Цена победы. Зима сорок первого

  (Опубликовано в альманахе "Георгиевская лента. 75 лет Победы . Книга двадцать четвертая". -- М., Издательство РСП. 2020)         

                Емельянов Сергей Алексеевич








                ЦЕНА ПОБЕДЫ
               
                Зима сорок первого


                Документальная повесть











                2020


Содержание

Глава первая. НОЯБРЬ
Глава вторая. ДЕКАБРЬ
Глава третья. ЯНВАРЬ
Глава четвертая. ФЕВРАЛЬ
Глава пятая. МАРТ

                Глава первая. НОЯБРЬ

3.XI.41, понедельник

   Последние два дня и две ночи прошли спокойно, без стрельбы и без тревог. А до этого, третьего дня, была дневная тревога, и мы сидели в подвале, превращенном в бомбоубежище. Вечером того же дня, уже в темноте, отстояла очереди за мясом и картошкой – взяла.
   1-ого в субботу ездила в Академию. (Примечание автора. Здесь и далее имеется в виду сельскохозяйственная академия имени Тимирязева, город Москва). Занятия прекращены, работы нет. Получила  зарплату за вторую половину октября – 129 рублей только. И это все
   Вчера, второго, в воскресенье ездили на Алешину квартиру, привезли его рукописи и кое-что из книг. Потом я ходила в баню. Алексей никуда не ездил в этот день. Вот уже больше месяца, как он на бюллетене. Днем температура 37,3 – 37,5. Плохая осенняя погода, нервная трепка и весьма неважное питание, конечно, выздоровлению не способствуют. О будущем лучше не думать. Алексей привез 2 пуда темной муки из своей библиотеки. Других запасов у меня нет Сливочное масло, сахар, варенье кончаются. Картошки настоящего запаса тоже нет. А из полученной зарплаты львиная доля уйдет на оплату двух квартир.
Вчера ничего не чинила, хотя починки груда. Читала монографию МХАТ(а) второго. Очень заинтересовал Л.Сулержицкий. Это был чрезвычайно разносторонний, своеобразный и обаятельный человек. О нем много у М.Горького в воспоминаниях о Л.Толстом. Сулержицкий был толстовцем, и Лев Николаевич, по-видимому, любил его. В лице Сулержицкого есть что-то необычно очаровательное.

9.XI.41

   Над головой стрельба и глухой свист снарядов. Тревога. Прислушиваюсь невольно и ничего не могу делать. Сидим дома.
   Два дня праздника прошли тихо. Ни стрельбы, ни тревог не было. Зато накануне в ночь с 6-го на 7-ое под Москвой было сбито 34 самолета противника. В то время, когда Сталин произносил речь на заседании Моссовета, была воздушная тревога, сбито 5 самолетов. Мы слушали речь Сталина по радио у соседей под гул канонады. В первый раз услышала я голос тов. Сталина. Он говорит с грузинским акцентом, слегка скрадывая окончания слов. Голос его ровен, он не повышает и не понижает тон в течение всей речи. Чувствуется большая уверенность в своей силе, напряженная воля и четкость мысли. Эта уверенность передается и слушателям. Временные неудачи нашей армии он объясняет отсутствием второго фронта против немцев в Европе и недостатком танков.
   Действительно, сейчас все силы Германии брошены против нас. Возможно, что Англия, пользуясь передышкой, готовится к решительному удару. В речи Сталина есть указание на то, что скоро в Европе будет второй фронт против Германии. В другой своей речи, произнесенной во время парада, Сталин сказал, что война может продлиться еще полгода, максимум год. Немецкая армия напрягает последние силы и долго такого напряжения выдержать не сможет.
   На фронте ожесточенные бои, нового пока ничего нет.
Я еще не получила окончательный расчет в Академии, 6-го еще не было приказа, а вчера 8-го не успела туда съездить, так как завозилась со стиркой. Алексей до сих пор никак не может прописаться у меня. Со старой квартиры его не выписывают, так как у него не проверен военный билет, а пройти проверочную комиссию он не может пока находится на бюллетене. Последнее время он сильно нервничает в связи с пропажей книг и плохо спит; это, конечно, отражается на его самочувствии плюс плохое питание без жиров. Вчера диспансер направил его во ВТЭК на предмет получения категории инвалидности. Все это само по себе достаточно печально.
Питание ухудшается, с сегодняшнего дня введены карточки на картофель, 5 кило будет выдаваться на человека в месяц.
   Продолжаю. 11; часа вечере. Опять ревет зловещая сирена, опять тревога, уже третья за сегодняшний день. Первая была около двух часов дня, из-за нее Алексей не поехал в город. Вторая началась в 7 часов вечера, когда у нас сидела Маруся Зорина.
   Маруся такая же безработная, как и я; ее уволили в конце октября в связи с эвакуацией учреждения, где она работала. Она скучная, но я чувствую к ней что-то вроде сестринской привязанности, как вообще ко всей семье Зориных, освященной для меня нежными воспоминаниями о тете Лизе.
   Мы пообедали вместе, попили чаю, потом, когда исчерпалась беседа на тему о родственниках и знакомых и о добывании продуктов, на сцену выступили альбомы с открытками. Маруся была у нас до 10 часов вечера, когда приблизительно кончилась вторая тревога. Хотя Маруся человек очень ограниченный и потому под конец весьма надоела бедному Алешке, но все же я была рада ее видеть, так как за последнее время мы ни с кем не общаемся, не считая соседей.

22.XI.41

   Давно не писала. В общем, все тоже. Не работаю, занимаюсь готовкой обеда и бесконечной починкой белья. Не хочется писать о раздражающих мелочах быта, об электрической самодельной плитке, сфабрикованной соседом, которая или сама перегорает, или вызывает перегорание пробок, от чего гаснет электричество во всей квартире и начинается крик. Приходится зависеть от соседа и платить ему за починку. Заменить плитку керосинкой не получается, так как у меня нет хорошего керосина, а черная жидкость – мазут, который последнее время давали вместо керосина, горит отвратительно и портит фитили. Не хочется писать о том, что мы часто и безобразно ссоримся с Алексеем из-за пустяков, о которых потом забываем.
За последние дни немцы опять начали наступление. Вчера по радио сообщение – сдана Керчь. Теперь и Ростов–на-Дону под угрозой. Да и на Москву они рвутся со всех сторон и хоть медленно, но продвигаются вперед.
   Сегодня, наконец, кончились Алешкины мытарства с пропиской и военным билетом. Ему выдали новый билет, окончательно признав негодным к военной службе. Но сегодня последовало также его сокращение на работе. На что мы будем сосуществовать дальше – неизвестно. Пока имеем около 500 рублей, так как я при расчете получила 700 рублей за неиспользованный отпуск.
Из этих денег я все же рискнула купить себе платье за 120 руб, через соседку Марью Гавриловну. Платье очень простое, синее, полушерстяное, но мне абсолютно нечего носить, все рваное. Надо серьезно думать о работе. Думаю попробовать брать на дом шитье для армии. Но беда в том, что я никогда  не шила белья и со швейной машинкой обращаться не умею. Однако попытаюсь. Это все же даст мне рабочую карточку.
   Вот скоро уже два месяца, как мои родители от меня отрезаны. Алешкины родные тоже почему-то давно нам не пишут.

27.XI.41

   Фронт приближается... Немцы медленно, но неуклонно продвигаются вперед. Говорят, что взята Истра – это в 45км от Москвы. Сегодня весь день слышна отдаленная канонада. У нас, в центре, почти не слышно, но на Соломенной сторожке слышно очень явственно.
   Два раза ездила к Никоновым. Добрая Евг.Ал. позаботилась о нас и через академию достала на мою долю 50 кило картофеля. Это стоило ей больших хлопот и деньги пришлось брать в долг. Меня смущало, куда я дену эту картошку в моей и без того заваленной вещами комнатушке, но, посоветовавшись с Алексеем, решила взять, ибо неизвестно, что будет впереди, с продуктами сейчас очень плохо.
   Во второй раз поехала к Никоновым в 7 часов вечера. Было сравнительно светло от луны и снега. Но только что переступила порог их квартиры, как завыла сирена – тревога. Стрельбы не было, а потому никуда не ходили. Я взяла часть своей картошки, сколько смогла унести. Покормили меня ужином, и я поехала обратно. Только что сошла с трамвая у Бутырок, опять тревога. Пришлось с тяжелым мешком бежать целую остановку, все же до конца гудка успела прибежать домой.
   Картошка очень грязная, но крупная. Мыла ее в ледяной воде. Часть оставила мокнуть до утра. Завтра придется съездить еще два раза, чтобы забрать остальное.
Алексей простудился в бане, сильный насморк, грипп. Температура повышенная и дурное самочувствие. Сидит дома. Завтра все же придется ему выехать за деньгами к себе в библиотеку, если не будет чувствовать себя совсем плохо.
Вчера прочла «Змеееда» Важа Пшавела в переводе Б.Пастернака.


