Будем жить!

БУДЕМ ЖИТЬ!

ПЬЕСА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Максимов Александр Петрович — ветеран войны.
Ульяна — родная сестра Александра Петровича.
Семен Кондратьевич — сосед и приятель Александра Петровича.
Марьюшка — супруга Александра Петровича.
Аксинья — жена Семёна Кондратьевича.
Павел — внучонок Ульяны.
Народ села Егорово.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ


     Дом сестры Александра, Ульяны. Ветеран войны и труда Александр Петрович Максимов идёт к своей родной сестре, чтобы поздравить её с престольным праздником Владимирской иконы Божией Матери. Ульяна в это время вынимает из печи пироги.

     Александр Петрович стучится в дверь Ульяниного дома.

Александр Петрович. Ульяна, открой, это я, Александр.

Ульяна (из глубины избы).Иду, иду, родненький, иду.

Открывает дверь. На пороге стоит её брат Александр Петрович Максимов.

Александр Петрович. Здорово, сестричка! С праздником. Доброго здоровьица тебе и всем твоим чадам.

По-христиански целуются.


Ульяна. И тебе, и твоим всем того же желаю. Да всё б ладилось у них в жизни, а не как у нас из-за войны этой проклятой всё шиворот-навыворот получилось. Я вот, сам знаешь, одна-одинёшенька всю жизнь прожила… Только сынок мой Алёшка всю мою опостылую жизнь и скрашивал, только о нём всю жизнь и пеклась. Если бы не он, так ровно бы вот и удавилась…

Александр Петрович. Ну, будет тебе… Праздник, а ты о таком запричитала. Веселиться надо и не унывать. Уныние — хула Богу! Не греши, Ульянушка, не греши.

Ульяна. И то правда! Чего это я сразу о грустном. Александрушко, на-ко вот пирожка тебе с луком и яйцом. Знаю, любишь ты его. Матушка-то наша в праздники помногу всегда напекала всякой всячины. Я вот от неё всё стряпанье и переняла.

Александр Петрович. Да, ведаю, мастерица ты в этом деле. Вот и зашел к тебе откушать пирожков-то. Марьюшка-то моя, сама знаешь, не больно стряпка какая. Да и родителей-то помянуть нам с тобой не грех в этот день. И батюшку нашего, и матушку. Всем бы таких родителей, какие они у нас с тобой были.

Ульяна. А ещё матушка-та наша какая песенница была. Ведь целые былины знавала да напевала. Я всё помню, вслушиваюсь в её сладкий песенный речитатив и пытаюсь понять, о чем они, эти русские старославянские былины.
Эти  страдально-песенные сказания до сих пор у меня в душе.


Александр Петрович. А батюшка-та наш, Петр Семеныч, какой рукодельник был. И плотничал, и столярничал, и с железом лихо управлялся. Одним словом, мастер на все руки был. Он и меня всё пытался к делу приучить, а меня к другому тянуло.

Ульяна. К рюмке тебя тянуло…

Александр Петрович. Полно тебе болтать-то! А то я только об этом и думал всю жизнь.

Ульяна. Ну, рюмочку-ту тоже не пропускал. Батюшка-то наш вот не такой был. Тот только в праздник, да и то в строгую меру пивал. Я, можно сказать, его и пьяным-то никогда и не видела.

Александр Петрович. А я всё думал по этому поводу — откуда в нашем поколении появилась такая сильная тяга к выпивкам — и пришёл к такому неутешительному выводу, что это нас те сто грамм боевых на войне испортили. Может, кто-то и не хотел эти сто грамм вовсе пить, а тут за компанию как не выпьешь?! Не хочется белой вороной средь чёрных находиться. А ведь не каждый крепок к этому делу был. Другой выпил да и забыл, а тому ещё и ещё надо. И вот так к водочке-то и пристрастились. Нет, лишние те сто грамм на войне были. Всё-таки не надо было их давать. И потом, как я заметил, из поколения в поколение пьянство ширилось и укоренялось. И я раньше не верил, что по каким-то генам это может передаваться потомкам, а теперь просто воочию убедился, что это действительно так. Ну… ладно, сестричка, давай за праздник-то наливай. Наливай, наливай, наливай…

(Вскинув голову и улыбнувшись, в шутку произносит)

Наливай, а то уйду!

Ульяна. И то правда! Соловья басням не кормят.

(Ульяна нарезает пирогов, ставит на стол рюмочки и наливает в них самогона.)

А ты что в такую рань сегодня ко мне заявился? На тебя это совсем не похоже. Чай уж не случилось чего? Поди, опять со своей полаялся.

Александр Петрович. Да нет. Слава тебе господи, всё в порядке. Ты ведь знаешь, я не люблю скандалить. Но все равно нет-нет, да и разлаемся. Конечно же, не без этого. Она не разговаривает, и я как не в своей тарелке нахожусь. Хожу, мучаюсь и всё думаю, как семейные отношения вновь уладить, чтоб у нас по-прежнему всё пошло-поехало — хорошо да гладко! Нет-нет, не люблю скандалить с Марьюшкой.

Ульяна. Ну, надо сказать, она у тебя тоже не подарок. Смолоду такая своенравная да задиристая. Палец в рот не клади.

Александр Петрович. Ну, уж какая есть. Надо  доживать век с той, какую Бог послал… (Засмеявшись.) На переправе коней не меняют!

Ульяна. Это уж как есть!И всё равно, брат, рано ты ко мне сегодня пришёл. Ну да ведь кто рано встаёт, тому Бог подаёт!

Александр Петрович (в унисон её слов).Так вот и подавай, а не точи лясы-то. Уж сколько жду, и всё не нальёшь никак.

(вдруг сделавшись грустным и задумчивым)

А правда. Я сегодня встал ни свет ни заря. Проснулся, да так больше и не уснул. Лежу на своей любимой терраске. Холодок. И вот всё думаю, думаю и думаю. То войну начну вспоминать, своих бойцов да братьев по оружию, то босоногое детство, то юность свою, как с пацанами по престольным праздникам по округе гуляли да дрались. Всё что-то последнее время посещают меня навязчивые грёзы да воспоминания. Может, скоро того… (поворачиваясь к Ульяне) преставлюсь, как святые говорят.

Ульяна. Что-то ты всё сегодня о Боге да о святых.

