Речь, построенная из воспоминаний

    Из чего состоят воспоминанья?  Из самых неожиданных разных слов,  так кажется на первый взгляд,. Невольно  начинаешь пересказывать самому себе  пережитое, давно ушедшее. И сразу обнаруживаешь, что встают перед взором картины, будто ты художником стал. Как Васнецов, который писал полный милых подробностей сельский быт. Рассматриваешь картины  и видишь  жизнь, выплывающую из тумана прошлого.  Она   полнится образами,  забытыми предметами: фаянсовой тяжелой кружкой с  крышкой, крынками, туеском  с солью, вот  утюг с гладкой  подошвою, с пылающими внутри углями, или просто три-четыре картофелины на застланном чистой белой скатертью  столе. За каждой вещью скрыто слово, оно  будто на вещи наклейка. Вещь в памяти не живет сама по себе. Это картинка. Рисуется  прожитое.
        Туесок берестяной. Он вместительный и легкий. Толстая кора  снята со ствола, а береза простояла около шести десятков лет,   не менее.  Его, этот туесок, сумел смастерить мой дед, Василий Степанович,  он снял бересту с корьем,  умудрившись не повредить,  высушить, а из поперечных распилов он сделал дно и крышку. В нем труд сохранен, прикосновение рук, движение мысли.
  Самовар и утюг   были  дорогой вещью, почти чудом,  украшением дома, результатом   развития производства и   свидетельством  некоторого хозяйственного успеха. Утюг не мог появиться в доме просто так, за него заплатили приличные по тому времени деньги. В семье портного он был первостепенной  вещью. Стоило денег и зеркало, висящее не стене. Уже по первому взгляду можно было судить о достатке  семьи.
       Проходишь мимо дома  и все ясно. Большой  дом. На улицу выходят пять окон.  Но чаще дома  были на три  и нередко даже на два окна.   Сразу видишь, кто и как живет.
        Воспоминания – это  чувства наши.  Часто это грусть, иногда сожаление, иногда чувство стыда за содеянное. Было да сплыло, да быльем поросло. Время не остановишь, сделанного не поправишь. Нередко на ум мне приходят  тяжелые мысли.
 
      Мой прадед, Степан Степанович, о котором жили в доме самые добрые воспоминания,  был зажиточным хозяином. Веселый, как слышал, был человек. Стоял на горе его  большой двухэтажный дом, зелен сад перед окошками. Время шло, дом потихоньку сгнил  и порушился  - он долго еще стоял под тесовой крышей, заросшей зеленым мохом, пока не стал настоль холодным,  что огромную печь зимой хоть топи, хоть не топи. Дома того я уже не застал, он был разобран, распилен на дрова  Большой выстроить заново не стало  сил, и взамен появился маленький, на два окошка. По причине того, что  повымерла семья в   годы первой мировой войны да в голодные шли  послереволюционные  годы.

