Я ветеран

       За окном хорошая, весенняя погода. Снег давно сошел, газоны зазеленели молодой травой, а на деревьях набухли почки. Для меня это уже девяностая  весна... Страшно подумать, но я еще жив. Почти не выхожу из дома, с трудом таскаю, из комнаты на кухню,  свои ноги, в старых истоптанных тапках,  таблетки пью горстями, но жив. Наверное, это не справедливо, все мои товарищи уже ушли, семь лет назад ушла моя Катя, мои дети и внуки любят меня, но живут своей жизнью, вдали. В любом случае, осталось чуть-чуть, как бы оптимистично я не смотрел на жизнь, рано или поздно она заканчивается.
       За окном играют дети, молодые мамы и бабушки прогуливаясь рядом, наблюдают за ними. Чуть дальше, улица, по которой проносятся машины и торопятся пешеходы. Там кипит жизнь, а здесь, в тихой однокомнатной квартире,  она заканчивается. Вяло колыхается занавеска перед раскрытой форточкой, давно остыл чай в кружке, налил зачем то, а пить не хочется. Последние годы, это место за столом возле окна, мое любимое. Здесь я вспоминаю, здесь я живу событиями давно минувших дней. Не имея будущего, человек автоматически лишается настоящего, у него остается только прошлое.
       Я гораздо лучше помню события семидесяти летней давности, чем то, что было  десять назад. Сейчас все дни сливаются в один, и поход в магазин или поликлинику становится чем то необычным. Видимо, старость дана, в том числе, для осознания прошедшей жизни, и созерцания новой, в лице внуков.
       Лет двадцать назад, я сев за стол и положив перед собой руки, не узнал их. Я помнил их еще сильными и красивыми, а передо мной лежали старческие, узловатые, высохшие и чуть дрожащие  пальцы. Именно тогда пришло осознание наступившей старости. Подойдя к зеркалу, увидел явное несоответствие - сам для себя еще нормальный человек, среднего возраста, стоял в прихожей и смотрел на седого, лысеющего старичка, с морщинистым лицом.  С тех пор, общаясь с продавцами или кассирами в банке  я, как бы со стороны видел себя, таким как запомнил в зеркальном отражении. Мои внуки, старшему из которых уже почти тридцать, знают меня только такого. Вежливо пролистывая вместе со мной фотоальбомы, они смотрят на мои юношеские изображения мимоходом, не утруждая себя мысленным погружением в мое прошлое. Что говорить о них, когда и моим детям трудно вспомнить меня таким, как много лет назад, понять, что я не просто дедушка, к которому они приезжают на дни рождения вот уже которое десятилетие подряд, а носитель целой вселенной событий! Которые, когда-то произойдя, навсегда остались со мной и во мне. Мои одноклассники, умерев не исчезли, они навсегда внутри меня. Дожди и метели, под которые я попадал, так же роняют свои капли в глубинах моей памяти, а снежинки заметают ее дальние уголки. Я – это целый мир, который, к сожалению, никому не интересен, но он, тем не менее, есть!
       Сейчас в это трудно поверить, но когда то я был маленьким. Жили мы в небольшой деревянной избе, окруженные полями Рязанской области. Дорога из желто-серой глины, нанизавшая на себя несколько деревень и сел, начиналась в уездном городе Скопин, а заканчивалась в нашем, не маленьком по меркам тех годов, селе. Разбитая телегами, летом горячая от лучей солнца, в дождливые осенние дни она становилась раскисшей и трудно преодолимой. На окраине стояла настоящая ветряная мельница, на которой работал мой дед. Тогда она казалась нам чудом, и мы с мальчишками любили играть неподалеку.
       Это было время организации колхозов. Не понаслышке мы знали о труде в полях, весной и осенью помогая взрослым посадить, а затем убрать урожай. Серпом мы срезали колосья и складывали аккуратно по левую руку, а потом собирали их в снопы и накидывали в телегу, а позже вручную молотили, выбивая зерно.
