Восстание 68 года

 
Париж-1968: восстание сытых

Считается, что бунтуют бедные и угнетенные, «весь мир голодных и рабов». Марксисты даже целую теорию на этом построили (и в этом с ними согласны и либералы, и консерваторы, и все прочие). Хотя примеров восстаний голодных практически нет – у голодных нет на восстание сил, только на короткий самоубийственный бунт, а рабы – да, иногда восставали, но гораздо чаще мирно гнули спину на рабовладельцев. Зато человечество знает восстания сытых. Самое яркое из них – Парижский май 1968 года, потрясший основы Запада.

Собственно, восстания-то не было. Были массовые (даже очень массовые) беспорядки – со строительством баррикад, забрасыванием полицейских булыжниками, битьем витрин и поджогами машин. Несколько погибших – случайно; огнестрельного оружия не использовали ни восставшие, ни полиция. Были тысячи раненых, в т.ч. сотни – тяжело. По сравнению с Берлином-1953, Будапештом-1956 и даже Лондондерри-1972 – сущие пустяки. Но последствия парижского бунта оказались несоизмеримы с масштабами самого события.

Сначала – о Франции 1968-го. 1960-е годы в этой стране называют «бешеными» - из-за невероятных темпов роста благосостояния трудящихся. Страна закончила послевоенное восстановление, прекратила тяжелые войны в Индокитае (1945-54 гг.) и в Алжире (1954-61 гг.), избавилась от колоний и приняла социальные законы, обеспечившие французам высокие зарплаты и пенсии, всевозможные льготы малоимущим, защиту от произвольных увольнений и пр. Налоговое бремя тяжелым прессом легло на крупный бизнес, стало вполне щадящим для мелкой буржуазии и легким, как перышко – для трудящихся. Именно в 1960-е Франция превратилась из крестьянской страны в городскую, а почти все семьи приобрели автомобили. Марксисты, рассуждая о причинах бунта в мае 1968-го, зачем-то упоминают, что 5 миллионов французов жили ниже уровня бедности, 500 тысяч не имели работы, а рядом с университетским кампусом Нантера недавние переселенцы из сельской местности ютились в старых домах трущобного типа. Все это так, но 12% живущих ниже уровня бедности полвека назад – очень неплохой показатель для благополучной страны, да и тот высчитан путем ежегодного повышения официального уровня бедности (французский бедняк был богачом по сравнению с жителем тогдашнего Гарлема, бразильских фавел или барачных поселков на окраинах советских городов). В общем, фон для революции во Франции 1968-го был совершенно не подходящим.

Поводом для студенческого бунта стал запрет юношам свободно посещать общежития для девушек. Это даже не запрет на ношение мини-юбок студенткам и длинных волос студентам, вызвавший настоящее, не парижского типа, восстание в аргентинской Кордове год спустя. Это просто попытка избежать превращение общежитий в рассадник даже не порока, а преступности, ибо нельзя позволять что угодно и где попало.


Требования бунтовщиков – отдельная тема, о которой написано много. И тем не менее придется перечислить основные лозунги восстания.

«Будьте реалистами, требуйте невозможного!»; «Мы не хотим жить в мире, где за уверенность в том, что не помрешь с голоду, платят риском помереть со скуки»; «С 1936 года я боролся за повышение зарплаты. Раньше за это же боролся мой отец. Теперь у меня есть телевизор, холодильник и «фольксваген», и все же я прожил жизнь, как козел. Не торгуйтесь с боссами! Упраздните их!»; «Твое счастье купили. Укради его!»; «Живи, не тратя время на работу, радуйся без препятствий!»; «Человечеству не видать счастья, пока последнего капиталиста не задушат кишкой последнего бюрократа»; «Запрещать запрещено»; «В обществе, отменившем все авантюры, единственная авантюра - отменить общество!»; «Культура - это жизнь наоборот»; «Я тебя люблю! О, скажи мне это с булыжником в руке!»; «Пролетарии всех стран, развлекайтесь!»