Александр Петрович. Да, Ульянушка. Ты права. И о Боге тоже начал почему-то думать, и пришел к выводу, что неправедно мы Бога-то забыли и не почитаем его. Может, от этого все наши жизненные неурядицы да передряги? Как думаешь, сестра? Ведь не зря сказано: без Бога не до порога.О, как! А мы не только не до порога, мы везде и всюду без Бога. Нет, неправильно мы живём: в церковь не ходим и  Богу сущему не молимся.

Ульяна. Да как же забыли?! А разве я сегодня вот эти пироги и ватрушки не для Бога напекла? Будем сегодня праздновать в честь его же! Так испокон века было. Другое дело, что редко в церковь ходим, мало молимся. Это ты правильно сказал. И этим самым грешим. Так, опять же, где и в чем наша вина? Такое время было безбожное, тяжелое, атеистическое. На протяжении целых десятилетий нас от Бога-то отучали. И все равно не отучили. Я вот, сам знаешь, тоже, как и ты, была неверующей, а теперь, пусть и на старости лет, к Богу припала. За Алёшеньку любимого всё молюсь, за сына да внуков своих.


Александр Петрович. А мне и самому иной раз в церковь охота сходить да помолиться, а я стесняюсь. Да и молиться-то не умею и молитв не знаю. Недавно стишок мне в численнике попался. Так я его взял да и выучил наизусть.

Ульяна. А что за стишок?

Александр Петрович. А вот послушай!

Читает стихотворение.

Разлилися звоны чистые
С русских каменных церквей.
Лес кругом, болота мшистые
Да дороги меж полей.

Эти звоны я прослушаю,
Меж полями я пройду.
Здесь Надежда мне порукою,
Что ищу, то и найду.

Я с пустой сумой и посохом
В церковь эту тороплюсь.
У меня с собой за пазухой
Вся моя святая Русь.

Помолюся Богу чистому,
Где ему свеча горит.
Может, он немой и благостный,
Пожалеет и простит.

Ульяна. Да, хорошо написано. А кто сочинил-то это?

Александр Петрович. Да какой-то иеромонах Роман.

(после небольшой паузы)

А послушай-ка, чего я тебе скажу. Что-то мы с тобой не в меру разболтались, а ведь пора бы нам и на второй глаз опрокинуть.

(улыбчиво и вдохновенно)

Наливай за Владимирскую! За её сердечную и человеколюбивую!

Ульяна задумчиво и грустно смотрит на брата.

Александр Петрович. Ну, что на меня уставилась?! Я не икона. Наливай, говорят тебе, а то уйду!

Ульяна (встрепенувшись, выйдя из задумчивости). Да налью, налью. Как не налить. Чай праздник сегодня! Только вот я думаю, что рано еще праздновать-то бы. Пришли бы вечерком с Марьюшкой-то и, как всегда бывало, посидели да песен попели бы. А счас спьянишься, Марьюшка увидит — опять скандал будет.

Александр Петрович. Да  чай уж в честь праздника не будет склочничать да ругаться? Ведь праздник все-таки сегодня! Да ещё и какой! Нет, нет, сестрёнка, – ты за это не переживай.

Повернувшись к Ульяне, восторженно припевает.

Наливай, Ульян! Да давай споём!
Мою любимую про степь раздольную
Песнь мужицкую, песню вольную.

Дальше скажем так: не ищи добра.
Боль — совсем не боль;
Но и зло не зря.
Не в обиде мы: было, есть и пусть.
Так жила всегда наша грешна-Русь.
Уль? Мы кто с тобой?
Так… Отребья, чудь.
И оглобли нам развернули в путь
Во обратный, Уль? Насмешим народ.
Наша жизнь, Ульян, что болотный брод.

(c печальным, скорбным взглядом)

Оступился чуть и ушёл — и всё!
Слышь, Ульян, налей. Что-йт меня трясёт.
Булькни нашего «коньячку»,
Опрокинем понемножку — по полтин-ни-чку!

Александр застывшим, немигающим взглядом смотрит в окно. Ульяна, ошарашенная поэтической речью Александра, вперив в него свой взгляд, смотрит на брата так, будто видит его впервые.
     Ульяна меж тем наливает гранёные рюмочки, и они снова выпивают. Александр Петрович закусывает горячим пирогом.


Александр Петрович. Ой, вкусён, вкусён, сестрица, у тебя пирог-то. Да и самогоночка-то хороша.

Ульяна. Старалась!

Александр Петрович. У тебя и без старанья всё хорошо получается. Да, Ульянушка, так и не дождалась ты своего Алёшку. Сгинул на фронте. И вот признайся, скажи честно, — ты даже меня,  брата родного, за то, что я вернулся с войны, а он нет, немного недолюбливаешь, а может, и не ненавидишь?

Ульяна. Ну, полно тебе молоть-то всякую ерунду. Я его недолюбливаю! А кого мне любить-то, как не тебя да нашу Вероньку, сестрицу нашу с тобой младшую?

Александр Петрович. Нет-нет. Меня не проведёшь. Я это нутром своим чувствую и вижу, что есть в тебе эта скорбная зависть и злость, что я живой, а твоего нет как нет! Кстати, Вера на праздник-то приедет?

Ульяна. Ещё раз тебе говорю: отступись ты эту ересь да непотребшину молоть. Побойся ты Бога-то в конце-то концов. Хоть ради праздника не неси ты эту околесицу… Я его не люблю…
И как напьётся, так всё время меня этим и тычет.

Александр Петрович. Ну, ладно, Ульянушка, не серчай ты на меня, окаянного, прости ради Христа. Что-то и вправду несёт меня сегодня, и сам не знаю, почему. Почему-то хочется многое сказать… и сказать сокровенное… за многое хочется покаяться. Потому как обижал иногда неправедно и опрометчиво людей честных и порядочных. Было, было у меня и такое. Сама знаешь: характер-то у меня не сахар. Хотя, к слову сказать, и каяться мне как бы не в чём. Воевал, трусом не был. Напротив, старался всегда впереди всех идти. И всю свою сознательную жизнь пахал, как чёрт, — то в колхозе, то на своём хозяйстве. Да уж, поработали. И здесь ведь сил своих не жалели. Так в чём мне, к примеру, каяться-то? В чём и где моя вина? Нет, я загодя, то есть на той святой войне все свои грехи искупил. Да-да, именно так.

Молчание.
После короткой паузы.

Ну, что замолчала? Обиделась, что ли? Ладно, ладно не обижайся. Вечно я своим поганым языком кого-нибудь да обижу. Ульянушка, Бог любит Троицу. Так что повторяй. Да-а, хороша у тебя самогоночка-то, хор-роша-а. А вот смотри ты что: выпил — и ни в одном глазу. Сижу, и хоть бы что! Давно, давно со мной такого не бывало. Обычно-то ведь я быстро хмелею. И я всё думаю, что это от нахлынувших на меня мрачных дум и былых воспоминаний. Как ты считаешь?