                Глава вторая. ДЕКАБРЬ
1.XII.41, понедельник

   Вчера наши войска взяли обратно Ростов-на-Дону. Немцы, по-видимому, все свои силы перебрасывают к Москве и кольцо постепенно суживается. И все же со свойственным мне легкомыслием я продолжаю верить, что Москва не будет сдана. Я так твердо верила в это, что буквально оказалась в роли беззаботной стрекозы – не заготовила сухарей на случай возможного голода.
   Кроме муки, полученной через Ленинскую библиотеку, и картофеля, полученного через академию благодаря доброй Евг.Ал., у нас никаких запасов нет. До сих пор мы вполне благополучно существовали на паек, но с сегодняшнего дня мы оба перешли на иждивенческие карточки, как безработные. Это значит 400 грамм хлеба, а прочего тот минимум, который возможен только, если в семье есть работающий. Но даже добывание и этого минимума чрезвычайно затруднительно, ибо очереди становятся с 5 часов утра. Три дня стою напрасно за растительным маслом. Сегодня взяла топленого для Никоновых. Они к нам очень добры и согласились испечь нам хлеб из нашей муки. Дома это невозможно, не на чем.
   Вчера никуда не ездили. С трех часов начались тревоги, одна за другой с очень короткими передышками. Вечером в нашей комнате погасло электричество, сидели во мраке и ничего не могли делать. Я дежурила с 8 до 10 часов вечера. Стояла у ворот, несмотря на сильную стрельбу – была тревога. Не хотела показаться трусихой в глазах Алексея. Это, конечно, глупая бравада. Так как дежурила за двоих (не хочу, чтобы Алексей еще больше простудился), то пришлось еще стоять от 4 до 6 утра. Ночи сейчас светлые, лунные. Сегодня 10 градусов мороза, ветер и метель. Как тяжело должно быть на фронте!

3.XII.41

   Медленно и тяжело ворочаются дни. Не дни, а месяцы, не месяцы, а годы. Когда-то, очень давно, у меня была работа, я преподавала английский язык. Мне часто писали родители, и мысли мои были постоянно заняты, как бы вовремя послать им денег, как бы  купить им продуктов. Но я не ходила ежедневно по магазинам, не варила обед, только работала, все мне было готово. Когда-то мы не имели понятия о страшной сирене, свободно ходили по освещенным улицам, имели знакомых и друзей, строили планы на будущее. Когда-то хлеба было вволю и всегда можно было купить чего-нибудь поесть. Но это было так давно.
   А сейчас почти весь день уходит на то, чтобы достать несколько грамм сыра вместо масла и т.д. И постоянный страх тревог, особенно, если куда-нибудь приходится ехать. И в очередях, и в квартире, повсюду страшные рассказы о разграбленных и сожженных деревнях, о людях, убитых или раненных от разрыва фугасной бомбы. Приход немцев в Москву мыслится мне, как предельный кошмар – лучше терпеть какие угодно лишения, лишь бы этого не было.

5.XII.41

   Все то же. Тягостно. Утром поссорилась с Алексеем. Алексей ездил к себе, вернулся поздно мрачный  и сердитый. В его комнате живет теперь домработница Шура и ставит в его резной книжный шкаф сковороды и кастрюли прямо на книги. Во время ссоры он, с презрением отшвырнув мои стоптанные старые туфли, сказал: «Как тебе не стыдно ходить в таких. Другая бы ни за что не  стала». Это было так, словно в лицо мне плюнули. Вся жизнь моя показалась мне нелепой бессмыслицей. Уже два раза он ядовито подчеркивал мой возраст. Если б не война, надо было бы уйти. Так дальше нельзя, перестану себя уважать. Но поскольку сейчас будущего нет, и жизнь может оборваться в любой час, – прощаю. Но горько, я такие вещи забывать не умею...
   Двенадцатый час ночи. Надо вымыть посуду, нарезать картошку к утру и ложиться спать.

8.XII.41

   Костер мировой войны продолжает разгораться. Вчера Англия объявила войну Финляндии, Венгрии и Румынии, а сегодня, очевидно, под нажимом Германии, Япония объявила войну США и Англии и уже начала бомбить  американские укрепления на Гавайских островах. Под Москвой положение как будто улучшается. Во многих местах наши войска от обороны перешли в наступление. Хочется верить, что победа под Ростовом будет началом благоприятного перелома.
   Два дня были сильные морозы – до 25 градусов. Сегодня теплее, только минус 10.
О своих ничего не знаю. Даже во сне не вижу. Вчера был день маминых именин, к этому дню я обычно посылала посылки и поздравление. От Алешиных родных на днях получили письма, от Ляли из Саратовской области и от Михаила из Горького. Горький, очевидно, тоже бомбят, и Михаил оттуда собирается переезжать.
Голодновато. Фактически, кроме хлеба и картошки, у нас ничего  нет. Трудно без жиров. Никоновы испекли нам хлеб, который мы исправно уничтожаем. Хлеб низкий, не всхожий, с примесью картошки, но кажется вкусным, как пряники. Чтобы корка не подгорала, Никоновы пользуются касторкой и мне советовали печь лепешки на касторке; когда тесто пропекается, ее запах не чувствуется.
Это быт. А о внутреннем плане скажу отрывками из стихов.
 
Жизнь, приученную к борьбе,
И сердце, и тоску, и руки –
Навек единому тебе,
И созданной тобою муке…
И жизнь прошла, как хмурый день,
Как медленное отравленье,
Как сострадающая тень,
Как о небывшем сожаленье.
Н.Захаров-Мэнский

   Стихи эти, может быть, и плохие, и поэт второсортный, но тут что-то от моей судьбы.
   А вот совсем другое.

                Я помню Наденьку Орлову.
                В полусапожках и в плате
                Она, смеясь, гнала корову
                В глухом уездном городке.
                В.Садовский

   Очень нравится эта строфа. Ни одного слова лишнего. Тут предельная краткость выражения, которую я последнее время стала высоко ценить. «Полусапожки» и «платок» показывают, что героиня из бедной мещанской семьи. То, что она гонит по улице корову, показывает ее домашний быт, жизнь уездного городка. Она гонит корову смеясь – у нее живой, веселый нрав и она довольна своей жизнью. К сожалению то, что следует дальше, история героини, написано гораздо слабее.

11.XII.41

   Вчера наши войска взяли обратно Тихвин на Северном фронте, сегодня взяли обратно Елец на  Юго-Западном фронте. Впечатление такое, что немцы, понемногу, ослабевают. Зимой им, конечно, воевать трудно, так как к нашему суровому климату они не привычны.
   Сегодня большая речь Рузвельта, Америка, по-видимому, впервые осознала, что и для нее небезопасна агрессия фашистской Германии и что положение под Москвой будет сказываться и на Тихом океане; это звенья одной и той же цепи, так как Япония действует под нажимом Германии.
   Алексей сегодня мрачный, придирчивый. Такой он теперь часто. В дневнике его прочла, что он опять думает о своей несуществующей шизофрении. Тоска, тоска, тоска! Говорить трудно, придираемся друг к другу и злимся. Молчать легче. Мы часто и молчим целыми вечерами. Он пишет свой дневник, читает «Былое и думы» Герцена или то, что в данный момент соответствует его душевному состоянию. Со мной, правда, делится политическими новостями, обсуждает их, это единственная тема, на которую мы еще можем говорить. Впрочем, это вероятно так и должно быть. Война – это наше настоящее. А все остальное в прошлом.
   Я варю обед, мою посуду, чиню белье. И так изо дня в день. Вчера «для души» начала переводить с английского языка рассказ о собаках. Перечитываю свои старые дневники. Боже, до чего прекрасна и богата была моя жизнь тогда. Мало я ее ценила. А сейчас, как и у большинства здесь в тылу, жалкое прозябанье.

13.XII.41

   В газетах сегодня крупный заголовок «Провал окружения и взятия Москвы». По всем направлениям мы перешли в контрнаступление, и враг несет огромные потери. Неужели это действительно перелом в войне.
   Двенадцатый час ночи. Кончила перевод рассказа о собаках. Перечитывала свои дневники, связанные с пребыванием на Каменно-Степной станции. Какая прекрасная тогда была жизнь!

17.XII.41

   За последние дни впечатление таково, что время идет значительно быстрее. Думаю, что это объясняется успехами наших войск на фронте. Вчера было сообщение, что нами взяты обратно Клин и Ясная Поляна. Сегодня опять крупная победа – взят Калинин. Тревоги стали редким явлением, вечера проходят спокойно. Жизнь в городе в связи с этим начинает оживать. Открываются магазины по коммерческим ценам, слышала в очереди, что с 20 декабря начнутся занятия в старших классах школы (оказалось – ложный слух).
   Сегодня я получила открытку от Евг.Ал. Она просит приехать, пишет «видимо, мы опять скоро начнем нашу работу». По правде сказать, возвращение в Академию, особенно на нашу кафедру, меня мало радует. Оказавшись на свободе, я вполне четко осознала, что профессия педагога не для меня. Очень хочется перейти на переводческую работу; если пока невозможна работа по художественному переводу, то я бы хотела стать хотя бы переводчицей при каком-либо научном учреждении или даже на заводе. Но Алексей прав: пока я не нашла себе переводческой работы, надо продолжать работу педагогическую. Это лучше, чем сидеть в канцелярии или быть истопником, дворников и т.п., как пришлось многим преподавателям.

22.XII.41

   Сегодня ровно полгода с того дня, как началась война.
Наступление наших войск продолжается. Вчера взят обратно Волоколамск. Но пока еще нет оснований предполагать, что война скоро закончится. Польский генерал Сикорский высказывает мнение, что немцы будут стараться оправиться, чтобы возобновить наступление весной.
   На душе у меня тяжело. Если до сих пор жизнь была чем-то, вроде бреда или тяжелого сна, то сейчас начинается как бы пробуждении, возращение к действительности. И мне почему-то кажется, что то, что было пережито, еще ничто по сравнению с тем страшным, что еще придется пережить.
   Эти дни думаю непрестанно о своих родителях. Возможно, что в ближайшие дни Малоярославец будет взят обратно, и я узнаю их судьбу. Боюсь думать, что не застану их в живых или одного из них, почему-то кажется, что именно отца. С другой стороны, если живы, опять встанет тяжелый вопрос, где им жить и как они будут жить. Взять маму к себе будет теперь весьма затруднительно, так как у меня прописан Алеша. С другой стороны нельзя ее бросить, больную и одинокую. Все это меня мучает и гложет. Но придумать разрешение этого вопроса я пока не могу.
И деньги, и продукты приходят к концу.


