Солипсист. Тема 8 На ничейной земле

                "Смотри, не оплошай.
                Не плюй направо - там ангел-хранитель;
                Плюй налево – там дьявол»
                Из народных поверий)
 
1
     Я ступил в период жизни, которому бы я дал определение «ничейная земля». Ну, вы представляете, конечно, что на практике означает этот термин: какая-нибудь очередная войнушка, две враждебные друг другу группировки уперлись лоб в лоб, зарылись поглубже в землю от того, что периодически постреливает, может снести голову, а между ними узенький, не принадлежащий никому, кроме проживающего, как известно, на небе Господа, то бишь Бога, кусочек земли. Этот кусочек живет своей жизнью. На нем даже, если лето, травка, более-менее зеленая, может расти, кроты, суслики могут прорыть свои норки, траншеи. Некоторым отчаянным птичкам, если перемирие длится долго, даже хватает времени свить себе на этой нейтралке гнезда, вывести птенцов.
    Я, видимо, один из них, сорокалетний на данный момент птенец: никудышные родители меня вывели, оставили на произвол судьбы, и я пока не знаю, как мне пока существовать, находясь между поплевывающими смертоносными пулями, а то и минами, снарядами, жаждущими перебить друг друга сторонами. Такая вот жутковатая аллегория… Впрочем, у меня все жутковатое. Вы, наверное, это тоже заметили.   
      Застолье получилось двусмысленным. С одной стороны, мы радуемся тому, что опять вместе. С другой – это жуткое пятно, шлейф последствий на всю мою последующую жизнь. Одно дело – иметь за собой героический ореол «пострадавшего за правду», другой – коварного извращенца. Как с этим дальше жить? Кому-то, наверное, это раз плюнуть, для меня практически невозможно. Я испытывал почти физическое желание, «физическое» до ощущения зуда на коже, - окунуться с головой в очистительную купель, наполненную   какой-нибудь кислотой, нагретой до состояния почти непереносимости. Продержаться там пока не изничтожится вся налипшая на меня и проникшая внутрь меня гадость. Но где она, эта чудо-купель? Купил бы за любые деньги… Которых, правда, у меня нет.
   Теперь очевидно, отчего я так протестовал ровно сорок лет назад... Может, кто-то уже и позабыл, или вообще не читал, с какой неохотой я вылезал на этот свет. Я уже все это описал: "Тема первая. Мой университет", - можете вернуться и прочесть. Все это случилось, когда закончился срок моего безмятежного пребывания в утробе матери,  и меня грубо безжалостно потащило наружу. С моими желаниями оставить меня в покое тогда не посчитался никто. То есть я ведь  уже и тогда все-все предвосхищал, и, насколько это было в моих силенках, отчаянно сопротивлялся. Верещал, что было сил... Не услышали. Не послушались.
Я уже засобирался к себе, когда Аня, чуть смущенная, попросила меня отойти с нею чуть в сторону.
-У тебя ведь, Вань, еще одно несчастье… Ну, может, и не несчастье. Во всяком случае,  большая неприятность. У вас ведь там случился пожар.
    Я понял, что под «у вас там» Аня имела в виду мою комнатку в доме на Малом проспекте П.С. Мой дом, который же, по идее, должен являться и моей крепостью. В любом случае, так утверждают англичане. Это ведь от них такое выражение пошло… Как, впрочем, еще и многое другое.   
-Но как же так? – я, разумеется, обескуражен. – Как же так могло? Там никто не жил…
-Ты – нет, но не забывай про жилконторских. Что они держали в дальней комнате свои вещички. Видимо, кто-то из этой банды, когда привозил или увозил свои тюки, закурил. Хорошо, соседи напротив своевременно почуяли, вызвали пожарников. Кое-что удалось спасти… Держали от тебя это в секрете от того, чтобы лишний раз не расстраивать. Да и маме не хотим говорить. Для нее это тоже стало бы ударом. Там прошло ее детство.
-Как книги?
-С ними относительный порядок. Их огонь, в основном,  пощадил. Но из тетиМашиного… все ее картины… Фактически ничего не осталось.  Поэтому и жить тебе там пока невозможно.
-Тогда где?
     Аня вдохнула:
-Все-таки придется рассказать маме. Другого выхода нет. Продолжать с ней играть в ту же молчанку нельзя. Пока поживешь у нее. Она даже будет рада. Ну, а там…
-Я съезжу…
-Куда ты? Ночь на дворе. И что ты там увидишь? Только с фонариком. Комната обесточена. Эту ночь перекантуешься у нас. Или у мамы. Я ей сейчас обо всем расскажу и… будь, что будет. 
    Да, «перекантовался»  у тети Клавы. Проговорили с ней всю ночь. Тем для задушевного разговора было ой как много. Я заснул только под утро. Отправился в свое разоренное жилище в девятом часу утра. Тетя Клава напрашивалась мне в попутчики, но я деликатно ее отговорил.
    Любое пожарище, независимо от того, погибло ли при этом что-то лично тебе принадлежащее или утрату понесли чужие, зрелище весьма удручающее, наглядно свидетельствующее, что все в этом мире тленно. Я боялся, что тленом предстанет моим глазам и нечто из наиболее мне близкого, например, дверная рама с тянущейся снизу вверх, аккуратно выпиленной лобзиком  строчкой: показатели скорости моего подрастания. Выпиливал, конечно, не я, а отец, иначе мне пришлось бы за это сурово ответить. Наказала бы  мать.  Но  Аня была права, когда говорила, что главным пострадавшим была не принадлежащая мне комната, а та, что стала пристанищем чего-то   чужого. Не нашего. То есть принадлежащего враждебной нам всем стороне… Для тех, кто пока не сообразил: я  о «ничейной земле», на которой  сейчас нахожусь.
    Дальняя часть коридора, когда-то общая, имеющая какое-то продолжение,  теперь, после пожара, довольно небрежно перегорожена  скрещенными крест-накрест досками. В результате моя  квартирная ойкумена, то в пределах чего  я много лет существовал, была довольно ощутимо сужена. Но какая-то часть библиотеки выжила (дверь с пометками, кстати, тоже). Кто-то аккуратно  разложил книги по разным кучкам, видимо, в зависимости от степени поражения. Какой-то минимальный порядок был и в комнате и в так называемых «местах общего пользования».  Скорее всего, мои родственники перед моим возвращением подубрались. Придали более христианский, что ли, вид. Но жить посреди всей этой разрухи… Нет, почему нельзя? Люди и не в такой обстановке живут. И в подземельях, и под кустиками, если погода позволяет. Но моя бедная голова, уже и так натерпевшаяся за эти последние годы  этого бы разорения долго, наверное, не выдержала. И местом моего дальнейшего проживания стала бы ближайшая к Малому проспекту П.С.  психлечебница… Это довольно далеко от дома. Кажется, на Арсенальной… Впрочем, там, помнится, отделение только для детей. Меня туда уже не примут… Неплохим вариантом было  бы устроиться в больнице Николая Чудотворца на Мойке. У меня имеются о ней самые положительные отзывы… И рекомендации отыщутся.   
     Я присел на пощаженную стихией кровать, последнее ложе моей не пощаженной другими стихиями матери, и крепко задумался.
     «Что же со мной происходит или, точнее, будем объективными, - что со мной произошло?  Как мне выйти из сложившейся на этот момент ситуации?» Задача не умозрительная, а чисто практическая. То есть речь сейчас идет не о Бытии, о том, о чем уже шла речь раньше, а чисто о  низменном быте. Который с нами неизменно, постоянно.   Мои годы уже пошли на пятый десяток, а я был никем и звать меня почти никак, хотя, вроде бы, еще недавнее время назад все выглядело не таким уж и безнадежным. В моем багажнике была профессия, в которой я себя уже проявил. Я уже доказал себя, как врач-педиатр. Меня окружали искренне уважающие меня люди… Дети, самые искренние, без фальши, самые благодарные мне за мой скромный вклад в их физическое… да, отчасти и моральное благополучие… Теперь я от них был отлучен.  Случайно ли все это или какая-то закономерность? А что если обрушившиеся на меня бедствия были спровоцированы мною самим? Каким-то моим неблаговидным поступком. Совершено лично мною,  и страдаю при этом, в первую очередь,  я, но при этом достается еще и тем, кому я, моя судьба не совсем безразлична… кого я, возможно, даже не знаю… Цепочка мыслей очень свойственная мне, когда я перехожу от частного к общему. Я ведь не люблю останавливаться на полпути, меня тянет все выше и дальше. Такая вот безудержность. Приходя к обобщениям, от которых у нормальных людей, не чета мне,  волосы на голове могут зашевелиться… Или стать дыбом… Не знаю, что лучше.   
      А между тем думать сейчас надо совсем о другом: о реальном, практическом. То есть опять же о бытовом, низменном. Мне необходимо – и сейчас, и тогда, и потом -  найти себе другую точку приложения сил. Способ заработать себе элементарный кусок хлеба… А еще у меня разоренное, еще с не выветрившимся полностью запахом дыма жилище, которое я, полагаясь только на себя, привести в божеский вид едва ли сумею… Деньги… Тетя Клава передала мне сверточки, которыми хвасталась передо мой мать. Да, они тоже остались живы, но ее накопления стали с новыми порядками, с так называемой «галопирующей инфляцией» тем, что и я, то есть обратились почти в ничто. В труху. Я сам всегда был экономным, от того, что, я где-то пораньше об этом уже писал:  не хотел быть денежно от кого-то хотя бы мало-мальски зависимым. При этом  и больших накоплений, допустим, на той же сберкнижке, никогда не имел. От того, что все мои должности были не «хлебными». Мне не с чего  было копить.  Может, и к лучшему. Меньше оснований для стенаний,  для швыряния  в лицо так несправедливо обошедшегося со мной  гиппопотама - государства   гневных инвектив…
    Словом, если чисто по бытовому, не воспаряя в какие-то заоблачные эмпиреи,  я стоял сейчас перед этим миром, в чем мама родила. Почти гол, как сокол. Изгнанный из «приличных» чертог. Оболганный. Оплеванный, А между тем  передо мной, как перед любым смертным, стояла элементарная задача: выжить.   

2.
       И, о чудо, я выжил!
       Я даже испытал приток новых сил, во мне добавилось больше чисто житейской уверенности в себе. А все от того, что я, как мне самому теперь казалось, прежде все больше теоретизировал, чего-то мудрил, чурался  практической стороны жизни. Был, по известному выражению одного более чем известного деятеля,  «страшно далек от народа». Это значит,  из сословия «пустобрехов», «мечтателей», «строителей воздушных замков», в котором я пребывал до сих пор, перешел в сословие «ремесленников». Я вспомнил, что кроме головы, человек еще наделен руками, которыми я до сих пор очевидно пренебрегал. Черта, отчасти унаследованная мною от не реализовавшего ни одну из своих мечт отца: по контрасту  со своим немножко земляком, прославленным  Марком Шагалом. Никому, кроме своих близких по крови и ближайших коллег по учительскому цеху неизвестный преподаватель черчения в средней школе. Да еще к тому же  безглазый и безрукий. Это для него проблемой было вколотить простой гвоздь в стену. Я видел, как он мучился. Но я-то… Ни Бог, ни война не сделали меня физически неполноценным человеком. Я должен тем благоприятным фактором, что жизнь не сделала меня ни безруким, ни безногим, хотя бы как-то воспользоваться. Извлечь из этого непреложного факта хоть какую-то пользу. И пусть она пойдет на пользу  мне самому, никому другому.
        Прежде всего, решить проблему крыши над головой, привести свое жилище в относительно благопристойный вид. Жить там, а не злоупотреблять тетиКлавиным гостеприимством. Отлученному  от своей профессии, тем не менее,  мне необходимо найти  источник более-менее стабильного дохода. Элементарно выражаясь, я должен был как-то за-ра-ба-тывать. И здесь очень кстати подвернулось предложение Аниного мужа. Вот оно:
-А отчего бы вам не пойти  ко мне в бригаду?
        Да, он обращался ко мне на «вы», хотя мы были почти ровесниками. Может, как дань моим сомнительным «заслугам». Выяснилось, что Гриша длительное время работал инженером-конструктором в каком-то НИИ. Однако когда НИИ стал регулярно оставлять его без зарплаты, - решил пуститься в «свободное плавание». Сколотил себе бригаду из знающих толк в делах малярных, штукатурных, плотницких и тому подобное. Добывали заказы, исполняли.  По Гришиным заверениям:  «Неплохо  заколачиваем… Вот и вам бы». Я  же впал вначале в привычные для меня сомнения:
-Да какой из меня, извините, маляр? Ты же видишь, из каких мест у меня руки растут.
-Не боги горшки обжигают. Постепенно научитесь. А первое время подсобником поработаете. Если для вас, конечно, это не будет оскорбительным.
Было! Было во мне ощущение, что я и подсобник вещи едва ли совместные. Поэтому попросил у Гриши какое-то время подумать. Мне хватило одних суток на то, чтобы подвергнуть какой-то ревизии весь свой уже накопленный к этому времени багаж. Нет, далеко не от всего отказался, но…  «Поскромнее надо быть, Иван Георгиевич, поумереннее в своих претензиях  на «мировое господство». Короче, я согласился стать подсобником и ничуть об этом  не пожалел. 
        Мои новые коллеги по ремонтной бригаде были собраны шурином с бору по сосенке. У каждого своя жизненная тропа. Разные подноготные. Не буду о каждом из них. Но что их всех сплачивало, это готовность более-менее достойно пережить накрывшие  всех смутные времена: нищенские официальные зарплаты, безработицу. Оказывается, за те неполные полтора года, пока меня держали почти в оранжерейных условиях следственного изолятора («оранжерейных» в смысле всегда покормят, в постельку уложат, чуть ли не колыбельную споют),  Кремль испытал на себе крутые пертурбации, в результате которых жизнь во  всей необъятной матушке Руси также круто переменилась. Кто-то от этого, конечно же, выиграл, но кто-то, и, боюсь, то было подавляющее большинство, скорее проиграл. Естественный итог любых социальных встрясок: сливки достаются лишь самым активным, какую-нибудь мутную малопитательную барду (и бурду тоже) хлебают остальные. Но я не хочу о политике. Мой труд не об этом. Не о «государственном». Хотя, в принципе, я не отрицаю благотворную роль государства, но я не политолог, мне претит об этом писать. Я исключительно о человеке. То есть, - что уж тут скрывать? – по большей части о себе, малолюбимом, постоянно под самокритикой, но лезущем едва ли не в каждую бочку затычкой. 
       Удивительно, но это факт: я довольно безболезненно и быстро вписался в чужеродную мне среду. Меня, что называется «признали». «Она меня за муки полюбила, а я ее за сострадание к ним»? Возможно, и так.  Наши, воспитанные на русской традиции  простые люди , кто-то искренне, кто-то по инерции,  сострадают тем, кто «потерпел  от власти». Считают их жертвами несправедливости. Я, в их глазах, был именно таким потерпевшим. Причем дважды! И «оба раза ни за понюх табаку»: мой шурин счел наилучшим ничего от них не скрывать, а рассказать все, как было. Может, еще и эта открытость поспособствовала тому, что люди в мою невиновность безоговорочно поверили. От того и приняли в свой коллектив, не придирались из-за всякой ерунды. Наоборот, старались, во-первых, не «раздувать», если я по неумению совершал какой-то ляп,  во-вторых, не брезговали, часто в ущерб самим себе, оказывать мне посильную помощь. Я же, в свою очередь, запихнув  глубоко в себя  все свои амбиции, претензии  и тому подобное, вел себя «тише воды, ниже травы». Не отступая при этом  ни на шаг от заранее намеченного плана: освоиться с этим малознакомым мне миром как можно более основательно, и сделать это в максимально сжатые сроки. И, судя по всему, я даже перевыполнял эти взятые на себя обязательства. 