       В деревнях тогда было голодно, но мы, не зная другой жизни, не сильно переживали из-за этого. Хлеб по-прежнему готовили в печах, и от отсутствия соли и примеси лебеды в ржаной муке, был он кисловато-пресным. По праздникам готовили блины, подслащивая их медом, выпекали пироги с капустой и яйцом, а в горшке тушили мясо. В обычные дни ели просяную или ячменную кашу, заедая хлебом и запивая водой.
Церковь на пригорке еще действовала, созывая на молитвы колокольным звоном. Я любил церковные праздники, на них всегда готовили вкусные угощения. Но вскоре служить в ней перестали, и организовали склад.
       Детство в моих воспоминаниях всегда светлое и солнечное. Хотя, наверное, так у всех. Помню лес неподалеку, в котором собирали грибы и ягоды, речку, где бреднем  ловили рыбу. А на поле возле села стояли табором цыгане. В колхозе они почти не работали, но и вреда от них не было. Каждый вечер у костров затягивали они свои песни, и мы, конечно же любили бывать у них. Там, сидя у костра, мы как бы впитывали в себя чужой запах странствий и свободы.
      Сельская школа расположилась в двух этажном здании училища, построенного еще до революции. Свои честные семь классов я отучился довольно неплохо. Конечно, до уровня современной школы было совсем далеко, но учителя готовившие специалистов еще при царе, научили нас думать, искать и находить ответы. Продолжил учебу я уже в городе. Там, на главной улице, было вечернее ремесленное училище, после которого выдавался диплом.
       Вечером я посещал занятия, а днем работал на хлебопекарном заводе. Попав на него впервые, я был поражен количеством хлеба! Для меня это было настолько непривычным зрелищем, как если бы бедняка завели бы в помещение монетного двора и заставили складывать банкноты пачками. Работа была не сложная, но тяжелая. Мы, я и двое таких же ребят, таскали мешки с мукой, поддоны с готовым хлебом, подносили ведра с водой, перетаскивали чаны с тестом, а потом отмывали их, приготовляя под новую закваску.
        Процесс этот был почти ручной, и выглядел следующим образом. В огромный чан высыпалась мука, затем из ведер наливали воду и кидали несколько горстей закваски, которая специально была оставлена для брожения от предыдущих замесов. Перемешивали тесто специальные мешалки, приводившиеся в движение вращением ручки колеса с приводным ремнем. Когда тесто было готово, его оставляли на некоторое время «доходить», а спустя час, чан подвозили к раздаточному столу, и фасовщица руками наполняла заранее приготовленные чугунные формы. Она нагибалась, зачерпывала руками порцию теста, бросала ее на весы, отмеряла нужное количество грамм, затем собирала расплывающуюся жидкость с чаши весов и кидала ее в форму, которые затем  ставили в специальный шкаф, где тесто поднималось, и только потом  засовывали в металлические печи, топившиеся дровами. Что бы хлеб пропекся равномерно, посередине процесса печь надо было открыть,  вытащить раскаленные формы и вставить их обратно другой стороной. Обжигаясь, доставали хлеб войлочными рукавицами, вываливая формы на специальный стол, выбивая из каждой буханку, которые аккуратно складывали на поддоны. И все начиналось заново. В день надо было выпечь около пятидесяти таких чанов, в каждый из которых входило по полтора мешка муки.
       Самое главное испытание, с которым я столкнулся работая на хлебозаводе, при таком обилие хлеба, есть его было категорически нельзя. И только на обеденном перерыве, нам приносили, не больше чем по половине буханки на человека, подгоревшего, забракованного хлеба.
       Закончился мой первый курс в училище, скоро должно было исполниться 15 лет, когда началась война. Душевный подъем первых дней, сменился растерянностью. Фронт приближался, почти каждый день из динамиков громкоговорителя, передавали об оставлении нашими частями то одного, то другого населенного пункта. Наш город, так как находился в стороне от больших дорог, не видел потоков беженцев с Запада и эшелонов с Востока, но знакомые ребята с Ряжска, о санитарных поездах, теплушках с новым пополнением и платформами с техникой, закутанной в брезент, знали не понаслышке. Именно через Ряжск проходила крупная железнодорожная линия, соединяющая столицу и юг страны.      
