Дутешало

        Оно

        «Ну, что тебя от меня надо? – лопнуло терпение Смирнова. – Что ты меня постоянно дергаешь, терзаешь, изводишь? Ноешь, болишь, ломишь? Я что-то не так делаю? Все так! Забочусь о тебе. Выгуливаю каждый день. Диету составил и неуклонно следую ей кроме праздников. Укладываю в кровать вовремя. А если ты не спишь, то это уже твои дела. Что я еще для тебя могу? Не хочешь со мною жить по-человечески, проваливай ко всем чертям! Ага, испугалось? До жизни ты жадное. Так и живи в свое удовольствие и мне не мешай. Молчишь, скотина? Хвост поджало? Язык свой обложенный проглотило?»
        Смирнов стоял посреди людной площади, мешая целенаправленному движению людей в поиске решений своих проблем. И поскольку его тело отказывалось отвечать, Смирнов обратился к окружающим, в которых не наблюдалось недостатка.
        «Вы случайно не знаете, что оно хочет? Покоя от него нет. А ведь мне нужно так мало: искусство в виде книг, фильмов и музыки; причем, совершенно неярко и негромко. И, кстати, глаза и уши – тьфу, тьфу! – меня еще никогда не подводили. К ним у меня претензий нет. Ну, еще успокоительные картины природы. Не какая-нибудь там субтропическая экзотика или курортная нега. Вовсе нет: элементарные лиственные деревья умеренной полосы, меняющие окраску осенью. Небо с облаками – где его нет? Озерцо небольшое, в десяти минутах езды. И это все! Так, почему оно мне во всем мешает? Может, вы подскажете? Как вы находите на него управу?»
        Видно, Смирнов недопустимо повысил тон и переусердствовал с жестикуляцией, потому что люди стали шарахаться от него и обходить стороной, кидая в его сторону испытующие взгляды, а машины замедляли свой ход, чтобы их водители и пассажиры успели составить впечатление о происходящем и понять, кто перед ними: пьяный, сумасшедший или марсианин. Большинство склонялось ко второму варианту, не исключая при этом третьего. Постепенно вокруг нарушителя порядка образовался пятачок свободного пространства, словно отгороженный от кишащей  площади прозрачной стеной. Вскоре в этот островок решительно шагнул полицейский, чтобы исполнить свой профессиональный долг перед общественностью.
        – Вы, что, гражданин? – попытался он уладить вопрос мирным путем. – С кем это Вы тут возбужденно беседуете?
        – В данный момент с Вами, – схитрил Смирнов.
        – А до того? – не отступился полицейский.
        – Сам с собой, – соврал Смирнов.
        – Для приватных разговоров отведена персональная жилплощадь. Или, может, Вы – БОМЖ?
        – Что Вы! У меня двухкомнатная квартира. Только оно всегда в одной комнате со мною. Преследует, знаете ли, по пятам. Я на кухню, и оно туда же. Я на балкон, оно тут как тут. Я в кровать, оно наваливается сверху и не дает дышать.
        – Вы себя плохо чувствуете? – не стал вникать полицейский в эту цветистую сумятицу симптомов, предпочитая извлечь корень зла за торчащий из него стебель.
        – Да, – признался Смирнов, – неважно.
        – Может, отвести вас к врачу?
        – Вы шутите? – попятился Смирнов. – Я только что от него!
        – Тогда, может, в больницу?
        – Только не в больницу! Больница – фабрика смерти. Там его напичкают всякой дрянью, и оно потом на мне отыграется...
        – Так, – окончательно запутался полицейский и, как всегда в моменты сомнений, скрыл растерянность за строгостью. – Нарушение порядка в общественных местах подлежит уголовной ответственности и карается законом в соответствии с предусмотренной статьей: от штрафа в размере до заточения на пятнадцать нескончаемых суток.
        – Я не нарушаю, – затрепетал Смирнов. – Я просто хотел выяснить.
        – Не у кого здесь ничего выяснять. Немедленно покиньте общественную территорию, если не умеете на ней находиться.
        И Смирнов послушно поплелся домой, волоча за собою упирающееся тело, от которого за сегодняшний день не услышал ни одного искреннего извинения и вразумительного объяснения.
        А тот пятачок, где он только что стоял, заполнили другие тела, спешащие по своим неотложным нуждам.
         