23.XII.41

   Идут кровопролитные бои  на малоярославском направлении. Ночью долго не могла уснуть, мерещились ужасы, которые могли постигнуть моих стариков. Соседка моя Вера Максимовна жила в деревне, занятой немцами, и вернулась в Москву, когда наши взяли эту местность обратно (в районе Солнечногорска). В ее комнате временно ютятся беженцы – мать и сестры ее мужа, у которых немцы сожгли дом. Большую часть вещей им, однако, удалось спасти, так как они закопали их в землю. Сегодня к ним приезжала  их землячка и горько их упрекала за то, что они не спасли и ее вещи. Невольно слышала сквозь стену обрывки их разговоров, голоса звучали громко и возбужденно:
      – а мальчонка ее пропал…
      – убили ее сразу, а их тоже убили потом, нашли и убили…
      – что ж, она его похоронила?..
      – да что ты! Где там было, так и бросила мертвого на дороге….
   Страшно думать о том, что может быть в Малоярославце при отступлении немцев.
Утром чувствовала сильную слабость. Встала поздно. К двум часам поехала в академию, но Евг.Ал. там не застала и поехала к ней на квартиру. Туда же приехал и Алексей. Засиделись. «Тетя Женя» была, как всегда, мила и добра, очень она хороший человек. Вера мне тоже очень симпатична, бедняжка, ходит с подвязанной щекой: болят зубы. Замучилась с хозяйством – сегодня пекла хлебы. У Никоновых нас застала тревога, вернулись домой в 10 часов вечера.
   В академии перспективы пока туманные. Совнарком еще не разрешил объявить о начале занятий. Евг.Ал. советует устраиваться в военное учреждение. Необходимо повидать Ваню Зорина, он человек военный и, может быть, сумеет помочь.

25.XII.41

                И никто не видит по дороге,
                Что давным-давно уж я в гробе
                Досмотрела свой последний сон.
                (М.Ц.)

   Не живу. И не о чем писать. Знаю, что сейчас примечательная историческая эпоха; о ней, если выживу, может быть, потом буду читать с интересом. Но можно ли выжить, когда весь мир исходит кровью?

27.XII.41

   Сегодня наши войска взяли обратно Наро-Фоминск после двухмесячных кровопролитных боев. Наро-Фоминск, это на полпути от Москвы до Малоярославца. Может быть, в ближайшие недели я узнаю о судьбе своих родных.
   Поиски работы подвигаются туго. Отчасти виной тому морозы, отчасти то, что очень много времени уходит на добывание пищи. Дома ничего нет, кроме муки и картошки, а потому днем бегаем по столовым в поисках обеда. На это уходит добрая половина дня. А вечером приготовление ужина, и уже темно, уже никуда не двинешься. А между тем работа необходима, так как деньги и продукты на исходе и даже неизвестно, получим ли мы карточки на будущий месяц. Сегодня вызвали меня в домоуправление для заполнения листка: год рождения, профессия, последнее место работы, когда сокращена. Говорят, что не имеющих работы будут направлять на места с учетом специальности.
   Вчера днем заходила Вера Никонова. У нее сейчас очень тяжелые домашние условия – нелады с Ириной, из-за этого ссоры и с матерью. Это напоминает мне мою жизнь в 1930-32 г., когда мне было особенно тяжело с мамой. Веру мне очень жаль. Основная причина ее страданий – одиночество. Но выйти замуж ей трудно – немолода, некрасива и не того типа, который нравится мужчинам. Но она очень хороший человек и с определенным внутренним содержанием. Ее мог бы полюбить за добрую душу человек немолодой и много страдавший.
   Вера продала мне за 40 рублей свои несколько поношенные туфли молочного цвета. Они имеют вполне приличный вид, и я решила купить их, хотя денег у нас очень мало. Вечером, когда мы пили чай, Вера пришла во второй раз, взволнованная расстроенная, плакала и кипятилась, что дома жить невыносимо, что она, не задумываясь, ушла бы, если бы не мать. К Ирине она, конечно, относится нетерпимо. Такие болезненные отношения, доходящие до жгучей взаимной ненависти, часто создаются в результате вынужденной совместной жизни людей друг другу внутренне чуждых. Вера добрая, взбалмошная, вспыльчивая, очень прямодушная и прямолинейная. А Ирина холодная, трезвая, очень эгоистичная, избалованная, и себе на уме. При совместной жизни вся тяжесть домашнего быта, все его неприятные и трудные стороны, конечно, ложатся того, кто добрее и податливей. И вот Вера (как некогда и я) «козел отпущения» в своей семье.
   Она засиделась у нас и домой полдороги шла пешком.
   Сегодня опять встретились с ней и Шурой в столовой в Столешниковом переулке, где обедали вместе. Позже Шура привезла Алексею книги.
Вера энергично ищет работу, надо брать с нее пример. Завтра иду к Марусе Зориной узнать адрес Вани.

31.XII.41

   За эти дни произошел ряд событий. 28 декабря Алеша получил письмо от брата своего Сергея, в котором Сергей сообщает, что Павел, Катин муж убит на фронте. Об этом, судя по письму, Катя сама сообщила Сергею. Павел, по-видимому, был убит в конце октября, но письма сейчас идут медленно и потому мы узнали об этом только через два месяца. Вера Алекс. и Влад Петр, судя по последним их письмам, еще ничего не знают. Алексей написал Ляле. Он очень тяжело переживает смерть Павла, все время вспоминает о нем и мучается тем, что до его смерти не помирился с ним окончательно и не простил по-настоящему. Но еще больше беспокоит его судьба Кати, которая осталась одна в Архангельске. Она хотела ехать в Москву, но, по-видимому, это невозможно, поэтому решила отправиться в Горький к братьям. Но Михаил уже переехал в Казань и пока от него нет сведений, а Сергей один, семья его застряла по пути из Саратова в Горький. Жена и теща его лежат больные где-то на промежуточной станции, и он о них ничего не знает.
   Алексей очень боится за Катю, боится ее отчаянья, вся жизнь ее была в Павле. Я мало знала Павла, почти никогда не говорила с ним, но, судя по рассказам Алексея, это был человек своеобразный и незаурядный. Во всяком случае, в наружности его было несомненное обаяние. С Катей у них было какое-то неуловимое внешнее сходство, может быть, лишь отражение большого внутреннего сходства, душевной связи. Это особенно бросилось мне в глаза, когда Алексей показал мне их маленькие карточки, снятые для паспорта. У меня, помню, даже защемило сердце от того смутного, трудно определимого начального предчувствия, которое мне иногда свойственно. Такие молодые оба, тоненькие, хрупкие, с каким-то строгим выражением больших широко раскрытых глаз, у Кати взгляд прямее и строже, у Павла печальней, с оттенком иронии. Такие глаза говорят о жизни короткой и страдальческой.
   Сегодня же получили открытку от самой Кати. Она пишет о своем горе очень сдержанно и мужественно.  Вот кто действительно «выстрадал себе душу» и достоин самого глубокого уважения. Письмо такое замечательное, что выписываю его целиком.

                17 ДЕКАБРЯ 1941
           ДОРОГИЕ МОИ!

   ПИСАЛА ВАМ, ВИДИМО, НЕ ДОШЛО. СОБИРАЛАСЬ В ГОРЬКИЙ, ПОТОМУ ЧТО ПАВЛА БОЛЬШЕ НЕТ. НО ОСТАЛАСЬ ЗДЕСЬ. ПИШИТЕ НА СТАРЫЙ АДРЕС БОЛЬШЕ О СЕБЕ. ЖИВУ ОДНА НА БАЗЕ, ГДЕ И РАБОТАЮ ПОКА. КРУГОМ СНЕГ И ТИШИНА. БОЛЬНО. НИКОГО И НИЧЕГО. БЫЛА ТЯЖЕЛО БОЛЬНА, ВЫЗДОРОВЕЛА БЛАГОДАРЯ УХОДУ ОДНОЙ ХОРОШЕЙ ЖЕНЩИНЫ.
   ЗВАЛА ВАС К СЕБЕ, ОТВЕТА НЕ ПОЛУЧИЛА, ДУМАЮ, ТЕПЕРЬ У ВАС СТАЛО ЛУЧШЕ. У НАС ВСЕ СПОКОЙНО, А ОСОБЕННО У МЕНЯ НА БАЗЕ. АЛЕШУ ПРОШУ СОХРАНИТЬ ДЛЯ МЕНЯ ВСЕ ПИСЬМА ПАВЛА, ОНИ БЫЛИ У ЛЯЛИ В КОМНАТЕ. ЕСЛИ ВОЗМОЖНО, СДЕЛАЙ ЭТО. ЛИЧНАЯ МОЯ ЖИЗНЬ КОНЧИЛАСЬ НЕОЖИДАННО И СТРАШНО. ТРУДНО. НО «БОЛЬШЕВИКИ НЕ БОЯТСЯ ТРУДНОСТЕЙ». НАДО МНОГО НАД СОБОЙ РАБОТАТЬ; СЕЙЧАС МНОГО ЧИТАЮ СПЕЦИАЛЬНОЙ И ПРОЧЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ. НЕ СОВСЕМ ВАЖНО ЗДОРОВЬЕ, НО ЭТО ПРОЙДЕТ.
   ПИШИТЕ ЧАСТО, ЭТО СОВЕРШЕННО НЕОБХОДИМО.
                ВАША КАТЯ




                Глава третья. ЯНВАРЬ

1.I.42, четверг, понедельник

   Второй час ночи. Наступил Новый 1942-ой год. Мы встретили его вдвоем с Алешей и чокнулись жидким чаем, доев последние две конфеты.
   Да принесет нам грядущий год желанную победу над врагом и окончание этой чудовищной войне! Накануне было экстренное сообщение по радио о том, что наши войска высадили десант в Крыму и взяли обратно город-крепость Керчь.