Т.е. у восставших студентов не просто не было никакой программы – не было даже стремления сформулировать что-либо удобоваримое.

И, наконец, за что и против чего все-таки выступали восставшие? Самое интересное – что главный объект ненависти бунтовщиков лежал за пределами la belle France: это был империализм. Разумеется, американский, поскольку собственных колоний у Франции уже не было (если не считать таковыми маленькие острова и почти безлюдную Французскую Гвиану). В связи с этим революционеры выступали против американской «агрессии» во Вьетнаме, защищали революционную Кубу и лили слезы по поводу гибели в Боливии годом раньше аргентинского авантюриста Че Гевары. Еще бунтовщики яростно ненавидели «сионистский режим», т.е. Израиль, и горячо сочувствовали «угнетенному палестинскому народу». И еще одно: бунтовщики аплодировали Культурной революции в Китае, которой ужасались все нормальные люди в мире.

И еще одна тема очень волновала бунтовщиков: историческая. Недавняя (1954-61 гг.) война Франции против алжирских повстанцев, закончившаяся предоставлением Алжиру независимости, с точки зрения левых была ужасным преступлением французского колониализма, и мятежное студенчество восприняло эту точку зрения как догму.

И только на последнем месте у восставших был протест против авторитарной власти де Голля, против буржуазии как таковой и против общества потребления.

Подробно анализировать основные идейные постулаты парижских бунтарей бессмысленно, но хотя бы кратко коснуться их необходимо. Ненависть к «американскому империализму» и протест против Вьетнамской войны были связаны с элементарным незнанием того, что, собственно, во Вьетнаме происходило. Южный Вьетнам подвергся агрессии со стороны коммунистического Северного, и США, исполняя условия Парижского договора 1954 г., пришли на помощь жертве агрессии. Че Гевара явился в Боливию незваным – даже местная компартия была против развязывания партизанской войны. «Империалисты» особым влиянием в этой стране не обладали, капитализм был только мелкий (не крупнее, чем в Югославии), земли были переданы крестьянам еще в 1953 г., так что делать «товарищу Че» в Боливии было совершенно нечего, поэтому он никакой поддержки не получил и погиб. Касательно «угнетенного палестинского народа» и «израильских агрессоров»: арабские экстремисты развязали войны против Израиля, причем войны без правил, на истребление, и сами спровоцировали бегство арабского населения с территорий, контролируемых израильтянами. Как и в случае с Вьетнамом, студенческое движение восприняло коммунистическую трактовку событий, которая ставила действительность с ног на голову, объявляя агрессоров жертвами, а жертв – агрессорами. Культурная революция в Китае, затеянная Мао Цзэдуном с целью сломить сопротивление установлению своей личной диктатуры внутри компартии, тоже могла привлечь сочувствие лишь тех, кто просто не желал разбираться, что это такое. А проклятия в адрес французского колониализма и здравицы алжирским повстанцам – это уже незнание собственной недавней истории (точнее, агрессивное нежелание ее знать). Алжир на протяжении 1000 лет был главным центром работорговли и пиратства в Средиземном море, и побережье Франции, как и Испании и Италии, беспрерывно разорялось алжирскими корсарами; Франция, Испания, Мальтийский орден, Англия, Голландия, итальянские государства, Дания и США многократно пытались положить конец алжирскому варварству, но безуспешно: пиратство, работорговля и киднеппинг за столетия стали основой алжирской экономики, и отказаться от них алжирцы не могли. Именно поэтому, воспользовавшись формальным предлогом (алжирский правитель оскорбил и ударил французского посла), французы аннексировали эту страну. А повстанческая война под руководством Фронта национального освобождения (ФНО) заключалась в нападениях на отдаленные поселки и одинокие французские фермы, жители которых зверски вырезались, да еще убийства лояльных Франции алжирцев.