      В начале июля мой отец и старший брат ушли на фронт. Мне удалось приехать домой на проводы. Вечером посидели за столом, больше молчали.  Мать просила, что бы я вернулся, но отец все правильно рассудил, что негоже мне в такие дни бросать работу и учебу. А на утро они ушли, и  с площади около церкви их и еще пятерых увезла полуторка. Больше мы их никогда не видели и не получили ни одной весточки.
       А в августе в Скопине стали создавать отряды самообороны. В один из таких отрядов, входящий в состав Скопинского истребительного добровольческого батальона, вошел и я. На возраст тогда не смотрели, нужно было защищать город. С нами начались занятия, по боевой подготовке, учили стрелять, кидать гранаты. Иногда нас выводили на земляные работы, - рыли противотанковые рвы, недалеко от города. Согласно установленного графика, несли патрулирование улиц города и выезжали в предполагаемые места высадки вражеского десанта. Спать нас отпускали по домам, в моем случае это было общежитие при училище, куда я заходил совсем другой уже походкой, важный и очень уставший. 
       К середине ноября, фашисты подошли совсем близко. Мы знали, что ими уже захвачен соседний район, и ждали их со дня на день. Тогда же нас всех перевели на казарменное положение. Наши дозоры видели немецких мотоциклистов, выскакивавших на окраину города, которые, не принимая боя, разворачивались и уезжали. Тревога нарастала. Среди бойцов ополчения было много детей лет пятнадцати – семнадцати, тогда на возраст никто не смотрел.  Одетые в разношерстную гражданскую одежду, вооруженные нашими «трехлинейками» и польскими винтовками «radom»,  с тремя пулеметами на всех, вид мы имели жалкий. Хотелось быстрее встретиться с противником, но чем ближе приближался этот момент, тем страшнее становилось. Фашисты подошли совсем близко, и мы ждали их атаки на город в ближайшие часы.
       В ночь с 24 на 25 ноября никто из батальона не смог уснуть. Стоял мороз, мы менялись в дозорах каждый час, и в темноте, постоянно мерещилось движение. Те, кто был свободен, чистили оружие, готовили гранаты, в том числе, из-за нехватки обычных, и самодельные, начиненные тротилом с бикфордовым шнуром. Утром, когда рассвело, на горизонте появились немецкие колоны, мотоциклисты и крытые тентами грузовые  машины. Они никого не боялись, так как их разведка доложила, что регулярных частей Красной армии в городе нет. Подпустив их поближе, мы открыли огонь. В результате удалось поджечь несколько мотоциклов и машину, враг отступил.
       Немец перегруппировывался, вдали горели угольные шахты, мороз стоял градусов под тридцать, а мы радовались первому успеху, рассказывая друг другу, кто и сколько фрицев убил.
       Бой длился почти сутки. Натиск врага усиливался, и только поддержка нашими штурмовиками ИЛ-2, помогала нам держаться. Но все же к ночи, батальон был вынужден отступить  на окраину города. Наш взвод занял оборону в здании такой родной пекарни. Все здесь было пропитано запахом хлеба, от чего безумно хотелось есть, но ничего съестного не нашлось, все было вывезено в тыл.
       Примерно в полдень следующего дня, отдельные, небольшие подразделения противника проникли в город, и создали ощущение окружения. Вскоре последовал приказ отступать. В почти организованном порядке мы отошли в места дислокаций, где сдали часть оружия, а часть оставили себе, для дальнейшей диверсионной работы в тылу врага, и разошлись по домам. Силы ополчения, в количестве чуть большем ста, более суток удерживали наступление противника.
       Три дня длилась оккупация Скопина. Их выбили моряки Отдельной морской стрелковой бригады. За это время немцы успели пограбить, арестовать кучу народа, человек тридцать расстреляли на площади. Среди местных жителей были и те, кто сразу признал власть фашистов и стал им помогать, они, когда город отбили, ушли вместе с фрицами.
       Таким для меня было начало войны. Успев повоевать, я вновь вернулся к мирной жизни, продолжил  работать, только теперь я работал в городском железнодорожном депо, в ремонтных мастерских. Пару раз удалось съездить к матери. Та угощала меня лепешками из лебеды и  маленькими картофелинами, сваренными в «мундире». Работала она в колхозе, ухаживала за коровами. На тумбочке, под иконами я увидел молитвослов и открытый псалтырь, раньше там лежали старые газеты и всякая мелочь.