7.I.42

    Недавно была у Ани Зориной на Башиловке, где она теперь имеет комнату при школе. Она была директором школы, а теперь работает комендантом: сама разгребает снег, сама откачивает воду, дежурит каждую ночь и устает невероятно. Руки у нее черные, лицо опухшее, работать так в ее годы, а ей ведь 52 года, тяжело.
    У нее временно живут ее сестры Рая с ребенком и Таня. Таня работает пожарником при этой же школе. Рая не работает, а ее муж, Алексей Петрович, мобилизован, но остается пока в Москве, работает по специальности экономистом при каком-то военном учреждении и живет там же на казарменном положении.
В самой школе в ближайшее время разместится военный госпиталь.
    Все семейство Зориных в Москве, в эвакуацию никто не уехал, не знаю, почему.
    На днях встретила на улице Анат.Конс.С. Он вышел из бюро похоронных процессий. У него умерла мать, 90-летняя старушка. Сам он работает в военном учреждении, пообещал и меня туда же устроить, просил позвонить. Очень похудел, постарел, я окликнула его наудачу, не была уверена, что это он. Был явно рад меня видеть, говорили, как старые друзья. Он думает, что, если немцы будут продолжать отступление, то это скоро кончится полным разгромом их армии и поведет к падению Гитлера и революции в Германии.
   Читаю «Дневник Э.Делакруа» и «Офейру» А Белого.

10.I.42

   Хочу рассказать о вчерашнем дне, он был весьма фантастическим.
Утро было обычное, встали поздно, я варила обед, etc. Около 4 часов дня, когда мы решали, кто куда отправится, явилась посыльная с повесткой из Тимирязевского военного комиссариата. Мне предлагали явиться туда. Решила отправиться немедленно. Алексей поехал со мной, хотя я была против этого. Военкомат помещается в одном из больших корпусов; света не было, дежурный сидел с керосиновой лампой. Меня, оказывается, ждали раньше, комиссар уехал, пришлось дожидаться его в полутемном помещении.
    Только около 7 часов вечера удалось мне попасть к нему. Небольшого роста, энергичный, седоволосый военный сидел один в длинной, темной и холодной комнате. На столе покрытым красным сукном горела свеча; спросил меня, имею ли семью, покачал головою, что плохо выгляжу и затем объявил, что меня вызвали как знающую три иностранных языка, чтобы предложить мне работу переводчицы при штабе армии. Язык нужен, главным образом, немецкий для переводов приказов, писем пленных, но преимущественно язык разговорный для опроса.
   Я спросила, в Москве ли предлагается работа. На это комиссар ответил, что эта работа не будет иметь определенного места – сегодня в одном городе, завтра в другом, в зависимости от переходов армии. Я сказала, что взялась бы  за эту работу с удовольствием, если бы была одинокой. Но у меня больной муж, которого я не могу покинуть и кроме того я несколько сомневаюсь в беглости моего разговорного немецкого языка, так как давно не имела в нем практики. Комиссар предложил мне подумать по этому вопросу и дать окончательный ответ через одного из секретарей Тимирязевской академии. На этом наша беседа закончилась. Алеша очень опасался, что я возьму какую-либо работу на выезд и был недоволен, что я не отказалась сразу.
   Так как мы находились недалеко от Евг.Ал., то решили отправиться к ней. Пришли мы туда уже, вероятно, в восьмом часу вечера. Пока беседовали, пока ужинали, незаметно прошли часы. У меня был любопытный разговор с Ириной. Когда я сказала ей, что если бы я была одинокой, то с удовольствием пошла бы переводчицей при штабе армии, так как это работа живая, дающая богатую пищу для новых впечатлений и интересных наблюдений, она возмутилась моим эгоизмом: «Вы ищете ярких впечатлений, острых переживаний и не думаете о том, что Вам, возможно, придется  присутствовать при допросах немецких военнопленных и стать свидетельницей тяжелых человеческих страданий». Эти слова заставили меня задуматься.
   Мы засиделись у Никоновых до 9 с половиной часов вечера. Тут еще началась сильная стрельба, во время которой мы не решились выйти, и потому пришли на трамвайную остановку уже  около 10 часов. Мимо нас прошли два трамвая  по пути в академию, а оттуда ни одного. Мы прождали около получаса и сильно замерзли. Я предложила доехать до академии в надежде, что от круга вагон пойдет обратно в город. Однако он пошел дальше по направлению к Коптеву. Надежды на обратные вагоны уже не было. Возобновилась стрельба. В главном корпусе сидеть не разрешили, и я повела Алексея в наш семнадцатый корпус. Только мы открыли туда дверь, как завыла сирена – воздушная тревога. Мы просидели среди забитых ящиков в передней до начала двенадцатого, когда был объявлен отбой. Мне не хотелось снова идти на холод, и не будь со мной Алексея я, вероятно, упросила бы комендантшу оставить меня до утра. Но просить за двоих не решилась, и пришлось снова выйти на мороз.
   Заглянули к Алешкиному школьному товарищу «Ванычу», живущему на территории академии со слабой надеждой, что он нас приютит  на ночь, но он отказался наотрез, опасаясь обхода милиции. Пришлось идти пешком обратно на Соломенную сторожку. Луна. Снежные поля. Морозный туман. Глухая стрельба. Путь кажется очень далеким. Наконец, мы все-таки добрели благополучно до гостеприимной двери жилища Никоновых к явному неудовольствию хозяев, которые не знают, куда нас положить. Евг.Ал. придумывает устроить нас на плите в кухне и со свойственной ей энергией сейчас же принимается за выполнение этого плана. Вместе с Ириной они снимают всю посуду с плиты, придвигают кухонный стол, стелют нам теплую шубу, дают подушки. И вот мы взбираемся на плиту.
   Утром в восьмом часу нас будят: плиту пора топить. Мы остаемся на утренний кофе, и у Алексея начинается с Ириной литературный спор. Спор длительный и явно бессмысленный, ибо Ирина профан в литературе. Она читает стихи только А.Толстого, Голенищева-Кутузова и К.Р., а современных поэтов, кроме Блока и Гумилева, не любит; стихи Маяковского считает чуть ли не мерзостью. Все красноречие Алексея пропадает втуне. Она спорит явно, чтобы подразнить его, а потом рассказать своим приятельницам, какие у нехороших людей бывают «дикие литературные вкусы».
Наконец, мне удается вытащить Алексея, и мы приезжали домой к началу первого.
   Последние стихи Алексея заканчиваются так:
Этой зимой прекрасны сугробы,
Словно глазетовые гробы.
   Действительно, зима выдалась и снежной, и очень морозной.

12.I.42

   Сейчас 10 часов 30 минут.  Вчера вечером дежурила в бомбоубежище с 8-ми до 10 часов.
   Пьем чай, вчера была у Анат.Конс. Он уже раздумал, как обещал, устраивать меня на место санитара-связиста и предлагает быть или эвакуатором, от чего я категорически отказываюсь, или чем-то вроде делопроизводителя-бухгалтера, на что я скрепя сердце соглашаюсь. Это оклад 300 или 400 руб. и карточка служащего. Ездить в Сокольники. Вероятно, я скоро пожалею о своей академии и английском языке. Так ведь всегда бывает: «что имеем – не храним, потерявши – плачем». Но делать нечего – «le vin est tire, il faut le boire» (французская пословица: «вино открыто – надо его пить»).
   Завтра отправляюсь к нему для окончательных переговоров.

18.I.42

    Конечно, с Анат.Конст. ничего не вышло. Несерьезный он человек.
Вчера предприняла новую попытку в поисках работы. Ездила на Арбат к старому другу моих родителей Александру Васильевичу К. Хотела через него передать письмо его дочери Зинаиде Александровне, которая работала корректором в издательстве, с просьбой устроить меня на работу, но оказалась, что она умерла полгода тому назад, скоропостижно от язвы желудка. Видела я ее в жизни всего два раза. Но, когда человек умирает, его вспоминаешь подробно и ярко. Мертвые, по Метерлинку, продолжают жить в стране наших воспоминаний. Посвящаю покойной З.А. несколько строк.
   Первая наша встреча была в юности. Я только что закончила гимназию.
   Весна. Дамы ездили по знакомым «продавать ромашку». Мы с мамой поехали к Киселевым, как полагается, с корзиночкой искусственных цветов и кружкой для сбора денег. Помню, что на мне были туфли на высоких каблучках, которыми я очень гордилась, и мамина широкополая соломенная шляпка с красной бархатной лентой. Киселевы приняли нас в гостиной. Помню картины в бронзовых рамах и мебель в чехлах из сурового полотна. Все семейство расположилось вокруг нас кружком: Александр Васильевич; его супруга Анна Александровна, тоже ныне покойная; старший сын Александр, церемонный молодой человек с очень мелкими чертами лица, будущий инженер; Сергей, голубоглазый, похожий на отца, также, как и я, только что закончивший гимназию и Зинаида Александровна, высокая черноволосая барышня, лет 22. Молодежь разглядывала меня с некоторым любопытством. Я держалась немного чопорно, как всегда в присутствии старших. Не помню, о чем мы говорили. Сергей и Зинаида Александровна показались мне симпатичными, Александр не понравился, может быть, потому, что я знала планы родителей поженить нас.
   Второй раз я видела Зин.Ал. в 1940 году в один из моих приездов к родителям в Малоярославец. Она жила там с отцом в то лето, и они часто бывали у моих стариков. Зин.Ал. показалась мне тогда дамой средних лет. Бледная, с крупными чертами лица, походила на покойную мать. Одета очень скромно, на черных волосах вязаная сеточка. С ней была ее падчерица Леночка, девочка лет 15-ти. Мама подарила ей вышитую тюбетейку. День был солнечный, и все были хорошо настроены. Мне почти не пришлось говорить с Зин.Ал., но я всегда чувствовала к ней расположение, так как она имела мужество жить по-своему, и я знала, что это ей досталось не легко.
   И вот ее нет. Смерть дочери очень подействовала на Алекс.Вас. Сам он уже полгода прикован к постели, ноги не ходят, говорит медленно, задыхается, в груди свистит, у него астма. Теперь при нем только его младший сын Василий, два старших на фронте.