Ульяна. Да гони ты их прочь, эти думы. Ну их к бесу все эти наваждения. Сегодня праздник — надо веселиться!



Александр Петрович. И то правда, Ульянушка.

В дверь дома кто-то стучит.

Ульяна. Саш, вроде б кто-то стучится к нам. Иди, открой.

Александр Петрович встаёт из-за стола и идёт открывать дверь.

Александр Петрович. О-о! Соседушка, Семён Кондратьич! Проходи, проходи, дорогой, гостем будешь. Да ты со струментом с своим любимым. Вот оказия-та какая. Ну, значит, дело будет!

Семён Кодратьич. Во-первых, с праздником тебя, Сашенька. Во-вторых, зайти можно?

Александр Петрович. Да как не можно?! Я хоть и не хозяин здесь, да чай уж Ульяна не выгонит. Заодно и сыграешь нам, и споём все вместе. Ты ведь старый и талантливый гармонист. Раньше-то ни один праздник без тебя не обходился.

Семён Кондратьич. Да, вспомнишь, как раньше гулевали да отплясывали. Теперь не то.

Александр Петрович. Не то, брат, не то. Всё наше родное, сокровенное, то, чем мы жили, — всё куда-то бесследно исчезло и испарилось. Вот ведь, друг, какая тут закавыка. Причём, помнишь ли, все те безобразия и разруха совершались на наших глазах. Почему мы эту вакханалию не остановили тогда? Может, потому что наивно надеялись на то, что, мол, завтра, послезавтра кто-то эту свистопляску и развал остановит? Ан нет! Не нашлось таких. И по сею пору не находится. У меня до сих пор сердце кровью обливается, когда вижу эти пустые риги, коровники и зерновые тока. Вот ведь в чём наш жизненный парадокс!

Семён Кондратьич. Правда твоя, Александр Петрович. А я вот как вижу эту проблему.

Александр Петрович. Кондратьич, давай сначала выпьем, а потом уж и поговорим по-трезвому! (Смеётся.)


Семён Кондратьич. Согласен!

Александр Петрович. Ну, родимые! За здоровье!

Ульяна. Что вы всё за здоровье да за здоровье. Чай вы не инвалиды какие. Давайте, мужики, за удачу!

Александр Петрович. Нет, Ульяна, давай всё-таки за здоровье. Потому как вчера… (многозначительно, подняв палец кверху) удача лежала рядом, а здоровья… не оказалось.

Все смеются, а Ульяна сквозь смех вторит брату.

Ульяна. Заохальничал. Поди, молодость вспомнил?

Александр Петрович. Этим и живу!

Семён Кондратьич. Так вот, Петрович, что я сказать-то хочу. То, что я вижу и нахожу в развале Советского Союза. Да, действительно, мы от Союза как бы подустали. Подустали, прежде всего, с моральной точки зрения. Хотелось каких-то видимых перемен и послаблений, хотя бы прибавки к той же колхозной зарплате. Почему рабочий на заводе получал 250—300 рублей, а я 60 или в лучшем случае сотню? Я что, меньше его работал или работаю? Меня все время это несказанно удивляло и коробило. Какой дурак это придумал и такое положение дел нам спустил и подсунул, а? Надо было уже тогда этот перекос устранять и сглаживать. То есть сельскому труженику, да и самому сельскому хозяйству уделять больше внимания. И всячески стараться делать так, чтобы молодежь оставалась на селе. Но этот момент был упущен. Молодежь из села бежала, как черт от ладана. Потому как не видела никакой перспективы оставаться в наших захолустьях. Но самое главное, мы (народ) были обмануты. То есть, когда грянула перестройка, большинство из нас думало и надеялось на то, что вот сейчас начнутся такие преобразования, от которых и государству, и народу будет польза. Произойдут несказанные обновления, вследствие коих мы сделаемся более образованными, просветленными и культурными. Но всё пошло-поехало совершенно в другую сторону. И теперь мы имеем то, что имеем. Мы, русские, всегда верим в чудо, но чуда не произошло. Мы поверили Горбачёву, потом Ельцину, затем Путину. Но от их политики одно разочарование и беда. Согласен со мной, Александр Петрович?

Александр Петрович. В чём-то согласен, а в чём-то и нет. Нет, ты, Кондратьич, всё как бы правильно кумекаешь и говоришь. Я вот только не согласен с тем, что мы все верили в Ельциных и Горбачёвых. Кто-то и изначально в них не поверил. Да и не в новоявленных президентов нам всем надо было тогда верить, а в самих себя. Да-да! Именно в самих себя, в наш русский народ, в его силу и мудрость. А в итоге получилось так, что мы, напротив, оказались разобщены и разрознены. Злы, как собаки, и необщительны. Каждый сам за себя и сам в себе. А знаешь, что именно нас сегодня губит, какие въевшиеся в нас с тех времен отрицательные человеческие качества?

Семён Кондратьич. Какие?

Александр Петрович. Трусость и эгоизм. Вот эти подлые и предательские качества, заползшие в наш народ в девяностые годы. Они до сих пор в нас сидят и никоим образом из нас не выветрятся, пока не настанет край. Край нашего терпения. А вот поди-ка узнай, где этот край?! Мне, например, неведомо. И я так полагаю, мы до этого края не доживём. А хотелось бы увидеть, чем закончится это мракобесие и чертовщина.

Ульяна. Ну, хватит вам! Чай праздник сегодня! Неужели в этот святой день только об этом и надо говорить? Как сойдутся, так только про политику и толкуют. Лучше вон наливайте да давайте споём. Саш, давай нашу семейную… Ой, то не вечер, то не вечер…

Семён Кондратьич подхватывает гармошку и начинает играть мелодию заявленной Ульяной песни. Все втроём вдохновенно и звучно исполняют  произведение.

В дом снова стучатся.

Ульяна. Не как опять стучится кто-то? Пойду открою. (Открывает дверь.)

А-а, Марья, ты?!

Марья. Да я, я. Мой-то у тебя, что ли?

Ульяна. Да, у меня. С самого ранья прибежал. Вон с Семёном сидят угощаются в честь праздничка.

Марья. А я его, заразу, обыскалась. Весь порядок оббежала и нигде не нашла. И думать не думаю, что он к тебе ушёл. Вы ведь не больно-то меж собой ладите, хоть и брат с сестрой родные.