       Помогало мне еще и нечто другое. Осваивая ремесла, становясь все искуснее в том, как обращаться  с данной мне объективной реальностью, я одновременно работал и над собой. Да, именно так! Я в этом моменте ничуть не солгал и ни в чем не прикрасил. С  помощью малярных кистей, мастерка, шпателя и тому подобное, я помаленьку отходил от совсем недавних потрясений. Входил в норму. День за днем, шаг за шагом,  каждым новым вбитым в стену гвоздем, вправленной дверной ручкой, отциклеванной половицей, даже перестававшим занудно урчать унитазом   я как бы заявлял о себе: «Я еще существую! Я, униженный, опозоренный, оболганный, отлученный, но еще далеко не сломленный. Проявляющий готовность и дальше биться за себя». Это самоощущение почти непобедимости, что я сказочный  Ванька-встанька, также дорогого стоило. 
      Довольно скоро я почувствовал себя настолько уверенно, что решил самостоятельно, в свободное от основной работы время, приступить к ремонту моего собственного жилища. Приятно доставлять людям радость, когда они видят, каким после ремонта выглядит чья-то, доверенная твоим трудам  «крепость», но еще приятнее работать на крепость, принадлежащую лично тебе.  Да, то  самое неизживаемое, неистребляемое, даже сталинскими репрессиями дремучее чувство собственника.
         Без каких-то преувеличений, для меня наступил период какого-то, вроде как, даже ренессанса. Я как будто чувствовал, что нанесенные мне раны постепенно заживают. Все плохое отходило в прошлое, заиливалось в глубинах моего подсознания.  Меня как будто сбрызнули  живой водой. Жизнь переставала казаться мне наказанием, или учебным пособием по тому, как не следует жить. Я почувствовал потребность продолжать жить в том же «нормальном» ключе, в каком живут все «нормальные», не подпорченные никакой заразой, никакой бессознательностью, ни личной, ни коллективной, простые   люди. 
         Единственное, что не нравилось во мне самому себе, и что меня даже немного пугало: я потерял интерес к чтению. Любой сложный текст, требующий от меня хоть какой-то маломальской мозговой работы, вызывал во мне отторжение. Никаких, Бога ради!  трактатов. Я мог заставить себя читать лишь какую-то примитивную литературу. Больше всего детективы. Чаще старые. Я мог даже опуститься до того, что посвятил целую неделю свободного времени на чтение «Ивана Выжигина». Сочинения скандально известного литератора начала 19ого века Фаддея Венедиктовича Булгарина. Я осознавал, что это какой-то сбой в программе моего «переучивания», но ничего поделать с этим не мог.  Словом, я обмирщался.  Довольно быстро становился равным среди равных.   В них растворялся. Приблизительно, как в той наполненной огненной очистительной кислотой купели, о которой я уже писал. 
      И так продолжалось почти те же, так часто случающиеся в моей жизни магические неполные  (месяцы туда - месяцы сюда) полтора года. 
Переносимся в август 1993 года. До меня дозвонилась Лариса. Уже довольно поздний вечер. Я был дома, готовился ко сну.  Этот день нам всем, я имею в виду нашу бригаду, выдался далеко не из легких.  Капризному заказчику не понравилось качество исполненной нами отделки пятикомнатной квартиры на Шпалерной улице. Заказчик был из нуворишей, и ему ужасно хотелось повыпендриваться перед такой гопотой, как мы. Гриша доказывал обратное, то есть, что качество на соответствующем требованиям заказчика уровне, но ни в какую! На его стороне был серьезный аргумент: наши пустые кишени, , жаждущие поскорее заполниться, - и нам пришлось таки пойти на уступки. Завтра, несмотря на то, что уже был объявлен выходной,  придется вновь выходить по прежнему адресу, зачищать, якобы, допущенные нами пробелы. 
-Добрый вечер! Как ты? – слышу Ларисин голос.
-Спасибо. Нормально.
-Мы с Сашей хотим пригласить тебя на медную свадьбу. Послезавтра. Будем справлять скромно. Никаких ресторанов. В домашней обстановке. Придут самые близкие. Ты среди них.  Познакомишься, наконец,  с нашим малышом. Ты ведь, кажется, его еще ни разу не видел. Заодно, если  ты не против, посмотришь его, как врач…
Она еще не закончила предложение, а я уже выпалил:
-Нет! Не смогу.
       Все эти прошедшие с момента моего позора, я имею в виду судилище, полтора года  я ни разу не встречался с подружившейся со мной симпатичной парой. Общались исключительно по телефону. Не общались  по моей вине. Да, по моей. Какими бы симпатичными мне не представлялись Лариса и Саша, но за ними скрывалось одно «но». Не замечаемое, конечно, ими, но  остро ощущаемое мною. Они были свидетелями моего позора, пусть и надуманного, лживого, но все равно ЭТО мое унижение происходило на их глазах и мне, по истечении уже полутора лет, было стыдно, неловко видеться с ними глаза в глаза. А, может, мне это только кажется, что они во всем разобрались и безоговорочно  стали на мою сторону? Если еще есть хоть какая-то капля сомнения в моей добропорядочности, как мне общаться с ними?  По этой причине всякий раз, когда они давали мне знать, что хотели бы повидаться, я находил предлоги, чтобы увернуться от встречи. Но сегодня мой отказ был ничем не прикрытым, демонстративным. Лариса, обескураженная, молчала, меня же что-то толкнуло совершить другую глупость. Я честно признался:
-Я боюсь.
         Надо отдать должное Ларисе. Не обременила меня дополнительными вопросами. Ее реакция:
-Извини. Я об этом как-то не подумала.
        А не подумала она о том, что к ним, отмечающим медную свадьбу, придут на празднование  еще и другие гости. Я не знаю этих, других. Возможно, что кто-то их них уже каким-то образом дознался, какой скелет хранится в моем собственном домашнем  шкафу. Кто даст мне гарантию, что он, этот осведомленный, когда заметит, что я нахожусь в компании с малолетним  ребенком, да еще невольно прикасаюсь к нему, чтобы исполнить Ларисино пожелание исследовать его здоровье, на меня не настучит? Каково при этом будет мне? Я буду сидеть за столом, как на горячей сковородке.
- Да, я понимаю, ты перестраховываешься. Но и вовсе взаперти , Ваня, тебе теперь постоянно находиться также нельзя. Так можно постепенно сойти с ума. Тебе же надо как-то на что-то отвлекаться.
-У меня очень хорошее отвлечение. Моя работа. Я говорю о том, что я сейчас, пропадаю с утра до вечера на разного рода ремонтах. Например, остеклил сегодня окна в одной из квартир, хозяева полетели к своим крымским родственникам. Прилетели, а у них все по-иному смотрится. Им приятно, и мне есть гордиться. Все, уверяю тебя, не так печально, как тебе может показаться.
-А тебе случайно не кажется, что все эти твои трудовые подвиги единственно от того,  что тебе хочется спрятаться от мира, который тебя несправедливо обидел? То, чем ты сейчас занимаешься, наверное и неплохо, но все равно это не твое.
Я, застигнутый этим вопросом врасплох, не зная, что мне ответить, молчал.
       Лариса – умница-разумница! – видимо догадавшись, что попала во что-то больное, не стала меня добивать. Добрая.
-Ладно, Ваня. Не будем к тебе приставать. Наше пожелание: оклемайся побыстрее. И хотя бы время от времени позванивай нам. Нам в компании с тобой хорошо, а Женьке было бы совсем замечательно Ты даже не представляешь, как много ты даешь тем, кто еще только начинает жить…  Про уже начавших я этого, правда, с такой же уверенностью уже сказать не могу. 
       На том пока и расстались Короткий разговорец, но от него очень скоро как будто пошли какие-то волны. А на их гребне, к сожалению, не приводнившиеся, чтобы отдохнуть от перелета, какие-нибудь гуси-лебеди, а  шустрые вездесущие  жучки-плывунцы. Сейчас вы поймете, о ком я.

3.
      Я занимался отделкой кухни в своем родовом гнезде (комната, в основном, была полностью готова), когда  зазвонил телефон. Я поспешил сойти со стремянки, вышел в прихожую, взялся за телефонную трубку.
-Добрый день! – энергичный мужской голос. – Зобак Георгий Янович?
-Зобака Георгия Яновича  уже много лет, как не существует. Мир его праху.
-А кем вы ему приходитесь?
-Сыном.
-Ответственным съемщиком комнаты в  квартире являетесь вы?
       Я согласился, что это так.
-Ваше имя, пожалуйста.
       Я назвал себя.
-Очень приятно! Я звоню вам из ТОСа. Территориальное Общественное Самоуправление.
Никогда о чем-то подобном  не слышал.
-Вы хотели бы улучшить ваши жилищные условия?
-Да! С пребольшим удовольствием.
       После того, как этот вопрос прозвучал, я уже почти не сомневался, что звонит один из любителей половить рыбку в мутной воде («Кто не хочет улучшить свои жилищные условия? “Проведите меня к  этому человеку!”), однако, разговор не прерывал. Мне стало любопытно. 
-У вас есть шанс исполнить  ваше желание.   
-Каким образом?
-ТОС берет на себя обязательство переселить вас в однокомнатную квартиру, вы же в обмен на это, оставляете нам вашу комнату.
-Такое возможно?
-Иначе бы я не предлагал.
-И где же вы возьмете эту квартиру?
-В новом только что строящемся доме в районе Комендантского аэропорта.
-Нет, спасибо за предложение.
-Чем это вас не устраивает?
-Район.
-Хорошо. Вас не устраивает данный район, можем обсудить какие-то другие варианты. Мы всегда открыты для диалога.
        И на этом месте я решил поставить точки над «и».
-Я вам не верю.
-Напрасно. Вы совершаете большую ошибку. Может, вы не в курсе, но существование всего вашего дома под большим вопросом. Он может быть признан непригодным для проживания. Вам грозит снос, а всем его жителям рано или поздно -  переселение. Но уже при куда более невыгодных условиях.
-Откуда  у вас такая информация?
-Из очень официальных источников. Однако информация пока сугубо конфиденциальная, ее не хотят оглашать, чтобы не создавать паники.
-Вы же огласили.
-Только как пробный шар. Нам важно иметь представление, какой может быть реакция населения.
-Реакция стопроцентно отрицательная
        На этом я прервал разговор и поспешил вернуться к дожидающейся меня уже покрытой  клеем  полоске.
        На следующий день я поделился с шурином тем, что накануне услышал.
-Очевидный мошенник, - Гриша был безапелляционен. – Таких очень много развелось в городе. Лезут изо всех щелей. Ищут лохов. И ведь находят же!.. А вообще, я бы вам посоветовал, чтобы впредь жить спокойнее, срочно приватизироваться.
-Что это значит?
-А! Так вы еще не знаете. У нас в городе, да и во всей стране  запущена программа приватизации  жилья. Неужели вы ничего об этом не слышали?
       Я, в самом деле, очень мало за последнее время интересовался тем, что происходит в окружающем меня мире.
-Все такие же коммуналки, как у вас, перейдут в частные руки
-Кто такое разрешит?
-Уже разрешили. Ельцин. Кое-кто уже приватизировался.
-Вы тоже?
-Нам не надо. У нас ЖСК.
       На следующий день мне на лестнице повстречался Митяй Я задал ему вопрос относительно приватизации.
-Приватизируют, приватизируют, - подтвердил Митяй. – Мы сами с женой собираемся.
       Я спросил его, куда мне следует по этому вопросу обращаться, получил ответ.
-Только вы с этим делом поскорее, - таким было напутствие Митяя. – А то Борису Николаевичу недолго и передумать. Он такой. Пошутить любит. Как в народе говорят: «Борис дал, Борис взял».
      Следующий день был выходным для всей страны. И для меня тоже. Что в последнее время случалось не часто. Я, как следует, отоспался и отправился по указанному мне Митяем  адресу.  Закрыто. Вполне закономерно из-за того, что выходной. Но на входной двери объявление с инструкцией, какими документами мне предварительно надо обзавестись. Я ее аккуратно списал в свой блокнотик, вернулся домой. Уже в домашней обстановке  внимательно прочел. По большей части понятно, но столкнулся и с тем, что требовало уточнения. Например, «Актуальная выписка из базы данных ЕГРЮЛ». ЕГРЮЛ это что? И отчего «актуальная»? Может, имеющая силу на данный момент? Хотя ладно со стилистическими поправками. Для меня куда важнее, например, следующее: «Письменные заявления или отказы от всех соседей по квартире» Дело в том, что этот раздел инструкций относился к тем, кто намеревался приватизировать какую-то часть (комнату) от общего (квартира). Моими соседями, точнее, соседом было нечто безличное. То, что мы, по привычке, называли  ЖЭКом, но в эпоху  стремительных  перемен, могло уже называться как-то и по-другому. Я, разумеется, за всем этим не следил. И хотя  часть коридора, за которой располагалось все, что имело отношение к другой комнате, была в настоящее время отгорожена дощатой переборкой, стоит ли мне добиваться и от этого нечто, спрятавшегося за переборкой, какого-то заявления или отказа? Эта строчка инструкций ставила меня перед необходимостью  куда-то к кому-то пойти и просить  разъяснения. 
         Вся последовавшая за этим неделя, даже с лишком, был посвящена исключительно работе. Мы раздобыли очень хороший заказ: перестилка паркета в залах ДК Газа, что на проспекте Обуховской Обороны, я рано уезжал из дома и поздно возвращался. В среду уже после следующей недели, хорошенько выспавшись,  отправился по тому же адресу. Еще не дойдя до нужного мне здания, заметил стайку толпящихся у двери людей. Подумал: «Пришел слишком рано. Они еще не открылись». Наивный я человек! То, что я заметил и счел за тех, кто пришел раньше меня, обернулось лишь хвостом выглянувшей на улицу огромной очереди. Я поинтересовался, давно ли они уже стоят, мне ответили: «Кто как. Я всего лишь полчаса. Те, кто впереди, - часов пять». А часы показывали лишь начало двенадцатого. «Но я еще не затем, чтобы сдавать документы. Мне только задать вопрос. Как вы думаете, меня пропустят без очереди?» Я обращался к тому же, кто соизволил ответить на мой первый вопрос. Человек пожал плечами: «Попробуйте».
        Я ведь бывал внутри этого здания. Много прежде в нем располагалась детская стоматология. Я своими глазами видел, что были две лестницы: парадная и черная. Парадная широкая, светлая, нарядная. Черная, согласно своему чину, узкая, неопрятная, темная. Винтовая. Если окажется, что один человек пошире и другой также не спичка, встретятся лицом в лицо, а разминуться им будет уже не просто. Кому взбрело в голову, чтобы единственным способом добраться до  агентства по приватизации жилья была  такая узенькая лесенка? Тайному диверсанту, ненавистнику новой демократической власти, прикинувшемуся ее сторонником. Другого объяснения не придумаешь. Мало того, тот же диверсант разместил агентство на самом верхнем третьем этаже. Видимо, в надежде на то, что народ, особенно пожилой,  возмутится и потребует возвращения к старым порядкам. Я шучу, понятное дело. Вы меня поняли.