22.I.42

   Сегодня в газетах отчет о торжественно-траурном заседании, посвященной годовщине смерти В.И.Ленина. Выступал Щербаков. Говорил о трудностях войны с немцами и о героизме наших солдат. Рассказал о 28 бойцах Красной армии, которые  подбили 18 вражеских танков, все они погибли в неравном бою, защищая Москву. Я отметила, что он перечислил национальности павших – русские, украинцы, казахи.
В конце, как всегда сказал, что победа будет за нами. Вот только когда. А пока все тот же холод, голод, мрак.
   Мама не пишет. Послала ей вчера заказное, начинаю серьезно беспокоиться, не заболела ли. Но тогда, вероятно, она дала бы о себе знать.

28.I.42
 
   Сегодня ездила на Центральный рынок на Трубной площади. Купила полкило мороженой и слегка подгнившей моркови, стоила она 25 руб. кило и я отстояла за ней длинную очередь. За капустой была еще более длинная очередь, и достать ее мне не удалось. Тут появилась баба с мешком картофеля и все побежали за ней. Я тоже побежала  вместе с другими, хотя получить картофель почти не было надежды. Очередь  выросла мгновенно, но баба задрала нос и потребовала 40 руб. за кило. Люди возмутились, вызвали коменданта рынка, постановили, чтобы баба продавала картофель по 25 руб. кило. Она не соглашалась. Тогда на сцену выступил милиционер и увел бабу в отделение. Финала это трагикомедии я дожидаться не стала...

31.I.42

   Снился сон, очень яркий, будто я родила дочь. Любопытно то, что ощущала ее как часть своего тела. Но как все нелепости сна, она была ростом с годовалую, и уже могла сидеть. Глаза у нее были голубые, но какие-то разные и странные. Я подумала, что детям при рождении чем-то промывают и прижигают глаза, а мы этого не сделали и потому девочка может стать слепой. Алексей носил ее на руках, очень неумело, и сажал ко мне на кровать.
   Сны – это наши неисполненные желания.

                Глава четвертая. ФЕВРАЛЬ
3.II.42

   Около часу ночи. Раньше ложиться не успеваем и встаем поздно (около 10 часов утра). Бессмысленная жизнь – еда, посуда, очереди в магазинах.
Сегодня немцы взяли обратно город Феодосию в Крыму.
   Открытка от мамы, Датирована 1 февраля, очевидно, ее привез кто-то, приехавший оттуда в Москву. Мама хочет ехать к Любе, просит написать ей, чтоб выхлопотала разрешение на приезд. Не знаю, как Люба к этому отнесется. Но, если не захочет помочь, старики могут погибнуть от холода и голода. Мама пишет, что папа плох, очень ослаб. Завтра, может быть, выяснится вопрос о моем возвращении в Тимирязевку.

8.II.42

   Все те же морозы, минус 20 градусов. Каждый день окно замерзает почти доверху. Каждый день дует в лицо ледяной ветер и от холода мучительно болят пальцы рук. Эта тяжелая зима кажется бесконечной, но весна сулит новые беды – возможное наступление немцев и воздушные налеты, может быть, и химическую войну.
Страшно жить.

12.II.42

                С каждым днем все диче и все глуше
                Мертвенная цепенеет ночь.
                М.Волошин, Коктебель 1922

   Вчера открытка от мамы от 9 февраля. Писем моих она не получила, беспокоится. Папа медленно умирает от истощения. Мама пишет, что он еле ходит и заговаривается. Сама она в полном отчаянии.
   Ездила вчера к сестрам Зориным, они плакали вместе со мной, жалея стариков. Дали мне сто рублей, отложенные на дрова. Сегодня перевела их маме по телеграфу. Видела папу во сне, очень нехорошо, худого, в нижнем белье, какого-то безумного. Боюсь, не умер ли он. Как быть с мамой, – не знаю. В Малоярославец поезда не ходят, только машины, не знаю, как туда добраться, чтобы вернуться назад и не попасть в передрягу. Сейчас даже сообщение с ближайшими пригородами чрезвычайно затруднено. А главное нет денег. Мы, по-прежнему, без работы. В Тимирязевку мне сейчас вернуться не удастся: студентов мало, штаты сокращены предельно. У Алексея положение не лучше, бывшая его сослуживица Ирина Николаевна Л. посоветовала ему обратиться в Дом Красной армии. Там нужен библиограф. Но Алексей вряд ли подойдет для этой работы, так как не знаком с военным делом.
   Все мои дни уходят на поиски и приготовление пищи. С каждым днем становится все голодней. На рынке очереди за мороженой капустой, морковью, за кормовой свеклой. Картошка, даже мороженая, редкость. За ней я даже не пыталась стоять. Цены безумные: морковь и свекла 20 руб. кило, капуста 30 руб. (мороженая – 15 руб.), картофель 25 руб. кило. Все только и говорят, и думают о еде: «Что мы будем есть завтра?». Очень хочу поступить на работу, оторванность от людей, от жизни меня гложет.
   Сегодня весь день идет снег. Вечером в квартире не шла вода; взяв кувшины и чайники, ходили с Алешей в дом напротив, плутали в глубине длинного, засыпанного снегом двора. Очень темная ночь.

17.II.42

   Только сегодня удалось отправить маме заказное письмо. Я писала его почти неделю, все время что-нибудь мешало. Опять очень нехорошо видела папу во сне.
Все труднее становится жить. Единственное благо нашей комнаты – тепло исчезло. Вот уже скоро неделя как  трубы холодные, не топят. Сидим в шубах, руки коченеют. Сегодня все время то погасал, то снова зажигался свет. Если погаснет совсем, мы будем без еды. Держимся электрической плиткой, она и кормит нас, и немного обогревает комнату.
   За эти дни новые сдвиги. В газетах 15 февраля указ Президиума Верховного Совета о мобилизации всего трудоспособного населения для работы на предприятиях и строительствах, связанных с обороной страны. Поскольку мы с Алексеем без работы приходится сильно призадуматься на эту тему. У Алеши в ЦДКА, конечно, неудача, как я и полагала. Не так это просто сейчас устроиться на работу по специальности. Евг.Ал. очень энергично борется за проведение меня в штат Тимирязевской академии на полставки преподавательницы немецкого языка. Но студентов мало, занятия идут еле-еле, и вряд ли из этого что-либо выйдет.
   Сегодня в газетах постановление Совнаркома об освобождении жилой площади, занимаемой ранее рабочими и служащими, эвакуированными на восток. Хочется верить, что это не коснется квартиры Алешиной семьи в Петровском парке.
Речь Черчилля в палате общин, как всегда длинная, эффектная, но по существу довольна мрачная. Сингапур пал, весь Малаккский полуостров в руках японцев. Черчилль подготавливает англичан к тому, что война будет очень тяжелая и затяжная. А наши войска медленно, но все же продвигаются вперед. Оптимисты опять подняли голову и заговорили о близком окончании войны, но этому трудно проверить.
А звездное небо все также прекрасно. В ясные морозные ночи словно алмазные венцы горят над верхушками деревьев. И также девственно чист снежный покров спящих полей. Я не верю в загробный мир, скорее склонна думать, как тургеневский Базаров, что из меня «лопух вырастет». Но звенит во мне таинственная музыка и говорит мне, что на пути к смерти нужно неуклонно подниматься ввысь по незримым ступеням, восходить к звездам, а не падать лицом в пыль и грязь земли.
   Но как тяжело дышать воздухом пропитанным кровью, раскаленным дыханием ненависти и злобы. Против своей воли, повинуясь общему течению, падаешь на дно. О, смотреть бы почаще на звезды и черпать силы и спокойствие в их ровном и бесстрастном сиянии!

19.II.42

   Вчера была в Академии. Евг.Ал. сказала, что пока ничего не может для меня сделать. Очень мало студентов. Вечером приезжал Сергей, он теперь в Москве. Семья его, кажется, тоже скоро переедет в Москву. Он и Катю вызывает сюда, а, по-моему, ей бы лучше ехать прямо к старикам. Здесь ей трудно будет найти работу, и она все равно будет чувствовать себя очень одинокой. У братьев своя жизнь, по существу, ей чужая. Но это их дело. Сергей сказал, что на фронте у нас дела хорошие, Московская, Калининская и Рязанская области освобождены от немцев. Теперь идет освобождение Белоруссии и Украины. Возможно, что на днях мы узнаем о том, что взяты обратно Смоленск и Харьков.
После Сергея приходила Маруся Зорина. Она узнала от своих знакомых, что в институте им. Склифосовского нужны сотрудники. Сегодня мы вместе с ней отправились туда предложить свои услуги. Но нужны узельщицы, т.е. женщины, выдающие узлы с бельем. Заведующий посмотрел на меня и сразу спросил:
 
   – Вы педагог?
   – Да, – ответила я, немного растерявшись от столь быстрого определения моей
     профессии.
    - Ничего не выйдет, --- продолжал он. – Мы имеем распоряжение не брать кадров
    Наркомпроса. Через два месяца развернутся занятия, и вы уйдете, а мы опять
    останемся без людей. К тому же работа тяжелая физически, приходится таскать
    двухпудовые мешки по лестницам. Оклад маленький – 126 рублей. Это не для вас.
      
   Конечно, оклад мизерный и таскать тяжести я не очень-то способна. Кроме того, очень тяжелая обстановка. На наших глазах женщина, узнавшая о смерти сына, упала на стол и заголосила по-деревенски, плача и причитая:
    - Ой, Коля, ой, сыночек мой единственный, за что же ты принял такую муку.
   Я еле сдержалась, чтобы не разрыдаться.
   Пошли в отдел кадров. Там сказали, что нужны квалифицированные медсестры.
   