Относительно неприятия авторитарного режима де Голля – это, в общем, дело вкуса: демократия при де Голле сохранялась в полном объеме, и выборы он выигрывал абсолютно честно. Не нравится – голосуй за оппозицию; чего бунтовать-то? Антибуржуазный настрой мятежников не нуждается в комментариях хотя бы потому, что только 8% студентов были из рабочих и крестьян, т.е. студенты бунтовали против собственных родителей, на деньги которых они и учились. Что касается ненависти к обществу потребления – для бывшего советского человека это просто смешно: пожили бы, как их советские современники, в стране, где в магазинах нечего купить, да и денег ни на что у простого человека не было – оценили бы такое общество по-другому.

Что касается идеологии, то тут кумиров у бунтарей было несколько. Кое-кто из них чтил Льва Троцкого, другие – Мао Цзэдуна, причем этих авторов 99% студентов знали не по книгам, читать которые скучно и долго, а по отдельным фразам и цитатам. Зато бунтари вычленили самое главное в теоретических построениях коммуниста Луи Альтюссера: он с марксистских позиций обосновал принципиальный антигуманизм и даже «антиантропологизм», т.е. человеконенавистничество. Эта простота оказалась хорошим разъяснением и к Троцкому, и к Мао, и к Че Геваре.

Мятежники восторгались философами-экзистенциалистами – Кьеркегором, Адорно, Хайдеггером и Маркузе, которые чрезвычайно трудны для восприятия, особенно молодыми и незрелыми людьми. Их читали так же, как и Троцкого, ограничиваясь отдельными цитатами. Экзистенциализм мятежная молодежь поняла предельно упрощенно: внутренний мир каждого человека, согласно этой вульгарной трактовке, заслуживает уважения вне зависимости от его нравственности и даже преступных деяний. Т.е. палестинские федаины убивают еврейских детей в кибуцах потому, что по-другому воевать с «сионистским врагом» не способны, а значит, это такая же героическая борьба за справедливость, как и подвиг защитников «дома Павлова» в Сталинграде. Так из глубоких умопостроений философов Франкфуртской школы выполз самый убогий эгоцентризм и дешевый релятивизм.

Зато живой классик экзистенциализма, Жан-Поль Сартр, был единственным здравствовавшим политиком, с которым общались мятежники. Он им был нужен для коммуникации с внешним миром за пределами ощетинившегося баррикадами Латинского квартала, а они ему были нужны, грубо говоря, для рисовки. Человек крайне отталкивающей внешности, Сартр всю жизнь желал всеобщего поклонения, особенно молодежи, и ради этого был готов на все. Когда после Венгерского восстания 1956 г. почти все левые французские интеллектуалы прокляли СССР, Сартр воздержался: по мнению его бывших друзей – исключительно потому, что не желал терять поклонение левых толп, а также советской аудитории.

Таким образом, Парижский май-68 был бунтом молодежи против родителей – против их ценностей, против всего, чем они занимались и во что верили. Причем это был бунт именно сытой молодежи – 92% тогдашнего студенчества были выходцами из семей буржуазии (преимущественно, разумеется, мелкой), чиновников и лиц свободных профессий. Послевоенное поколение – родители бунтарей – пережили тяжелые времена, и очень тряслись над детьми, обеспечивая их тем, чего сами были лишены в полуголодное и тревожное военное время и в годы послевоенной разрухи. Дети выросли избалованными, не привыкшими ни трудиться, ни самостоятельно мыслить, но презиравшие родителей, казавшихся им костными, дремучими, послушными такой же косной власти и архаичным правилам общежития. На подсознательном уровне молодежь не уважала родителей за проигранную французами Вторую Мировую войну, за коллаборационизм и позор Вишистского режима, за неудачные войны во Вьетнаме и Алжире (вероятно, горячее сочувствие алжирцам и вообще арабским националистам проистекало из попыток осознать причины поражения).