        Ветка

        Маленькая птица вспорхнула с ветки и улетела. Ветка, на которой она сидела, некоторое время продолжала раскачиваться, и недавно овдовевший Белкин неотрывно следил за ее колебаниями. Наконец, ветка замерла, а вдовец все продолжал смотреть на нее, словно ему не осталось в жизни ничего иного.


        Праздники

        С годами он стал бояться праздников. Они больше не вызывали приподнятого настроения, а контраст между собственным равнодушием и торжественной обстановкой вокруг вызывал стыд. Он чувствовал себя обязанным радоваться и не мог; пытался улыбаться, как все, но мускулы щек отказывались повиноваться, и лицо застывало в унылой гримасе.
        По окончании праздников он чувствовал такое облегчение, что на время приходил в праздничное расположение духа. Но оно длилось не больше дня.


        Дар

        Петр Иванович никогда не проявлял талантов ни в точных науках, ни в гуманитарных дисциплинах. Он не мог производить в уме сложные математические операции, не умел рисовать с натуры, не был наделен музыкальным слухом, не владел словом. Не отличался он и практической смекалкой, открывающей путь к наживе и легкой жизни. Зато Петр Иванович обладал уникальным даром – ожидания в условиях, не гарантирующих благоприятного исхода.
        В очередях, где люди нетерпеливо переминаются с ноги на ногу и заглядывают через головы стоящих туда, где мерцает желанная цель, Петр Иванович стоял с невозмутимостью часового, гордого сознанием долга и пониманием, что процесс важнее конечного результата.
        Но с особенной яркостью его дар проявлялся в приемных врачей. Люди вокруг него являли взгляду унылое зрелище. Одни ерзали на стульях, а их зрачки бегали в надежде зацепиться за какую-нибудь спасительную, обнадеживающую или хотя бы утешительную деталь, а лучше сорваться с глазных орбит и без оглядки бежать в открытое пространство за окном. Другие пытались обмануть себя и отвлечься от тягостных дум за легкомысленной беседой. Они искали контактов с другими пациентами и, установив их, начинали жонглировать вопросами и ответами, охотно обсуждая ближневосточную политику и водный спорт, к которым прежде были равнодушны. В их цирковом притворстве было нечто жалкое и заискивающее. Наконец, третьи пребывали в ступоре безнадежной подавленности, напоминая ведомый на убой скот, давно смирившийся со своей участью и жаждущий конца мучениям.
         Другое дело Петр Иванович. Он восседал на стуле, словно на царском троне: прямо и неподвижно, с мрачной и преисполненной достоинства отрешенностью, напоминая покинутого подданными монарха. В его облике сквозило стоическое благородство философа, постигшего, что жизнь создана не для счастья, и страдание является ее единственным имманентным атрибутом. Но было бы неверно предположить, что выражение его лица сводилось к просветленной мрачности. Потому что, хотя его черты застывали в скорбной маске, в уголках глаз теплилось подобие улыбки, вернее, горькой усмешки. Словно страдания, из которых казалась сотканной реальность, были иллюзорны и преходящи, а всё сущее – не более чем тень от недоступного зрению источника света.
        Когда открывалась таинственная и грозная дверь медицинского кабинета, и сестра вызывала следующего по имени, зачастую коверкая его (что безусловно символизировало ранимость и эфемерность обозначаемой именем личности), одни заходили туда осторожной рысцой подследственных, перебирая в уме алиби и смягчающие обстоятельства, а также изучая местность на предмет возможного бегства; вторые – порывистым нервным шагом бросивших вызов неправедным судьям; третьи – тяжелой и мерной поступью приговоренных.
        А Петр Иванович входил в кабинет на свой особый лад: не как грешник, заглатываемый вратами ада, или праведник, переступающий порог небесных чертогов, и уж, тем более, не как какой-нибудь Иван Петрович, не отдающий себе отчета в том, что попал из точки А, которую не намеревался покинуть, в точку Б, которую не стремился достичь. Петр Иванович входил в кабинет, как широкая река впадает в безграничный океан; как настоящее становится прошлым, а будущее настоящим.