    - Мы слышали, что нужны няни.
    - Пока не нужны. Но работа няни очень тяжелая, требует определенного навыка.
    Приходится поднимать и переворачивать раненых. Многие брались за это и
    уходили, не выдерживали…

   На эту поездку ушло больше половины дня. Потом приготовление обеда, лепешки, суп на ужин, мытье посуды. Вот и день кончен.
  Алексей не в духе, все время говорит колкости. Он простужен, руки распухают от холода, страдает от постоянного недоедания. Сегодня сказал:
 
   - Лучше бы у меня была жена глупее тебя, но не с таким невыносимым характером.
 
   Я выходила во двор, смотрела на звезды и плакала… 

22.II.42

   Не топят уже целую неделю. Сидим в шубах и коченеем. От мамы на днях была открытка, Папа уже лежит, не встает, почти все время спит, по ночам у него галлюцинации. Он погибает от истощения. Мама пишет, чтоб я попросила Ваню Зорина прислать для папы жиров или что сможет. Но до Вани не доберешься, он все время на работе, а жены, как правило, черствее своих мужей и не любят делиться последним куском, да и паек его тоже не очень.
   Похоже, что мы заходим в тупик. Существуем на продажу книг и на Алексееву пенсию. Питаемся морковью и мороженой капустой. Цены на рынке все повышаются. Вчера морковь стоила уже 30 руб. кило, капуста (мороженая!) тоже 30 руб. кило. Молоко, которое мы получали по низким ценам, больше доставать так не сможем. Муки осталось меньше полпуда.
   Надо искать работу, но где и как. Педагогов, по-видимому, не хотят брать на простую работу, это невыгодно для учреждений, а работы по специальности нет
Разговоры в очередях, в трамваях, в метро, – это душа сегодняшнего дня, основной колорит данного отрезка нашей эпохи.
   В июле-сентябре говорили о бомбежках и пожарах, о людях, сгоревших в своих домах или погребенных под обломками зданий. Тревожно спрашивали друг друга, куда ехать и стоит ли ехать. В октябре-ноябре говорили о немецком наступлении, высказывались противоречивые мнения о поведении немцев в оккупированных городах. В декабре-январе о нашем наступлении, о зверствах и издевательствах немцев над мирным населением, о сожженных селах и разрушенных городах, о людях, скитающихся в лесу, где матери в отчаянии бросали детей.
А вот лицо сегодняшнего дня.
   
    – Помнишь того парня, с которым мы работали. Он на днях помер. Жил в
    нетопленном доме, схватил воспаление легких. В больницу устроиться не
    удалось, дома ухаживать некому. Ну, вот и помер. Вчера мы его хоронили.
    Пришлось самим помогать копать могилу. Шесть гробов стояли на очереди.
    Могильщики – старики слабосильные, мерзлую землю копать им тяжело. Требуют
    водку и махорку, а за деньги копать не хотят…

    – Я на ночь положила к ногам горячую бутылку. Утром просыпаюсь: одеяло,
    словно инеем, покрыто. Хочу встать и не могу: чулки примерзли к бутылке….

    – А у нас в деревне к одной женщине вернулся муж с фронта, после госпиталя.
    Дверь была открыта, он и вошел в комнату. Так она его не узнала, Лицо
    перекошено после контузии, один глаз навыкате, другой почти закрыт, только
    щелочка. Она его и спрашивает:  «Вам кого, гражданин?». А он ей: «Ирка, Ирка,
    ты что, меня не узнаешь? Я же твой муж». Вот ведь, как бывает…

    – Ходила по всей деревне, измучилась, но ничего не достала. Спички, соль им
    не нужны, барахло не берут. Требуют крепдешин да бостон. На подсолнечное
    масло и не смотрят. Подавай им сливочное, а еще шоколад, конфеты хорошие. Это
    как в восемнадцатом году, когда они за два мешка картошки покупали рояли…

24.II.42  вторник

   Вчера был день Красной армии. Ждали объявления о взятии городов (слухи об этом упорно ходили в последнее время). Но в приказе Наркома обороны сказано только, что от немецких захватчиков освобождены Московская и Тульская области. Вечером стреляли зенитки, должно быть, пролетал над городом неприятельский самолет.
Ездила к Ване Зорину исполнить просьбу мамы и попросить для папы немного жиров и крупы. Но это, конечно, оказалось бесполезно. Мне открыла дверь Ванина жена Люся. Вид у нее был растрепанный и утомленный, она зябко куталась в белый полушубок. Оказалось, что она только что вернулась с работы и собирается лечь спать. Работает она телефонисткой сутками. Приходит домой, еле держась на ногах от усталости, и сейчас же ложится спать.
   Рассказала, что Ванин брат Николай, тоже военный, застрял в Кронштадте, а его единственный сын Николай, подросток 15 лет, здесь, в Москве без ведома родителей записался добровольцем в народное ополчение, и его направили на фронт. После этого сведений от него не поступало, жив ли он неизвестно.
   
   (Примечание автора. Позже пришло сообщение, что он как тогда говорили «пропал без вести». Место и обстоятельства его вероятной гибели до сих пор неизвестны. Его отец капитан первого ранга ВМФ России Зорин Н.И. неоднократно обращался с запросами в различные организации, но все безрезультатно.)

   Относительно моей просьбы сказала, что Ване приходится помогать сестрам и им самим не хватает. Говорила мрачные вещи относительно указа о мобилизации трудоспособного населения. По ее мнению работа будет не на заводе, а чисто физическая по разгрузке вагонов и по уборки трупов с улиц города.
   Скоро 7 часов, а Алеши все нет дома. Он уехал, вероятно, в час или в два часа дня. Я просто придумать не могу, где он сейчас пропадает, вдобавок ничего не евши.

25.II.42

   Двадцать первого февраля в 9 часов вечера скончался мой отец. Я узнала об этом только сегодня.

27.II.42

   Да, папы уже нет на свете. Я больше его уже не увижу. Не могу привыкнуть к этой мысли и понять, что его уже нет...
   Милый, дорогой папа! Я с тобой не простилась, но знаю, что ты не поминал лихом свою доченьку. Хотелось тебе дожить до конца войны и посмотреть, «чем все это кончится», но не удалось; да и мы, младшее поколении, доживем ли до этих далеких счастливых дней.
   Мне надо ехать в Малоярославец повидать маму, обсудить с ней ее положение. Это сейчас главное, но жизнь какой-то страшный водоворот, затягивает в воронку, кружит, не дает возможности, делать, что хочешь. В бытовом отношении, пожалуй, никогда не было так тяжело, как сейчас. В 1920-21 годах в Симферополе я уже знала голод, холод и нужду, болела цингой, от истощения у меня начинался туберкулезный процесс. Но тогда я была молода, я только что начинала самостоятельную жизнь, все казалось мне любопытным, интересным, ярко горела во мне надежда на лучшие дни в будущем. А сейчас, как писал Алеша своей сестре Кате, «мы живем фантастической жизнью, но фантастика эта очень неинтересная».
   Не топят и, по-видимому, больше топить не будут. В комнате холодно, сыро и грязно. Живем словно эскимосы, в шубах, шапках и валенках. Несколько раз на дню гаснет электричество. Это особенно тяжело по вечерам. Керосина нет, электрическая плитка, которую Алексей последнее время с грехом пополам чинил сам, безнадежно перегорела и нам не на чем приготовить хотя бы скудный обед. Сегодня буквально нечего есть. Утром ставила самовар щепками, трубы настоящей нет, дым ест глаза и от угара болит голова. А руки от холода покрываются красными пятнами и распухают. Ночью у Алексея болели зубы, и мы омерзительно переругивались. Но это все внешнее, по существу мне его глубоко жаль.
   Что делать с мамой? Я не могу сейчас взять ее к себе. Во-первых, ее сейчас не пропишут, так как Москва все еще считается на осадном положении и никого не прописывают. Во-вторых, у меня живет Алексей, он здесь теперь прописан, деваться ему некуда, в пустой квартире в Петровском парке в комнатах мороз. Дров нет, и их не достанешь. Мама согласна ехать к Любе. Сергей, человек в этих делах компетентный, говорит, что разрешение на проезд в Челябинск получить можно. Но Люба молчит, на мои телеграммы не отвечает, и я не знаю, что с ней и где она. Последнее письмо ее было в августе прошлого года. Попробую послать телеграмму Полине Давыдовне; может быть, она сумеет сообщить мне что-нибудь о Любе.
   Думаю, что маме до весны придется остаться в Малоярославце, дальше будет видно, как поступить. Но, конечно, жить ей одной, больной и одинокой, очень тяжело.
   Я знала, что папа должен скоро умереть. Это было видно из маминых открыток. Я ждала страшной вести и все же она пришла для меня неожиданно. 25 февраля около 12 часов дня ко мне в дверь постучали, вошла незнакомая женщина в платке и сказала: «Ваш папа помер, мама просила передать вам письмо». Когда я получила это известие, папу уже похоронили.
   В тот же день пришла мамина открытка от 19 февраля. Карандашом, неразборчиво мама писала, что папа утром ее не узнал, называл Володей и бредил, что он в Калуге и разговаривает с покойным двоюродным братом.
Бедная мама! Мне ее очень жаль. У меня ей, конечно, было бы легче, чем у Любы. Ко мне она больше привыкла. Но с другой стороны, мне бы очень хотелось, чтобы она опять сблизилась с Любой, увидела своих внучат и постаралась бы не чувствовать себя чужой и лишней в их семье. Но с ее тяжелым и своеобразным характером, это вряд ли возможно. Она сама слишком привыкла осложнять и свою жизнь, и жизни своих близких. Это и отдалило ее от нас, ее дочерей.
   Открыта от мамы помечена 22 февраля, она пишет о последних минутах папиной жизни. Выписываю ее сюда, так как открытка написана карандашом очень неразборчиво.
               
