Остановившееся время

Все имеет свое начало и свой конец. Блистали на земле города и столицы, а сейчас на их месте в лучшем случае оплывшие от времени и дождей земляные валы и заболоченные рвы. Археологи годами бродят по их заросшим бурьяном землям, копают шурфы, достают из глины перемешанной с золой черепки и кусочки медных украшений, наносят на схемы расположение жилищ и места очагов в них. И потом, рождаются монографии и трактаты, с подробным описанием быта и традиций, предположительными датами возникновения и угасания. Наравне с городами возникают и исчезают деревни и села. Они, еще при жизни незаметные, затерянные в лесах или степях, полностью растворяются в складках местности когда их покидают последние жители. Ни что под солнцем не вечно, все уходит, пройдет и это…
Вот и в этом месте летопись давно написана и закрыта. В больших городах пишут о подвигах и свершениях, и странники сказители разносят былины по ярмаркам да пирам. Летопись села проста, как три копейки,  немногословна и разными почерками и чернилами накарябана не наточенным пером в церковно-приходской книге: «В лето 1823 от Рождества Христова родился Иван сын Нефеда; помер в году 1857 от РХ». И таких Иванов в году сороковом позапрошлого века набиралось двести пятьдесят душ, и у всех жинки, да детишек полна горница. Всего, если точно, 549 душ обоего пола, не считая детей, конечно. Дома  строили из камня, белого известняка, которого много выступало в тех местах, особенно там, где берег покато уходил вниз к Дону. Каменки, дома назывались. Камень, да глина, которой соединяют и обмазывают снаружи и изнутри. К ним деревянные сени приделывали или хлев. Перед домом погреб, яма в земле, с боков и сверху обложенная тем же камнем на глине. С весны туда таскали лед с реки и он не таял до осени. А за домом огороды. Ну и дальше поля, большие барские и лоскутами крестьянские, общинные.
Пятьсот пятьдесят душ, это, доложу я вам, достаточно. Поэтому и церковь была, деревянная, в честь Спаса Нерукотворного. Из притча поп да псалтырник, с семьями. В праздники свечи горят, в церкви тепло от дыхания, народу полным полно. Пахнет деревом и воском, и от кадила дымком смола курится. Дома в печи щи томятся, в которые по случаю, хозяйки мясца положили щедро.  У иконы в красном углу колоски пристроены с прошлого урожая, рушник свежий подоткнут. На стене, ниже и дальше, картинка выцветшая, лубочная, ярмарку изображает. 
После отмены крепостничества Александром Николаевичем, народ потянулся из этих мест, кто куда. Пришлось даже для половины запретить выезд, дабы сохранить приход, «оставили за церквами блюсти». Двести пятьдесят душ, это тоже немало. И кирпичный заводик неподалеку купец один построил.  И в году 1870 прежнюю церковь разобрали, и стали новую строить, каменную, тоже Спасскую, с двумя приделами – Божией Матери Троеручницы и заступника Святого Николая. «В приходе (несколько деревень – авт.) при 254 дворах числится м.п. 950, ж.п. 965, в том числе грамотных м.п. 130, ж.п. 35. Прихожане живут большею частию очень бедно; содержание притча также очень недостаточно».