Ульяна. Ну, теперь уж не отгораживаться друг от друга надо, а наоборот, сближаться, да по-хорошему, по-доброму доживать свой век… Ну, проходи, проходи, не стой у порога-то.


Марья с Ульяной проходят в дом. Марья негодующе и зло глядит на мужа.

Марья. Пьёшь?

Александр Петрович. Пью.

Марья. А домой-то не надо идти? Дома-то разве нет у тебя никаких делов?

Александр Петрович (скрежетнув зубами). Не распаляйся, Марьюшка, не распаляйся. Не тот день, чтоб нам всем скандалить да супротивничать. Да и окстись ты, родимая. Какие в праздник дела? Скотину и ту в праздник не выпасали… Грех, грех, Марьюшка, сегодня дела делать.

Марья. Давно ли ты эким-то праведником стал?

Александр Петрович. А я им и был всегда! Всегда старался всё делать по уму да по-хорошему. Меня на войне этому научили. С тех пор так и стараюсь жить праведно и честно. Не-ет, на войне разгильдяем, трутнем или ещё каким-нибудь хлыщом быть не получится. Там тебя сразу направят да наведут на путь истинный! Прав я, Семён Кондратьич?

Семён Кондратьич.Тыщу раз прав, Александр Петрович!

Александр Петрович. Вот то-то и оно! А ты, Марьюшка, всё унизить меня пытаешься. А я не заслужил такого унижения, а достоин к себе доброго и снисходительного с твоей стороны отношения. Уж не говорю о любви. Её нет. Была да вся вышла. А вот уважение друг к другу должно быть несказанное и чувствительное, потому как мы с тобой прожили, почитай, тридцать лет с гаком. Ну, Марьюшка, ты уж, я вижу, одремучела. И тебя уж ни за что на свете не перевоспитаешь и не исправишь. Так что давай доживать свой век тихо и мирно, в удовольствие самим себе. И это будет благопристойно и правильно и для нас самих, и для наших детей.

Ульяна. Ну, уж вы здесь не склочничайте да не ругайтесь. Не место да и не время. Давайте ещё выпивайте за Владимирскую. Марьюшка, и ты бы лафитничек пропустила.

Марья. Да не откажусь. Ведь у меня дома-то тоже стол накрыт. Дочка с зятем должны из города приехать. Вот я ищу своего-то, чтоб дома был, да чтоб зятя-то подобру-поздорову встретить.

Ульяна. Ничего. Посидим да разойдемся. Ведь и правда редко стали встречаться. Что за жизнь такая пошла — чураемся друг друга. Сама знаешь, как раньше-то было. Народу-ту сколь сходилось да съезжалось. А тут раз уж пришлось на всем встретиться, так этот случай не надо упускать. Надо налюбоваться да намиловаться друг другом. Так-то оно и лучше будет!

В дверь снова стучатся.

Входите, входите, у нас не заперто.

Входит соседка, жена Семёна Кондратьича, Аксинья.

Аксинья.Уль, мой не у тебя?

Ульяна. Да у меня, у меня. С братцем моим сидят, угощаются. Марьюшка вот до тебя пришла, и ты проходи, вместе и посидим.

Аксинья(застенчиво). Нет, нет. Я на минутку. Меня только тут и не хватало.

Ульяна. А что это ето? Чай уж мы не совсем чужие. Всю жизнь бок о бок прожили и не ругивались.

Аксинья. Да, слава тебе господи, Ульянушка, жили честь по чести… Семён, чего расселся? Чай домой надо идти.

Семён Кондратьич (шутливо). А чего там делать-то? Мне и здесь хорошо! Давай-ка и ты к нам подсаживайся, да все вместе и попируем.

Аксинья стоит в задумчивости, не зная, что делать.
Аксинья.Уль, так что? Посидим, что ли?

Ульяна. А почему бы и нет?!

Аксинья. Ну, тогда я счас добегу до своего дома, запру его да возьму своего винца.

Ульяна. Да хватит нам тут всего.

Аксинья. Нет-нет. Неудобно с пустыми  руками-то  в праздник за стол садиться.

Аксинья уходит.

Александр Петрович обращается к Семёну Кондратьичу.

Александр Петрович. А ты, говоришь, на каком фронте-то воевал?

Семён Кондратьич. Первый Украинский фронт. Я ведь в декабре 1943-го призвался. Так до Берлина с 204-й мотострелковой частью под командованием Ивана Степановича Конева и дошел.

Александр Петрович. А я, Семёнушко, призвался в армию 16 октября 1939 года, и из армии был выдернут на фронт в июне 1942-го, а вернулся с войны в июле 1946-го.

Семен Кондратьич. Да, послужил ты матушке-Родине будь здоров!

Александр Петрович. Нет, хвастаться не будем. Кому как выпало. Вот видишь, мы с тобой вернулись живыми и даже здоровыми, а у Ульяны муж не только не вернулся — так до сих пор без вести пропавшим и считается.

Семен Кондратьич. Тут уж кому как на роду написано.

Александр Петрович. Написано-то оно написано. А всё равно каждый по-разному воевал. Я это к тому, что были и откровенные трусы. А я как-то сразу себе установку дал: буду лезти к чёрту на рога. Думаю: будь что будет. Или пан или пропал! И я потом убедился и уверовался в том, что, действительно, смелого пуля боится, смелого штык не берёт. Как думаешь?

Семен Кондратьич. Я трусом не был, но и в самое пекло не лез. Воевал как все: не хуже, не лучше.

Александр Петрович. И все-таки мне так и хочется утверждать, что шустрых, смекалистых и смелых Господь Бог сберегал больше, чем слабых и трусоватых. С хлюпиками всегда какие-то проблемы и казусы приключались. Они или погибали сразу, или их по ранению в госпиталь отправляли. Трудно с такими было. То он ногу натрёт. А почему натрёт? Потому что портянки правильно наматывать не научился. Да мы с тобой, Семён, эти портянки сызмальства мотать умели не хуже взрослых. Меня как батько мой покойный научил, так я с тех самых пор эти портянки и мотаю на ноги, как следует. И вообще, на фронте деревенский мужик или парень не чета городскому. Деревенский всё умеет. Он и землянку поставит, и сбрую конскую починит, и те же сапоги залатает, и то, и сё, и пятое-десятое. Но самое главное, сельский человек на фронте прежде всего трудяга. А ведь война — это и есть адский непомерный труд и терпение. Только боговдохновенным трудом, этой благородной яростью и небывалым напором мы и победили.
Согласен?