                22 ФЕВРАЛЯ  1942 ГОДА
               
                РОДНАЯ МОЯ ДОЧЕНЬКА!
   
   МЫ ОСИРОТЕЛИ. ПАПА НАШ СКОНЧАЛСЯ 21 ФЕВРАЛЯ В 9 ЧАСОВ ВЕЧЕРА. БЫЛ БЕЗ СОЗНАНИЯ НОЧЬ И ДЕНЬ, УМЕР ТИХО. ЗА ДЕНЬ ДО ЭТОГО НЕСКОЛЬКО РАЗ ЗВАЛ МЕНЯ И ГОВОРИЛ: «ТЫ ЗДЕСЬ КАТЯ, ТЫ СО МНОЙ?» И ПРОСИЛ ЕГО ПОЦЕЛОВАТЬ.
   СЕЙЧАС ПИШУ У СЕБЯ В КОМНАТЕ, А ПАПА ЛЕЖИТ, ПОКРЫТ ПРОСТЫНЕЙ И НИЧЕГО МНЕ УЖЕ НЕ СКАЖЕТ. Я ЧАСТО НА НЕГО ГЛЯЖУ И ПЛАЧУ ГОРЬКО, ВЕДЬ ПРОЖИТО ВМЕСТЕ 43 ГОДА, И Я ЕГО ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ЛЮБИЛА. ОН БЫЛ ОЧЕНЬ ТЕРПЕЛИВ, ОН НЕ  СТРАДАЛ, А СЛАБЕЛ И ВСЕ ГОВОРИЛ МНЕ: «ЧТО-ТО Я СПАТЬ ХОЧУ».

                Глава пятая. МАРТ

2.III.42, четверг

   Была у Екатерины Петровны. В ее маленькой комнате около печки тепло, и знакомые приходят к ней греться. Сидели у нее вязальщицы, мать и дочь. Они не могут работать в своей нетопленой комнате и приходят вязать к Екатерине Петровне, у нее же варят обед.
   Хотела повидать Люду Рыжову. Она жила в доме рядом с театром Вахтангова. Сейчас там кругом все заколочено, на окнах железные щиты. Постучала в дверь – молчание. Напротив дверь была открыта, зашла, там пустые пролеты, плотники строгают доски. Узнала, что в этом доме сейчас не живут.
   Зашла к Остромысленским. Юлия Александровна на работе, дочь ее Олечка, безработная преподавательница рисования, сидит в шубе в большой нетопленой комнате и пишет маслом этюды. На полу чадит керосинка. Олечка питается хлебом и чаем. Кипяток берет у знакомых на нижнем этаже и подогревает на своей керосинке. Она донор и состоит в горкоме художников. Надеется получить через горком работу по графике. Сказала ей о смерти папы. Юлия Александровна папина двоюродная сестра и по-своему папу любила, да и он относился к ней хорошо. Но они почти не встречались, вероятно, из-за мамы. Мама не любила папину родню.
   Потом пошла к Сытиным. Оба брата живут с семьями в одной комнате, которая раньше принадлежала их дяде. Дядюшка уступил им свою комнату, а сам переехал к другим родственникам. Тепло, ибо поставлена железная печка, на которой варят обед. Из-за этой печки, вероятно, вся семья и перебралась сюда. Мария Николаевна живет с сыновьями. Она совсем старенькая, беззубая. Аполлон Викторович, похоже, впадает  в детство, путает имена и задает нелепые вопросы. А вообще у них сравнительно благополучно, все работают, едят картошку со сливочным маслом. Как всегда, выудили из меня все, что им интересно и поскупились даже на добрый совет. Они черствые люди, я это всегда знала. Зашла так, по памяти старого соседства, больше, конечно, появляться у них не стану.

5.III.42

   Не могла писать вчера. Свет погас в 9 часов вечера, керосиновая лампа горела очень плохо. Легли спать в 11 часов в полном мраке. Ночью электричество зажглось в 4 часа, но к 7 часам, когда мы проснулись, опять не горело. На короткий срок зажглось около 10 часов утра, мы успели вскипятить на плитке какао, но обед сварить не удалось. К счастью, соседи топили печку и разрешили нам сварить суп и вскипятить чайник на их плите.
   Сейчас 9 с половиной часов вечера. Пишу при тусклом свете керосиновой лампы, ноги в валенках совершенно застыли; шубы мы в комнате не снимаем. На улице около 20 градусов мороза, в комнате плюс пять.
   Алексей поехал насчет работы, а я к Евг.Ал. печь у нее лепешки. Но трамвай довез меня только до Савеловского вокзала, вагоновожатый сказал, что тока нет, и дальше трамвай не пойдет. Идти на Соломенную сторожку пешком слишком далеко, зашла на Башиловку к сестрам Зориным.  Они уже знали о смерти папы, мама написала им 21 февраля, Аня не советует идти в милицию с маминым письмом, а советует дождаться официальной справки. Муж ее Петр Порфирьевич говорит, что выезд из Москвы дело безнадежное. Таня дала мне 400 грамм черного хлеба из своего пайка. Поехала домой.
   Дома мрак. Электричество так и не дали с утра. Пришел Сергей, принес нам мыло, баночку винегрета и дал Алексею 30 руб. взаймы. А еще дал два пропуска в столовую Алеше и мне. Было бы совсем беспросветно, но «свет не без добрых людей», не перевелись еще «добрые волшебники и волшебницы». Одна из этих «добрых волшебниц», несомненно, Евг.Ал., тетя Женя. А «добрые волшебники» – это Алешин брат Сергей (я и не подозревала, что он такой бескорыстно добрый) и художник Петр Петрович Ф. Это совсем замечательное существо из того прекрасного мира, которым я некогда дышала. Это человек, несущий с собой свет и тепло.   
Завтра придется платить военный налог, к нам уже являлся вежливый фининспектор с предупреждением.
   От Любы вчера в 8 часов утра пришла телеграмма: «Выслала маме сто рублей. Приезд в Челябинск невозможен. Хлопочу. Пишу. Люба». Наконец-то она откликнулась. Надо написать ей заказное письмо, но в наших условиях это нелегко.

6.III.42
Кто умер, тот уже живой
Кто жив, того похоронили
Алексей Н.

   Проснулась ночью в три часа, горело электричество, глухо и грозно бухали зенитки. Стрельба приближалась, становилась все грозней. В пятом часу голос по радио произнес: «Угроза воздушного нападения миновала. Отбой». Итак, опять начинается: это весеннее наступление немцев.
   Алексей так и не уснул, ворочался, стонал и мне не дал спать. Утром встал рано, свет еще горел, починил плитку, подогрел чайник, сходил за хлебом. Я продолжала лежать под шубой. Он дал мне в постель чашку какао. Свет опять погас. Адская стужа. Алексей поехал в столовую Сергея, попробует там закусить. Мне надо ехать за мылом в продмаг Сергея и к Евг.Ал., но пугает мороз.
   Мама все не присылает справку, из-за этого я не хлопочу о работе, боюсь, что если начну работать, съездить не удастся. Но дни идут, денег нет, это все очень угнетает. Болит голова от нафталина, которым Алексей посыпает наши одеяла.
В Москве выявлены случаи заболевания сыпным тифом. Говорят о возможной эпидемии.

7.III.42

   Мы дошли до точки. Денег нет, и нечего есть. Утром был свет, но плитка была испорчена; когда Алексей починил ее, свет погас. Плиту сегодня соседи топить не будут. Съела сейчас 2 куска белого хлеба, разведя какао чуть подогретой, некипяченой водой. Думаю ехать в город. Сегодня на солнце тает. У Алексея наклевывается работа, страшно подумать, что она может сорваться. Если вечером свет не зажжется, сидеть нам в ледяном мраке: у керосиновой лампы не работает винт, да и соответствующих фитилей у нас нет.
Мама ничего не пишет и  не высылает справку.
 
11.III.42

   Мама не пишет после смерти папы и не высылает мне справки. Может быть, заболела. Послала ей вчера заказное письмо и Любе также. Обедаем и ужинаем в столовой по пропускам, которые Сергей достал нам. Спасибо ему, если бы не он…
   На днях были с Сергеем в кино, смотрели фильм «Свинарка и пастух». Вещь, конечно, пустяковая, но как музыкальная комедия сделана неплохо. Хороши кадры, показывающие природу Кавказа и быт кавказских пастухов.
   Алексей подал заявление и анкету в библиотечный институт. Денег нет, он продает книги, продал даже такую ценность, как словарь Даля. Прожили 60 руб., которые дал нам художник Петр Петрович на покупку вина, чтобы потом менять его в деревне на картошку. Это бессовестно, так как Петр Петрович и его жена в таком же бедственном положении, как и мы.
Никогда я еще не была в таком беспомощном положении в отношении подыскивания работы, как сейчас. Ничего не наклевывается. Вчера ходила к арбатским знакомым в надежде, что кто-нибудь подаст мне совет или поможет устроиться. Но все это совершенно безнадежно.
   Сегодня ходила в амбулаторию из-за рук, на левой руке уже образовались маленькие язвочки. Доктор сказал, что это исключительно от холода, прописал мазь и велел избегать мытья рук в холодной воде. После обеда пыталась попасть в баню – безнадежно. Очереди колоссальные. Советуют приходить с утра пораньше и  идти в дорогой разряд, туда очередь меньше. Постараюсь выбраться завтра с утра. Не мылась уже три недели. Это просто чудовищно, тем более что мы почти все время не снимаем шуб. 