        Рыбаки

        Это только казалось, что рыбаки являлись воплощением спокойствия или, по меньшей мере, его парадигмой. Вокруг простиралась невозмутимая водная гладь, а в глубине их сердец бурлил неуемный горный поток, доводимый до исступления земной гравитацией и пределами берегов (ибо умиротворенность в рамках внеположных границ возможна лишь при отсутствии мотивов, подмывающих за них выйти).
        Рыбаки фокусировались на поплавках, но их периферийное зрение с болью регистрировало всякого проходящего мимо человека или пролетающую птицу. И если эти объекты быстро не исчезали из виду, рыбаки переводили на них взгляд, полный затаенной злобы и еле сдерживаемого негодования. Особенно досаждали им цапли (или похожие на них пернатые с гигантскими клювами и тонкими кривыми ногами). Цапли шумно взмахивали крыльями и скорбно хрюкали в своем тяжелом, как жизнь, полете. Они распугивали ту рыбу, что не смогли выловить сами. Но, может, это было к лучшему. Казалось, если рыба клюнет и потревожит неподвижность поплавка, это приведет рыбаков в еще большее расстройство, свойственное людям, утратившим последнюю иллюзию. Чтобы избежать подобной развязки, многие из них давно перестали нанизывать червей, а особо предусмотрительные срезали крючок с лески, чтобы какой-нибудь шальной лещ или окаянный окунь не заглотнул пустой крючок лишь оттого, что он блестит, или чтобы положить конец собственному прозябанию.
        Рыбаки приходили на берег и закидывали удочки, дабы забыть о суете и обрести умиротворение. Но их души противились безмятежности, как печальное бежит радостного, а день скрывается от ночи. Время от времени, словно очнувшись от чуткого сна, они с бешенством сматывали леску, смотрели в небо, потом на воду, удрученно вздыхали и снова закидывали удочку как можно дальше. В садках некоторых из них неподвижно лежала мертвая рыба с выпученными глазами и оттопыренными жабрами. Но рыбаки редко заглядывали в свои садки.
        Наступал вечер. Рыбаки собирали амуницию, молча прощались скупыми кивками голов и расползались по своим домашним бухтам до следующей рыбалки.


