Артюр Рембо. Первые причастия

Артюр Рембо

Первые причастия

I
В деревнях глупо так по церквёнке налепят,
Где пятнадцать ребят, потеснясь у колонн,
Могут слушать всё тот же божественный лепет,
Чем гротескный чернец квасит нудный канон:
Солнце будит, пронзив тонкий лиственный трепет,
Краски выцветшие обветшалых окон.

Материнской землёй станет камень вчерашний.
Сколько, не сосчитать, груд земных голышей
Повстречаете вы в содроганиях пашни
И вдоль охровых троп меж пшеничных межей,
На узлах шелковиц, где розарий домашний
Взялся в рост, отчего синь горлянки свежей.

Вязким клеем воды голубой с простоквашей
Гумна сотнями лет приносили доход:
Если набожность есть в именитости нашей,
В Нотр-Дам и Святых, что вошли в обиход,
Мухи, стойлом смердя и трактирной парашей,
Воском сыты, жужжат, чтоб нагадить на свод.

Дети вечно должны за простые заботы,
За семейный очаг, отупляющий труд;
И выходят они, забывая тесноты,
Где Священник Христов был с пожатием лют.
Кров тенистый Ему для духовной работы,
А детишкам на лоб тёмный солнечный жгут.

Первый чёрный наряд, день прекраснейший тортов,
Там, где Наполеон и Лихой Барабан,
Где Иосифы и Марфы с видов обтёртых
В непомерной любви смотрят на поселян,
И, для знанья, ещё карты две распростёрты, ––
Вот и всё, чем щедры полы этих Сутан.

В радость девушкам храм, даже если заслышат,
Кем их парни зовут, говоря меж собой.
После Мессы юнцы, выраженьями брызжа,
По кофейням сидят гарнизонной гурьбой
И горланят своё, песня жутко бесстыжа,
И честят богачей, блузы в напуск слепой.

В это время Кюре у себя за оградой
На рисунки глядит, а вечерняя мгла
Издалёка полна смутной грубой надсадой
Сельских танцев; и он замечает с досадой
Что она и его ноги в пляс привела;
–– Это, чёрный пират, Ночь на небо сошла.

II
Все тихи, для кого в первый раз причащенье,
Беден или богат, всем Священник сулит
То же, что маленькой незнакомке в смиренье,
С жёлтым лбом. И отец, как привратник, молчит.
«В День великий, какой назван в Вероученье,
Бог с кропильниц своих этот лоб оснежит».

III
Накануне она, чая недомоганье,
Что серьёзнее, чем Таинства ритуал,
Поначалу дрожит лишь, –– кровать в наказанье, ––
Дрожь внушает одно: «Это, детка, финал…»

Словно тайну любви от сестёр скрав в комодец,
Руки к сердцу прижав, счесть желает она
Иисусов, Святых, Ангелков, Богородиц,
И спокойно душа пьёт всю чашу до дна.

Адонай… –– Небеса в переливах зелёных
Окунают в латынь окончаний Чело
И, запятнанные чистой кровью спасённых,
В белый снег полотна опускают крыло!

–– Ради девственностей будущих, настоящих,
Чтоб простился ей Грех, умоляет в бреду,
Но прощенья твои, о Царица Скорбящих,
Ледяней, чем желе и кувшинки в пруду!

IV
Вскоре Дева с небес станет девой из книги.
Приступ набожности никого не спасёт…
Воображенье скуют нищета и вериги
Жесточайшей тоски, повседневных хлопот;

Ужасая своей непристойностью дикой
Целомудренную голубую мечту,
Будет грезить она благодатной туникой,
Той, которой Иисус прикрывал наготу.

Хочет всё, хочёт всё, только ноет сердечко,
На подушке следы всхлипов тяжких ночных,
Утром нежности вряд ли достанет местечка,
Вся в слюнях… –– Тени тут же в проёмах дверных.

И не может уже. И неймётся ей; штору,
Изгибаясь в крестце, убирает в чаду,
Чтобы воздух проник по открытому створу
Под простынку к груди да ещё к животу…

V
К пробужденью, –– в ночи, –– за окном побелело.
В забытье голубом шторы в свете луны,
С воскресеньем её простодушье приспело;
Кровь из носа течёт, и виденья красны,

И в тревоге, почти что на грани припадка,
Жаждет в Боге любви вековечной вкусить,
Жаждет ночи она, сердце рвётся в догадках
Под присмотром небес то ли пасть, то ли взмыть;

Ночи, сторожевой подле Девы Марии,
Кто, немотствуя с ней, живость духа хранит;
Жаждет ночи она, чтоб могло в эйфории
Сердце вызволить всё, чем без крика кровит.

Светоч Жертвы подъяв, малолетней супругой
Под звездою своей побрела по двору,
Где пугает бельё за верёвкой упругой
И страшилища крыш, чёрные, на ветру.

VI
Ночь святую она скоротала в уборной.
Дым огарка в дыру потолка уходил,
А дурной виноград веткой бронзово-чёрной,
По-соседски горазд, со двора колотил.

За окном слуховым, всё в зарницах летучих,
Небо, низко влачась, золотило стекло;
Тени стен, суетясь, стлались в лужах вонючих,
Там где чёрные сны мостовых растрясло.

…………………………………………………

VII
Кто поведать бы мог о нечистых истомах,
Обо всём, что пройдёт, о какой идиот,
Кто миры исказил, чья работа не промах,
Раз проказа в конце это тело сожрёт?

…………………………………………………


VIII
И потом, затянув все узлы истерии
И от счастья взгрустнув, различает она
У возлюбленного миллион солнц Марии
После ночи любви за остатками сна:

«Ты знаешь, что тебя я умертвила? Сердце
Взяла твоё и всё, что есть у нас и вас;
О, я больна: пускай за мной закроют дверцы,
Положат к мертвецам, в чьих водах свет погас!

Ещё совсем юна, я знала онеменья.
Христос низринулся и в горло горечь влил!
Ты целовал волос моих переплетенья,
И я позволила… ах, полно! нету сил,

Мужчины! вам бы знать, что те, кто любят дольше,
По совести своей, на свой позор и страх,
Они унижены и всех страдают больше,
И что порыв любви –– ошибка их и крах!

И вот уже минул день первого Причастья.
Не будет внове мне твоих лобзаннй вкус:
Душа моя и плоть, все под твоею властью,
Полны лобзанием гнилым твоим, Иисус!»

IX
Души в мерзости и в безутешной хворобе
Течь проклятий твоих зрят со дна пропастей.
––  И возлягут они в непоруганной Злобе,
Избежав, на одре, бренных плотских страстей,

О, Христос! Ты украл наши силы, стеная,
И две тысячи лет обрекаешь бледнеть,
Пригвождённый к земле, стыд и боль головная,
Чтобы женскую скорбь мог, распятый, узреть.

Июль 1871.


Видеоролик на https://youtu.be/rwS6WSgL004