12.III.42

   Вчера была в институте иностранных языков на Метростроевской и узнала, что Зои Михайловне нет в Москве. А я-то на нее так рассчитывала.
   Сегодня встала позднее Алексея и не поехала с ним завтракать в столовую.  К 11 часам поехала в Сандуновские бани. Выбрала самый дорогой трехрублевый разряд, так как очередь туда казалась сравнительно небольшой. Но помещение маленькое, впускают по 5 человек, пришлось три часа стоять во дворе, и я основательно озябла. В бане тоже не очень-то тепло. Приятен был только душ. Словно теплый водный плащ струится по телу, уставшему от холода. Исхудала я дико, похожа на скелетоподобную Магдалину Донателло. Вес 47 кило, а был 60. За время войны я потеряла 13 кило, это около 30 фунтов.
   Обедать опоздала. Есть хотелось нестерпимо. Ек.Петровна, к которой я зашла в тайной надежде, что она даст мне немножко поесть, действительно дала мне малюсенький довесочек от своего хлеба и блюдечко каши. Пошла в парикмахерскую, но там голову не моют. Сидела в уголке, благо там тепло, к знакомым идти не было сил, мучил голод.
   На Арбате половина домов совершенно не освещается, квартиры всюду не топлены. У многих распухают и болят руки. Из парикмахерской пошла в аптеку у Никитских ворот, где мы обычно встречаемся с Алексеем, оттуда в столовую ужинать. Ночь морозная, звезды яркие.
От мамы писем нет.

13.III.42

   О, боже, боже, какая чудовищная жизнь! Не жизнь, а медленное умирание. Сижу в нетопленой комнате, света нет, есть нечего. На дворе мороз минус 20 градусов, лютый ветер, пляшет метелица-крутилица, по земле стелятся, вьются, догоняют друг друга злые вихревые змейки. Бесконечно тянется эта жуткая зима, не сдается, несмотря на март месяц.
   Сегодня первое марта по старому стилю, день моих именин. Алешка, милый, помнил и подарочек мне преподнес – «Баллады» Жуковского. Очень приятное издание с иллюстрациями, переплет цвета «vieux rose». В конце комментарии, они очень интересны, так как знакомят с авторами баллад, которые переводил или переделывал Жуковский. К греческим балладам (переводам из Шиллера) даны иллюстрации, взятые с греческих ваз или фресок. Действительно, каким божественным было искусство древней Греции! Как пластичны позы и жесты, даже у женщин, оплакивающих умерших. Сама скорбь становится музыкой. Помню, я почувствовала впервые всю красоту и мощь этого искусства, когда увидела группу Ниобеи в Музее изобразительного искусства.
   С утра сломалась плитка, не спираль перегорела, а скрепки расцепились. Поехали завтракать в столовую. Оттуда я вернулась обратно в свой район, пошла в парикмахерскую. Вымыла голову и только-только успела просушить волосы, как свет погас. Парикмахерши побежали в столовую, а я осталась непричесанной. Отправилась в парикмахерскую у Никитских ворот, но там оказалась большая очередь, так мне и не удалось причесаться. Запомнилась собака, умиравшая у двери. Голова ее слегка вздрагивала, из глаз текла кровь и гной.
   В парикмахерской у раздевалки сидел пожилой человек восточного типа, очень бледный, небритый и плохо одетый. По-видимому, зашел погреться. Он говорил, ни к кому не обращаясь, рассуждая сам с собой:

    – Первобытные люди не нуждались в сахаре и масле, не знали хлеба. Они
    питались сырым мясом, пили холодную воду. Не было тогда  таких болезней, как
    рак, сифилис, туберкулез. Люди погибали от нападения диких зверей или сами
    убивали друг друга. И многие, говорят, жили больше ста лет.
    – Дед мой жил до 106 лет, – вступил в разговор гардеробщик, – и видел зорко,
    и зубы были свои. А мне вот 60 лет и я уже беззубый, и плохо вижу, очки вот
    ношу четвертый номер.
    – При всеобщем коммунизме все будет хорошо, войн не будет, – продолжал
    первый, – Но мы даже не можем представить себе эту будущую жизнь.

   Я пришла в аптеке к 4 часам, но Алексея там не было. Аптека наполнилась людьми, все входили, запорошенные снегом с красными, озябшими лицами. Говорили, что трамваи всюду стоят, тока нет. Съела кусочек белого хлеба и пошла на арбатское метро, Доехала до Белорусского вокзала, оттуда пешком домой на Новослободскую. Навстречу дул ледяной, пронизывающий ветер, еле дошла.
Дома нашла Алешину записку. Оказывается, он ждал меня в аптеке, но не дождался. Вот его записка.

   КОТ ПРИШЕЛ В АПТЕКУ И ХОТЕЛ ВЗЯТЬ КИСКУ ЗА ЛАПОЧКУ, НО ЕЕ В АПТЕКЕ НЕ БЫЛО.
   КОТ ЖДАЛ КОШКУ, СКОЛЬКО МОГ, НО ПОТОМ, ЧТОБЫ НЕ ОСТАТЬСЯ ГОЛОДНЫМ, ОТПРАВИЛСЯ В СТОЛОВУЮ. КОТ ОЧЕНЬ РАССЕРДИЛСЯ, СЕРДИТО МАХАЯ ХВОСТОМ, ОН ВБЕЖАЛ В ПОДЪЕЗД СТОЛОВОЙ И … СРАЗУ НАТКНУЛСЯ НА «ПРИЯТНУЮ» НЕОЖИДАННОСТЬ»: ВАХТЕР ОТМАХНУЛСЯ ОТ ПРОПУСКА И УКАЗАЛ НА ДВУХ ВОЕННЫХ, КОТОРЫЕ СТОЯЛИ У ДВЕРЕЙ СТОЛОВОЙ. КОТ ПРЕДЪЯВИЛ ИМ ПРОПУСК, ОНИ, КАК БУДТО, ХОТЕЛИ ЕГО ОСТАНОВИТЬ, НО КОТ БЫЛ ТАК ГОЛОДЕН, ЧТО ПУЛЕЙ ВЛЕТЕЛ В СТОЛОВУЮ, А, КОГДА ОН ПООБЕДАЛ, ВОЕННЫХ УЖЕ НЕ БЫЛО.
   ДОМА ПОГАС СВЕТ. ЧАЙНИК ЕЩЕ ГОРЯЧИЙ, КИПЯЧЕНЫЙ, ЗАВЕРНУТ В ГАЗЕТУ. ВЫПЕЙ КАКАО И ЕШЬ ВЕСЬ БЕЛЫЙ ХЛЕБ. ЕСЛИ ПОЕДЕШЬ УЖИНАТЬ, ПРИЕЗЖАЙ В НИКИТСКУЮ АПТЕКУ НЕ ПОЗЖЕ 9-ТИ, ОЧЕНЬ ХОЧУ СПАТЬ, ВСТАЛИ РАНО И НЕ ЗДОРОВИТСЯ.
.
                АЛЕКСЕЙ

P.S. МНЕ ПРИСЛАЛИ ПОВЕСТКУ: ВЫЗЫВАЮТ В МИЛИЦИЮ ЗАВТРА К 10 ЧАСАМ УТРА. НЕ ПОНИМАЮ, В ЧЕМ ДЕЛО.

   Дома стужа, света нет и я дико голодная, стала «выбирать из двух зол меньшее». Идти в столовую пешком в эту вьюгу и возвращаться потом в полном мраке при моей слепоте хуже, чем сидеть голодной в нетопленой комнате. Решила остаться. Все же здесь хоть горит керосиновая лампа и ветер не дует, и руки можно спрятать в рукава шубы, когда закоченеют пальцы.
   Страшно за Алексея. Он уже сильно простужен и теперь может совсем расхвораться. Вероятно, решил поужинать в столовой, так как дома ничего нет. Придет, наверное, в одиннадцатом часу, а сейчас только девять.
 
17.III.42

   Бред продолжается. Мороз по-прежнему свыше 20 градусов. Окно затянуто льдом. Температура в комнате упала до + 3 градусов. Я устала от скитальческой, бесприютной жизни, но другого выхода нет, сидеть дома невозможно. Ноги замерзают даже в валенках, руки коченеют и болят. Мы приходим домой только ночевать, а уходим рано утром. Весь день я мотаюсь по учреждениям и знакомым, от завтрака в столовой до обеда и от обеда до ужина.

19.III.42

                О, если б знали вы, друзья,
                Голод и мрак грядущих дней
 
                А. Блок
 
   Да, если бы в те далекие мирные дни, когда так приятно было возвращаться домой после трудового дня в теплую комнату, где ярко горел огонь в печке и весело потрескивали дрова; если б в те светлые часы отдыха за чтением любимых поэтов или приятной беседой о событиях дня (а на столике дымится сладкий чай, стоят печенье и конфеты  и есть их можно вволю!); если бы тогда хоть на миг нам удалось бы увидеть наше страшное будущее, – мы  бы с криками ужаса и отвращения закрыли глаза и сказали бы: «Нет, лучше вовсе не жить, чем жить так мучительно».
   Но мы живем. Мы живем без работы и без денег в нетопленой сырой комнате, мы едим мороженую капусту и морковь, а иногда и этого нет. Мы отупели, озлобились, опустились, иногда яростно ненавидим друг друга, как два несчастных, голодных зверя, запертых в тесную и холодную клетку. А когда вдруг гаснет наше последнее утешение – электричество и мы лишаемся не только света, но и возможности приготовить пищу, тогда близкие к отчаянию мы угрюмо коченеем в полном мраке или в тусклом мерцающем свете маленькой керосиновой лампы.
   Мы страшимся думать о завтрашнем дне, но мы живем и надеемся.



                Конец



(Примечание автора. При написании повести использовались дневниковые записи Евдокии Дмитриевны Козловой-Нарской, а также материалы архива Зориных-Емельяновых).