Семён Кондратьич. Ещё и как согласен! Я первое время, особенно на маршах, буквально на ходу засыпал. Ведь день и ночь идем и идем. Я до сих пор это вспоминаю и думаю, как я всю эту тяжесть на первых порах вынес? Ох, и мученье было. А я ещё и такой, что поспать любил, но ведь привык! Притёрся и постепенно в силу вошел.

В дом заходит Аксинья с подносом, на котором стоят кушанье и спиртное.

Аксинья. Вот теперь, Ульянушка, у тебя и посидеть можно. А мужики-то о чём толкуют?

Ульяна. У них одна тема — война да политика.

Аксинья. Эй, вы там! Давайте выпьем да попляшем.

Все усаживаются за стол. Ульяна разливает самогон по рюмкам.

После выпивки Аксинья, встрепенувшись, заговорила, поправляя цветастый платок на своих плечах.

Аксинья. А я вот, знаете, чего хочу сказать. Мне до боли в душе колхоз наш жалко. Как хозяйство  рухнуло, и работы не стало. А помните, как на сенокос-то ездили? Ведь не одна машина за народом-то приезжала. Утро, солнце светит. Голоса везде. Мужики косы, грабли в кузова загружают. И мы с песнями в лёгких сарафанах да платьицах едем за реку на покос.

Марьюшка. А помните, как вкусна и приятна колхозная похлебка-то была? Уж так вкусна, что и не передать. А чаи на травах… Уж до того терпкие и приятные были, что вот так бы счас и попила сенокосного чайку-ту.

Ульянушка. А самое главное — трудиться в коллективе-то радостно было. Ведь работали всё с шутками да прибаутками друг у друга на виду. Все старались, и у всех одна дума была, как хорошо сработать да поболе за день-то сделать, потому как все понимали, что день год кормит. Зимой-то ведь скотинушку надо было чем-то кормить. Стожок-то, помню, смечем, и так и хочется на него смотреть да любоваться. Смечем, а уж мужики-то другой начинают. Я всё на стогах-то стояла и никогда не боялась, что упаду с них.

Аксинья. Да, Ульянушка, ты хорошо всегда стога-ти управляла. Они у тебя всегда красивые получались — высокие, островерхие!

Марьюшка. Да. Было не было! И куда всё подевалось. Как корова языком всё слизала…

Семен Кондратьич. И что интересно, эта пагуба, эта разруха, она ведь не сама по себе — она на всё и вся распространяется. Не вот что какого-то колхоза не стало, да и всё! Тут одно за другим идёт.
     Нет колхоза — нет работы. Нет работы, значит, и делать в сельской местности нечего. Значит, нет и не будет никогда здесь народа. А нет народа — не станет и деревень. Кстати, свято место пусто не бывает. Поняли, на что я намекаю?! Поля, пастбища, реки — всё заросло чертополохом, кустарником и березняком. Всё идет по уродливой и всёпоглощающей снисходящей.
     Нет деревень — нет престольных праздников. А нет престольных праздников - национальных одежд и традиций. А ведь именно в наших деревнях и сёлах сохранялись древнерусская самобытность и наша христианская культура. Всё это сегодня из русского народа  выветривается и исчезает. И я где-то читал, что тот народ, который теряет свою национальную культуру, попросту исчезает. Неужели же нас ждёт вымирание? Удивляюсь, как мы горазды подхватывать всё чужеземное. Хлебом не корми, дай нам что-нибудь иностранного. Даже в деревнях некоторые хозяйки стали печь не пироги, а пиццы. Неужели наш русский пирог, будь то с мясом или какой другой начинкой, хуже этой итальянской пиццы? Глупость это и самоуничижение.

Александр Петрович, находясь в трепетной задумчивости, глядя в упор на гостей, вытянув руку с перстом, восторженно декламирует.



Александр Петрович. Так вот скажи,
А каково ему
(кивая головой в сторону Семёна Кондратьича)

Смотреть на то,
Как нас без боя взяли.
Сознанье наше гибнет во хмелю,
Забыли прошлое и ничему не вняли.

     Наше недавнее прошлое, я полагаю, будет нашим спасательным кругом. Нам нашу историю ни в коем случае не надо забывать. И, напротив, нам надо в это прошлое вернуться. И в этом прошлом создавать новые морально-нравственные ценности и культуру. Соединить, связать в единое целое опыт дореволюционной России и Советского Союза. Извлечь из этих отрезков исторического времени уроки,  и на этих уроках, на новой, открывшейся нам спасительной идеологии выплыть в современный мир. То есть нам надо вновь обрести нашу Веру, наше русское православие, а значит, и нашу идентичность, то есть самих себя.

Все вдруг приумолкли. Но Аксинья, резко встрепенувшись и округлив глаза, горячо заговорила.

Аксинья. А послушайте-ко, чего я забыла вам сказать-то. Вышла это я, значит, из дома с подносом-то… Глядь — цыгане! Да все разряженные, весёлые, шумные. Давно я их таких красивых не видывала. Ведь последнее время-то что… Так, пройдут со шмотками один другой — и всё. А это как будто специально в наше Егорово на гулянье приехали Владимирскую праздновать…

Александр, слыша сей разговор, весь встрепенулся и, глядя в упор на Аксинью, молвит.

Александр Петрович. А не было ли средь них красивой цыганочки с родинкой под правым глазом?

Аксинья. Такая приметилась мне. Так ведь старая, непривлекательная, с трубкой в зубах. Но родинка явственно выделяется на её лице и привлекает внимание. Да… слушайте-ко! Смотрит она на меня так внимательно и вдруг вещает таинственно, вполголоса: «Знавала я в вашем селе Александра. По молодости гадала ему. И, помнится, линии на его ладони сказали мне, что проживёт он свою жизнь благополучно, но в конце концов все же умрёт не своей смертью. Так жив ли он?»
Я говорю: у нас Александров много, скажи, какой. «Нет уж, не скажу, потому как фамилии его не спрашивала, да если бы и спросила, так наверняка забыла бы. Но его самого помню хорошо. Высокий, красивый, отчаянный. Глаза горят. Весь молодцеватый такой. Огонь парень. Он мне тогда самой очень понравился, так, думаю, за него замуж и вышла бы».

Александр Петрович (в сторону). Это она…
(Затем, повернувшись к Аксинье, спрашивает).  А где они?

