Маруся

Поздней осенью в наш маленький домик бабушка привела Марусю. Молчаливая, строгая девушка, она смогла спастись из сожженного за связь с партизанами украинского села. Собранная из разных мест группа детей и подростков три недели была в пути, но с каждой станцией их становилось меньше. На остановках подходили женщины, кого-то забирали в семью.

Маруся спала на верхней полке, а проснувшись, увидела, что осталась без попутчиков. Ночью четверо из пятерых вместе с сопровождавшей группу пожилой учительницей вышли, возможно, где-то на Байкале - в Слюдянке, Выдрино или Улан-Удэ. На нижней полке сидели и тихо разговаривали чужие незнакомые люди. К счастью, среди них, в том же вагоне оказался парторг нашего колхоза. Он услышал приглушенные всхлипывания, встал и увидел заплаканную, испуганную девочку. С трудом выяснив, что произошло, улыбнулся, сказал: «Не трусь, прорвемся! Скоро войне конец, все наладится. А ты молодец, ехала-ехала и к нам в Сибирь приехала!»

Он повесил ее котомку на плечо, спустился по крутым ступеням тамбура, легко снял Марусю и поставил на землю. Поезд поехал дальше, к Монгольской границе, а они пошли по степи к домам, черневшим у подножия сопки. Часто останавливались перевести дыхание. Огрубевший на войне, не окрепший после ранения мужчина, и она – измученная в пути, ослабевшая от холода, голода, тяжелого паровозного дыма и копоти.

Терпкий, прохладный, наполненный запахом чабреца и полыни воздух вызывал у Маруси приступы кашля, спазмы во всем теле, на глазах выступали слезы. Она постоянно оглядывалась на станцию, как будто боялась потеряться в этом открытом на все стороны пространстве и хотела вернуться назад, на ставшую привычной жесткую вагонную полку. Демобилизованный младший лейтенант повидал немало разрушенных, сожженных городов и сел, матерей, потерявших детей, и детей, оставшихся без семьи и крова. Вот таких же, неприютных, как эта девушка – почти ребенок, несшая в себе непосильный груз горя и войны . Делал вид, что не замечает ее смятения и страхов. Искоса взглянув на коротко стриженую голову и куртку наподобие мужского пиджака, незаметно усмехнулся - вначале принял ее за пацаненка.

Перешли хлипкий мостик над канавой. «Ты с Украины?» Маруся кивнула. «А теперь в Сибири, в Бурят-Монголии. А Байкал проспала, ночью его проехали. Вон впереди наша деревня. Теперь уж недалеко. По-бурятски – улус, Жаргаланта. Почти 700 лет назад монголы с Чингисханом, его считали Повелителем Вселенной, останавливались прямо тут, на этом самом месте и назвали – если перевести – Долиной Счастья. А потом покатили на запад, завоевали Русь и дальше - к Средиземному морю. Ну что я тебе рассказываю? Ты сама это в школе проходила! А счастье? Обязательно будет оно в Долине Счастья! Вот, оглянуться не успеешь – Гитлер, тебе капут!»
 
Парторг видел, что силы у Маруси на исходе. «Что-то устал я совсем. Давай передохнем чуток, не возражаешь?» Раскинул по сухой траве на обочине обтрепавшуюся понизу серую шинель, и они уселись спиной к спине, глядя в противоположные стороны. «Знаешь, вообще-то буряты – добрые люди. Детей очень любят. Но тебя ждет русская женщина. У нее есть маленькая девочка, лет пять ей, думаю. Вот, лучше к ним и определимся. Ты пока не знаешь бурятского языка, но потом обязательно выучишь и будешь ко всем в гости ходить».
 
Бабушка зашла в сельсовет справиться, - не прилетела ли весточка с фронта хоть от одного из троих сыновей. Долгожданных треугольников с черными расплывшимися печатями не было, зато была Маруся. Парторг обрадовался - искал, кого бы послать за Агафьей Максимовной, а она сама пришла. Никому другому не хотел доверить Марусю. Она сидела, съежившись, на грубо сколоченной лавке, подобрав под нее ноги, и безучастно смотрела в пол.
 
Бабушка подошла, взглянула и, как говорила много лет спустя, «сердце захолонуло от жалости». Сняла большой в крупную коричневую клетку платок, накинула на худенькие плечи, концы завязала на спине и сказала: «Вот так теплей будет. Вставай-ка, доча, пойдем домой».
 
Так Маруся вошла в нашу жизнь на долгую, но показавшуюся такой короткой, предпоследнюю военную зиму. Я во все глаза смотрела на незнакомку, не понимая – откуда она взялась? «Это Маруся. Пока мы раздеваемся-разболокаемся, налей-ка молочка. Пододвинь табуретку к печке, не упади». Молоко было еще теплым, сверху плавала румяно-коричневая толстая пенка. Я старалась поймать ее, а она ныряла и сползала назад с большой деревянной ложки.