В марте 1968 г. в Le Monde вышла статья Пьера Вианссона-Понте «Франции скучно»; именно скука многочисленного, разбалованного, самодовольного и уверенного в своей вседозволенности студенчества и привела к Маю-68.

Любая революция – дело молодежи, и всегда она несет печать восстания детей против отцов. Но Парижский май по масштабам намного превзошел все остальные протесты такого рода: сами по себе молодежные беспорядки нигде и никогда не перерастали в общенациональный конфликт, а в полномасштабных революциях молодежные протесты были лишь одной, причем далеко не самой важной, составляющей.

Во Франции все пошло по-другому потому, что бунтари, захватив Нантер, Сорбонну и Латинский квартал, понятия не имели, что делать дальше (приведенные выше лозунги четко показывают полное отсутствие какой-либо внятной программы). И они обратились к «старшим товарищам» - коммунистам. А те воспользовались воцарившейся в столице анархией и, используя профсоюзы в качестве «приводного ремня», объявили всеобщую забастовку с 10 миллионами участников, парализовавшую уже всю страну. При этом компартия вовсе не хотела никакой революции: ее лидеры прекрасно чувствовали себя, будучи частью истеблишмента. Кроме того, есть не подтвержденные документально, но более чем правдоподобные сведения, что французская спецслужба ДСТ предупредила лидеров компартии, что в случае начала революции они будут истреблены без суда и следствия (для таких операций в стране существовали специальные законспирированные отряды в рамках плана «Гладио»). Но выбить из де Голля повышение своего статуса, канализировав студенческое восстание в забастовку без серьезных требований – это коммунистам было вполне под силу, и к тому же безопасно.

Именно коммунисты, формально державшиеся в стороне от событий, превратили его в колоссальное потрясение для Франции и всего Запада.

22 марта группы радикалов захватили часть помещений в университете Нантер. 2 мая радикалы прерывают лекции, устроив беспорядки прямо в аудиториях, и декан Пьер Граппен заявляет о закрытии факультета. Протесты немедленно распространяются на Сорбонну и выплескиваются на улицы Латинского квартала. Никакого единого организационного центра бунтари создать не смогли, да и не особо стремились: «революционеры» следовали за своими вожаками, такими, как Даниэль Кон-Бендит, Ален Кривин, Бернар Кушнер, Жак Соважо, Ален Гейсмар и Андре Глюксманн.


Кон-Бендит выступает перед соратниками
3 мая бунтари начинают строить баррикады и забрасывать полицию камнями; полиция разносит баррикады и штурмует Сорбонну. 481 человек, в т.ч. 202 полицейских, получает травмы, хотя, надо отметить, полиция ведет себя достаточно выдержанно: по закону, в ответ на бросание булыжниками, она имела право открывать огонь на поражение. 574 человека, включая Кон-Бендита и Кривина, оказываются под арестом, но… их немедленно выпускают.


Латинский квартал покрывается баррикадами. 6 мая маоистская Марксистско-ленинская коммунистическая партия Франции призывает поддержать «справедливую борьбу студентов». Но самое главное – бунтарей внезапно поддерживает профсоюз работников вузов. Почему? Да потому же, почему их поддерживает Сартр: преподаватели боятся ссориться со студентами, а самое главное – хотят быть для них авторитетами, а для этого лучше всего самим возглавить протесты, даже в душе их презирая.

В ночь с 10 на 11 мая полиция штурмует баррикады в Латинском квартале, и под утро разрушает все баррикады. Квартал представляет собой ужасное зрелище: мостовые 63 улиц и переулков разобраны на строительство баррикад, витрины разбиты, 125 автомобилей сгорели. 247 полицейских и неизвестное число бунтарей ранены, арестовано 469 человек. Восстание практически подавлено.