        Навигация

        Думаю, когда-то я понимал, куда плыву, хотя теперь не помню ни своей цели, ни того, знал ли я о ней наверняка. Но куда вообще можно держать курс на воде, если не к противоположному берегу? Или к тому, с которого отчалил? Пожалуй, это спорные утверждения.
        Я греб, не чувствуя усталости. А когда она все же наваливалась на меня, то быстро проходила после краткой передышки. Океан редко штормило (если водный массив вокруг являлся океаном, а не, скажем, морем или широкой рекой, берега которой скрыты в дымке тумана).
        Но однажды я увидел за бортом красивую русалку. Она тянула ко мне руки, моля о спасении, или просто в знак расположения. Я протянул ей весло. Русалка ухватилась за него чем могла (и хотя могла она немногим, это немногое неожиданно оказалось ловким и цепким). Я потянул изо всех сил (а сил в те времена у меня хватало на двоих). Лодка накренилась. Русалка ухватилась еще крепче. На верхнюю, женскую, половину, она уже вылезла из воды, тогда как рыбья продолжала цепляться за свою стихию. Еще немного, и лодка перевернулась бы, накрыв нас обоих. Я инстинктивно отпустил весло.
        Русалка плюхнулась обратно в воду. Разочарование и досада овладели ею. Она сказала, что я упустил прекрасный шанс. Мне следовало крепче держать весло: тогда она смогла бы вытащить меня из утлой лодки и забрать с собой на дно морское с его чудесами и великолепием. Я предложил ей воспользоваться вторым веслом, но русалка уплыла, махнув на прощанье хвостом. Она была не из тех, кто дважды пытает счастье, особенно чужое.
        Пока я думал, как лучше выловить утерянное весло, оно пошло ко дну. Теперь я греб одним веслом. Для этого мне пришлось вытащить его из уключины. И все равно лодку мотало из сторону в сторону. Мне пришлось встать на ноги. Положение мое было шатким, а прогресс – мучительно медленным.
        И все-таки я плыл, пока не увидел за бортом обломок чего-то необычного. Он переливался на солнце, как могут искриться только сокровища. Я попытался подцепить его веслом, но оно соскользнуло, приведя обломок в движение, от которого он засиял еще ярче. Я перегнулся и предпринял новую попытку, но потерял равновесие. Чтобы не упасть за борт, я с силой швырнул весло. Оно осталось лежать на поверхности воды, рядом с драгоценным обломком, но лодку отнесло в сторону.
        Теперь я плыву по течению, не задумываясь о цели своего мореплавания (если, конечно, речь не идет о речном судоходстве). Я пытаюсь наслаждаться солнцем (что получается только на рассветах и восходах, когда оно не слепит меня, отражаясь в воде мириадами бликов, и не жарит на своем медленном огне) и недоступным горизонтом, где небо сливается с землей. Иногда я сожалею о том, что не прыгнул вслед за русалкой, но вовремя вспоминаю, что людям не дано жить под водой, и что вечная погибель – чрезмерная плата за минуту услады . А еще я раскаиваюсь, что не пустился вплавь за вторым и последним веслом (ведь я умею плавать). Хотя, скорее всего, я не смог бы забраться обратно в лодку.
        Иногда мне мерещится незнакомый берег, но видение всякий раз оказывается миражем. Погода стоит по преимуществу благоприятная. Во время шторма я ложусь на дно лодки лицом вниз и пережидаю ненастье. Я открыл для себя, что отсутствие весел способствует устойчивости небольшого мореплавательного судна. Когда-нибудь я обязательно доберусь до своей цели.