«Стой, - бросилась ко мне бабушка, - не пролей!». Полную до краев кружку она протянула Марусе, а у той дрожали руки, и бабушка, как маленькую, стала ее поить. Затопили печку, за ситцевой в мелкий цветочек занавеской плескалась в корыте вода. Бабушкин голос ласково приговаривал: «Спать-то крепко будешь - в тепле да тишине. Волос короткий, говоришь? Так зато высохнет скоро. А от нашей воды уж к весне коса-краса вырастет!» Она переодела Марусю в длинный теплый халат и положила в свою кровать, подоткнув с боков стеганое красное одеяло. На следующий день сосед Содном принес доски и смастерил удобную лежанку-топчан на скрещенных ногах-опорах.

Маруся долго болела, натужно кашляла, и что-то тонко посвистывало у нее в груди. Пришел фельдшер Иван Иваныч, высокий седой старик с торчащими - как у кота длинными усами. Запахло лекарствами и больницей. Ладонь левой руки он передвигал по узкой Марусиной спине и стучал по ней двумя пальцами правой, внимательно прислушиваясь. Потом прижался волосатым ухом, сделал знак не шевелиться, не шуметь. Позже, сидя за кухонным столом и прихлебывая горячий чай, что-то объяснял вполголоса бабушке, грустно моргая выцветшими глазами и покачивая кудлатой головой.

Марусю поили крепким сладковатым отваром сушеной морковки, богородской травы и мяты. Она все больше молчала, но внимательно слушала. По вечерам бабушка сидела возле больной, рассказывала ей о другой войне, гражданской, в далекие 20-е годы. В темноте оранжевые блики из печки плясали на их лицах. За Платона она вышла замуж вопреки воле матери. Пришлось уехать от ее гнева на Урал, в Кизел, где нужны были рабочие в угольные шахты. Но свалился жестокий голод. Люди ели лебеду, древесную кору, истребили собак и кошек. К тому времени у них родился Минька. Платон решил возвращаться на родину, в Забайкалье.

Ехали по ночам, по свету прятали тощих лошадей в укромных местах. Московский тракт был опасной дорогой, по нему сновали бандиты-грабители, непрерывной чередой ехали то белые, то красные. Не разобрать – кто за кого и что им всем надо. В Ишимские степи попали опухшие от голода, уже не держали ноги, мальчик умирал на руках. И тут случилось чудо. В стороне от тракта увидели небольшой хутор. Из ворот вышла хозяйка, мягко, по-украински произнесла «Входьте!», взяла на руки ребенка и повела всех в дом. Забытый запах настоящего свежевыпеченного хлеба и парного молока утренней дойки.  Всю жизнь бабушка поминала в молитвах спасительницу своей семьи. «А теперь Миша воюет где-то в твоих краях, писем давно нет ни от него, ни от Коли с Витей, - вздохнула, помолчала и, как бы вернувшись от раздумий, добавила, - давай-ка банки будем ставить, а то Иван Иваныч рассердится».

Дни летели быстро. За окнами как-то вдруг, закружились белые мухи, степь заиграла чистым, искрящимся на солнце снегом. Вставили вторые рамы, заклеили бумажными лентами на клейстере. Маруся потихоньку набиралась сил. Опускала руку с лежанки, и тут как тут появлялся Шарик, чтобы уткнуться в нее носом и лизнуть.
 
Бабушка знала, что родные Маруси погибли у нее на глазах, неизвестно – кто остался из близких. Она строго-настрого запретила всем, кто у нас бывал, расспрашивать о чем-либо Марусю. Начиналась истерика, градом катились слезы.

Когда мы оставались одни, я спрашивала – почему она говорит неправильно Вместо «не могу» - «не можу», «хлиб», а не «хлеб», «сидай», а не «садись». И много других, непривычных моему слуху слов. Она отвечала, что так ее учили в школе. Наверное, это была странная какая-то школа! Я рисовала или играла -куклами, деревянными фигурками людей и зверей, которые делал и всем дарил сосед-инвалид.
Маруся  брала пяльцы и вышивала крестиком удивительные цветы, пышнохвостых петухов и  павлинов. Иногда, оставив работу, замрет у окна, словно слепая - смотрит невидящим взглядом. Все чужое, непривычное,  скучное. И как судьба забросила ее в глухое забайкальское село? Вместо нарядных белых хат, пшеничных полей  – голая каменистая степь. Побуревшая в ожидании зимы, а теперь белая, слившаяся с серым небом. Черные бревенчатые дома на семи ветрах. Ни одного палисадника, где цвели бы летом мальвы и розы. Откуда им тут быть! А там, дома, на краю земли,  должно быть еще тепло, не бьются в окна снежные колючие вьюги, шелестят листвою сады, волнуют нежными красками, сладостными ароматами.