Однако, когда я осмелился ступить на лестницу и попытался подняться ступенькою выше, в обход других, народ - уже нешуточно -  стал возмущаться именно мною. Я же в оправдание поднял обе руки, показав, что ничего компрометирующего  с собой не несу, и повторил: «Я не за документами. Мне только спросить». Видимо, я выглядел при этом очень естественно, народ мне как будто поверил, позволили мне приступить к  своему нелегкому восхождению. Кто-то, конечно из стоящих по левую от меня руку, ворчал, я, как магическое заклинание, многократно повторял «Мне только спросить»  и медленно продвигался на верх. Где-то на середине пути мне выпала удача разминуться со спускающимся, видимо, уже сдавшим свои документы и поэтому довольно улыбающимся известным актером Лебедевым. Одним из солистов театра БДТ. Прославившимся когда-то исполнением роли Холстомера. Даже, кажется, получившим за Холстомера  звание заслуженного артиста РСФСР. Только «кажется», я спорить не буду. Мы оба были довольно худы: он, возможно, уже по старости, я  по природе и по тому, что на меня за эти последние полтора года  свалилось, - поэтому  и разминулись без больших друг для друга проблем. 
       Я заканчивал уже третий виток, когда заметил, что у двери, ведущей в вожделенное мною агентство, справа и слева, стояла зловещая парочка мужеского рода. Оба суровые, высокие, плечистые. Зорко следили за теми, кто еще только поднимался. Тех, кто выходил из-за двери, пропускали без слов.  Я сразу осознал всю грозившую мне опасность. И что мне навряд ли удастся прошмыгнуть мимо  них незамеченным. Но я уже преодолел большой путь, я был у самой цели, и мне, прошедшему огонь и воду, закаленному невзгодами, не гоже было отступать, не совершив ни одной попытки. Когда я оказался сразу перед этой парочкой,  прибег к своему волшебному «Сезам, отворись». То есть попытался объясниться:
-Я здесь не задержусь. Мне только надо спросить.
-Только в порядке очереди.
-Только спросить.
-В порядке очереди.
        Очевидно, что это не люди, а автоматы. Что другого приема от них я не дождусь. Мне приходилось подчиняться. Их законное «В порядке очереди» многократно  превосходило мое нелегитимное «Мне только надо спросить».  Итак, я, не солоно хлебавшим, вернулся к тому, с чего начинал свое  заранее обреченное на неудачу восхождение, то есть к пятачку перед зданием. Мимо   меня спешило почтенное семейство. Они живо обсуждали перипетии, судя по их довольному виду, только что выигранного ими сражения. Я обратился к несколько задержавшейся молодой женщине, одному из членов этого семейства:
-Вас, кажется, можно поздравить.
-Похоже, что так, - улыбающаяся женщина.
-Как рано вы заняли очередь, чтобы это свершилось?
-Занимал папа… Скорее всего, в начале шестого. Остальные, конечно, подходили попозже.
         «А иду ли я правильной дорогой? – Вот о чем я подумал, когда побрел в сторону Малого проспекта. – Зачем мне пока вообще соваться в это уважаемое (или, скорее, уважающее себя), так заносчиво и грубо ведущее себя агентство? Если даже допустить, что мне удастся прошмыгнуть серенькой мышкой под ногами у этих кровожадных Церберов, и постучусь в окошко справок, едва ли что-то вразумительное ответят: не стандартная ситуация. Много ли у нас квартир с соседями рангом ЖЭК?   Мне надо начинать с первоисточника, то есть родной жилконторы. Им-то ли не знать, стоит мне считаться с их мнением, или можно обойтись без него?  Я тот же миг изменил траекторию своего передвижения.
        Родная контора встретила меня тишиной и малолюдьем, только вдали постукивала одинокая пишмашинка. В приемной одна секретарша. Девочка с ясными голубенькими «анютиными» глазками. Должно быть, провалила экзамены в институт, родители пристроили на теплое местечко. Читает какую-то толстую книгу. Судя по легкомысленной пестренькой обложке, - дамский роман. С ожиданием посмотрела на меня. Я, стараясь быть предельно кратким и одновременно содержательным, изложил суть, и попросил дать совет, к кому мне следует обратиться.
-Ой, я не знаю! Наверное,  только к Марку Евграфычу. Но он сейчас где-то на объектах.
-А там кто-то как будто разговаривает, - я показал на одну из смотрящих в приемную дверей. Оттуда доносился мужской голос.
-Это не Марк Евграфыч. Это наш главный инженер.
       Я подумал: «Кем бы он не был, этот человек, который сидит за говорящей дверью, но с пустым руками  отсюда я никак уйти не могу».
-Можно к нему?
       Девочка положила книгу на стол, обложкой кверху, прошла за дверь, из-за  которой по-прежнему доносился голос. Я же изловчился посмотреть название книги: «Бенжамен Констан. Адольф». «Гм… Продвинутая девочка».
-Он говорит по телефону, но вы можете пройти и подождать прямо там.
Читающая Бенжамена Констана девочка меня не обманула. За обшарпанным столом (мне показалось, что здесь все обшарпанное, и это несмотря на имеющие хожденья в народе сплетни, что в ЖЭКе что-то нечисто и что «они там все за наш счет, то есть за счет платежек за коммунальные услуги, жируют»), сидел главный инженер  и кого-то внимательно слушал. Дослушав, пожелав здоровья, положил трубку, уставился на меня пустым взглядом.
         Вежливо поздоровавшись, не получив в ответ ни звука, ни жеста, я начал:
-Я живу в двухкомнатной коммуналке по адресу Малый проспект, имярек (да, прежнее: «Ни за что не выдам номер дома» - остается в силе) хотел бы приватизироваться. Но вторая комната в этой квартире также в муниципальной собственности. Ее когда-то использовали как жилищный фонд для временно проживающих, но в настоящее время она вами не эксплуатируется, а после случившегося в квартире  пожара, ее вообще отгородили. Доступа к ней нет. Там никто не живет.
-Что вы от меня-то хотите?
-Для приватизации нужно согласие всех соседей. Сосед вы. Меня интересует, мне нужно получить от вас формальное согласие?
         И тут в  главном  инженере как будто сработало какое-то взрывное устройство. Он буквально заорал на меня на все доступные ему децибелы:
-Только меня не ввязывайте в ваши делишки! Я к этим штучкам-дрючкам никакого отношения не имею. Сами заварили, сами и расхлебывайте. Мое дело: держать в рабочем состоянии систему. Я за отопление и водоснабжение только отвечаю, и чтоб крыша над головой не текла, а что вы там за спиной других вытворяете, какие гешефты,  это все на вашей совести. Меня они никаким боком не касаются.
А главный-то инженер, оказывается, был бешеным. От всего отмежевался («Я не я и лошадь не моя»),  мощно оторвался от стула, запер на ключ выдвижной ящик обшарпанного письменного стола, широким шагом направился к кабинетной двери, увлекая за собой и меня. Через какие-то секунды  его и след простыл.   
-Вам действительно, наверное, лучше всего по этому вопросу поговорить с  Марком Евграфычем, - поклонница Бенжамена Констана с виноватой ноткой в голосе.
-Вы знаете, когда он будет?
-Трудно сказать. Он сейчас тут редко появляется.  Живем, как на вулкане. У нас  реорганизация.
       «Горе тем, кому пришлось жить в эпоху перемен».
       Остаток этой недели и часть следующей я опять безвыходно и безотлучно проводил на работе: объект работы тот же, цель та же, просто мы перекочевали на другой этаж ДК. Наконец, выпал полувыходной. И то лишь от того, что накануне завезли со склада бракованную, как оказалось, паркетную плитку. Подошел к дому, поднялся на свой третий этаж, вижу: дверь в мою квартиру приотворена. Я осторожно вошел. На кухне молоденький милиционер. Это меня сразу несколько успокоило. Скорее всего, наш новый участковый. Милиционер при виде меня поднялся со стула, я же поспешил оправдать свое появление:
- Я здесь живу.
        В коридоре, несмотря на то, что еще день, горит свет. Чьи-то голоса. Еще парочка непрошенных гостей. Оба в летах. На том и другом плащи: по сезону, на дворе ранняя осень.  На одном влагоотражающий плащ-дождевик (их тогда только-только завезли из Италии, стали сходу пользоваться большим спросом как у мужского, так и женского населения), на другом посолиднее: кожаный, длиннополый. Как у офицеров из рейха, какими их показали в телесериале «Семнадцать мгновений весны».  Оба стоят у переборки, что-то как будто разглядывают. На мое появление дружно обернулись ко мне своими чем-то озабоченными физиономиями... Написать «лицами» у меня рука не поднимается. 
       Я вежливо поздоровался, вежливее практически уже невозможно, - пусть и без взаимности, - далее:
-Я такой-то, я здесь живу. А что вы здесь делаете?
-Вы здесь живете – ну отлично, - наконец, подал голос тот, что в плаще, навевающем воспоминания, хотя бы киношные, о прошедшей войне и об одержанной нами безоговорочной  победе. – Проходите к себе.
      Вид у того, на ком вермахтовский плащ,  чем-то недовольный. Хотя я лично ничего плохого для него пока не сделал. Я немного рассердился. «Хозяином-то все-таки здесь я, а не они». Отсюда, и этот витиеватый, заимствованный из классической русской прозы речевой оборот:
-Надеюсь, кто-то из вас тоже соизволит представиться.
-Гражданин, вы не нервничайте, - на этот раз снизошел до меня тот, что в импортном дождевике. Интонация его голоса вполне миролюбива. - Мы представители организации, которая вас обслуживает. Мы просто обходим все, что имеет к нам какое-то отношение, прямое или косвенное. Делаем ему пока черновую оценку.
-Вы знаете, что по вашей вине здесь недавно произошел пожар? Вина не ваша, конечно,  а  ваших  людей. Тех, кто  годами держал здесь непонятно что и непонятно, на каком основании. – «Пускай он будет миролюбивым, но у меня тоже есть права». Я своевременно вспомнил, что мы все живем в новые «демократические» времена,  и могу никого не бояться. – В результате, я самостоятельно делаю ремонт. Кто-нибудь компенсирует мне этот труд и эти затраты? 
-Вы обращались?
-Неоднократно.  – В этом моменте я, каюсь, откровенно  солгал. Я лишь один раз  подал письменное заявление, на которое мне ответили: «Ждите». А больше, увлеченный работой, освоением новых профессий, ни к кому по этому поводу не обращался. То есть, вел себя, как мне и было велено: «Ждите». А потом взялся за дело сам. Терпенья ждать больше у меня уже не хватило.
        Тот, что в кожаном, что-то пошептал дождевику на ухо.
-Хорошо, - согласился дождевик, - в ваших доводах есть резон,  поднимем этот вопрос. Как только закончим реорганизацию.
        Я решил: «Ковать железо прямо сейчас, пока горячо. Я не знаю конкретно, кто эти люди и кого они собой представляют. Но они под рукой, а не такие неуловимые, какими бывают в жэковской конторе, поэтому брать их незамедлительно за рога, а разбираться, ***зху, будем потом».
-Тогда позвольте, я задам вам еще один вопрос. Я собираюсь приватизировать эту комнату. В инструкции по приватизации написано, что мне необходимо будет получить заявление или согласие всех своих соседей. То есть, получается, вас. Это действительно так?
-Вас это не устраивает? – произнес тот, кто в кожаном.
-Дело не в этом. Я бы хотел узнать прежде, чем подавать необходимые документы, действительно ли это требование, учитывая, что моим соседом является безличное лицо.
-Если где-то что-то написано, да еще в какой-то инструкции, значит, надо соблюдать, - продолжал отвечать в кожаном.
-А по какому праву вы вообще владеете,  как я понимаю, муниципальной собственностью? Кто вам дал такое право?
-А это уже не ваше дело, - наш, на ножах,  диалог с кожаным продолжался. – Вашу-то собственность, кажется, никто у вас не отнимает. Живите себе на здоровье. Что вы суете нос туда, куда вас не просят?
      На этот раз дождевик что-то пошептал на ухо кожаному. Кожаный сразу после этого шепота помягчел:
- А если что-то у вас возникает, какие-то заоблачные вопросы, обращайтесь в жилкоммисию при райисполкоме.
-При мэрии, - поправил дождевик.
-Вся исчерпывающая информация  у них. Ответят на все ваши запросы, вопросы и тому подобное… Извините, товарищ, вы нам мешаете.
-Вы успокойтесь, - дождевику, видимо, хотелось до конца исполнить роль «хорошего следователя», - вы, судя по всему неглупый человек. Должны понимать, в какое непростое время мы живем. Какие перед нами авгиевы конюшни. Справимся с конюшнями, займемся вами. Не переживайте. Все постепенно устроится. 
     На следующий день я признался шурину:
-Я пока воздержусь от приватизации. Она же не завтра заканчивается. Мне сказали, она надолго.
-А что так? Время на сбор документов не хватает? Что ж, может, вы и правы. Наша лафа скоро закончится, придется затянуть ремень. Будем сидеть без заказов. В холодное время года нормальные люди редко затевают ремонты. Займетесь приватизацией.
-А так ли она мне нужна? – я вдруг усомнился.
-Своя собственность не нужна? Вы же не сторонник какого-то первобытного коммунизма, чтобы все общее.
-Не хочется  унижаться, стоя в очередях.
        Гриша удивился такой моей щепетильности, однако, вступать в какие-то споры не стал. Он уже давно привык к тому, что я смотрю на жизнь иначе, чем он. Или даже, как  все «наши». А неприязнь к очереди, когда тебя принуждают стоять, уставившись глазами в затылок впередистоящего, возникла у меня еще с детских лет, когда то и дело возникал дефицит в чем-то. Мать тогда постоянно брала меня с собой. Именно для стояния в очередях. Благодаря моему присутствию мать имела право заявить продавцу, когда подойдет наша очередь: «А мне на двоих!» Помню, как я дрог (морозная зима), в огромной, через весь двор,  змейке очереди, чтобы получить право на приобретение  двух кило заморского, не шелушенного ореха с таинственным названием арахис.  Но главной, конечно, причиной, отчего я испытываю к очереди неприязнь, это то, что любая очередь нивелирует личность.  Ее еще можно сравнить с толпой.  Однако, по моему мнению, она будет еще пострашнее. В толпе еще можно затеряться, притвориться, что ты лишь сторонний наблюдатель. «Стою, смотрю, ничего плохого никому не делаю». С очередью такие номера не проходят. Человек почти мгновенно становится ее неотделимой частью. Реагирует как все. «Эй! Почтеннейший. А вас тут не стояло!» И очередь уже гудит. И тебя самого сверлит  желание отодвинуть «примазавшегося» в сторонку. Даже если он чего-то там и заслуживает. Еще хорошо, если «почтеннейший», а то обзовут так, что потом долго не отмоешься. Очередь быстро превращает мыслящего  человека в послушного  робота. А без очереди ты не сможешь. Иначе как вкусить страшно вкусного, но, увы, дефицитного арахиса?

4.
       Под позывом отложить компанию по приватизации своей жалкой (напоминаю: 16, 3 м2), комнатенки, лежала не только  нелюбовь к стоянию в очередях, - эдакое фанфаронство: «Какие мы!», - но кое-что еще. Какой-то внутренний голос, который я часто слышу в себе, и во многом руководствуюсь им в своей повседневной жизни, мне подсказывал, что своей претензией обзавестись собственным жильем, я невольно ступаю на некое минное поле. И станет ли результатом этой компании по обретению  вожделенного  статуса  собственника, по освобождению  от постыдного уничижительного клейма съемщика, нечто «духоподъемное»? СОБСТВЕННИК… Звучит гордо. Разве не так? А то случится, что закабалю себя еще больше? Это еще большой вопрос.