        Болото

        Эти места окружали болота. И хотя ландшафт болотами не ограничивался, – то есть, к ним не сводился, включая в себя равнины, овраги, холмы и сухие хвойные леса, – жизнь этих мест вращалась вокруг болот и упиралась в них, как если бы прочие формы и консистенции земной поверхности являлись исключениями, отклонениями от нормы и обманом чувств.
        Соседство болот в особенности повлияло на творческую интеллигенцию. Художники писали их с натуры, хитроумно размещая мольберты и самих себя на шатких кочках. Многие из них погибли в процессе живописания. Иные пропали без вести. Третьи вернулись одичавшими и утратившими человеческие облик, повадки и язык. Зато, благодаря уцелевшим, возникла новая школа живописи, совместившая импрессионистскую палитру с тематической интенсивностью экспрессионизма.
        Как минимум, три композитора попытались запечатлеть в своих опусах дух и характер трясины и добились мировой известности. Несмотря на общий источник вдохновения, их творческие методы кардинально различались. Один писал камерные произведения, в которых  вибрафон, челеста, арфа и флейта воссоздавали мир соблазна, иллюзии, истомы, сладостной погибели и мистического преображения. Второй отдавал предпочтение симфоническим формам. Болото на его музыкальных полотнах было изображено средствами струнных нижнего регистра – виолончелями и контрабасами, тогда как парящие над ними скрипки рождали звуковой эквивалент марева. Кларнеты, гобои и фаготы синкопировали музыкальную текстуру, словно хилый тростник и ветхие замшевшие деревья, среди которых преобладали мертвые. И эта унылая эпическая картина, то замирающая в статике мрачного великолепия, то приводимая в движение неисповедимыми процессами становления и гниения, производила на слушателя гипнотическое впечатление. Наконец, третий передал зловещую атмосферу болот посредством медных духовых инструментов. Он сочинял атональные концерты, в которых болото символизировалось тромбонами, валторнами и тубами. Протагонист (чаще скрипка, иногда альт) пытался достичь неведомой цели по ту сторону трясины (или хотя бы твердой почвы под ногами), чтобы быть без остатка засосанным ею к финалу. А если ему чудом удавалось уцелеть, эта временная победа была оплачена ценой неимоверных усилий и необратимых потерь.
        Не обошли болота вниманием и писатели. Самый известный из них заселил его сказочными персонажами – воплощениями света и тьмы. Нечистая сила неутомимо и неутолимо вершила свой шабаш. Главный герой то вступал с нею в единоборство ради торжества добра, то поддавался ее соблазнам и принимался верой и правдой служить злу, но вскоре прозревал, и цикл начинался по новой.
        Тяга к болоту полоумных маргиналов и богемных гениев не вызывает удивления. Но кто мог вообразить, что его чары распространятся на самых обычных людей, которых в этих краях (как и в любых других, заселенных человеческим родом) было сполна. Ни счастливые с виду семьи, ни пожилые пенсионеры не могли выработать иммунитета против его обольщений. Вместо того чтобы съездить на ярмарку соседнего города или выбраться на пикник в парке Труда и Отдыха, с озером, по зеркальной поверхности которого плавно скользили лебеди и лодки, они отправлялись на болото за ягодами, и, в лучшем случае, возвращались с пустыми руками (а иногда и без них). Или шли по грибы, в которых прекрасно разбирались, но неизменно оказывались в больнице с отравлением, и зачастую врачи оказывались бессильны помочь им. Среди молодежи процветало рискованное времяпровождение: вооруженные шестом и обутые в резиновые сапоги, они соревновались, кто сможет глубже проникнуть в вероломные хляби. Проникнуть удавалось, вернуться – гораздо реже.
        А потом болота высохли – в результате труднообъяснимого процесса, начавшегося неожиданно и закончившегося всего за несколько лет. Натуральное осушение кардинально изменило уклад жизни. Новое поколение не могло понять склонности своих отцов к риску, пагубе и мороку. Памятники канувшим в трясине больше не украшали цветами и не чистили от голубиного помета. Среди молодых укоренились здоровый образ жизни и любовь к  фундаментальному: семье и работе. Твердость почвы под ногами стала нормой и неоспоримой ценностью; увязание, хлюпанье, страх и жажда ложного шага – капризом, атавизмом и психопатологией.
        Казалось, жизнь этих мест навеки вошла в твердое русло. Но тайные гидравлические процессы, ушедшие под землю, но не прекратившие своей круглосуточной работы, готовили людям новые сюрпризы.


        Луковица

        Невероятное количество слоев – слипшихся, как глаза после сна, и расслоившихся, как страницы книги, листаемой ветром. Хотя, если присмотреться, – не так уж и много. По меньшей мере, их можно пересчитать по пальцам:
        Слой животный и первобытный – желание тепла, сытной пиши и ласковых прикосновений.
        Слой жадности к наживе и успеху.
        Слой надежды, что тепло, пища, ласка, нажива и успех будут всегда.
        Слой обиды, что это не так.
        Слой жажды мести за причиненные обиды – за несправедливость миропорядка.
        А рядом, в обратном порядке (снаружи внутрь), иные слои, словно существующие в параллельном измерении:
        Слой отчуждения и усталости от тщетной борьбы.
        Слой раскаяния за ненависть и злобу.
        Слой затаенной мечты о примирении и прощении.
        Слой предвкушения окончательного апофеоза покоя...


