфиста, изучаю азбуку Морзе. Все это очень интересно и легко для меня. В неделю по несколько раз  ночные тревоги. Нам выдали медальоны, которые мы вшили в карманы брюк. Чувствовалось приближение чего-то непредсказуемого, хотя надежда на лучшее всё же была. По выходным брали из каптёрки свои домашние вещи и сушили их, чтобы через два года при увольнении надеть их в обратный путь. Как я уже сказал, домой из армии после долгих трех лет возвращались, как из мест заключения. Кто в чём. Сейчас я любуюсь демобилизованными солдатами, они приходят домой при полном параде: красивые, гордые, возмужавшие.

       В ночь на воскресенье нас с учебы отозвали в школу младших командиров, где располагались наши казармы. Всё, как всегда. Ужин, песня после ужина, вечерняя прогулка, отбой. И снова тревожный голос дневального: "Подъем! Тревога!" И снова те же возгласы бойцов спросонья: "Скорее бы…"
 
       В письмах, получаемых из дома, брат Мишка жаловался на свою тяжелую жизнь в примаках, завидовал мне, что я теперь боец Красной Армии – один из всего села, единственный из кулацкой семьи!