      А в чем природа этого моего страха, или, если изложить ту же проблему иначе, что или кто жаждет и дальше держать меня в кабале, - об этом я только мог догадываться. Если все же попробовать эту проблему как-то сформулировать: «Реальный мир, с его насущными потребностями, претензиями, ценностями… пакостями.  Вроде бы, если верить Джорджу Беркли, творение моего же собственного духа, или почти как у гоголевского Тараса Бульбы («Я тебя породил»), но приобретшее над своим Творцом, путем каких-то манипуляций, непреложную, никем не оспариваемую власть?  Власть, выражающуюся в обыкновенной повседневной рутине. Связывающую по рукам и ногам власть мелочей, так бы я, паче чаяния, сформулировал. 
      Да, кому-то наверняка странно такое слышать, но это факт, что даже после того, как я «пошел в народ», почти слился с ним, в нем растворился, после того, как освоил множество «полезных» для жизни профессий, я по-прежнему чувствовал себя  отчужденным от навязываемого мне «общечеловеческого»  стандартного образа жизни. Я по-прежнему  не находил между нами много точек соприкосновения. Какое-то притворство, даже лицемерие – да, такое во мне в чем-то, в каких-то второстепенностях , стало проявляться, но отнюдь не в важном. Что потребовало бы от меня не только, или не столько какой-то аккомодации к непривычным для меня внешним формам жизни, но и к самому образу мысли, способу, если можно так выразиться, чувствования, которые были бы  по своей природе по-прежнему мне чужды. К такому скачкообразному, по еще по «марксистко-ленинской диалектике», переходу от количественного к качественному я был внутренне еще не готов. Полного преобразования со мной еще не произошло. 
        При этом  я частично осознавал, что быть таким - это «не здорово», что это симптомы какого-то психического недуга, с которым  надо как-то бороться. Что-то ему противопоставлять. Но не обращаться же мне ради этого к  какому-нибудь психиатру? Нетушки! Мне одного сексопатолога Е.Е.Лорне на все и про всех хватило.  Да и навряд ли такое обращение принесет какую-то пользу. Нет, если и бороться, то лишь собственными «подручными» средствами.
       Фу! Написалось. Довольно сумбурно, как всегда, когда пытаюсь заглянуть поглубже в недра своего «Я». Как-то в нем разобраться.  Объясниться. В результате еще больше запутываюсь сам и запутываю других, но пока не могу иначе. Так будет всегда, пока не объяснится как-то само собой.
    Меж тем наступила поздняя осень, месяц точно не помню, а год все тот же: 1993. Позвонили  по телефону. Была середина дня. Будни. Шурин оказался прав: чем дальше отступало лето, тем проблематичнее становилось  добывать  заказы. Мы уже брались за любое, вплоть до выравнивания перекошенных дверных  рам в домах старого фонда. В этот день я находился дома. 
-Мне нужен гражданин Зобак Иван Георгиевич, - требовательный  женский голос.
-Да, это я.
-Я из чрезвычайной жилкомиссии при Петроградской мэрии. Проводится генеральная инвентаризация имеющейся  у нас документации на муниципальное жилье. Скажите, ордер на арендуемую вами жилплощадь при вас?
-Прямо сейчас, конечно, нет. Надо поискать.
-Поищите. Когда найдете, позвоните вот по этому номеру… Запишите. – Звонившая  продиктовала, я записал. – Позовите Ольгу Афанасьевну. И не тяните с этим.
   Хм...Ордер. Документ, окруженный ореолом некоторой таинственности. Никогда его не видел, не брал в руки. До сих пор мне было от него ни жарко, ни холодно. Разумеется, он должен был где-то храниться. Да не «где-то», а в папке из роскошного плотного картона. Трофейной! Даже следочки золотого тиснения на ней остались. “F. S. G” Я  в детстве пытался разгадать, кто скрывается за этими инициалами. Допустим, Franz Siebel Grossman. Но самой яркой достопримечательностью этой папки были металлические застежки в виде клюва какой-то хищной птицы.  Ребенком, я обожал пощелкивать этими клювами. Мать, если заставала меня за этим занятием, давала мне несильные подзатыльники. Сама папка, конечно, после подзатыльников перемещалась  из моих рук на одну из настенных полок. Повыше. Чтобы мне труднее до нее было добраться. К моему большому облегчению папка пережила пожар, но сменила свое  местожительство: вместо полки, где она была уязвима,  перекочевала в тумбочку под телевизором. Там ее меньше беспокоили, она никому не мозолила глаза. Пришлось нарушить ее покой.
   Увы. Никакого ордера я в ней не отыскал. Отыскалось другое. Например: Свидетельство о браке. «Гражданин Зобак Георгий Янович…Гражданка Харчевникова  Мария  Феоктистовна». Мой комсомольский билет.  Справка «Выдана в  том, что Зобак Г.Я. (53л) находится в приемном отделении Покровской больницы 2.03.1972 с диагнозом «Вывих левого плеча» Проведено выравнивание вывиха…» Этим текстом справка не исчерпывалась,  но я дальше ее зачитывать не стану. Также как и не стану перечислять все, хранящиеся в папке, справки, свидетельства, удостоверения и тому подобное. Вплоть до четверных ведомостей оценки знаний и поведения. Речь, конечно, идет о моих знаниях и поведении.  «Было всех опозданий – 0. Поведение – 5» Да, много всего, но главное так и не попалось мне на глаза.
    Где этот ордер мог запропаститься? Функции Главного хранителя в семье добровольно взвалил когда-то на себя до того, как ему настало время умереть, мой отец. Он был большим аккуратистом. Я бы даже заявил: «Латентным бюрократом». Ему нравилось возиться с этими бумажками. Даже во внутреннем кармашке  папки покоился  список всего хранимого. Я нашел в этом списке и ордер. Однако по факту его не было. После того, как отца не стало, функции архивариуса, естественно, перешли к матери. Она уже относилась к своим обязанностям, как и положено к ним относиться представителю художественной интеллигенции), то есть никак. В лучшем случае, спустя рукава. Пополнила Список одним лишь свидетельством о смерти, относящимся к отцу, хотя наверняка были еще какие-то достойные хранения бумажки, справки. Последним (это уже моя работа) было свидетельство о смерти самой матери: М.Ф. Харчевникова Дальше - тишина.
   Но от меня требовалось срочно доложить о результате моего исследования. Я попытался неуклюже «перевести стрелку»,  пошел в маленькое наступление:
-Но разве документы такого рода не должны находиться где-то у вас?
   Ответ не заставил себя ждать:
-У нас расписка, подписанная Г.Я. Зобак от 6ого ноября 1949 года, что оригинал ордера будет находиться на домашнем хранении.
-А копия?
   После короткой паузы:
-Я проверю. Но это не освобождает вас от необходимости где-то доставать оригинал. Иначе у вас могут возникнуть серьезные неприятности.
    Я позвонил тете Клаве. Объяснил ей проблему. Тетя Клава после маленького замешательства:
-Я прежде не хотела тебе говорить… Когда ты переехал от нее… к своим приятелям… она очень  переживала: «Ванечка совсем открещивается от меня. Ему со мной противно». Тем более, что, ты знаешь, как нестабильно ее голова работала…Словом, она какое-то время приглашала к себе каких-то сердобольных… Могла затащить прямо с улицы. Устраивались какие-то посиделки, хотя и без спиртного… Разные были люди. Я ее, конечно, ругала, но она, разумеется, меня не слушала. Прекратила эту практику, едва ты вернулся.
-Вы думаете, она могла кому-то показывать эту папку?
-Я понимаю, это звучит нелепо, но… Маша всегда была, между нами, большой баламуткой. От нее можно было ждать всего, что угодно… Я  бы на твоем месте проверила, все ли остальное на месте. Не приведи Бог…
Мне ничего не оставалось, как вновь дозвониться до суровой Ольги Афанасьевны, доложить ей, что и второй этап поисков ничего хорошего не дал.
-О копии также говорить не приходится.
-Отчего?
-Часть архива сгорела при блокадной бомбежке. Ваша копия… если она, действительно, была, также могла сгореть.
-Ну, это уже не моя вина…
-Я и не инкриминирую ее вам персонально. Но в любом случае вам необходимо предъявить нам оригинал.
-А если не предъявлю? Чем это может мне грозить?
-Бездомьем. Ваше проживание можно будет расценить как незаконное. Да, ни меньше, ни больше. Вас будут вправе выселить.
 - Но это же...
   В  телефонной трубке: "Пи-пи-пи". Вот только когда я по-настоящему, как говорится, без дураков запаниковал. Тут же перенабрал номер:
-Почему вы швыряете трубку?- так грубо, как я мало с кем позволяю себе говорить.
-Никто не швыряет. Нас отсоединили.
-Мы закончили на том, что меня могут выселить.
-Да, к сожалению. Для вас.
-Но у меня паспорт на руках. В нем указано, где я прописан.
-Получается, что ваша прописка также ничего не стоит. Что вы до сих пор жили по этому адресу, не имея законного права.
-А мои родители?
-Если они ничем не обоснуют, по какому праву они здесь проживали, - выходит, они тоже. Жили здесь незаконно.
-Они живут… точнее, жили по праву наследования. Эта квартира, причем вся, а не одна комната, когда-то принадлежала моим прадедушкам и прабабушкам.
-Сочувствую вам. Но того государства, в котором им что-то принадлежало, уже давно не существует на свете.
    Пока на этой минорной ноте и закончился наш разговор.
    А вскоре случилось нечто, начисто положившее проблему с «пропавшей грамотой» далеко в задний ящик. Ко мне, как лучик света в темном царстве, пришла весточка совсем иного характера. Письмо.  С загранмарками. На английском. Я, горя нетерпением, прочел его, еще не успев вернуться с почты домой. Привожу его в моем неряшливом переводе.
         «Уважаемый г-н Янович…»
   Объясняю: многие иностранцы принимают наше отчество за фамилию. Такой же казус случился и здесь.
      «Полученное от вас письмо от 15ого марта 1991 года заинтересовало редколлегию  (editors’ board) нашего журнала. Заинтересовало своим нетрадиционным подходом к решению проблемы имеющих астрофизическую природу астматических приступов.  В связи с этим, мы хотели бы пригласить вас принять участие в работе ежегодного международного симпозиума «Влияние Космоса на здоровье всего живого на Земле», спонсируемого нашим журналом и  должного состояться 20 января 1994 года в городе Варшава.
      Если вы хотите получить подробную  информацию об этом мероприятии, обратитесь к нашему изданию «План нашей деятельности на 1994 год», рассылаемому подписчикам и доступному  в любой научной библиотеке мира.
Считайте это письмо нашим официальным приглашением. Будем рады видеть вас среди участников вышеуказанного симпозиума.
    Если у вас есть вопросы, касающиеся этой темы, вы можете всегда обратиться по… (номер телефона и факса), и вы всегда получите быстрый исчерпывающий ответ».
    О-ба-на!
    По сути, это письмо и приглашение (как мне показалось) полностью меняло картину содеянного мною «преступленья». Кажется, это называется «в связи с изменившимися обстоятельствами». Я был новатором, изобретателем нетрадиционного метода лечения (а ведь Лазарь Моисеевич  в своем путаном заключительном Слове по сути дела был прав!),  отнюдь не преступником. И тогда я действительно имел право на реабилитацию. Но я тогда от подачи апелляции отказался: был абсолютно уверен, что апелляционный суд не осмелится пойти мне навстречу.  Но сейчас-то совсем иное дело! У меня было, что предъявить Высокому суду. Представить им формальное письменное подтверждение, что я сотворил что-то достойное.
    Без хорошей адвокатской поддержки соваться куда бы то ни было, сотрясая воздух этим письмом, ни в коем случае не стоило. Я вспомнил, что мне о нынешнем плачевном состоянии  адвокатской касты  говаривал мне «подпольный миллионер», но им же упоминались и какие-то  вызывающие относительное доверие фамилии. Он уже  наверняка на свободе, успел не только вернуть, но и приумножить свои миллионы. Если  не счел нужным  куда-нибудь за эти несколько лет эмигрировать, я бы с ним повидался, и он мне кого-нибудь, авось, бы порекомендовал… Но вскоре я от этой задумки отказался. Как это ни странно, может, прозвучит: по этическим соображениям. «Обращаться за помощью к некогда преступившему закон? Фи!». О том, что когда-то преступал и я, даже не один раз, я на своей нынешней «ничейной земле» фактически уже и забыл. Как будто это происходило не со мной. Короче, мои размышления сместились в сторону  Лазаря Моисеевича.
     Да, у меня сохранялось очень неоднозначное отношение к этому человеку.  Он, безусловно, был не стопроцентно честен со мной, за счет меня помогал другому человеку (не хочу еще раз возвращать из небытия ее имя и отчество), но он же так заливался, когда пришло время сказать обо мне что-то хорошее, вызволить из грязи и поставить меня на котурны! Пусть даже и не помогло. К тому же, перед тем, как нам расстаться, он вручил мне свою визитную карточку. «Авось, еще когда-нибудь понадоблюсь. Всегда к вашим услугам».

4
    Позвонил по фигурирующему на визитке телефону. Первой к телефону подошла женщина. Я представился ей, как бывший клиент Лазаря Моисеевича, признался ей в своем желании повидаться.
-Вам крупно повезло. Он дома.
    Лазарь Моисеевич  узнал меня по голосу. Вроде как, даже обрадовался. На мою просьбу повидаться откликнулся положительно,  ни капельки не задумываясь. Никаких предварительных вопросов на тему, зачем он мне понадобился. Договорились, что я подъеду к нему (Саперный переулок. Можно сказать  «в шаговой доступности» от Таврического дворца) на следующий день, то есть 12 октября, к 4 часам дня.
Дверь мне открыла, видимо, та же женщина, которой я представился накануне. Миловидная, далеко не старая,  ярко-выраженной славянской внешности, хотя, разумеется, как случается почти с каждым русским, и с отметинами, оставленными двухсотлетним татаро-монгольским игом: заметно выпирающие скулы на округлых щеках. Доброжелательно улыбающаяся. Доброжелательная улыбка, конечно, не от двухсотлетнего ига, это изначально свойственное свойство ее души. 
-Лазарь! Встречай своего солипсиста!
    «Солипсиста!» Вот уж и не знаю, как мне должно это воспринимать: как поощрение или как насмешку. А то и порицание. Решил не придавать этому значение.
Я выбирал с помощью хозяйки дома максимально удобные тапочки в прихожей, когда появился и хозяин. В роскошном,  видимо, среднеазиатской выделки халате. Я невольно вспомнил его неизменный стального цвета мятый костюмчик, в котором он щеголял в жутковатых  помещениях  изолятора и в Петроградском районном  суде. Каким же убогим он тогда выглядел! Иное  дело  среднеазиатской выделки халат. В нем Лазарь Моисеевич  предстал передо мной кем-то вроде Ашика Кериба. Словом, передо мной предстал совсем иной Лазарь Моисеевич, далеко не тот, кто делал вид, что меня защищает.
     Да. Человеку стоило только оказаться  в своих четырех стенах, в своей родной крепости, чтобы сбросить с себя личину и показать свое настоящее лицо. Даже говорок местечкового еврея из под какого-нибудь Бердичева, как будто начисто пропал. Изъясняется почти без акцента, на отличном русском. Выходит, в недалеком прошлом и жалкий жеваный костюмчик и заимствованная им… или даже не заимствованная, а усвоенная им чисто по-актерски  от кого-то из его соплеменников  манера говорить, были своеобразными защитными масками Лазаря Моисеевича. Стремлением принизить себя: «Упаси Бог, я ни на что здесь у вас не претендую. Сами мы не местные. Куда уж нам?» Кем в действительности он мог быть так в свое время пришиблен, я не знаю. Можно только строить какие-то догадки.