        Две звезды

        В одиночестве вселенной перемигивались две звезды. Хотя, возможно, их взгляды были адресованы не друг другу, а иным небесным светилам. Но вторая звезда решила так: я знаю, что подмигиваю той звезде. Но разве я не прекратила бы подмигивать ей, если бы мое подмигивание оказалось безответным? Я продолжаю лишь потому, что встречаю отклик. Значит, та звезда подмигивает именно мне!
        Возможно, логика звезды была не безупречной, и нашлись бы софисты, которые с легкостью опровергли бы ее аргументы. Но голоса этих софистов слабели и терялись в Земной атмосфере, не в силах пересечь вакуума космических пространств, и звезда оставалась при своем мнении.
        Но однажды она подумала: что если та звезда просто мерцает в темноте, и ее сигналы не обладают смысловой нагрузкой? Иными словами, это вовсе не сигналы, а визуальные проявления неких объективных физических процессов? Что если она вообще остыла и угасает? А, возможно, уже угасла, и до моего зрения доходят прощальные световые потоки мертвой и похолодевшей массы?
        И тогда вторая звезда перестала подмигивать. И – бывают же на свете совпадения! – в тот же миг перестала подмигивать первая звезда. Возможно, она рассуждала, как вторая. Или те внутренние процессы, что заставляли ее мерцать, внезапно прекратились.


        Верх и низ

        – Вот, видишь, Егорушка, как здесь хорошо! – сказала она, отдышавшись после изнурительного восхождения, в течение которого ей пришлось тянуть за собой упиравшегося спутника. – А ты не хотел подниматься.
        Егор сидел насупившись и уставившись себе под ноги.
        – Ты только посмотри вокруг: вид-то какой! Вон там, слева, телевышка. Ее трудно не заметить. Справа, где скопление огней, – новый стадион. Не представляешь: всего за три года выстроили. А перед нами собор святого этого... забыла имя. Он очень красивый снаружи и внутри.
        Егор быстро взглянул перед собой и снова опустил глаза.
        – А там, вдалеке, если напрячь зрение, мост. Да, тот самый мост...
        – Какой еще мост? – спросил Егор.
        – На котором ты мне сделал предложение. Помнишь?
        – Не помню, – сказал Егор и закрыл глаза.
        – Как не помнишь? Ты находился на левом берегу, а я на правом. А потом мы пошли навстречу другу другу.
        – Ничего не помню. – сказал Егор. – Не было такого.
        Она грустно посмотрела на него.
        – А, впрочем, что-то припоминаю, – припомнил Егор, не заметив ее огорчения. – Только я никуда не шел. Это ты пересекла мост от начала и до конца, причем, слева направо. И предложение первой сделала ты.
        – Нет, ты ошибаешься: ты тоже шел мне навстречу.
        – Я сидел неподвижно.
        – Ладно, не будем спорить. Главное, что ты вспомнил мост.
        – Только моста я отсюда не вижу.
        – Это из-за дымки. Обычно он вырисовывается во всех деталях, как игрушечный.
        Егор зевнул.
        – Как здесь светло, и воздух свежий!
        – Зябко, – пожаловался Егор.
        – Давай я тебя пледом укутаю, – спохватилась она. – Но если честно, здесь не холоднее, чем внизу. У тебя там постоянный сумрак, даже в ясные дни. Это вредно для здоровья.
        Егор пожал плечами.
        – От сырости плесень повсюду.
        – Не выдумывай: нет там никакой плесени. И вообще отвяжись от меня!
        – Извини, Егорушка, не обижайся. Я знаю, неприятно, когда критикуют место жительства. Но признайся, что здесь все-таки гораздо лучше. Подставь лицо нежным солнечным лучам.
        – Ну, их, – вяло возразил Егор. – Хотя здесь, действительно, не так уж плохо. Я ожидал худшего.
        – Вот видишь! Я тебе дурного не посоветую. Тебе так нужны новые впечатления.
        – Возможно, ты права, – не стал возражать Егор.
        – Перемены необходимы и часто к лучшему, как, например, то, что ты сюда пришел, поддавшись на мои уговоры.
        – Я понял, – сказал Егор. – Хватит. Не люблю, когда повторяют.
        – Все, молчу!
        Они немного посидели в тишине, один неподвижно, вторая ерзая. Она следила за Егором. Тот снова опустил голову и смотрел вниз.
        – Ах, дырявая башка! – воскликнула она. – Я же забыла купить тебе трюфели. Ты ведь по-прежнему их любишь?
        – Трюфели я бы отведал.
        – Я сейчас мигом слетаю. Подожди меня тут. Хорошо?
        Егор кивнул головой.
        Она вспорхнула и полетела. Егор проводил ее взглядом. Когда она скрылась из виду, он оглянулся по сторонам. Телевышка, стадион, собор и мост не отпечатались в его сознании.
        Егор сбросил с себя плед резким движением плеч, встал на четвереньки и пополз к себе вниз.