     Прадед мой был известный на весь поселок портной, он шил верхнюю одежду, в дому стучали две  швейные машинки «Зингер».«Живем с нитки да иголки»  любил  прадед говорить.
   Брал он молодых ребят в подмастерья,  отпускал   через год, и не боялся он потерять заказчиков. Никто не мог составить  ему конкуренцию.
   Жили справно. Домов. как у него два-три десятка в поселке было.  Большой огород. Еще было во владении прадеда три десятины земли, участок леса. Землю распахивали, а в лесу сеяли репу, на корм  скоту. Видно по всему, имел он в поселке  уважение.
      Все как у всех.   Вокруг  дома были  хозяйственные постройки, в хозяйстве была лошадь, корова,  пяток овец, амбар, в котором хранили зерно. «Все пропало, все хинью ушло», сказала мне бабушка.
      Хлеб выпекали  сами.  Животин полон двор. Откуда зерно? Пшеницу или рожь не сеяли, но дома была  мука белая, пшеничная, и черная, ржаная. Все просто,   прадед мог  лишь  своим трудом  один прокормить большую семью. Еще  весной составлялся план  на весну, лето, осень. Рано весной запрягали лошадь, на нее грузились нужные вещи. Прежде всего, швейная машина, в мешках вата, несколько тюков материи, и дед с одним из молодых ребят-подмастерьев отправлялся в путь по  окрестным селам и деревням. Как рассказывают семейные преданья, дед порой отправлялся настолько далеко, что о нем до дома даже сведения все лето  не доходили.
      Приезда его в деревнях  ждали.  В каждой   он останавливался  на две–три недели у знакомых, принимал заказы, и тут же выполнял их.   Обшивал семью хозяина, приютившего его, за это его поили и кормили. И по окрестным местам шел слух, что мастер приехал. А он был действительно большим  мастером по национальной татарской одежде. Дело в том, что вокруг нашего большого поселка было, да и сейчас есть, много татарских деревень, в них русских людей, как говорят, совсем не было. Прадед  русский, но речь татарскую хорошо понимал.  Уважали его за это. Принимая гостей, сам с ними уважительно говорил на татарском.  А они любили останавливаться у  Степана Степановича, когда приезжали по торговым делам. Место для гостя всегда было.
      Мастер  мог так удачно мерку снять, что модницы с гордостью говорили: Степан из Михайловска  шил.  Мужчинам  шил борчатки,  более короткие, чем пальто, носильные вещи на межсезонье. Добросовестный прадед  был человек.
    
       В нашем доме и после революции хранились две-три бумажки – царские деньги, им заработанные. Я вида их  уже не помню, названия лишь сохранил в памяти – синенькие, зелененькие. Но вот две сотенных бумажки, катеринки,  огромного  богатства в доме никогда  не было. Впрочем,как сказать, корову в иные годы можно было купить за пять рублей. Мешок муки за рубль. Одна сотенная бумажка –  и стадо коров. Я помню, как это меня ошарашило в детстве.   Если бы узнали где-то об этом в в послереволюционное время, семья могла бы загреметь в Сибирь,  это было бы явным доказательством, что перед вами кулак, эксплуататор.  В шестидесятые годы эту бумажку уже  можно было показывать, как музейный экспонат. И  вправду, немного семей в поселке могли  похвастаться когда-то такою денежкой.
     Семья деда все лето не  покладая рук трудилась,   летние работы  не останавливались ни на час, ни на минуту. Скотина, дрова, дом, огород  –  все напоминало серьезное предприятие.  Как белки в колесе  крутились сыновья, снохи, даже дети малые.  Но все шло на потребление, не прирастало хозяйство.  Даже  банька сопрела так, что однажды потолок рухнул.   

     Степан Степанович был любитель крепко выпить. Но так, чтобы были друзья рядом.  Такое испытание  в ходу было  – надо выпить несколько стопок водки  и пройти вдоль по щели между половицами, чтоб в сторону не  повело.  Пили до тех пор,  пока последний не сходил с дистанции.  Об этом в поселке знали. И часто навещали его  лица  духовного сана, при этом доступ другим запрещался. Так дед компенсировал свое отсутствие в  церкви в летние дни.