Спустя еще какое-то время, я узнаю, что его предки были ремесленниками. Мануфактурщиками. Самые успешные из них поставляли конскую упряжь для лейб-гвардии его императорского величества Преображенского полка. Может, по причине их успешности чувствовал себя при советской власти напуганным: «А ну как возьмут и припомнят?»  А теперь, когда страха не стало,  почувствовал за своей спиной крылья. Расправил их. Полетел ли куда-то? Этого я пока не знаю.
      Мое восприятие Лазаря Моисеевич на данный конкретный момент… Конечно, я все помнил. Как он совершил измену по отношению ко мне. Да, «измену» - из песни слова не выкинешь. Но из меня еще не выветрилось мнение, по-прежнему остающейся для меня авторитетом Майи Юрьевны: «Как на рентгене вас высветил». Нет, так выразился ее водитель, но толчком этому послужила данная ему Лазарю Моисеевичу высокая похвала. Прошло время, и все плохое, что проявилось в моем бывшем адвокате, пока он защищал меня, постепенно уступало место, возможно, и хорошему. То, как он меня прочел, - вполне вероятно, он где-то соответствовал действительности. Я был таким и во многом таким же и остаюсь, но время, события, встречи также оказывают на меня влияние: я постепенно преображаюсь. В кого-то другого. Мне пока неведомого.
      Лазарь же Моисеевич , в своем новом «окрыленном» образе, обращаясь ко мне
     -Пока присядьте. – Далее в   приотворенную дверь. - Нюшенька, будь добра. Обслужи.
     Женский голос из глубины:
-Не забудь, у нас сегодня всенощная.
-Я помню. Об этом я всегда помню. – Ко мне, нашедшему себе покойное пристанище в удивительно удобном кресле. – Сегодня Покров. Знаете?
     Я отрицательно покачал головой.
-Да, - продолжал Лазарь Моисеевич, - большой праздник. Хотя я сам и неверующий, как и вы, агностик, некоторые их моих соплеменников – иудеи до мозга костей - на меня за это крупно обижаются, но  случаются такие праздники, которые не отметить большой грех. – Вошедшей в комнате с подносом женщине. – Правильно, Нюша?
-Отмечать-то не сейчас, когда всенощная на носу, - говорит и составляет с подноса чем-то наполненный графинчик, стопки. – А после. А начать с освященной просвирки. Перекрестившись предварительно. Тогда только и польза будет.
-Ничего. Мы и без пользы. Господь нас за это не осудит. 
    Женщина еще поворчала, но скорее для проформы, для виду, вскоре оставила нас в помещении вдвоем. А  помещение, в котором мы расположились , я бы ближе всего к его назначению назвал кабинетом: изящный письменный стол, книжные полки. Картины в роскошных рамках. Годящиеся уже, скорее, для гостиной, чем для кабинета.
-А выглядите вы неплохо, - он мне, а не наоборот. - Хотя вы всегда выглядели элегантным, независимо от того, во что вы вляпались. С вас как с гуся вода. Видимо, элегантность у вас в крови. О ваших корнях фактически ничего не знаю. Еще совсем недавно как-то не принято было вообще интересоваться корнями. Сейчас другое дело. Сколько графских и тому подобное отпрысков объявилось! Ваши  тоже, должно быть, из графьев или  из баронов?
-Нет, - я решительно отмежевался . –  Мои предки были простолюдинами.
    Вдаваться в подробности, откуда есть земля-Русь пошла, отчего-то не стал. Лазарю Моисеевичу не должно быть до этого никакого дела. 
-Ну, за страстотерпицу… Или за рабыню как принято говорить в таких случаях… В смысле: «И всюду страсти роковые, а от судеб защиты нет».Это уж для кого как.  - И уже после того, как все стопки опустели. - Ну а теперь на всенощную... Айда с нами! – Это он ко мне.
    И далее, уже после того, как «опрокинули» по стопочке и закусили по пупырчатому маринованному похрустывающему на зубах  огурчику:
- Ну, как? Как настоечка?
   Я похвалить-то похвалил, но напомнил, что пришел по делу.
-Я помню, - подтвердил Лазарь Моисеевич.  – Но, - понижая голос, - между нами, моя женушка держит меня на сухом пайке. Да, у нас тут сплошной домострой. Гость это повод. Поэтому еще по одной и на этом конец.
   Мы так и сделали, то есть повторили и похрустели, а потом Лазарь Моисеевич  решительно заявил:
-Потехе – минута, делу – час. Теперь давайте и о деле.  Что вы там с собой привезли? Вынимайте, показывайте.
    Я вынул из своей папки полученное мною накануне письмо.  И мой перевод. Объяснил.
-Хотелось бы узнать ваше мнение. Это может стать важным документом в пересмотре вынесенного мне приговора?
    Лазарь Моисеевич , разумеется, прочел, но сделанный им вывод оказался для меня неутешительным.
-Во-первых, почему Янович?
-Так случается. Они путают…
-Допустим. Но формально это уже повод  чтобы показать вам  на дверь. Но главное-то не в этом… Они, те, кто прислал вам это приятное письмишко, судят чисто теоретически… Да еще и имеют какое-то отношение к сомнительной астрофизике…  Те же, кто будет судить, достойны ли вы пересмотра приговора или нет, выносят свои сужденья, исходя из чистых реалий. Они грубые материалисты.
-Исходя из одних фотографий?
-Да, вы знаете, в этих делах примитивная материя чаще всего держит верх над красивой фантазией. Ведь ваш метод еще по-настоящему практически никем, кроме вас, не опробован. Пройдут годы… скорее, десятилетия… прежде, чем будет вынесен окончательный вердикт: гений ли вы или очередной  шарлатан.
   Так-то вот! А уж как возвеличивал,  какими титулами меня награждал, когда выступал на суде! Значит, все это игра на судью и тех других, кто  меня, в конечном итоге, посчитал виновным, желание представить меня в наилучшем свете,  и ничего более. Лазарь Моисеевич, заметив, как я приуныл, как будто сжалился надо мной.
-Не вешайте носа. Из этого не следует, что я вовсе ставлю на вас крест. Как известно, капля воду точит. Если вы почаще будете напоминать о себе, приставать, теребить, тем пристальнее наши господа судьи будут вглядываться в ваше дело.
-Авось, к концу моей жизни… - я горько усмехнулся.
-Может, и пораньше… Я бы взялся, несмотря на все «но», за ходатайство по пересмотру, но,  вы знаете, это всегда требует большой предварительной работы. Беда в том,  что я сам уже успел отойти от подневольной юридической практики, которой вынужден был, по ряду причин,  заниматься много-много лет. Да, ваше дело было последним, когда я еще был на службе государевой. Когда государство делало вид, будто оплачивает мои услуги, а я делал вид, что усердно на него работаю. Моей последней каплей стала ваша, Иван Георгиевич, никудышная защита. Да, я все отлично понимаю, осознаю, - я виноват перед вами… Но прямо сейчас не станем об этом. С некоторых пор я стал единоличником, то бишь работать на себя. Точнее, на двух своих сыновей. Один, постарше, бизнесмен. И довольно, вы знаете, успешный. Он нуждается в услугах такого консультанта, как я. Другой еще вовсе мальчик, идет двадцать шестой год. Однако решил заняться адвокатурой. Создал, не без моей, конечно, помощи, фирму. Бракоразводные процессы и наследование. Самые многообещающие, с его точки зрения, сферы, где он сможет поскорее сделать деньги. Да, для него сейчас пока главное это деньги. Я, правда, иногда пытаюсь ему доказать, что не в деньгах счастье, он отфыркивается. Словом, я консультирую и его. Но что касается таких дел, как у вас… Во-первых, имея дело с вами, у него никаких шансов пополнить свой капитал…
-Отчего? – меня охватила обида. - Я готов платить. Я теперь неплохо зарабатываю.
-Можно  поинтересоваться, где и в качестве кого?
    Я ответил. 
    Лазарь Моисеевич на это только усмехнулся:
-Ну, что с вами поделать?.. Вы тот же неисправимый идеалист. Хотя взяться за дело он все-таки может. Пусть ни гроша и не заработает, но… если вдруг победит… добьется, допустим, вашей полной реабилитации… он станет больше себя уважать. А это куда больше, чем элементарное обогащение. И он, я чувствую, это тоже осознает… А там, смотришь, когда вы окажетесь чистым перед человечеством, может, также станете участником какого-нибудь бракоразводного процесса. Еще раз станете его клиентом.  Или вы по-прежнему… с прежним остервенением будете соблюдать этот… навязанный вами самим, простите,  нелепый ни к селу, ни к городу целибат?
Я не успел отреагировать, потому что до нас донесся голос, видимо, проходящей в этот момент мимо кабинета жены Лазаря Моисеевича:
-Лазарь! Ты еще не забыл?
-Про всенощную? Никогда не забываю.
-Ну, то-то же.
-Жена - великое дело. Она приобщает к простому. «Простому», как кажется, а на деле, как знать. Так вы по-прежнему?.. Ну, разумеется. Вы же человек идейный… Понимаю, понимаю! Все отлично понимаю…
    А Лазарь Моисеевич-то после двух стопок рябиновой настойки, вроде как, уже и захмелел! Мне даже любопытно за этим наблюдать.
-Может, вам стоило бы  пойти в монастырь?
-Я же не верю в Бога, - я поспешил сразу отречься от монастыря. -  Вы это отлично  знаете.
-Вы так… легко об этом… - Лазарь Моисеевич на какое-то время задумался. - А вот я и позволю себе удовольствие с вами не согласиться. Что значит «верю-не верю?» Детский сад какой-то. Рассужденья на уровне: «Твоя мать беззубая. А у твоего папы ширинка всю дорогу расстегнутая». Ну, честное слово, Иван Георгиевич, согласитесь! Главное не то, о чем мы думаем,  или как считаем, а что делаем. «По делам вашим», - помните? Что-то мне подсказывает, что вы настроены только на то, чтобы делать хорошее. И люди это замечают. К вам инстинктивно тянутся. Из вас даже мог бы получиться хороший проповедник. В вас есть убежденность. Редкое по нашим временам и нравам явление, когда вокруг сплошной… как его?.. подскажите… релятивизм! Никто ничего толком не знает. Вы же, как скала. Могли бы наставлять других…  Вот, послушайте вы, наконец, меня, старика. – И тут из Лазаря Моисеевича полилась страстная горячая речь. Никогда б не подумал, что этот человек способен на подобное.  Что может сотворить с человеком пара стопок с какой-то наливочкой. -  Я никогда не был ни священником, ни ксендзом, ни раввином. Зато многие годы был адвокатом. Хорошим, так себе – другой вопрос. Словом, разным. Через меня прошли многие. И далеко не такие херувимчики, как вы.  Бывало, что и настоящие матерые. Иногда убийцы. За все это время я наслушался столько исповедей! Такие душераздирающие признания! Я опускался вместе с ними в такие глубины! Думаю, мало кто из официальных церковных исповедников слушал такое.  И знаете, к какому главному выводу я пришел? Люди так мало знают о себе! А если что-то и знают, - полная противоположность тому, какими они себя представляют. Кому-то  внушили, что все им сделанное в этой жизни, суть зло. Сами начинают верить  в это. А на деле он  всю жизнь отстаивал только доброе. Наперекор другим. За что его и невзлюбили, оклеветали. Кто-то всю жизнь проклинал Бога или, как вы сейчас, был твердо убежден, что он в Бога не верит. Он всю жизнь богохульствовал, а потом откроется, что он-то и есть  истинный святой. Не может такого быть, что и с вами приблизительно такая же история?
   Я чувствовал себя под этим потоком слов немного растерянным.
-Про какую историю вы говорите?
-Что ваше дело не совпадает с вашими мыслями. Дела вас красят, а мысли вызывают, по меньшей мере,  сомнение, здоровы ли вы… Эй, Иван Георгиевич! Очнитесь.
-Я здоров, - единственное, на что я счел уместным отреагировать.
-Всенощная! Всенощная! – провозгласила откуда-то из глубины жена Лазаря Моисеевича.
-Иду, матушка! Иду!.. – Дождавшись, когда затихнут шаги жены. - Мы все о чем-то… Как это сказать?.. Не о текущем… Как ваша-то жизнь на этот момент складывается?
   Я обрадовался тому, что сошли с темы, кто святой, а кто здоров – крайне скользкая тема, можно ненароком много шишек, синяков понаставить и себе и тем, кто с тобой не согласен, что вернулись в привычный быт. На последнее, что услышал от Лазаря Моисеевича, ответил: 
-По-разному.  Прямо сейчас, например, с ордером стали приставать.
-То есть?
-Ордером на право проживания. Требуют, чтобы я им, кровь из носу,  оригинал предъявил, а он, как назло, куда-то исчез. Теперь вот грозятся выселить меня.
-Кто грозится?
-Я их не знаю. Деловые люди. Общение по большей части телефонное.
Лазарь Моисеевич на какое-то время задумался, только после того сказал:
-Вы к этому отнеситесь по серьезному. Сейчас, когда оковы тяжкие пали и свобода нас встретила радостно у входа, не город местами стал, а какой-то сплошной лохотрон.
    Голова жены в приоткрытом дверном проеме, укоризненно:
-Лазарь…
-Нюшенька! Умоляю. Еще пару минут.
-Ох,  чую я,  опять галопом поскачем. Хоть бы раз к началу поспели!
    Затихли шаги жены, а Лазарь Моисеевич ко мне с неожиданным вопросом:
-До вас уже дошли какие-то сведения о том, что госпожа Тупицына скончалась?
-Госпожа Тупицына? – я вначале не сообразил, о ком вообще идет речь.
-Ну, гражданка Тупицына, если «госпожа» вам ухо дерет. Я это для красоты слога. Я говорю о вашей… бывшей, из-за которой у вас столько неприятностей. О Лоре Леопольдовне. Так вам будет понятнее?
-Н-нет, впервые от вас слышу… Отчего она?
-Отчего умерла? От болезней, Иван Георгиевич. Как вам должно быть известно, люди умирают, в основном, от болезней. Бывает, что и по другим причинам, но с нею…
-Вроде бы, при мне, не болела.
-Болела. Уже много лет. Просто вы этого не знали. А о том, что умерла, от ее близкой подруги узнал. А эта ее подруга – родственница подруги моей жены. Представляете, как мир тесен! Мы все, как сельди в бочке…  Скажите, Иван Георгиевич, вы по-прежнему считаете, что корень ваших не сложившихся с ней отношений состоит в этой ее злополучной племяннице?
-Ну, не из-за того же, что я избегал их коллективных посиделок! Это даже было бы совсем не смешно.
-Разумеется, - охотно согласился со мной Лазарь Моисеевич. – А ларчик просто открывался. Могу вам раскрыть, в чем тут секрет. Вы ей  элементарно нравились… как мужчина. Чем-то сразу ее поразили. Чем? Могу только догадываться. Но вы ее игнорировали. Это ее оскорбляло. Ну, что вам стоило… хотя бы как-то притвориться? Какой-то символический жест. Букет цветов. Она была бы на седьмом небе. Сделали бы это и ничего бы с вами дальше не произошло! Но вы даже до этого не снизошли…  И это, кажется, далеко не первый случай в вашей жизни, когда вы делали женщин несчастными. Шлейф даже какой-то за вами тянется… Да, не удивляйтесь. Я в свое время специально навел справки… Повторюсь… Я об этом уже заикнулся… Я виновен перед вами. В том, что вас не оправдали, есть и доля моей вины. Во-первых, мне было ее жаль, во-вторых, я получил наказ по возможности вывести вашу мстительницу из-под удара. Любое недоброе по ее адресу могло бы ее доконать. Чтобы ни пушинка подозрений  не опустилась на нее!  Чтобы добиться этого, надо было как-то пожертвовать вами. Я и пожертвовал. Прошу прощенья, - в этом месте он сделал было попытку стать передо мной на колени, то есть не без труда привстал со стула, на котором сидел, стал сгибать одно из колен. Я мгновенно сообразил, и помешал ему.