        Серый день

        День был настолько серым, что даже мне, питающему давнюю слабость к тихим серым дням без ветра и дождя, стало не по себе от его серости. Вода, земля, небо и горизонт были одинаково серыми. Казалось эта серость способна засосать любой движущийся или неподвижный предмет и переварить его в некое серое вещество, лишенное каких-либо атрибутов, помимо серого цвета, – в субстанцию, из которого состояла она сама.
        Чтобы спастись от всепоглощающей серости, мне пришлось поскорее покинуть поле и углубиться в лес. Там, под голыми деревьями со скрюченными ветвями, я снова почувствовал отдельность своего существования. 


        Свет в окне

        Каждый вечер, с наступлением сумерек, в окне напротив зажигался свет. Обстановка внутри была скрыта от взгляда плотными жалюзи, и воображению предоставлялась полная свобода выдумывать детали интерьера и населяющих его людей. Но оно отказывалось пользоваться этой свободой. Видя матовый свет в окне напротив (не столько молочный, как кремовый – цвет взбитых сливок), душа чувствовала себя менее одинокой.
        Каждый день, ровно в десять, в окне напротив гас свет. Вероятно, там жили пунктуальные люди, строго соблюдавшие установленный режим. И как только свет гас, душе становилось не по себе, хотя ни в отношении мира к ней, ни ее – к миру не менялось ровным счетом ничего.


        Последняя иллюзия

        – Не отнимайте у меня последнюю иллюзию! – стонал Смирнов посреди людной улицы. – Слышите? Не крадите последнего!
        Прохожие не обращали на Смирнова большего внимания, чем требовалось для того, чтобы обойти его стороной. Потому что пьяных и сумасшедших в городе хватало и без него, а шанс посещения Земли марсианином был не выше вероятности второго пришествия.
        К Смирнову, не торопясь, подошел участковый, попеременно нащупывая резиновую дубинку и наручники и затрудняясь в решении, с чего начать.
        – Буяните, гражданин? – поздоровался он, прежде чем приступить к усмирению.
        – Когда-то, – поведал Смирнов полицейскому, – их было так много: на все случаи жизни. Настоящий мир снов! А теперь осталась последняя кроха, и даже ее у меня хотят забрать...
        – Пройдемте в участок, – сказал участковый. – Там разберутся, кто, что и у кого отнимает.
        Он собирался вывернуть задержанному руку за спину, но оценив хилость правонарушителя, довольствовался тем, что крепко схватил его за плечо, развернул спиной к себе и принялся толкать в направлении участка.
        Смирнов шел, не сопротивляясь, и лишь изредка спотыкался, поскольку заданный полицейским темп превышал его нормальную пешую скорость, вместе с тем, не позволяя перейти на бег.
        – И какую же иллюзию у Вас забрали? – поинтересовался участковый, потому что до цели оставалось еще далеко, и ему стало скучно.
        – Что до меня кому-то есть дело в этой вселенной, – охотно поделился проблемой Смирнов, с удовлетворением ощущая неослабевающую железную хватку на своем плече. – Но теперь мне уже лучше: мне снова кажется, что я не до конца безразличен.
        – Если эта иллюзия, действительно, является вашей собственность, – бескорыстно посоветовал полицейский, – что нам вскоре предстоит выяснить, следует бдительнее следить за своим имуществом. У нас, знаете ли, участились случаи карманных краж и откровенного грабежа в публичных местах.


        Конец января, 2020 г. Экстон.