Латинский квартал 11 мая 1968 г.
Но 11 мая премьер-министр Жорж Помпиду приказывает открыть университеты, а полиции – покинуть Сорбонну, чтобы успокоить ситуацию. Одолев бунтарей в военных действиях, правительство проигрывает мир. Потому, что 12 мая крупнейшее профсоюзное объединение Франции – Всеобщая конфедерация труда (CGT), контролируемое коммунистами, объявляет всеобщую забастовку солидарности с бунтующими студентами. Политическим лозунгом забастовки становится «Десяти лет достаточно!» - это требование отставки де Голля. Не желая никакой революции, коммунисты очень хотят удалить де Голля – сильного лидера, у которого трудно выбить уступки, и заменить его слабыми политиками, склонными к компромиссам.

13 мая по призыву профсоюзов на улицы Парижа выходит полмиллиона человек, а по всей Франции – более миллиона. Сартр примеряет тогу главного арбитра Франции: он становится официальным переговорщиком между мятежниками и властями. Хотя быстро выясняется, что переговариваться не о чем: бунтари не требуют ничего конкретного, а вести диалог с теми, кто выдвигает лозунги типа «Хотим всего!» бесполезно.

Ситуация резко ухудшается 14 мая, когда группы троцкистов, маоистов и анархистов пытаются спровоцировать захват заводов бастующими рабочими и сформировать «рабочие советы». Первой жертвой захвата стал крупный авиазавод Sud-Aviation Bouguenais, затем настал черед заводов Renault. Де Голль чуть ли не единственный раз в своей политической карьере демонстрирует испуг: он уезжает в Германию, в расположение французского воинского контингента: генерал выясняет сможет ли он использовать войска для подавления восстания. Молчавшие до того момента социалисты вдруг заявляют о необходимости формирования коалиционного правительства – еще одни претенденты на пожатие лавров…


Захват завода
Правительство вступает в переговоры с забастовщиками, при этом усиливая давление на компартию: коммунистов откровенно пугают разгромом и истреблением в случае начала гражданской войны, и те делают все, чтобы как-то вывести ситуацию из тупика. Они борются не за победу, а за поражение – с «сохранением лица».

Наконец, 27 мая правительство Помпиду заключает с профсоюзами беспрецедентное соглашение. «Пролетарии добились невиданных уступок со стороны правительства. Все зарплаты в одночасье повысили на 10 процентов, а минимальную зарплату - на 35. Рабочая неделя была укорочена до 40 часов. Работодателей обязали консультироваться с рабочими по всем вопросам трудоустройства. Французский Трудовой кодекс стал одним из самых прогрессивных в мире.

Однако сегодня многие экономисты полагают, что именно в мае 68-го закончилось процветание Франции. Работодателю стало практически невозможно уволить нерадивого рабочего. Рабочий день сократился до предела. Вошли в обычай двухчасовые перерывы на обед и месячные отпуска. Последствия этой победы труда над капиталом Франция расхлебывает до сих пор. (Революция мажоров: как труд одержал победу над капиталом.
Студенческие лозунги отправляются на свалку истории, где, собственно, им и место. Студенты получают право ходить в рваных джинсах и посещать студенток, по превращать общежития в притоны все же не разрешается.

30 мая де Голль объявляет о роспуске Национального собрания и местных органов власти и проведении новых выборов. Он обращается к французам с очень резкой речью, обвинив зачинщиков бунта в терроризме, запугивании населения и тиранических устремлениях, и предлагает согражданам выбирать между беспорядками и мирным трудом. Фактически это означало выбор между «партией порядка» - голлистами и коммунистами. Армия приведена в боевую готовность: танки демонстративно маневрируют на улицах Парижа.

Беспорядки постепенно сходят на нет, забастовки прекращаются. 12 июня маоистские, троцкистские и анархистские организации были запрещены, их газеты – закрыты. На выборах 30 июня голлисты получают абсолютное большинство в Национальном собрании: большинство французов хотя спокойно жить и работать.