А тут, очень кстати, и  недовольное лицо жены, стоящей в дверном проеме. Слава Богу, она ничего предосудительного не заметила, сразу же набросилась на супруга:
-Лазарь, лопнуло мое терпение! Я ухожу одна.
-Нюшенька,  еще потерпи секундочку! Я вот только что нашему гостю рассказал, что с Лорочкой случилось. Как мы ее хоронили. Надо непременно… ее помянуть. Принеси и для себя стопочку.
Супруга Лазаря Моисеевича, хотя большого энтузиазма от предложения мужа не испытала, но и возражать не стала. Исчезла, но очень скоро вернулась  со стопкой.
     Лазарь Моисеевич наполнил все стопки заметно дрожащими руками.
-Ну, за страстотерпицу... как принято говорить в таких случаях… В смысле: "И всюду страсти роковые, а от судеб защиты нет…- И уже после того, как все стопки опустели. - Ну а теперь на всенощную... Айда с нами! – Это он ко мне.
-Нет. Извините. У меня другие планы.
    Договорившись, обменявшись, пожелав друг другу всего наилучшего, расстались: они в ближайшую церковь, я – пешечком - в сторону, где располагался мой дом. Пока добирался, передумал о многом. Хватило в моих думах места и женщине, о которой я думал так, а,  оказалось, многое выглядит иначе. Гораздо сложнее. Пришло на ум стародавнее, прочитанное мною еще где-то на пороге моей жизни: «Человек-космос». А мы судим о нем, как о гладильной доске… Почему  «гладильной?».. Так, случайно подвернулось. Но что именно «доска», нечто плоское, одномерное - это точно.  Вот так, в конечном итоге, и получается: внутри нас безумное столпотворение разнообразных страстей и страстишек, а на поверхности тишь-гладь Божья благодать?

5.
    Но не одной Лорой Леопольдовной, ее, как представляется Лазарю Моисеевичу, потаённой влюбленностью в меня,  была полна сейчас моя голова.
    Я, конечно, повидался с «мальчиком» Лазаря Моисеевича. Эта встреча не вселила в меня каких-то больших надежд. А мальчик-то Лазаря Моисеевича уже, вроде бы, с гнилинкой. Как мне показалось, вовсе не загорелся от открывшейся перед ним перспективы повысить градус своего самоуважения. Вот хоть его отец и подтрунивает надо мной за мой, якобы, идеализм, но и сам ему не чужд. Его младшенький, по-видимому, уже с пеленок проникся к себе уважением. Ставить планку еще выше, кажется, не входило в его планы на ближайшее будущее. Дал понять, что драть с меня будет пусть и умеренно, но так, чтобы и самому оставаться при этом не в накладе. «Ничего. В крайнем случае, займу у кого-нибудь, хотя это и  пойдет наперекор моим фундаментальным принципам. Ничего не пожалею, пусть бы только он добился какого-то позитивного результата». Борис же Лазаревич , со своей стороны, дал пока обещание прозондировать обстановку и доложить мне.  На том и порешили.
   Позвонила тетя Ханна. Она  приглашала лично меня на похороны деда Доната. «Но, если еще кто-то из ваших подъедет, будем только рады. Места, где устроиться, найдется для всех». Я, как услышал, вновь впал в легкую панику. Сродни той, что я испытал, когда Лариса пригласила меня на медную свадьбу. «Там тоже обязательно будет много детей и подростков, пребывание рядом с которыми грозит мне лишениям свободы от двух с половиной до семи лет». Это было чувство, хотя разум подсказывал мне: «О чем ты, дурачок? Там никто ничего про тебя не знает. Там теперь другая страна. Другие законы». Да, я даже уговаривал себя, убеждал и так и сяк, но страх быть ни с того, ни с сего уличенным,  и что меня вновь ни за что «привлекут»,  был куда сильнее. Я отдавал себе отчет, что это ненормально, признак, что с моим психическим состоянием не все окей, но ничего поделать с собой не мог. Было выше моих сил. Испытывая чувство стыда за себя, пробормотал несколько фраз, суть которых сводилась к «Мои соболезнования. Приехать не смогу. Я нездоров».
   Тетя Клава, когда узнала о моем отказе, довольно заметно надулась на меня. Даже попробовала сделать мне выговор, чего, на моей памяти, не делала прежде никогда. «Ты как мать. Она тоже как чумы боялась любых похорон. А так нельзя относиться к своим хотя бы близким родственникам. Ты и на мои похороны, наверное, не пойдешь?» Я, признавая ее правоту, только слушал и молчал.
    Потом довольно большой временной кусок, когда вообще ничего не происходило. Единственное, что нарушило этот покой, позвонил Борис Лазаревич, сообщил мне, что ему удалось  зацепиться за какие-то крючочки, но их, вероятно, речь шла о «крючочках», необходимо «подмаслить». Я спросил: «Сколько?»  Ответ: «Хотя бы тысяч восемьдесят». Деньги не малые для меня. Но, к счастью, они у меня были, даже брать взаймы ни у кого не пришлось. «Только бы он чего-то добился!»
   А теперь внимание! Сейчас последует  череда важных, окончательно  исказивших линию моей жизни  событий. Не пропустите. Ей-ей, жалеть будете. Постараюсь изложить все по порядку, при этом ничуть не уклонившись от изначально заданного мною критерия: факты, факты, факты. И ни  малейшей двусмысленности. Рассаживатесь поудобнее…
     Первую половину дня 31 декабря 1993 года и какую-то часть второй я провел на крыше дворца Кшесинской. Убирал с напарником накопившийся к этому моменту снег. А его накопилось много. Да, уже до такой дешевки докатились. На солидные заказы можно надеяться лишь с началом весеннего потепления. Вернулся домой уже в начале пятого, умылся, переоделся. Звонят. За порогом рыжебородый богатырь – великан в финской шапке-ушанке. С рюкзачком на спине.
-Узнаешь? – басом. - Я Гунар. Твой двояк.
    Я первые несколько мгновений озадаченно спрашивал себя, что означает это слово «двояк». По истечении этих мгновений вспомнил: так принято было в среде моих латышских родственников обзывать тех, кто приходился им двоюродным братом-сестрой. Согласен, в таком укороченном виде слово выглядело более удобным.    
Вспомнилось чуть позже еще и то, что этот двояк  приезжал в Ленинград на похороны моего отца. На поминках и познакомились. Но в те времена он был еще без бороды.
     Гунар Зобак. «Сокровенное». Стихи. Какое-то брянское издательство.
Чтение помню. Он прижал тогда мое хилое, вскормленное  постблокадным Ленинградом тельце своей мощной прибалтийской плотью к стене. Увильнуть было невозможно. От стихов в голове ничего не осталось. Да, по правде говоря, я его тогда и не слушал. А «Пиши дальше» всего лишь дань вежливости, чтобы не обидеть человека. Я знаю, как болезненно все пишущие относятся к плодам их трудов. И чем бездарнее автор, тем он более высокого мнения о себе.
-Там еще автограф и маленькое послание, - подсказал мне Гунар. Перелистал, чтобы я сам себя не утруждал, поднес прямо к моим глазам: «Брату Ивану. С благодарностью за доброе напутствие. Оно воодушевило меня».
    То есть я уже фигурировал здесь в ранге брата.
-Раздевайся, - неохотно предложил я.
-Нет. Я у своих остановился. Обещал скоро вернуться. А ты? Где ты собираешься встречать Новый год? Можешь у нас. Ты ведь еще не знаешь моих родственников по жене. Они уже наслышаны о тебе. Будут рады познакомиться.
    Я поспешил откреститься от приглашения. В действительности, Новый год я собирался провести в кругу своих родственников.
-Тогда до встречи. Я еще недельку у вас тут погощу, потом обратно в Ригу. Может, как-то еще к тебе загляну.
-Всегда рад.
   Откровенно говоря, я бы лучше открестился и от встречи Нового года даже у своих благонадежных родственников, до такой степени мне стали не по душе любые застолья, но я уже так многим им был обязан по жизни, что от их приглашенья, тем более, что оно стало как бы традиционным, повторялось из года в год, я отказаться был никак не вправе.   
    Но долго рассиживаться за столом мне все равно не хотелось. В начале первого, почти сразу, как отбили свое куранты,  я  попрощался и отправился в сторону дома. Отличная погодка! Минус три. Месяц и звезды на безоблачном небе. Малолюдье.  Большинство отмечающих не спешат уединяться в своих пусть и родных, но поднадоевших стенах. Я доехал на маршрутке до метро «Удельная». «А дальше, пока меня все устраивает,  побреду пешком». Брел не спеша. Напротив своего дома остановился лишь в начале третьего. Окна и подъезды в доме выходят на заснеженный дворик. В свете, отбрасываемом  единственным уличным фонарем, замечаю чей-то небрежно брошенный прямо на асфальт, ничем не прикрытый домашний  скарб: чемоданы, сумки, пакеты. А еще что-то из мебели. Как будто знакомое мне. Вроде книжного шкафа, того самого, предназначенного не только для хранения книжных фолиантов, но и всех принадлежащих хозяину скелетов. Плюс письменный почти антикварный  стол. Один «знаток» утверждал, что это чуть ли не Буль. Я засомневался, но и отрекаться от такого высокого имени не хотел: «Пусть будет Буль». Сейчас этот, якобы, Буль стоял, погрузившись точеными ножками  прямо в грязноватый  снег. Рядом прыгающий с ноги на ногу, видимо, в желании  согреться, кажется, тот самый милиционер, который уже навещал меня в компании двух начальственного вида джентльменов. Тех,  кто посоветовали мне «жить  себе на здоровье и не совать  нос туда, куда меня  не просят». Я до сих пор так и делал, то есть не совался.
    Я подошел и к скарбу и к милиционеру одновременно, еще ничего не подозревая, но недоумевая. Милиционер же с моим появлением заметно обрадовался, прекратил прыгание и сиплым, вероятно, простуженным голосом, назвал мою фамилию. Немного, правда, ее при этом исказив, но это неважно. Я подтвердил, что моя фамилия звучит приблизительно так.
-Ваше?  Забирайте… Только вот тут распишитесь. Здесь адрес, где найдете все ваше остальное.
-Но почему?
-Потому что это теперь не ваше. Все ваше конфисковали.
-А…
-И комнату тоже. Вы туда уже не попадете. – Что-то еще мне протягивает. – Старые ключи, но они уже негодные… Ну, я пошел?
   «Бред какой-то!» Мне на мгновенье показалось, я вижу какой-то сон. А милиционер, довольный тем, что освободился, шустренько почапал в сторону ведущих  на улицу ворот. Я в прострации, и за помощью обратиться не к кому. Да, в доме еще светятся какие-то окна. Где-то празднование еще продолжается. Уже хрипловатыми усталыми голосами, скорее по инерции, чем от души,  допеваются застольные песни , они достигают  моих ушей,  я же, как болван, стою и не знаю, что мне делать дальше. То ли поднимать тревогу: «Спасите, люди добрые! Грабят! Убивают!» То ли звонить в те же органы, которые и призваны, вроде как,  охранять нас лично вообще и наше добро, в частности. Но прежде мне надо определиться, точно ли жилплощадь  мне уже не принадлежит, или милиционер что-то напутал. К добру, которое нашими стражами правопорядка, должно по идее ими охраняться, а не выбрасываться безжалостно на улицу, я пока еще не притронулся.
   Нет, милиционер, к сожалению, ничего не напутал: дверь прежняя, а замок новый. Какие-то свежие щепочки на придверном коврике: следы проделанной налетчиками грязной (по моим представлениям) работы. Я решился и позвонил к соседям. Там последние годы  проживала ведущая  очень закрытый образ жизни пожилая пара. Почти ни с кем в доме не общались. Только вежливо здоровались, я охотно (сам почти был таким же «закрытым») отвечал им той же монетой. Я боялся, они дверь совсем не откроют… Нет, открыли на чуть-чуть.
-Вы не скажете, что здесь произошло?
-Нет, не шкажу, - прошамкал стоящий за дверью.
-Почему?
-Потому что мы шпали и ничего не видели и не шлышали.
   Я не поверил услышанному, но приставать к старичку не стал. Кто его знает, сколько эти люди за свою долгую жизнь уже понавидались и понаслушались. Им страшно. Я их мог понять. Вернулся к своему добру. Прикасаться к нему, разглядывать, чего от него осталось, а чему я могу сказать «Ауффидерзеен», мне по-прежнему не хотелось. Присел на чемодан и задумался.
   «Выходит те, кто затеял охоту на мою жилплощадь, кому приспичило овладеть моими жалкими квадратными метрами, приступили от угроз к делу. Приступили коварно, с закрытым забралом, я не видел их лиц, какое-то безличное чудовище. Нет, чтобы заявить мне: «Иду на Вы!» Так трусливо, низко, подло! Когда все ликуют, празднуют. Садисты какие-то. Чем я им так сильно не угодил? Или чуют во мне очень опасного и хитрого противника, поэтому и действуют исподтишка?  Они меня бьют - я их не вижу».
    Наконец, я решился позвонить своим. Дошел  до ближайшего автомата, оставив свои пожитки под охраной Господа Бога, благо он совсем близко. Не Господь Бог, конечно, а автомат. Господь Бог, понятное дело, подальше, чем автомат. Трубку взяла Аня. Я ей обо всем поведал.
-Кошмар какой-то! Сейчас Гришку позову.
   Шурин меня внимательно выслушал, спросил:
-На моем драндулете можно за один раз все это вывезти?
-Боюсь, что нет. Там  ведь еще кое-что из мебели.
-Плохо. Грузовую машину сейчас трудно отыскать. Праздники. Сами понимаете. Но вы можете еще какое-то время посторожить?
   Да, сторожить я мог бы до второго пришествия Христа. Это не проблема.
-Тогда подождите.  А я займусь машиной.
   Я вернулся к своим вещичкам. Их, разумеется, пока я отлучался, никто не тронул. Про Буля не знает никто, а книгами ночью могут интересоваться только те, кто страдает бессонницей. Вновь присел на тот же чемодан. Еще раз задумался. «Чем дальше в лес, тем больше поганок. Я ли не стараюсь? Я ли не приспосабливаюсь? И так им пытаюсь угодить и эдак, и, кажется, уже добился какого-то успеха. Уже не выгляжу такой белой вороной, как прежде. Больше не впадаю в ересь. Почти «свой».  Хотя еще и не в доску, но  где-то близко к тому. И вот… Вместо того, чтобы поблагодарить меня за такое усердие, проявить милосердие, причислить меня к категории … ну, хотя бы «Почти обезврежен. Скалится, но совсем не кусается»…  они шлют на меня одну напасть за другой. Как будто задались целью вовсе меня изничтожить. Как тлю. Еще раз: ‘За что? Что я такого им сделал?’ Вопрос пока остающийся безответным.
  Пока ждал обещанной грузовой машины, с неба повалил снег. Всегда, как обычно, вначале помельче, потом хлопьями. И все мое и я сам скоро превратились в большой сугроб.
-Георгич! Ты?
  Я отряхнулся от налипшего снега, огляделся -  Митяй. С ним, держащаяся чуть подальше жена. Видимо, возвращаются из гостей.