     Прадед возвращался осенью с небольшой суммой денег. Уже в октябре   возле дома стояли телеги с окрестных деревень с зерном и  мукой. Так рассчитывались за работу.  Отнюдь не деньгами,  мешками с зерном и мукой. Прямо с мельницы привозили, мучка еще теплая была. Приводили пару барашков. А зерно можно было продать, выменять на что-то.  Так и жили.
    В семье взрослые и дети. Девчонок выдавали замуж, парни оставались с отцом. Прадед не спешил отпускать своих сыновей  на волю. Семья была как у всех многодетная. Уйдут, значит надо делить нажитое. Да  и исчезнут рабочие руки. Как мне рассказывала мать, отношения  были непростые. В доме жило уже три  семьи, а   парни подрастали, и каждая семья пыталась добиться  самостоятельности.
     Первая мировая легко решила этот вопрос. Старший и средний  не  вернулись с фронта. а  прадед уже не мог вести дело.  Его  младший сын Василий то ли  не был слишком  успешным портным (а  все дети переняли профессию отца), то ли изменились времена. Мой дед  в страшные тридцать четвертом  голодном году  умер от истощения.  Вышел во двор в теплый летний день, прилег на стоявшую под навесом  телегу (ни коровы, ни лошади уже не было, только телега стояла), прилег и умер.  Со временем разбежалась семья,  покосился дом. В начале  тридцатых его убрали, а семья смогла  выстроить только маленький домишко на два окна. В нем  я провел свое детство.
     Не сохранилось у меня  семейных фотографий.  Оказалась разрушенной  прежняя жизнь.  Дед мой не смог повторить судьбу прадеда. И я мало что перенял для себя из далекого прошлого. Только, как говорится, моральные ценности.
     Не зря я начал рассказ  с вещей. Этим и закончу.  Что–то хочется передать в память своим детям.   Сохранились у меня лишь  табуретка из пятидесятых  двадцатого века,  дореволюционный стол на точеных ножках и еще одна удивительная вещь: сечка.  Похожа она   на круглую луну, когда находится  в первой четверти или на сказочную алебарду. У нее  лезвие держится на  длинной латунной точеной ручке.  Ручку легко начистить до блеска, а лезвие не ржавеет. Круглое отверстие  в середине лезвия позволяет  повесить сей предмет на почетное место.
    Да еще память о прошлом осталась.

     Земля не пустеет.   Счастья всем!
***
 
     Тетка Таня  наступила на  узкую доску и вдруг крикнула резко, каким-то диким голосом: - Беги!
Я рванул со   страха во  всю прыть и  тотчас заорал. Закричал  от боли. . Гвоздь, которым я   умудрился проткнуть насквозь правую ногу и выставлявшийся сантиметра на четыре  из  ступни,  остался  в доске, а я заново ощутил  страшную жгучую боль. Я не сразу понял, что гвоздя в ноге уже нет. 
    Минуту назад я  пытался освободиться, но страх делал свое дело.  мне не хватало силы высвободить ступню, доска просто поднималась вместе  с ногой.
     Тогда мой приятель с ревом побежал за своими родителями, и тетя Таня удивительно быстро оценила ситуацию и нашла выход.  Теперь из  раны  шла алая кровь.
  - Ну и куда ты глядел?
-  Бежал и остановиться не смог. Не видел я гвоздь.
-  Куда шары-то глядели, дурак экий? Пойдем, надо вату приложить и забинтовать.
     Я старался опираться на ее руку, она тащила меня как пушинку.  В доме я еще раз я пережил ужас. В руках тети оказался пузырек с  йодом. Я и сейчас с содроганием  вспоминаю тот момент, когда  йод попал на рану, а ведь рану пришлось обрабатывать с двух сторон.
- Ну и терпеливый ты, - сказал мне приятель. - Ты слышал, как я вместе с тобой орал?
   Мы потом пошли с ним вместе вытаскивать из доски злополучный гвоздь.  с молотком и плоскогубцами.  Едва хватило сил его вытащить,  длиннущий гвоздь  из  тяжелой доски. Я и теперь терпеть не могу, чтобы где-то  гвозди торчали. Обязательно вытащу, либо загну. Сколько раз одежду рвал об них,  и каждый раз эту историю вспоминаю.               