Демократический режим во Франции устоял, а коммунисты в очередной раз продемонстрировали, что никакой революции не хотят и стремятся только к повышению своего влияния внутри капиталистической элиты. А ультралевые революционеры всех направлений – всего лишь политические маргиналы, ни к чему неспособные (разумеется, в странах Третьего мира все по-другому).

***

При всей своей неорганизованности, социальной ограниченности и локальности Парижский май 1968 г. стал точкой отсчета новой европейской реальности. Французские власти пошли на уступки группе откровенных горлопанов и малообразованных себялюбцев (студенческих лидеров), а также вождям откровенно антиконституционной партии (коммунистической), озабоченным лишь укреплением своих позиций в околовластных структурах. Соглашение 27 мая – это триумф релятивизма, это самый бессовестный вариант realpolitik, когда социальное развитие и экономика цинично приносятся в жертву сиюминутным политическим выгодам – не страны и народа, а правящей группировки. Ибо никакое повышение зарплат (что само по себе хорошо и правильно) не может компенсировать негативные последствия профсоюзной вседозволенности. В 2007 г. кандидат в президенты Франции Николя Саркози справедливо отмечал, что Май-68 «проложил путь к недобросовестному и неэтичному капитализму» - капитализму кулуарных договоренностей предпринимателей с профбоссами, капитализму тайных подачек группам избранных трудящихся в ущерб обществу.

Май 1968-го показал, что если у человека достаточно наглости, чтобы публично требовать самые дикие вещи, у него есть шанс войти в состав элиты, где будут терпеть его хамство, матерщину и грязную обувь, лишь бы не связываться с толпой его еще более немытых и грубых сторонников. Волосатых и оборванных бунтарей французская элита решила приручить и ассимилировать, а коммунистов и профсоюзников – соблазнить синекурами и депутатскими мандатами, чтобы они забыли о революции. Хотя у власти было достаточно сил и общественной поддержки, чтобы пересажать их всех в тюрьмы и навсегда выкинуть из общественной жизни.

Что получилось в итоге? Кон-Бендит – депутат Европарламента, сопредседатель группы «Зеленых». Кривин остался троцкистом, и тоже много лет был депутатом Европарламента; сейчас – один из лидеров левацкой Новой антикапиталистической партии. Бернар Кушнер был не только депутатом Европарламента, но долгое время занимал министерские посты во Франции. Андре Глюксманн до самой смерти (2015 г.) был настоящим гуру леволиберальной журналистики, глашатаем толерантности и политкорректности в самых крайних вариантах, хотя и отошел от левацких идей (он проводил параллели между нацизмом и коммунизмом), однако сохранял симпатии к ультрарадикальным движениям, в частности, был горячим поклонником чеченских террористов.

Легализация однополых браков, общественные симпатии огромной части Европы террористам различных направлений, движение за массовый прием нелегальных мигрантов, выдавливание христианства из общественной жизни – все это последствия Парижского мая. Самые последние его отголоски – забастовка транспортников в декабре 2019 г. в Париже, осложнившая жизнь трудящимся (богачам она не нанесла никого ущерба). Движение «Сардин» в Италии, прокламирующее борьбу за массовый прием мигрантов и объявляющее «фашистами» всех, кто с этим не согласен – это тоже наследие Мая-68. Вообще гипертрофированная терпимость современной Европы к людям и движениям, отвергающим гуманность, права и свободы, а также базовые христианские ценности – все это имеет корни в Парижском мае 1968-го.

***

Предлагаемая статья ни прямо, ни косвенно не касается московских протестов 2019 г., главной действующей силой которых тоже были студенты. В Москве студенты (ведшие себя абсолютно мирно) выступали против очевидного произвола властей и грубого нарушения демократических норм на муниципальных выборах. Статья о Парижском мае написана только и исключительно о событиях во Франции полувековой давности.