       В начале 1943 года, когда исполнилось семнадцать, я исправил год рождения, и направился в военкомат. Долго разбираться со мной никто не стал, и дав сутки попрощаться с родными, отправили в областной центр. В Рязань на отдых и доукомплектование прибыла с Калининского фронта 46-я стрелковая бригада. Осенью 1943 г из 46-й, 32-й и 33-й стрелковых бригад была сформировала 319-я стрелковая дивизия, ставшая в дальнейшем Двинской краснознаменной и завершившая свой боевой путь под Кенигсбергом. В ее составе был 1336 стрелковый полк, к которому  меня и прикрепили.
       В октябре 1943 года наша дивизия прибыла в распоряжение 44 стрелкового корпуса 22 армии 2-го Прибалтийского фронта. Всего лишь несколько месяцев назад армия закончила Ржевское наступление, и на момент нашего прибытия  войска армии оборонялись по восточному берегу реки Ловать на участке Холм — Великие Луки.  Несколько дней нас продержали в тылу, а затем провели ротацию частей, выведя на переднюю линию обороны.
       До этого я был уверен, что понюхал порох и знаю что такое война, но все оказалось по-другому. Перед нами была изрытая воронками серая осенняя земля, мост слева от нас был разбит прямым попаданием. В первый же день, немцы, видимо получив данные о перемещениях на нашей стороне, обрушили на нас огненный дождь орудийных и авиационных бомб. Земля гудела и подпрыгивала, по ней били огромным чугунным молотом, чья равнодушная сила вызывала панический страх. Грязь под щекой стала родной, я вжимался в нее, мечтая утонуть в ней, только не слышать оглушающие удары, только не видеть того, что вокруг. Бомбежка закончилась, а в моих ушах все еще громыхало. Очнулся от того, что кто-то тряс за плечо: «Живой?». Вот так начался мой боевой путь.
       В январе началась Ленинградско-Новгородская операция, и мы пошли вперед. Перед началом общего наступления, наша артиллерия с авиацией наносили упреждающие удары по противнику. Мы вслушивались в не далекий гул от разрывов, про себя заклиная – еще! Еще! За секунды до атаки, окоп казался родным и уютным, его не хотелось покидать. А потом был бег. Шум крови в ушах, хрип собственного дыхания, переходящий в вой, который принято называть – «Ура». На середине нейтральной полосы добавились звуки выстрелов, это немцы, попрятавшиеся во время арт-подготовки, вновь заняли свои позиции. Кто-то упал, еще один, и еще… Я понимаю, как чувствует себя лошадь с зашоренными глазами, - периферийное зрение пропало полностью, осталась только, с каждым шагом приближающаяся точка, в которой уместились -  бруствер, пулемет над ним, и две то пропадающие и появляющиеся каски. Те, кто напротив, хотят убить меня, мне надо убить их, что бы жить. Я падаю, надо мной злой мелодией флейты, проносятся со свистом пули. Сверху приближается шелест, и взрыв. Еще шелест, взрыв. Это минометы. Встать нет сил, ползу. Вперед стараюсь не смотреть, так как кажется, если подниму глаза, они почувствуют, а так, как в детстве, когда ладошками закрываешь глаза и думаешь, что тебя никто не видит. Мне помогла ложбинка, и я оказался совсем рядом с пулеметным расчетом. Дрожащей рукой, вжавшись в землю, стараясь не выдать себя лишним движением, достал из подсумка гранату, рванул чеку и бросил. Через три секунды рвануло. На поле раздалось Ура, бойцы заскакивали в окопы. Пьяный от страха и адреналина, я прыгнул туда, откуда еще несколько мгновений назад вылетала пулеметной очередью смерть.  Один фашист не двигался, а другой наводил на меня автомат. С налета проткнул его штыком, потом еще и еще! Что бы точно убить! Бег по траншее, кто попадался, штыком насквозь. Патронов в винтовке не осталось, расстрелял по дороге, а перезарядить не мог, для этого надо остановиться хотя бы на полминуты, стряхнуть с себя темп атаки, но я находился в состоянии сна, которое меня защищало, выйти из него в реальность, невозможно и страшно.