                ***
    Много чего случалось в детстве. Вот я  иду следом за бабушкой  по  улице, по которой проходит тракт. Ветер поднимает  пыль, по дороге  идут грузовые машины, 
         Тракт   связывает завод и бумажную фабрику   с железнодорожной станцией.  Расстояние  большое,  машин  много   Тракт -   место опасное. Бабушка то и дело окликает меня:  не отставай, не отходи далеко, не выбегай на дорогу, под машину попадешь... 
    День радостный, солнечный. Я весел, сыт, и мне хочется пить. 
-  До дома подождешь, говорит бабушка.
-  Бабушка постучи в окошко,  попроси попить, пусть в ковшике попить вынесут!
-  Потерпишь!
   И я терплю, изо всех сил терплю, но терпеть  все труднее.  Пить охота так, что  сил нет.  Уже ослаб и ноги едва двигаются.   Бабушке не нравится , что мы тихо идем.
-  Поторапливайся,- говорит,-  коль пить хошь.
   Я поторапливаюсь, но плохо получается. Как надо поторапливаться, чтобы  время быстрее шло?   Я закрываю глаза и  бреду  вдаль с закрытыми глазами.  Очень быстро ноги теряют уверенность, мешают то камешек под ногами,  то кустик травы. Но так идти много интереснее. И вот вдруг со всей силой  ударяюсь я лбом  о  что-то твердое, да  так сильно , что в голове звон расслышал..  Чувствую  страшную саднящую боль во лбу, что это?  Ощущение, будто камень  со всего маху в лоб прилетел. 
   Открываю глаза и вижу перед собой столб!  Столб!  Вместо того, чтобы прямо идти, я на него прямехонько попал.  Не умею я  с закрытыми глазами ходить.   Вот  и ударился. 
На лбу сияет большая быстро посиневшая шишка. Бабушка видит  разбитый лоб,  синяк, и причитает:
 - Как это? Ох ты, завертячий! Погляди, рог вскочил!
-   О-ой-ой! О-ой! Не трогай!– это уже я кричу
   Она подходит к ближайшему дому, стучит в окно. Из окна выглядывает  женщина, выходит за ворота.
- Тетенька, миленькая, я пить хочу! Лоб надо завязать!
Тетка возвращается с ковшиком воды. Я жадно  прикладываюсь к краю, пью, бабушка все еще не может успокоиться:
- Вот варнак, погляди-ка, как лоб себе распластал!  И как это он на столб налетел?
- Я глаза закрыл и шел.
   Незнакомая тетка  смеется, и  у бабушки возникает с  ней длинный разговор. Я держу у лба какую-то мокрую холодную тряпку,  и пить  уже неохота.
    Рядом с нами останавливается машина. Шофер подходит к женщинам и просит воды. Женщина  вновь возвращается с ковшом. Мужик жадно пьет.   Жара.
 
  Я думаю, а что если  вдруг  машина, вот так же как я,  тоже на столб налетит?  Собьет столб или нет?
 - Да ты что, дурак, что ли?  Как налетит?  - вопрошает бабка. -  Болит лоб-то?
-  Болит,  саднит.
- Дома лист капусты положим.
Мне совершенно понятно, как машина налетит. Не объяснять же бабушке, как.

  Дома разборка продолжается. Бабка  чувствует себя виноватой, не доглядела, Обвязывает мне лоб  белым платком, я понимаю, что теперь я стал  похож на девчонку:
-  Не хочу  я как баба  платок носить!
-  Дурак, а  не баба. Что я матери-то скажу, когда мать с работы придет! Может, в больницу тебя сводить?.
Через  два часа я уже бегаю по улице, как ни в чем не бывало.
 Мать к событию отнеслась философски.  Хрип  не сломил, а синяк пройдет. 
 