-Ты чего тут делаешь? – продолжает удивляться Митяй.
   Я коротко объяснил. Митяй на дыбы. Охваченным таким  благородным гневом   я его ни разу не видел. Я сделал из этого вывод, что Митяй сильно «под газом»:
-Да ты чо? Не может такого быть. Не культ же личности у нас щас. Мать-перемать
   Жена сделала  ему замечание по-татарски.
-Да ладно тебе! Больше не буду,- ответил на чисто русском.
   Татарским он уже худо-бедно владел, а вот жене, она приехала в Ленинград даже не из Татарии, а из крымских степей, русский почти не давался. Понимать понимала, а говорить – почти нет. Я в этом убедился, когда она какое-то время побывала в сиделках у моей покойной матери.
-Человек в беду попал, - Митяй продолжал объясняться с женой. – Как ты считаешь? Надо ему как-то помочь?
   Жена ему опять что-то на своем родном.
-Аллах нам этого не простит.
   Да, Митяй как будто уже и объисламился. И бороду начал отращивать.
-Только, - это как-то он мне, - лысым становиться ни за что. Голова всю дорогу зябнуть станет.
   Вскоре недовольная жена оставила нас вдвоем.
-Они не имели права так с тобой. Заранее тебе ничего не сказав. Постановление хоть какое-то тебе показали?
   Я объяснил, что происходило все без меня. На мою долю достался лишь свершившийся факт, то есть разбитое корыто.
-Ну, я и говорю, что все делается через одно место. Не по закону.
-Ты хочешь сказать, что они не знают закон?
-Они – да. Потому что кто они? Неизвестно. А я уже сколько лет, как в сантехниках. Я закон вдоль и поперек знаю. Я вот что тебе предлагаю. Плюнь ты на них.
-Как?
-Да никаких проблем. Вернем сейчас все это в тебе в квартиру.
-Как? Там новый замок.
-Знаю я их замки. Их пацаны одними спичками открывают. Откроем и мы. Нам не впервой.
    Я понимал, что имею  дело с далеко не трезвым человеком, которому сейчас море по колено.   Протрезвеет – прослезится, но… «А почему бы, в самом деле, и не сделать так, как он советует?» О том, что здесь сотворилось беззаконие, догадывался и я. Мое же противостояние этому имеет полное законное основание. Я просто восстановлю в очередной раз нарушенную какими-то самодурами  справедливость. Я вернусь в то, что по праву соцнайма принадлежит мне. И будет принадлежать, пока мне не представят соответствующие  лишающие меня права собственности документы.
-Хорошо, - согласился я. – Тогда открывай.
   Митяй не заставил меня долго ждать. То ли спичкой, то ли чем-то более основательным, но замок он без труда открыл.
-Заносим!
   Далее мы вернули все, что томилось на дворике, в жилище, из которого его пару часов назад вытурили. Когда очередь дошла до мебели, шкафа особенно, пришлось изрядно попотеть, но ничего. Митяй, по-моему, был из стали, да и я за прошедшее время довольно добавил в части физики. Справились, не поднимая много шума. На то, чтобы совершить это переселение, ушло, пожалуй, не более получаса. Никто на нас, на производимый нами шум не обратил никакого внимания, а если и обратил, - никакого значения ему не придал. В новогоднюю ночь чего только произойти не может!  Вспомним хотя бы Гоголя. Правда, там Рождество, но и Новый год по части чудес ему едва ли уступит.
-Ну вот, Георгич, теперь и живи, - довольный свершенным, чувствующий себя героем Митяй. – А еще раз сунутся, ты меня на помощь зови. Я их законом-то тут же на месте, как мух, и прихлопну. Они и не рыпнутся.
  Наконец, Митяй  прошел к себе, а я остался. Первым дело, позвонил своим. Шурин еще не спал. Видимо, занимался поисками грузовой машины. Доложил ему о случившемся.
-А разве так можно? – усомнился шурин. – Там ведь, наверное, охранная бумажка была.
   Да, была, и печать была,  но я уже был полностью уверен, что мое дело правое  и что победа будет за мной.
-Ну-ну.
    Это шурин еще был в сомнениях, зато мною овладела абсолютная уверенность. Я пребывал как будто даже в  какой-то эйфории. «Кто на свете всех сильнее? Ваш покорный слуга, конечно» Едва в пляс не пустился. И лишь какое-то время спустя еще раз задумался. И мысли у меня теперь были не из веселых. Я легко, как ребенок, поддался на искушение пьяненького самоуверенного по случаю наличия «газа» в голове, но что может последовать дальше? Никаких сомнений в том, что мне эту «шалость» не спустят с рук. Скорее всего, это моя пиррова победа. Неизбежно какое-то возмездие. Конечно, я буду обороняться. Но надолго ли мне хватит резервов? И физических, и, главное, психических. Я уже и так… чувствую иногда, что у меня винтики за ролики. Я не смогу им до бесконечности сопротивляться. На каком-то этапе поплыву.
   Я стоял у шкафа, возвращал испытавшие так много издевательств за эти дни книги на полки. Случайно мой взгляд упал  на Петропавловский  шпиль, упирающийся в выступающий над ним подоконник. Шпиль, изображенный моей матерью, когда она сидела за мольбертом на Кронверкской набережной. А за этим шпилем якобы спрятаны моим предком некие  сокровища, которые никто не видел, и о существовании которых кроме ушедшей в мир иной моей полусумасшедшей матери никто не знает. И никто не верит. Я тоже. Ни капельки не верю.
   Кстати, пару слов о моих предках. До сих пор не удосужился. Все не до них было.  Прадед из вольных крестьян Архангелогородской губернии, в Петербурге где-то с середины века девятнадцатого. Почти, как его земляк Ломоносов в свое, еще более отдаленное время: добрался до столицы с обозом мороженой рыбы. Так в столице на веки и остался. В большие люди, как его вышеупомянутый земляк, не выбился, но и вовсе не сгинул. Начал с мальчиков на побегушках у разных хозяев, кончил тем, что открыл собственную лавчонку «Дамские радости». Передал ее в наследство моему деду, которого я в живых уже не застал. Но его пережил кусочек рекламы от его лавочки: «Дам… радости», - фрагмент не поддающейся времени надписи на кирпичном фасаде дома, в подвальных помещениях которого   располагались эти самые «радости». Совсем неподалечку от нашего жилого дома. Я, мальчишкой, еще лицезрел ее, преисполнялся гордости. И так до тех пор, пока дом не пошел на капитальный ремонт. От «Дам радости» ничего не осталось.
   И вот… Сейчас я стоял и думал: «А что мне стоит вынуть этот кирпич?»  Нарушится изображение, память о матери, но что это по сравнению с тем, что эта сказка вдруг возьмет и обернется правдой? Ну, да, я помнил о предостережении, озвученном еще дедушкой: «Что-то может случиться». Но, во-первых, разумеется, это бред. А во-вторых,  мне надо спешить. Если это помещение все же от меня уплывет, у меня больше не будет шансов проверить, насколько все же реальны наши мечты о свершившемся на наших глазах чуде.
   А вынуть кирпич из стены, пусть и кладки тысяча восемьсот какого-нибудь года, вещь для хозяйственного мужика, каким я последнее время стал, довольно бесхитростная. Для этого просто надо вооружиться стамеской и молотком… Что-нибудь положить на пол, чтобы кирпичная крошка не попала на ковер… Несколько ударов бойком по шляпке стамески… Обильно посыпавшаяся из разверзшегося  отверстия  красноватая крошка. Я, в нетерпении, засунул в отверстие палец… Что-то определенно  есть.  Продолжаем стучать дальше… Кирпич пока  держится, но уже еле-еле. Что-то его еще как будто держит изнутри… Я бью прямо по нему. Кирпич трескается  где-то посередине. Мне уже ничего не стоит вынуть его фрагменты из стены. В стене ниша, а в ней довольно большого размера футляр, кажется, из красного дерева, который я, дрожащими руками, извлекаю на божий свет. Еще довольно неплохо сохранившаяся картинка с изображением дудящего в какой-то духовой инструмент доброго молодца. Картинку опоясывают колечком  слова: «А.Г. Рутенберг из Риги.  Сигары Сигареты Папиросы Турецкий табак и американский Первая фабрика в России Существует с 1839 года».
    Я вытер ладошкой пот со лба. Нет, в полное чудо я еще не верил. «Там какая-нибудь ерунда. Уже превратившиеся в пыль папиросы. Трогательная записка с ятями. Что-нибудь типа «Внуки наши! Курите и наслаждайтесь, как мы». Крохотный уже поржавевший замочек. Где-то, наверное, и ключик. Но пользоваться им уже не имеет смысла: не сработает.  Я той же стамеской поддел крышку. Она охотно поддалась… Я бросил взгляд на содержимое футляра и, буквально, на десяток секунд остолбенел.   
Чудо свершилось. На пожелтевшем бархате лежали крупные мужские часы с цепочкой и брелоком. Кулон в виде пронзенного стрелою сердца. И первое, и второе, и третьего из чистого золота. Браслет с каким-то драгоценным материалом, название которого я, по незнанию, не мог определить. Золотой медальон. И еще целая россыпь разнообразной «мелочи», вроде сережек, брошей, цепочек. У меня от исходящего от всего этого мерцания, сияния  зарябило в глазах.
   «Вот тебе раз! Вот тебе и банкротство!» Выходит, не таким уж и бестолковым гитаристом был мой дед, якобы растранжирившим все, что получил в наследство от урожденного вольного крестьянина Архангелогородской губернии. Знал, каким сокровищем он располагал, поэтому и скобяной лавчонке должного внимания не уделял. Знал, что и без нее не пропадет. А тут вам и Февральская, и Октябрьская. Вот и затаился».
    Я долго стоял, изогнувшись выей, над столом, любуюсь настоящими, неподдельными, я свято верил в последнее, драгоценностями, которые , получается, мне подарили мои предки, сердце мое бешено билось. Я не соображал, что мне с этим сокровищем делать дальше. Вначале: «Вправе ли я все это присвоить?» Тут же и ответ: «Непременно и обязательно. Это принадлежит только мне». Далее: «Как мне лучше, вернее, надежнее, безопаснее этим распорядиться?»  Я помнил чье-то выражение: «Богатство это ответственность». Я с этим был, безусловно, согласен. Однако, вопрос: «Перед кем?» и: «Ради чего?» Над тем и  над другим следовало бы еще основательно подумать. Ответа на эти вопросы я пока в  себе не находил.
-Двояк, ты тут? – доносившийся из кухни мужской бас.
Я еще не сообразил, кому мог принадлежать этот голос, поспешил положить футляр  в выдвижной ящик письменного стола. Запер ящик. Только после этого прошел на кухню. В царящем в эти минуты на кухне полумраке -  комната-то, наоборот,  была отлично освещена, - я с трудом распознал моего относительно недавнего бородатого богатыря-гостя.
-Извини, Вань… У тебя ж, вроде как, не заперто.
Да, так и было. Митяй только что поставленный недругами замок оставил в неработающем состоянии. Мне еще придется возвращать замок прежний.
-Да, я знаю, - мой ответ, а мой не прозвучавший, но подразумеваемый  вопрос: «А ты – то зачем опять притащился?»
-К моим много гостей понаехало. Квартира у них не резиновая. Я подумал, может, ты позволишь мне у тебя переночевать?
     «Переночевать?» Это за окнами тьма-тьмущая, а по часам уже почти утро.
-Ты не бойся, я недолго у тебя. Часика три-четыре… Ты ведь завтра, то есть уже сегодня, выходной?.. Я не капризный, я где угодно могу.
-Хорошо, - скрепя сердце уступил я. Ох, как же мне было нелюбо, что остаток ночи я проведу в квартире вместе с этим плохо мне знакомым человеком! Я бы предпочел остаться с глазу на глаз с моим только что новоприобретенным сокровищем.  Я уложил незваного гостя на раскладушку на кухне, пожелал спокойной ночи, только после этого приступил к восстановлению замка. 

6.
   Двояк  сдержал свое слово («Я ненадолго»). Я, возбужденный ошарашенный тем, что произошло, смог полноценно заснуть, пожалуй, лишь в девятом часу утра, а в часу одиннадцатом меня разбудил голос уже поднявшегося родственника:
-Вань! Я ухожу! Закрой за мной!
    Я закрыл, а потом какое-то время стоял у закрытой двери. Голова моя соображала туго. Мысли путались. «Кто этот человек, за которым я только что закрыл дверь? Что он у меня делал?» А главное: «Это верно, что я нашел этот чудесный клад? Или мне это всего лишь  приснилось?» Как ошпаренный, бросился в комнату, подбежал к ящику письменного стола, выдернул его… Нет, не приснилось: вот же он, футляр, поблекший от времени кудрявый юноша с прижатой ко рту трубой. А внутри футляра… Да, те самые сокровища царя Соломона. Настоящие, я специально поднес их к окну, чтобы получше разглядеть. Нет, вопреки сказке, роскошная карета не обратилась в безобразную тыкву. Я по-прежнему обладал… почти несметным богатством.
   Мой статус сразу решительнейшим образом изменился. С изменением статуса что-то изменилось и во мне. Я чуть выше написал «богатство». Нет, конечно, то было еще не богатство. Скорее, материальный достаток, пусть пока еще и не воплощенный, не нашедший своего эквивалентного выражения в рублях. Следовательно, мне еще придется потрудиться, чтобы преобразить завораживающие своей красотой металл, камни в презренную бумагу, то бишь казначейские билеты, но я с этим, безусловно же, справлюсь. У меня хватит на это ума, хладнокровия и… что очень немаловажно, -  осторожности.
   И еще одно случившееся во мне изменение: я успокоился. Страх потерять крышу над головой, оказаться вышвырнутым на улицу потерял для меня свою актуальность. «Если не отстою свои законные, родные шестнадцать с копейками метров … Это станет болезненным для меня ударом, однако не смертельным. Для меня теперь не проблема приобрести собственное жилище… даже дом. Конечно, я продолжу свою борьбу, я не отдам родовое гнездо в лапы противников-невидимок без достойного сопротивления, но я буду биться уже не с тем остервенением, как если б я был нищ». У меня теперь было нечто, куда я мог отступить.
    А то, что битва за комнату продолжится, насчет этого у меня ни малейших сомнений. Сказав «а», я сейчас говорю о наглом враге, он обязательно скажет и «бэ» и «вэ». И это может случиться в любую минуту. Даже прямо сейчас. Что я стану тогда делать? Обороняться до последнего? «Броня крепка и танки наши быстры»? Но им ничего не будет стоить сокрушить обе мои хлипкие отнюдь не стальные двери. Они ворвутся… И что тогда? Полная капитуляция? Нет, выдерживать длительную осаду я не смогу, но я смогу сделать другое: уберечь только что свалившиеся на меня сокровища. Я отвезу их в надежное укрытие. А комнату… стены, в которых я провел свое детство, юность… Пусть это станет костью, которую я брошу в пасть врагу. Главное я унесу с собой. «Отдав Москву, мы получим Россию». Приблизительно это имел в виду Михаил Илларионович, когда принимал решение о сдаче Москвы Наполеону. «То же сделаю и я».  Куда я могу переместить свой драгоценный футляр, - для меня не вопрос. Конечно, к тете Клаве. Пусть пока полежат у нее. Назреет необходимость и я его, футляра, содержимым воспользуюсь.