       В этом бою я был ранен, легко, в ногу. Когда и как это произошло, не помнил, да и рану не чувствовал, просто после боя опустил вниз глаза и увидел штанину черную от крови. Уже потом, когда стали возвращаться чувства, пришла боль. В медсанбате провалялся недели три, и вернулся в родной полк.
       Потом было много наступлений и операций. Мы участвовали в Режицко-Двинской, Мадонской, Рижской и других наступательных операциях. Через полгода я получил свою первую награду.
       Война учила смотреть на жизнь по-другому, ценить ее, жаждать ее в своих мечтах и грезах. Но одновременно я был готов умереть. Без этой готовности, и даже более того, уверенности, можно было сойти с ума. Я попрощался с жизнью и был готов к смерти в любой момент, не желая, но принимая. Это помогло не бояться, до разумных пределов, естественно.
        Мать писала часто, я реже. В деревне все было по старому, только совсем не осталось мужиков. Регулярно она отправляла мне посылки, в которых лежали, то теплые носки, то махорка, а то и кусок сала. В январе сорок пятого, она написала, что к ней приехала ее сестра, которая осталась совсем одна. У нее убили мужа, а детей у них не было. Ее приезд  был кстати, вдвоем им будет легче.
       Конец войны я встретил в Восточной Пруссии. Когда пронеслась весть о капитуляции, нашему ликованию не было предела. За всю свою жизнь я не припомню дня, когда радовался больше, чем тогда.  Помню эту радость в тот солнечный майский день. Весть пришла неожиданно. Кто-то из товарищей громко крикнул: «Друзья, война окончилась! Наша Красная Армия победила фашистских захватчиков! Ура!».
Мы от радости плакали, обнимались, смеялись.  Наверное, такого дня не имели поколения предшествующие, и уж точно не пережили последующие.
        Демобилизовался я только в 1946 году.  До Скопина   доехал поездом, а оттуда, до села пешком, - хотелось впитать родной запах, вдоволь наглядеться на родные места. Дома была только тетка, мать работала. Увидев меня, выронила тряпку из рук, и после паузы бросилась на шею. Через какое то время прибежала мать, за которой послали. Я выбежал ей на встречу, когда она подбегала к крыльцу. Вдруг, увидев меня она от неожиданности встала как вкопанная, а затем медленно опустилась на колени, так и пошла ко мне.  Я тоже упал на колени, мы обнялись, и долго стояли в таком положении, не произнеся ни слова.
       Звали работать в родной колхоз, мужиков категорически не хватало, но я решил устраиваться в Рязани. Там на железобетонном заводе меня уже ждал мой сослуживец, заранее позаботившийся о жилье для меня, мамы и тетки. Это была небольшая комната в  коммунальной квартире, удобства в коридоре.
        Двумя годами позже, возвращаясь с работы домой, не доходя квартала три, я обратил внимание на девушку, в туфельках пытавшуюся перепрыгнуть большую лужу. Подойдя сзади, молча подхватил ее на руки и, не слушая возражений, перенес  на сухое место. Вместо благодарности, получил пощечину и разрешение проводить до дома. Оказалось, она жила в моем доме, в том же подъезде, только на два этажа выше. Как мы не встретились раньше, уму непостижимо. Девушку звали Катя, через пол года она стала моей женой. А в пятьдесят первом году у нас родилась дочь.
       После рождения ребенка, нам дали новую квартиру. Целых две комнаты! Своя кухня, туалет и ванная комната! Мы были и героями соцтруда и мульти миллионерами в одном лице - в свалившееся счастье не верилось! Я к тому времени стал заместителем  начальника цеха, а Катя работала инженером в конструкторском бюро на Рязанском приборном заводе.
       На новоселье пришли друзья и родственники. Пировали, пели и плясали до полуночи. Вспоминали войну, грезили новым миром. С гордостью делились впечатлениями о последних достижений страны – о восстановленных в кратчайшие сроки городах, почти полностью разрушенных войной, о новых заводах, об освоении севера и многом другом. Тогда, все это было для нас важным и принималось близко к сердцу.