***
    Еще выплывает одно воспоминание,  как я  считать учился... Мать мне сказала: - Научишься считать, конфет тебе куплю.
-  Купи, я их буду  считать – схитрил я.
Мне купили кулек, но они исчезли, прежде чем я считать научился.
  - А зачем считать? И вдруг выясняется, что даже кошка считать умеет. Это мне бабушка сказала.
    Конфеты  были самой большой сладостью в доме, но появлялись они в доме редко.  Я слово сладкий от слово вкусный долго не отличал.
    Покупали сахар, чай пить, но и сахар не каждый день дома был. Быстро заканчивался.  Я испытывал счастье, когда в полотняном  мешочке   сахар принесут. 
     Значит...   Значит, потихонечку из мешочка  можно сахар брать. Чтобы никто не догадался только. И вдруг  нашелся в доме тот, кто за  сахаром приглядывает. Не догадаетесь ни за что,  кто.  Это были  домовой или еще кошка.
       Сахар был комковой, белые  куски  неправильной формы. Много его не давали. Я получал небольшой комок и радовался, как он удобно входил  в  ладошку!  Куски надо было раскалывать щипцами, получался кусочек маленький.   Куски   можно было грызть,  дело это было приятное. Все доме все было хорошо продумано, чтобы  сахар не исчезал  с невероятной скоростью. Сахар просто убирали в  сундук, куда нельзя заглядывать.
               
                ***
     Бабушка говорит мне:  - Знаю, знаю,  кто   опять без разрешения сахар брал  Кот об этом мне рассказывал.
-  Бабушка, а помнишь, в прошлый раз ты говорила, это домовой рассказывает.
- А вот кого я  попрошу, тот и рассказывает. Да ты и сам  расскажешь, если  сахар брал.
-  Не-е, я не брал!
-  А котик сказал, что брал.  Двух кусков сахару не хватает. - бабушка говорит беззлобно. -  Вот  мне кот  сказал, кто сахар взял. Два куска. Не обманывает ли?
-  Бабушка, а как кот говорит? Откуда он знает, что два комка маленьких взял?  Никто же   не видел.
- Кот видел?  – снова удивляюсь я.  - Бабушка, а  почему со мной не говорит, мурлычет только?
- Говорит! Вот только в постели тебя убаюкает, мне все и рассказывает. Ты его не обижай!

Я прошу: - Разбуди меня, как он говорить начнет.
- Да пытаюсь разбудить.  Не просыпаешься  ты.

Я во все это верил и не верил. А если три кусочка взять, неужели кот и до трех сосчитает?
- И до трех, и до четырех, и  до пяти!
 
 В следующий раз я взял четыре  маленьких,  и он опять все сказал. Как это?
Я стал донимать  бабушку расспросами.
И вот она достала  мешочек с сахаром, выложила на стол с десяток  кусков. 
= Давай, я  с тобой поиграю. а ты  смотри. Я отвернусь, а ты в это время возьмешь со стола сахар. А я  тебе скажу, сколько ты  взял – один, два или три. Отворачиваюсь!
Я быстро обеими руками хватаю четыре кусочка и  прячу за спину.
Бабушка  смотрит: - Четыре взял!
Четыре – это правда.  Как ты догадалась. Опять кот сказал?
- А вот, давай  по одному! - Она складывает  комки в отдельную кучку.  -.Раз, два, три, четыре пять, шесть! –Не хватает четырех. 
    
А ты считай, сколько на столе сахара на столе не хватает. Видишь их нет  – раз, два, три, четыре – показывает она на пустые места, где  сахар в  ряд лежал. Давай их обратно положим.
 
 Так  я понял, что сахар в мешке по счету – наш кот, похоже,  вместе с бабушкой сахару счет ведет...
 
   Я мгновенно освоил счет до пяти, а дальше путаться стал. То семь пропущу, то девять.
И бабушка стала просить меня пересчитывать ложки: -  Принеси три! Мне, тебе, матери. Сколько их всего? Сколько их еще в ящике осталось?
    Так, за вопросом вопрос. Принеси маленькие, чайные,  пять штук. Каких у нас больше, больших или чайных?
   Мне стало охота считать. Мама сказала, что такой начальник на заводе есть – счетовод. Умный очень дяденька.
- Сколько у меня карандашей?  Не потерял ли?  Их в коробке пять, а должно шесть. Красный потерял. Вот  еще три обычных, не цветные. Пять да три, Восемь всего. Девятый, красный, надо искать.
    Бабушка не училась даже в начальной  школе. Прекрасный учитель мог  бы из нее получиться.