Аксинья. Да уж, поди, уехали. Их машина в конце-то села ждала.

Александр Петрович. Невероятно! Именно она мне сегодня и приснилась…

Занавес закрывается.









ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ



Занавес открывается.

     Семен рванул гармонь. Все находящиеся в доме выходят в центр и начинают плясать и петь задорные и озорные частушки. После плясок Александр Петрович сольно исполняет песню «Не для меня…»

Семён Кондратьич(Укладывая на стоящий рядом стул свою гармошку). Да, соседушко, задел ты меня войной-то, как по живому резанул. Вот играю, а мыслями и душой там, на фронте, со своими ребятами, с ними, и полёгшими, и выжившими. Моё боевое крещение было ужасным и ошеломляющим. Нас, молодых, необстрелянных, прямо с упоминаемого  марша, кинули на передовую, на самый край. Наша задача состояла в том, чтобы смести противника с укрепленных позиций и отбросить его за выселок, располагавшийся в двух километрах от наших дислокаций.
Нашим ротам явственно были видны окопы фашистов. Вот они — их укрепления! И мы — по сути дела, выкинутые на открытое, безжизненное пространство. Начало декабря. Ветер, стужа. Вся нелепость нашего положения состояла в том, что земля к тому времени оказалась промороженной уже настолько, что её только ломами и можно было отковырять. И нам болезным  не окопаться, не укрыться. Лишь редкие деревья да неглубокий овражек являлись нашей защитой от пуль противника в том злополучном месте. Все были ошарашены этой нелепой новостью о наступлении. Но приказ так пока и не поступал. Ты не представляешь, в каком небывалом напряжении мы его ожидали. Особенно наш ротный. Он один из немногих понимал всю пагубность и несвоевременность этого приказа. И он (приказ) не заставил себя долго ждать. Мы бросились в атаку, в этот огненно-полыхающий ад. Я бежал и видел, как один за другим рядом падали бойцы, срезанные автоматными и пулеметными очередями немцев. Они буквально скашивали нас, как косец траву, в утреннюю росную пору. Вжик! И нет колышущихся былинок — полегли… Почему? Потому что не было соответствующей подготовки. Даже артобстрела, который в тактическом плане должен быть, и того не было. Я уж не говорю о другом подкреплении — танках и самолетах. Хотели взять немца нахрапом и жертвенностью. Не получилось. Так и положили две роты на том злополучном участке. Уцелели немногие. Меня с тяжелейшей контузией и простреленным боком вытащили с поля боя санитары. Только поэтому и остался в живых. Я это к чему? А к тому, что и на фронте много было головотяпства, шапкозакидательства и откровенного безобразия.

Александр Петрович. Я этого, слава тебе господи, не испытал. Нет, трудности, военная сумятица и передряги, конечно же, все испытывали и претерпевали, на войне этого никак не минуешь. Но мы к военным действиям были подготовлены, поэтому в боевые порядки вошли плавно, без лишней суеты и глобальных лишений. Я воевал на Третьем Белорусском фронте оперативного стратегического объединения Советских войск. А до этого он именовался Западным фронтом. Командующий войсками — генерал-полковник Иван Данилович Черняховский. В командование фронтом входил также маршал Советского Союза — Александр Михайлович Василевский. Вернулся с фронта ничем не вредимый. Мне даже неловко бывает от этого. Как это так? Всю войну прошёл, но ни ранений, ни контузий не имеет. Парадокс какой-то, да и только! А вот бывает. Нет, нас запросто так на амбразуры ни кидали. Иван Данилович относился к нашему брату с пониманием и добротой. То же самое можно сказать и о маршале Василевском. Так вот они всегда старались наоборот — сберечь бойцов. Тактика и стратегия боевых действий у них всегда были четко обоснованными и продуманными. Конечно же, мы, рядовые, были далеко от маршалов и генералов, но всегда как бы чувствовали их заботу, талантливую действенность и расчёт, поэтому и успех всегда имели. Они такую боевую стратегию и тактику и низшему командному звену внушали и передавали. Нет, ошибки и просчеты у нас тоже случались, но не такие видимые и трагичные, о которых ты только что поведал. Да, к слову сказать, и у нас всякое бывало. Мне памятен один военный эпизод, в котором я чудом остался жив. Нам предстояло форсировать Днепр и занять плацдарм на его западном берегу. В принципе, для переправы на вражеский берег было выбрано самое подходящее место. В воздухе туман и некая мокрядь стояли. Но это-то нам только на руку оказалось. Расчет был сделан таков, чтобы мы высадились и ударили немцам в правый фланг. Но при переправе произошла заминка, и врываться пришлось почти напротив их укреплений и позиций. К тому же нас немец засёк раньше времени, когда мы были лишь на середине Днепра. В воздух взмыли осветительные ракеты, и тут же по нашей переправе был открыт огонь. Вода в мгновение ока в Днепре буквально вскипела — такой шквал огня на нас был обрушен. Плоты и лодки взлетали на воздух, искромсанные снарядами. Бойцы всё же плыли кто на чём и кто как к берегу. И как только мы его достигли — кинулись в атаку. Я с товарищами оказался как раз у торцов их окопов левого фланга, и мы, не растерявшись, стали закидывать немца гранатами и простреливать автоматными очередями вдоль брустверов и траншей. Наши действия возымели успех. Немец продолжал оказывать сопротивление, расстреливая нас на открытом пространстве, но уже не такое ожесточенное, как в начале боя. Мало-помалу мы вклинились в их порядки. Подтянулись еще бойцы. Началась рукопашная. В  сумятице и огне мы настолько вошли в раж, что, буквально не помня себя, рвали немца на части. У меня был прекрасный охотничий нож, подаренный мне комбатом, и до того он был удобен в моей руке, что я в тот момент фашиста нанизывал на него, будто шашлык на шампур…



Марьюшка. Ну уж не загибай-ко, не загибай!

Александр Петрович. А нечего и загибать-то. Силёнка и ловкость у меня тогда, слава тебе господи, были! Самое главное в рукопашной — гляди в оба, не проворонь чисто случайного и незаметного удара сбоку или сзади. Поэтому крутись, как волчок, на все триста шестьдесят градусов и работай на опережение. Он только замахнулся, а ты в броске и выпаде уже упредил его — сразил тирольца!
     Так вот. Зацепились мы на этом берегу и держались до подхода основного подкрепления. Вот тогда уж и опрокинули немца, отогнали его на почтительное и безопасное расстояние. Я  за тот бой удостоился ордена Красного Знамени.


