Без названия пока. Осколки

   Эту песню, со словами “как мы бежали от войны, и смерть дышала нам в затылок...” я услышала уже здесь, в Старом городе. И ощущение встающей дыбом шерсти накатило острое, как тогда... весной...

   Под грохот канонады и гулкое уханье разрывающихся все ближе и ближе кассетных бомб Сойер буквально втащил нас в какое-то помещение... Кажется, это был музей. Мне запомнилось множество разбитых стендов, разбросанные по всюду искалеченные артефакты, несколько безжизненных человеческих тел, распластанных на полу, среди камней и осколков стекла.

   - Девчонки, быстрей! Быстрей, мои хорошие! - приговаривал он то и дело, подгоняя нас с сестрой и маму. Это было совершенно не нужно, потому что нас гнала сама смерть. 

   Мы мчались по погибшим коридорам, запинаясь, падая, снова поднимаясь. Того, кто не мог подняться сам, подхватывали Сойер или мама, и некоторое время тащили на себе, потом, устав, ставили на ноги, и мы бежали дальше... Вдруг... при очередном таком подхватывании (в этот раз я запнулась и шлепнулась плашмя на камни и стекло) из маминых рук выпала папка с документами и карточками разыскиваемых ею людей. Это была ее работа - искать людей по просьбе родных. Так вот эти карточки с фотографиями, надписанными на них именами, адресами и прочими данными, рассыпались по коридору, как убитые птицы.

   Мама подняла меня, подтолкнула вперед, и со словами: “Беги, детка! Я догоню...” - принялась собирать эти карточки...

   - Мама! Нет! - крикнула я и хотела кинуться к ней на помощь, но она так посмотрела на меня, что я не посмела ослушаться и прихрамывая бросилась догонять Сойера и сестру, которые были уже далеко.

   Я бежала и все время оглядывалась в надежде увидеть маму, догоняющую меня... вот уже впереди замаячил черный плащ Сойера, несущего мою сестру на руках, а мамы все не было видно. Я крикнула:

   - Пол! Подожди! Там мама!

   Сойер обернулся... И в этот миг за моей спиной что-то рухнуло!

   Стало темно... 

   И тихо...




   Я не могла осуждать Марка.

   То, что он не проникся ко мне теми же чувствами, что и я к нему - не его вина. Это я, тонущая в болоте воспоминаний душа, ухватилась, спасаясь, за первое попавшееся под руку деревце. Он свою функцию выполнил - помог выбраться на твердую почву. Теперь его задача - расти дальше, радоваться солнышку и избегать встреч с дровосеками.

   Я же, придавая большое значение этому спасению и спасителю, как, впрочем, всему в моей жизни, не могла не привязаться к нему, не прирасти какой-то своей частью. Потому, что после череды утрат и потерь он оказался первым моим приобретением... подарком судьбы...

   А дареному коню, как говорится...

   Теперь он, наверняка, ехал в машине в обнимку с подружкой и строил многообещающие планы на вечер. А я сидела на кухне с чашкой чая в одной руке и конвертом в другой... И лил дождь....

   Джеки, моя старая умная дворняга, вошла в кухню и недоумевающе вильнула хвостом. В переводе на человеческий язык это означало: “Эй, а что мы гулять не идем?!”

   Я с обреченно-несчастным видом сказала ей:

   - Там мокро, Джеки!

   Собака посмотрела на меня с укоризной. “А если бы твой туалет был на улице? ”

   Моя совесть заскрипела, завозилась беспокойно в своем уголке.

   - Хорошо. Подожди минуту..., - смирилась я и, отхлебнув чая, достала из конверта лист фирменной штампованной бумаги.

   В правом верхнем углу стояли реквизиты пансиона “Легран”, далее под официальным приветствием чернел текст на саби - языке пилигримов.

   “Милостивая госпожа К.! Извещаю Вас, в ответ на Ваш запрос, что лицо (линейно), разыскиваемое Вами, действительно с 7587 по 7591 год (местного времени) проживало в нашем пансионе. По состоянию здоровья вышеозначенное лицо в 7591 году было переправлено в Милабургский Королевский Госпиталь в отделение тяжелых состояний. На момент написания данного письма иными сведениями, касающимися разыскиваемого лица, никто из сотрудников пансиона на располагает. Все имущество, принадлежащее оному (разыскиваемому лицу) сохранено и будет предъявлено родственникам или доверенным лицам."

   С почтением к Вам, Управляющий пансионом “Легран” - Тито Варис. Дата. Подпись.”

   - Джеки... Я нашла...

   И, поддавшись захлестнувшим меня противоречивым чувствам, я неловко скользнула рукой по столу, смахнув с него розовую чашечку... мамин подарок, пронесенный мною через тысячи испытаний, взорвался в относительно благополучном мире на кафельном полу, разлетевшись на десятки, сотни острых осколков... осколков, много лет назад застрявших в моем сердце...






   Сойер, лицо которого из-за множества мелких резаных ран напоминало окровавленный кусок мяса, остервенело гнал машину в надвигающуюся ночь, изредка бросая тревожные взгляды в зеркало заднего вида, где мы отражались. Мы с сестрой вяло болтались на заднем сиденье, заваливаясь друг на друга на каждом резком повороте. Сестра уже устала хныкать и находилась где-то на грани сонной изможденности. Она давно бы уснула, если б не машинная дерготня. У меня же чудовищно болела голова. Зрение и слух уже вернулись ко мне, но стали теперь невыносимой пыткой, спасения от которой я никак не могла найти, запертая в этой тесной движущейся куда-то железной коробке. Казалось, что мы едем по кругу... И это навсегда...

   Что-то острое впивалось мне в бок... Я просунула руку и нащупала свой рюкзачок. В нем были вещи... те, что я успела взять, когда мы уходили из дома...

   Мама...

   Я всхлипнула.

   - Потерпи, - обернулся Пол, -  уже скоро...

   - Я хочу пить, - разлепив слипшиеся губы, еле слышно ответила я, и только тогда поняла, что действительно умираю от жажды.

   Сойер передал мне свою фляжку.

   - Вот. Извини, больше ничего нет...

   В ней был противный теплый чай. Такой крепкий, что я смогла отпить лишь два глотка. Но они привели меня в чувства. Превозмогая свою боль, я поднесла фляжку к губам сестренки и поняла, что она все-таки уснула. Завинтив пробку, я притянула сестру к себе. Она упала головой мне на колени. Я закрыла глаза...