С грустью в глазах, низко склонившись к вышивке,
Маруся тихонько выводит мелодию. Задумается, помолчит и вдруг запоет неожиданно сильным и низким голосом. Слова как будто знакомые  и в то же время немного непонятные:

Що я вчора извечора /
Из другою говорив, /
Вина ростом невеличка /
Ще й литами молода, /
Русо коса до пояса, /
У коси лента голуба. /

В  глазах слезы. Я подхожу, обнимаю за плечи, и она  улыбается - через силу.  Постоянно мерзнет, кутаясь в  пуховый платок. Бабушка вяжет для фронта носки, как и все женщины в селе. Одну пару из белой пушистой овечьей шерсти подарила Марусе. «Ой, яки панчохи гарненьки! Дзякую, тетка  Ганна!»  Так, не Агафьей Максимовной,  ей, видать,  привычнее называть хозяйку.  Положила в котомку, ни разу и не надела. Окрепнув после болезни, ела все, что было на столе, к весне перестала, пропал аппетит: «Исты не можу. Дзякую!»

С Шариком Маруся говорит  ласково, торопливо и много, поглаживает, чешет за ушком, целует в мокрый черный нос.  Лопоухий щенок повизгивает от удовольствия, забирается к ней в кровать, и Марусе, похоже, даже нравится  лохматая черная грелка. Этот хитрюга на удивление сообразительный и такой же теплолюбивый  как  Маруся.  Не выносит холода.  Только  бабушке известна его опасная привычка.  Встанет на задние лапы, скребет  печную дверку до тех пор, пока  не откроет.  Прыг! -  и на теплые кирпичи!

Как-то ближе к вечеру Маруся отодвинула вьюшку,  положила поленья, настрогала тонкую лучину,  поднесла спичку к смятому комочку газеты. Вспыхнул огонь, а дым отчего-то повалил в дом. И вдруг глухо,  издалека раздался приглушенный жалобный скулеж,  дрова в печке зашевелились.  Маруся, не сообразив в чем дело,  в страхе бросилась во двор с истошным криком: «Тетка Ганка! Тетка Ганка!»

«Пожар?» Бабушка с порога метнулась к печке. Распахнув заслонку, один за другим выхватывает  горящие поленья. «Воду, воду лей!» Трясущаяся с обезумевшими глазами  Маруся  схватила ведро, обливает головешки  прямо на полу. Во все стороны сыплются искры. Густой едкий дым, пар, запах паленой шерсти! Я реву, Шарик воет, Маруся причитает: «Ой, мамо, мамо! Тамо ж дитына».

И вот щенок в бабушкиных руках. В таз его, в таз, и сверху – струей из ковшика  - едва не задохнувшегося, с обгоревшим  хвостом и  порыжевшей спиной! Маруся плачет от радости.  Примостившись у стола с йодом и ватой,  осторожно  обрабатывает вздувшиеся волдыри на руках у «тетки Ганки». Скребет, моет кухню. Босые пятки и половая тряпка шлепают по полу. Кухня снова сверкает чистотой! В мягком свете керосиновой лампы весело сияют синие Марусины очи! За ужином смех, наперебой вспоминаем спасение Шарика. Он похож в теплой бабушкиной кофте на спеленутого  младенца, пригрелся и спит на руках у Маруси. Ах, какая она славная, просто замечательная - наша Маруся!

Через неделю щенок совсем оклемался. Обломились курчавые рыжие подпалины, спина стала черной, только с очень  коротким  бархатистым ворсом. Хвост облез, и стал  голым как у поросенка. Шарик стесняется и постоянно прячет его под себя, а, может, просто от холода или огня бережет? С дурной привычкой - спать в  печке, было покончено навсегда. Обходит ее стороной и как-то боком-боком, боязливо косясь на заслонку.

Осенью 1943 года наши войска освободили Киев, и весной 1944-го мы провожали Марусю. За неделю до этого пришел в гости парторг, принес какие-то бумаги, билет на поезд, долго объяснял – где и кто ее должен встретить в пути. На прощанье крепко обнял и сказал: «Не забывай, что Долина Счастья желает тебе счастья! И оно обязательно будет!»

Мы шли той же дорогой, по которой полгода назад она брела по неприютно-унылой степи в неизвестность с незнакомым, случайно оказавшимся рядом человеком. Теперь, насколько хватал глаз, до горизонта раскинулся зеленый ковер с лимонно-желтыми, розовыми, синими венчиками сон-травы в мохнатых серебряных прицветниках. Набухли бутоны полевых маков, вот-вот распустятся. Легкий ветерок волнами скользил по ковыльным метелкам. Стрекотали, звенели кузнечики. Маруся останавливалась, оглядываясь назад - на уменьшавшиеся с каждым шагом кубики черных домов и защищавшую их с севера островершинную  сопку. Высоко в безоблачном синем небе кружил орел, распластав широкие крылья.
 
На станции Маруся плакала, обнимала меня, бабушку и приглашала в гости. Куда? – наверное, и сама не знала. Возможно, на месте родной хаты еще не заросло пепелище. «Тетке Ганке» с внучкой и Шарику уже не было места в ее жизни.