Семен Кондратьич. Везунчик ты, Сашка, и ловкач. Всё у тебя в жизни как по маслу шло.

Александр Петрович. Не скажи. Это только на первый взгляд может показаться. А на самом деле все не так… Но… я сейчас речь хочу повести о другом. И вот, Семён, о чем я и размышляю да кумекаю, глядя на нашу нынешнюю обескураживающую действительность. Понимает ли народ, к чему мы пришли и приехали? Промышленность в руинах, наше родное сельское хозяйство загублено или дышит на ладан; фермы и колхозное имущество опустошены и разграблены. И здесь сам собой напрашивается вопрос: а для чего мы с тобой воевали? Для чего вся страна, не покладая рук, строила и воздвигала? Для чего мы претерпевали голод и тысячи бессонных ночей? Для чего были пролиты эти непомерные реки крови? Для чего? Для того, чтобы все советские предприятия, промышленность отошли в чьи-то проворные руки, непонятным нам и не весть откуда взявшимся лицам? Кажется, их теперь именуют олигархами? А ловко они подгрёбли под себя государственную собственность и естественные монополии. Никто не успел и глазом моргнуть. Что это вообще такое? Где власть? Где мы сами? Почему мы молчим? И, как ты думаешь, почему всё-таки Советский Союз распался?

Семён Кондратьич. Может быть, то, что я сейчас здесь скажу, покажется тебе странным. Но вот что я думаю по этому поводу. В русской трагедии я вижу долю божественного промысла и религиозной составляющей.

Александр Петрович.  А вот с этого места поподробней. Что значит божественный промысел?

Семён Кондратьич. А то, что Советский Союз, грубо говоря, был возведён на людской крови и костях. То есть в небывалом грехе и богоотступничестве. Те же неисчислимые жертвы и страдания. Кровь, кровь и кровь лилась по матушке-России. А помнишь, как сказал Господь, когда Каин убил Авеля?

Александр Петрович. Святого Писания не читал.

Семен Кондратьич. Так вот, он сказал, что «голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли». Так и русская, невинно пролитая кровь в Гражданскую войну, убийство царской семьи и весь тот жертвенный и страшный предвоенный период — всё это взывало и вопияло к Господу Богу. И он не мог нам, сирым и грешным, все это простить и всё  снести. Поэтому и подвиг ситуацию к тому, чтобы атеистический Советский Союз распался. Так и случилось. Через эти лишения и страдания Господь Бог вразумляет нас и учит, как нам дальше жить и сосуществовать. Я полагаю, нам надо снова сделаться русскими и православными, то есть через покаяние и очищение вновь обратиться к нашей исконной православной Вере и обрести самих себя. Если мы этого не сделаем, то мы как народ исчезнем.

Александр Петрович. Однако, мудрёно ты рассуждаешь. Кстати, в этом есть какая-то логика и рациональное зерно. Может, действительно, нам надо соединить эти две исторически сложившиеся ипостаси: эпоху дореволюционной России и жизненный период Советского Союза. Ведь это наша общая история, и мы должны принять её такой, какая она есть. А самое главное, извлечь из русско-советской истории уроки, всё переосмыслить и начать жить заново — праведно и человечно, без лжи и лицемерия.

Ульяна. Мужики! Ну, хватит вам болтать-то! Давайте снова выпьем да споём и спляшем.

Семён Кондратьич. И то правда! Сиди не сиди, а начинать надо!

Александр Петрович. Ну, давайте, бабоньки, за Владимирскую! За её, сердечную. Да и за нас с вами. Дай-то Бог, чтоб у нас и наших детей всё было хорошо и благополучно! Да в спокойствии и чинно по-христиански умереть под образами.
Но…

     Александр Петрович не договорил. Звонко заиграла гармошка Семена Кондратьича. Он опустил низко голову и сидел, слушал. Бабы снова запели и заплясали. На сцене в исполнении актёров звучат новые частушки. Затем все вместе исполняют песню «Ой, цветёт калина…»

Александр Петрович. Так вот! Перед тем как Семен заиграл, я сказал «но». Так вот послушайте, что последует за этим «но». Но… чувствую, печенкой чувствую: не получится у меня в блаженной и глубокой старости умереть. Не зря сегодня эта гадалка в наших краях появилась. И не зря сегодняшней же ночью она мне и приснилась. И не только она, но еще и страшное и неправдоподобное мне являлось этой ночью. Никогда такого со мной не бывало. Ну да чему быть, того не миновать. Вот, послушайте, друзья мои, что мне сегодня ночью грезилось. Будто белый-белый туман, словно постель, и тоже белоснежная да разостланная. Я будто бы  на этой постели лежу в белом и чистом преисподнем белье. И что загадочно: на шее, на черном суровом гайтане — литой крестик с распятием. И будто держу его пальцами левой руки и всё пытаюсь понять и узнать, как и зачем крестик-то на мне оказался. Ведь я его только в самом малолетстве носил, до того времени, как меня в пионеры приняли. И вроде б как молитву хочу сотворить, а не одной не знаю. Перекреститься хочу, а не умею. И вдруг неведомо откуда гроб с покойником выплывает, за ним другой… и так по кругу мимо моей головы плывут и плывут. Маленькие и большие, с покойниками и без них, хорошо обряженные и совсем простые… Гробы, гробы и гробы. То в туман, то из тумана. А я лежу покаянный, не могу пошевелиться и только наблюдаю за этим заупокойным шоу одиноко и безучастно. И вдруг на меня сверху свет новоявленный и неизреченный пал. Я аж зажмурился и испугался. И так же голос несказаннный изрёкся в вышине. Хотя кругом как бы полная тьма и мрак неестественный да погребальный. «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя. Сим  отрок наш, Александр, жертвенный, приснопамятный и просветлённый. В Царство божие вхож и принят будет… Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя», — снова полились отовсюду явственные певчие голоса. И как «аллилуйю» запели, я вдруг во сне (напористо) в том сне! вздрогнул. Вздрогнул и проснулся. А спал на терраске. Приподнялся, сел, и так сижу с опущенной головой, будто поднять  её кверху сил и мочи нету. Чувствую, как холодный пот сбегает струйками у меня по спине. Минут пять так сидел и не мог никак в чувство прийти. Потом пошевелился, огляделся. В окошечке светло. Значит, думаю, утро уже. Всё же приподнял голову, заглянул в оконце-то и вижу: солнце ярко светит, галки летают, стрижи в воздухе носятся. Небо синее, синее… Я вдруг громко всхлипнул, как всхлипывает после долгого плача ребёнок, и подумал: «Как хорошо, что я живу ещё на этом свете…»

Ульяна с Марьюшкой, опечаленные и задумчивые.