***

Утро. Солнца еще нет, но уже все видно и во всю заливаются птицы. Наконец, показавшись над дальним холмом, солнечный луч наискосок упал на землю, оставляя на ней длинные тени. Вылезать из палатки  ужас как не хочется, снаружи прохладно, и земля сырая от росы. Часов пять, наверное. Умыться, зажечь костер и вскипятить чай.
- Люди-и! Подъем!
В двух соседних палатках зашатались стенки, и из них тоже начинают вылезать.
Молчаливая бригада из трех человек пьет чай, заедая черствым хлебом. Завтрак.
Тринадцати метровая алюминиевая лестница пружинит, и на самом верху кажется, что уклон пропал совсем и стоит она вертикально, и прогибаясь от очередного шага сейчас вот отпружинит от стены, и полетим… Крыша за, почти сто лет, заросла травой и кустарником. Свод еще держится, но набравший влагу кирпич, уже потерял свои свойства, крошится и осыпается с внутренней части. Еще несколько зим, и крыша обвалится, если ее не накрыть. Вот и накрываем. В этот раз только установка стропил. Снаружи, на стене купола остался рисунок от крепления прежней кровли, туда закрепить балки. А противоположный край церкви пострадал, когда взрывали колокольню, там придется что-то изобретать с креплениями для бруса.
До полудня  поднимали оставшиеся шестиметровые доски, с небольшим перерывом на более легкую работу. Потом разметка, установка, крепление. 
- А вы что, церкву восстанавливаете? – спрашивает старая бабка, которую на развалюхе жигулях привез ее сын из Дивилок, деревни на пять дворов, километрах в десяти отсюда.
- Только крышу сделаем, чтобы дальше не разрушалась. Жалко.
- А… Понятно. Я сама местная, тридцать второго года. Моя мать успела повенчаться здесь, потом сразу церкву закрыли, - бабка вздохнула, - Они ее как делали – яйца в цемент добавляли. Мне отец рассказывал, когда в двадцать шестом колокольню взрывали, у них с первого раза ничего не вышло, потом еще раз подрывали.
- Как войну то пережили здесь?
- Ась? – бабка поворачивается ко мне ухом. Я повторяю.
- Войну? – переспрашивает она, - Пережили как то… А до войны то Во жили!
Бабка показывает большой палец.
- У нас свой совхоз. За оврагом, там Княжи были и Заречье, у них свой. Свиней и коров много было, лошадей так совсем не перечесть. Школа своя, больница, вон там были. - Она показывает на длинный ряд кустарников посреди поля. - Война подкосила. После уже не было такого, коров еще держали, а свинарник не стали восстанавливать. Потом в города все потянулись. Я то замуж вышла, в Дивилки уехала, а здесь в девяносто пятом всего два дома оставалось. Егорка жил в одном, в девяносто шестом кажись помер, попивал. А в другом бабка.., как же ее?.. А ваших как фамилия то была?
Я называю.
- Знаю. Через дом от нас жили. Значит всем скажу что местные тут, свои. А то мне звонют, - бабка показывает на две покосившиеся крыши вдалеке, по диагонали, по ту сторону реки, - Баба Нюра звонила, говорит доски привезли, чего то делают, съезди, посмотри. Я всех успокою – свои.
Дребезжа всем чем можно, поднимая клубы пыли, жигуленок уезжает.
За эти четыре дня, что мы, на солнцепеке, при плюс тридцати, проторчали на раскаленной крыше, сюда приезжало машин пять. Из каждой выходила бабушка. Такого оживления здешние места не помнят лет тридцать, наверное…
Со стропилами мы закончили аккурат к вечеру четвертого дня. Закрепили к стенам и стойкам «конек», к нему подвели по 22 штуки стропил, с каждой стороны, каждая дополнительно укреплена стойкой посередине, а та в свою очередь прикручена к кирпичам. Плюс дополнительно закрепили каркас из бруса на боковых «крыльях» храма. Осталась обрешетка из досок и шифер, но это в следующий раз.
Домой ехал почти шесть часов. Включил телефон, сразу высветилась куча смс- вам звонили… Перезвонил некоторым.
- Ну, как съездили? Все успели?
- Вроде бы… Стропила поставили.
- Молодцы! Сколько вас было?
- Трое.
- О… А кто?
- Идиот, атеист и пьяница, - что называется юмор из последних сил.
- А кто такие атеист и пьяница? Я знаю?
- Нет, не знаешь.
Почему то никто не спросил об идиоте... Пошутил, блин!

***

Мой прадед родом из городка, неподалеку. После гражданской, он, щеголяя наградными красными революционными шароварами, инспектировал здешние места. В 22 году он заехал в детский дом в село Гаи, там работала моя прабабка. А в 23-м родилась их дочь. Через два года они переехали в Москву.
Сюда, сразу после войны привозили моего дядю, а позже отца. Детьми они носились с лошадьми на водопой, пасли домашнюю скотину, изучали деревенский быт. За год до смерти, дядя, прихрамывая, с палочкой, гулял здесь. Он обходил кусты сирени, когда то посаженные в палисадниках, а теперь единственно напоминающие о стоящих здесь когда то домах. Ходил к кузне, школе. Рассказывал о друзьях, о том, где лучше было купаться, как звали его прабабку, мою пра-прабабку, о фельдшере Митрофане Иваныче Кузьмине и его жене, директоре школы.
- В девяносто первом приехал сюда, а тут почти пусто, я даже засомневался, что не там свернул. Пара домов покосившихся. Я ночевал у дружка своего, Егора, он тоже во флоте служил. Последний раз, до этого, его в пятьдесят третьем  видел, потом не приезжал сюда больше… Но, веришь, те годы и эту деревню помню ярче всего в жизни… 
А потом он долго стоял посередине бывшей деревни опустив голову.
Что меня связывает с этими местами? Ровно ничего, кроме свидетельства о рождении бабки и воспоминаний дяди. Но иногда и этого бывает достаточно, чтобы представить и коснуться той, ушедшей жизни. Увидеть дома, свадьбы и похороны, затемно спешащего на пасхальную службу далекого предка.
А вообще то, человеческий глаз видит не предметы, а свет ими отраженный. И этот свет, отразившись, летит в глубину вселенной со скоростью   300000 километров в секунду. И значит где-то там далеко, в трудно представимой цифре километров от Земли, инопланетный наблюдатель прислонив к окуляру телескопа глаз, увидит отраженные в далеком 19 веке, от еще живого села лучи. Различит стада пасущиеся на лугах, водяную мельницу на реке, золотые кресты на церкви, десятки домов и людей на улицах.  А может, он будет наблюдать казачьи хаты на Белой горе, времен Ивана Грозного и Бориса Годунова, и их обитателей сеющих поля и готовых в любой момент отразить налет банды на эти пограничные места.