       Когда все разошлись, мы с Катей еще долго стояли у кроватки маленькой Насти. Нам не нужно было слов, мы молча отдавали ей всю нашу любовь без остатка. Перед нами лежала маленькая жизнь, продолжение нашей, та, которая должна была стать самой счастливой и красивой.
       Вскоре у Насти появился братик – Николай. Забот стало больше, но счастье переполняло нас. Веревки в ванной и на кухне, никогда не пустовали, на них всегда висели пеленки и распашонки. Правда Коля часто болел, и однажды ночью я был разбужен криком Кати: «Коля не дышит!». Вскочив с кровати, я склонился над ним и слушал, не зная, что предпринять. Только не умирай! – билась мысль. А может это была молитва? Он дышал, но почти неслышно, чуть-чуть, уже уходя. Жена побежала к соседу снизу, он был врачом, а я стоял на коленях над маленьким тельцем, и не чувствуя слез просил: «Ну, пожалуйста, не оставляй нас! Мы такая счастливая семья! Ты подрастешь, и мы пойдем с тобой в зоопарк, там много интересных зверей, тебе будет интересно. Мы никогда не будем тебя ругать! Мой хороший, прости нас! Не оставляй нас! Мы постараемся быть хорошими родителями! Только не умирай!»… Его спасли. И через три года мы вчетвером пошли в зоопарк. Дети веселились, бегали от клетки к клетке, Катя еле успевала за ними. А у меня щипало глаза и от мысли, что они есть у меня, становилось горячо в груди и радостно!
       Дети подросли незаметно, и вот, Настя выпорхнула из родительского дома, выйдя замуж. Вскоре, мы с Катей стали дедушкой и бабушкой. А через несколько лет, отслужив в армии и отучившись в институте, женился Коля. Свою квартиру разменяли на две однушки, в одну переехали мы, в другую Коля с женой, Настя с мужем жили в хорошей квартире с его родителями.
       Вдвоем было одиноко, уже чувствовался возраст, но привыкли. Немного удавалось откладывать –  предупредил Катю, что это ей, после моей смерти. Я был немного старше, и как то само собой считалось, что я буду первым. Но однажды, в воскресение, Катя почувствовала себя плохо. Выпив таблетки, прилегла, и больше не проснулась.  Эти дни я почти не помню, сплошной туман, лишь вязкие воспоминания о том, как искал документы, безуспешно просил детей похоронить Катю на кладбище в моем селе (мы так с ней хотели, лечь рядом, вдали от суеты). И сами похороны почти не запомнились, в память только врезалось, как целовал ее лоб, и близко-близко видел  седые волосы. Это был последний день, в моей жизни, который достоин воспоминаний.
      Ко мне приходят и дети и внуки. В преддверии их, я представляю, как мы садимся за стол, они начинают расспрашивать меня про мою жизнь, а я расскажу им, как все было. Как меня растили родители, как дед учил жизни, как ярко все было в молодые годы. Как сжалось время, и все доступное человеку пронеслось за несколько лет войны. После ее окончания, мне долгое время казалось, что никогда уже не смогу чувствовать и жить как все нормальные люди, после той концентрации любви и ненависти, что на нас обрушилась тогда. Хотя, тогда вся страна была «ненормальной», пережившей страшное… Но, мы садимся за стол, а слова не идут из груди, так как сказать их некому, или не за чем. Не потому что плохие, а потому что не поймут того, что кроется за словами, увидят только фасад, и не прочувствуют глубину…
       Каждый год, за месяц  до дня победы, я становлюсь беспокойным, начинаю заново переживать войну, мыслями погружаясь в те дни. И девятого мая я не иду гулять и не зову гостей, а сажусь за стол и представляю рядом тех, кто погиб освобождая Прибалтику, тех кто умер потом, и конечно же Катю. Мы сидим и пьем чай. Товарищи рассказывают мне о себе, мы с Катей хвалимся своей семьей, детьми и внуками. Кто-то рассказывает смешное, из военных будней, и комната взрывается дружным смехом. Потом грустим, вспоминая, как от прямого попадания погиб комбат и молоденькая медсестричка, которая тащила его в тыл.
      Нам хорошо и уютно, мы все давно знакомы, только некоторым из гостей, так и не исполнилось двадцать…