Ульяна. Ой, не к добру этот сон. Ну, да что теперь делать? Все мы ходим под Богом.

Семён Кондратьич. Полноте вам всякую чепуху нести. Не такое видали. Давайте-ка лучше споём.

Поют песню «Вьется в теплой печурке огонь».
     В избу вбегает младший внучонок Ульяны Павел со своим другом. Александр Петрович при виде их восклицает.

Александр Петрович. О-о! Вот оно, наше будущее поколение! Вот она, наша смена и надёга. Вот кому предстоит вершить дела мирового масштаба. Вот кто на Луну и Марс полетит. Но, полагаю, нынешней молодежи трудно будет. Потому как эту разруху и хаос не так-то просто будет преодолеть и остановить. Остановить, а потом всё это надо ещё и поднять  на должный уровень. Восстановить наше разрушенное сельское хозяйство, построить фабрики и заводы. И всё это предстоит сделать вот этой прекрасной молодёжи.

(Обращается к внуку Ульяны.)

Паш, тебе сколько лет?

Павел. Тринадцать, дядя Саш.

Александр Петрович. О, считай, мужик уже. Я в твои-то годы вовсю на лошади работал. А ты вот, к примеру, лошадь можешь запрягать?

Павел (рассмеявшись). Да где они, лошади-то, дядя Саш?

Александр Петрович. И верно, Паш, что это я, старый, мелю.

Марьюшка. Мели, Емеля, твоя неделя.

Александр Петрович. И от коров, и от лошадей давным-давно и след простыл. Ну да ладно, может быть, всё наладится, время лечит, день летит, годы катятся. Ребятишки, вы бы поели. Да, Ульянушк, налей им за праздник-то по лампадочке красненького или чего там у тебя есть.

Ульяна (сердито). Вот ещё выдумал! И будем теперь спаивать ребятишек-то.

Александр Петрович. А ничего и не выдумал! Я в их годы-то уж вовсю причащался. Как счас помню. На Покров-день вот так же столы были накрыты. Гостей в избе полно. А я знал, что самогоночка-то спрятана в чулане. Открыл его тихо, сцапал бутылку, да и был таков. С дружками убежали на овраг, там её и оприходовали. Потом ходим по селу, шатаемся. Ко мне тогда моя одноклассница пристала, прицепилась, как коловятик*, и всё спрашивает: «Сашк, ты ведь пьяный?» Да, нет, Нин, терёзв, как стёклышко. А самого из стороны в сторону носит.

Павлик. Дядя Саш, мы сейчас на рыбалку пойдем, на озеро. Там, говорят, хороший окунь сейчас ловится.

Александр Петрович. Паш, подойди ко мне. (Павел подходит к своему дяде). И когда ты успел вырасти?! Здоровый, красивый. Ну, парень! Будем жить! (Бьют друг друга в ладони.)

Семён Кондратьич. Это верно. Я и сам вчера целый садок наловил. Идите, идите, ребятишки. Рыбалка во всех отношениях вещь полезная.

Детвора уходит.

Семён Кондратьич. Ну что, бабоньки, приуныли? Может, по селу пройдемся, как бывало. Спляшем, споём. Вспомним молодость. Не забыли, как гуляли?

Марьюшка. Да разе забудешь такое-то! Сколько народу на Владимирскую-ту съезжалось да сходилось. Целые толпы по улицам-то ходили.

Ульянушка. А что, пойдёмте-ка и вправду пройдемся! Ну, мужики, выходите. Все на свежий воздух.

     Все нарядные и весёлые выходят на улицу. Только Александр Петрович, сильно задумавшись, так и сидит за столом. Ульянушка, скорбно глядя на брата, грустно вещает.

Что, Саш, плохо тебе?

Александр Петрович. Что-то, сестричка, на сердце нехорошо. Какое-то скорбное предчувствие закралось в меня. Думаю, не случайно эта цыганка объявилась в нашем селище. Да и прежде она мне снилась. Надо же! Сколько лет прошло, а всё вернулось как бы на круги своя. Вот он я! Вот эта цыганка! Как будто и не было нашей молодости, нашей жизни, нашего лихолетья. А ведь жизнь всё равно была. Разная жизнь. Бравадная, героическая, порой бессмысленная, но все равно — полная!

Ульянушка. Да, всякое было. И хорошее, и плохое. Я вот одна-одинешенька прожила всю свою жизнь. Ладно хоть родить успели со своим ненаглядным нашего Мишеньку. А теперь вот внучок Пашенька мне душу тешит. Так уж и буду доживать свой век сама по себе да Богу усердней молиться.

Во дворе заиграла гармошка и полились частушки.

Ульянушка. Саш, вставай, пойдем.

Александр Петрович. Пойдем, пойдем, сестра. Споем, взорим у мира в сером хламе.

На звук гармошки собирается еще народ.

Александр Петрович, выйдя на крыльцо, декламирует артистично и громко.

Заиграй, Семён, да давай споём
Мою любимую
Про степь раздольную.
Песнь мужицкую,
Песню вольную.

Поют песню «Не для меня». Шумной толпой идут по деревне (по сцене).

Раздаётся пожарный сигнал. Все как вкопанные встали с озабоченными и встревоженными лицами, всматриваются друг в друга.

Александр Петрович. Что случилось?

В конце села крики и шум. Наконец явственно слышится, как кто-то истошно кричит:
«Пожар, пожар…»

Александр Петрович. Что встали? Спасать надо.

Голоса

Красельниковы горят.

Александр Петрович. А где они сами-то?

Голос из толпы

Да сено сгребать ушли.

Александр Петрович и толпа

Да какое к чёрту сено в праздник? Они что, охренели?

Все подбегают к горящему дому.





Александр Петрович. Ах, молодёжь, молодёжь. А ребятки-то ихние где?

Голоса

Да они там, в доме…

Александр Петрович. Да вы что! Семён, ведро воды на меня!

Семён Кондратьич обливает Александра водой, и тот, не медля ни секунды, прыгает в растворённое окно, из которого валит дым.

Через какое-то время из окна выпадает один малец, за ним другой. И тут же слышится грохот — падает горящий потолок, под которым оказался задыхающийся от дыма бывший фронтовик.
Из сгоревшего дома слышится последнее: «Будем жи-и-ить…»

Звучит мелодия песни «Не для меня…»