     Во мне это решение только-только вызрело, когда зазвонил телефон. «А вот, кстати, и она!» Я подумал о тете Клаве. Она самая беспокойная изо всех наших. Вчера волновалась, как я доберусь до дома. Уговаривала остаться. Не угадал. Звонила другая родственница: тетя Ханна. Та, которую я относительно недавно обидел тем, что не приехал на похороны деда Доната. Ее звонок говорит о ее великодушии. О том, что она умеет прощать. Первым дело поздравила меня. Потом поинтересовалась здоровьем. «Ты же болел, когда мы говорили с тобой последний раз». Под конец я услышал от нее такое:
-Мы так давно не виделись с тобою, Ванечка! А я уже стала совсем дряхленькой. Сама из дома уже никуда. А так хотелось бы поглазеть на тебя. Может, в последний раз перед смертью. Я живу сейчас одна в доме. Иногда, ты знаешь, так страшненько бывает. Особенно когда ветер через трубу со мной разговаривать начинает. Мои наезжают только по выходным. И то не всегда. Пожил бы какое-то время у меня. Клава говорит, ты, в принципе, человек относительно свободный. А с мужем Аниным, хозяином твоим,  вы всегда договоритесь. Приедешь?
   Я в сложном положении. Планов приезжать на Даугавпилский хутор у меня до сих пор не было никаких. Но и решительно отказывать… второй раз подряд… Особенно, когда тебя так просят. Видимо, тетя Ханна, похоронив деда, оставшись в большом вместительном доме одна одинешенька, совсем отчаялась от одиночества. А компании, суету в доме, вокруг себя она обожала всегда. Кроме того, не сошлешься же опять на болезнь. Я еще немного подумал и нетвердо пообещал:
-Хорошо, тетя. Да, я постараюсь приехать.
-И поживешь? – обрадовалась тетя Ханна.
-Может, и поживу. Но мне сначала надо кое-какие дела переделать.
-Переделай, Ванечка, переделай! Конечно, ты еще молодой. У тебя много дел. Не то, что у меня. Но я тебя буду поджидать. Ты это учти. – А в подтексте: «А обманешь в очередной раз старуху, - свиньей будешь. Ты так и знай».
-Мне Ханна совсем недавно звонила.
     Первое, что я услышал от тети Клавы, когда вошел к ней с рюкзачком, а в рюкзачке футляр, а в футляре мой достаток, моя, возможно, честь и мое достоинство. Никакое не преувеличение, если мы учтем, в каком  материальном мире мы живем. 
-Да. Она мне тоже звонила.
-Ты съездишь к ней? Григорий тебя, конечно, без слова отпустит.
-Постараюсь… Пускай пока полежит у вас, - я имел в виду рюкзачок.
-Да, конечно!
    Я стал на табурет, уложил рюкзачок на антресоли.
-Еще Григорий мне рассказал, у тебя этой ночью были какие-то неприятности, но все потом улеглось.
    Я мысленно поблагодарил шурина за то, что ему хватило ума не посвящать свою тещу во все тяжкие. Иначе бы она сейчас изошлась на стенания и советы.
-Я бы посоветовала  тебе…
    Нет, без советов все равно не обойтись.
-Ты же представляешь, как все в жизни усложнилось после того, как к власти пришли эти чубатые. - Она так называла Гайдара  и Чубайса. - Раньше, чтобы чего-то добиться, жить спокойно, достаточно было просто стать членом КПСС, а теперь без своего юриста ни шагу не ступить. У Григория  хороший юрист. Он уже третий год, как служит ему верой и правдой. Может, и тебе стоит обратиться к нему?
   Я поблагодарил тетю за совет, но обсуждать с нею эту тему не стал. Уже когда вышел на улицу и стал дожидаться нужной маршрутки, подумал: «По сути, тетя Клава права. Без хорошей юридической помощи в деле отстаивания своего права на жилище мне не обойтись» Далее я подумал о Лазаре Моисеевиче. В момент, когда мы прощались с ним после моего посещения его апартаментов (слово «квартира» в данном случае не соответствует действительности: мелковато), я услышал от него: «Звоните, когда опять вляпаетесь в какую-нибудь историю. Но с соблюдением трех  условий. Первое: звоните только в определенные часы суток, не беспокойте по выходным и в праздничные дни, и чтобы только по каким-то серьезным поводам». Сейчас  дни как раз были праздничными. Потом будет сочельник. Далее Рождество». Я мог бы еще позвонить его сыну по его рабочему телефону.  Он мне не ставил никаких условий. «Да, пожалуй, я так и сделаю. Но все-таки не сегодня, хотя бы завтра». Пусть даже надежды на его помощь очень малы…. «Впрочем, с тех пор, как я стал обладателем таких сокровищ, может, и он заговорит со мной как-то по-другому».
    Я добирался до дома неуверенным, что за то время, пока я навещал тетю  Клаву, моя квартира вновь не испытает на себе нашествие басурман, получивших от государства ярлык на свершение бесчинств.  Нет, слава Богу, все в порядке. У вражьей силы, по-видимому, тоже выходные. Я прошел в комнату, рухнул на диван, не раздеваясь, как подкошенный, мгновенно заснул, а проснулся уже в десятом часу вечера. Поднялся с дивана, поужинал, чем Бог послал, вернулся к дивану, лег, уже в цивилизованном виде, то есть раздетым до нижнего белья, устроил поудобнее голову на подушке и вскоре вновь заснул. И так продолжалось то ли двое, то ли трое суток подряд. Да, я даже потерял счет времени. На меня напало подобие медвежьей спячки. Если не находил, чем поживиться из того, что лежало в холодильнике, приходилось на короткое время расставаться с диваном. Доходил до ближайшего продуктового магазина, затоваривался, возвращался, подкреплялся, вновь на диван и так далее.
    Да, повторюсь, от того, что это истинная правда: на меня напало подобие медвежьей спячки. Видимо,  я жил под очень сильным стрессом несколько предшествующих лет, даже не замечая этого. Мне стоило только стать владельцем клада, заложенного моими предками, чтобы освободиться от этого стресса. Чтобы восстать почти из пепла, в котором меня замуровали. Чтобы я почувствовал себя свободным. Как знать, как долго я б еще находился в таком состоянии, если б во время очередного набега в продуктовый магазин не заметил идущего по нашему дворику Митяя. Шел по какому-то, видимо, позвавшему его на выручку адресу с чемоданчиком, в котором  он хранил свой сантехнический инструмент.  Точнее, первым заметил меня именно он, остановился, и я решил, что он хочет что-то мне передать. Так и есть.
-Ну, тебя что-то не видно и не слышно, - он как будто упрекал меня. – Уезжал куда-нибудь?
-Нет. Что-то знаешь?
-Я с нашим участковым на днях встречался. Я к нему по делу ходил. Он мне сказал, брать тебя скоро будут. Как только праздники закончатся. Если отворять дверь не станешь, штурмом тебя возьмут.
-Спасибо, что предупредил, - я чувствовал себя совершенно спокойным.
-Чуешь, что тебе грозит?
-Догадываюсь.
-Разбой могут тебе приклепать. Кражу со взломом. Ты ж на государственное руку поднял. Года на три может потянуть.  Я сколько лет  уже в сантехниках. Я, Георгич, ты уж на меня не обижайся, все законы вдоль и поперек знаю.
-Зачем же ты меня на это беззаконие подначил?
-Под эфектом, Георгич, был. Хватил лишку. Я, если с меня спросят, свою вину прятать не стану. А если не хочешь, чтобы  прямо из дома в кутузку, сбежать тебе куда-нить. Спрятаться. Еще какое-то время свободой подышишь. Но потом все равно придется.
-Раньше, чем после праздников, говоришь, не придут?
-Едва ли.
   Я еще раз поблагодарил своего осведомителя за полученную мною ценную информацию, вернулся к себе. «Бежать тебе куда-нибудь надо». Это верно. Я и сам к этому выводу склонялся. «Да, спрячусь. Со своими,  вроде Лазаря Моисеевича и  Бориса Лазаревича буду пока  общаться дистанционно». На всякий случай одному из этой парочки («А что, если Борис  Лазаревич окажется на рабочем месте!») я позвонил. На звонок никто не откликнулся. Значит, на этом этапе придется рассчитывать только на свои силы.
   Я, уже потерявший тягу ко сну, лежал и думал,  что бы мне предпринять, когда раздался звонок в дверь. Я подумал: «Ну вот! Пришли». А я еще не сообразил, как лучше мне поступить. Вести себя паинькой? Что-то вроде явки с повинной? Сдаться без боя? Тогда, может, у меня еще сохранится шанс хотя бы самому пока остаться на воле. А может лучше притвориться, что меня вообще пока нет дома? Взломают дверь. Дать бой? Но его исход уже предрешен. Этим только упрощу работу следователя. После того, как звонок повторился, принял решение отворить дверь. За нею мой рыжебородый двояк. Что за манера у этого человека! Являться без спроса, без предупредительного звонка.
-Ваня! Как хорошо,  что тебя застал. Можно войти?
-Ты уже вошел.
-Ну, спасибо… А я зачем к тебе? Я узнал, что ты у нашей тети Ханны хочешь погостить. Я подумал, а почему бы мне не сделать для тебя тоже что-то хорошее? Ты ведь для меня сделал, а я ничем по-настоящему тебя не отблагодарил. Я еще два дня здесь у вас поживу и поеду к себе. Могу и попозже. У меня машина неплохая. «Вольво». С ветерком доберемся. Я тебя быстренько к тете Ханне до крыльца прямо доставлю. Хотя бы на транспорте сэкономишь.
     Я подумал: «Экономия для меня сейчас ерунда. Но я поеду не общественным транспортом. Учитывая, что я обязательно повезу с собой заветный футляр… Зачем? Нет, на тетю Клаву я мог стопроцентно положиться, могу спокойно оставить свой рюкзачок у нее, но я ведь, если и поеду к тете Ханне, то не на дни, а, может, на довольно длительное время. Без денег я не смогу там долго прожить. К тому же, быть может, мне придется оттуда с кем-то за услуги расплачиваться. Из каких, извините, шишей? Так вот, обязательно с собой повезу, и тогда то, каким образом я поеду, транспортом общественным, с несколькими пересадками, или, как это прежде называлось, «на перекладных»,  или  на личной машине, «с ветерком», как выразился двояк, становится важным  фактором  безопасности. Да, так я подумал, хотя ответил неопределенно.
-Я еще не собирался так быстро. Я еще поговорю с тетей Ханной. Может, она еще не готова, попросит меня приехать попозже.
-Вань! Как захочешь. Мне тебе только хотелось предложить, а решать, конечно, не мне, а тебе. Я телефончик тебе оставлю. Там моя сестра с мужем проживают. Если надумаешь, дай знать. 
    На том и расстались. 
    До тети Ханны я дозвонился, она ожидаемо обрадовалась. Выехали мы в десятом часу 7 января, то есть впритык ко дню Х, когда, по мнению моего  союзника Митяя, на меня и на мои шестнадцать с чем-то квадратных метров будет совершено организованное нападение. Накануне я собрал в картонную коробку самое дорогое, что хранилось в моей конурке: чем-то особенным отметившиеся в моей памяти книги, папку с документами , с которой фактически все и началось, папки с фотографиями, какие-то вещицы, когда-то принадлежавшие отцу и матери,  -   и отвез на такси к тете Клаве. Зато от нее я увозил скромного вида рюкзачок.

7.
   Всю Рождественскую ночь, как на заказ, с неба сыпал густой снег. Его насыпало так много, что я с трудом открыл дверь, чтобы выйти в наш дворик. Гунар с машиной уже дожидались меня, я уселся на переднее сидение, рюкзачок пристроил на коленях, а еще одну сумку с моими личными вещами уложил на сиденье сзади. Почти сию же секунду машина тронулась.  Гунар спешил. Ему хотелось добраться до места назначенья, то есть до крыльца тетиХанниного дома, как он обещал, еще засветло, но засыпанная неубранным снегом дорога, кажется, почти не давала ему на это ни малейшего шанса. Ехали на скорости  почти семьдесят. Фактически ползли, как черепаха.
    Зато, когда выехали на трассу, убедились, как насколько мало любителей совершать путешествия сразу после Рождественского застолья.
-Как Рождество встретил? – задал мне вопрос Гунар.
-Встретил, - я ему неоднозначно ответил. Говорить с ним о чем-то мне вообще не хотелось.
    В действительности, я провел эту ночь у себя. У меня было ощущение, что я не вернусь сюда никогда.  Было грустно. Но не более того: никакой трагедии. Вероятно, от того, что я по своей природе человек не сентиментальный,  не особенно предаюсь воспоминаниям о том, чему я был здесь свидетелем. Жизнь трудная. Если можно так сказать, постная. Оба родителя были из никудышных кормильцев. Держали и себя и, естественно, меня постоянно в черном теле. У меня к ним за это никогда не возникало никаких претензий: я входил в их положение. Один инвалид, другая – постоянно витает где-то в облаках. Да и притязаний на что-то более меня достойное я никогда не испытывал. Так же, как никогда не завидовал тем, кому посчастливилось жить на более широкую ногу. Поэтому, и расставание с этим скромным уголком не стало для меня трагедией. К тому же меня ждала, я сейчас верил в это,  куда более насыщенная яркими впечатлениями жизнь.
    Сейчас-то, когда я пишу эти строки, порядочно лет спустя, я понимаю: магия свалившегося на меня… пусть все же это будет называться «богатством»… в сравнении с тем, что я имел до сих пор… Эта магия, выражаясь уже языком современным, переформатировала меня. Я во многом стал не тем, кем я был до сих пор. Все прежнее, все то, к чему я пришел в результате какого-то собственного мыслительного труда, во что я верил, что лелеял, защищал от любых посягательств, насмешек, казалось уже чем-то искусственным, надуманным, не всамделишным. И жизнь моя была неестественной, надуманной и я сам… со своим вычурным солипсизмом… с претензиями на то, что все исходит от меня и что все зависит от меня. Экая мания величия! Еще и еще и еще раз… Когда же до тебя это окончательно дойдет? «Поскромнее надо быть, Иван Георгиевич. Ой как поскромнее».
   Да, такая вот – навязанная магией богатства - со мной произошла пертурбация.   И все это свершилось от того, что в моем рюкзачке, сейчас полеживающем у меня на коленях,  покоится некий заветный футляр, а в нем то, что может преобразить человека до неузнаваемости. Придать ему новые силы, открыть в себе множество других способностей. «И тогда я не буду выглядеть перед этой ощетинившейся против меня своры таким жалким, беспомощным, каким выгляжу сейчас. И тогда я дам решительный бой. Поставлю всех неприятелей на место. Докажу, кто воистину в этом доме настоящий хозяин. “Я, господа мерзавцы. Я. Вы лишь моё неудавшееся. Моё никудышное. Мой, возможно, первый блин. Словом, брак. То, чего я теперь стыжусь. Но страха перед вами уже никакого не испытываю. Теперь бойтесь моей мести”».
Приблизительно в таких вот мыслях я провел предыдущую Рождественскую ночь. Вместо того,  чтобы петь осанну Христу… Заснул лишь под утро.   
-А ты, похоже, в книжку-то мою даже не заглянул, - это я опять с головой погрузился в переживание случившегося со мной за эти последние дни, а двояк о том, что ему ближе. С чувствующейся в голосе обидой.
-Почему ты так решил?
-Я ведь там даже коротенькое посвящение тебе написал. Я даже тебе показал. А ты, похоже, вроде, и не взглянул.  Иначе б наверняка что-то б… необязательно хорошее, - сказал. – Да, точно обида. И совсем не поддельная.
-Да, верно. Пока не до того было. Но я обязательно и прочту, и скажу. Проблема еще в том,  что я совсем не разбираюсь в стихах.
-Ты же меня хвалил!.. Помню, когда я тебе их читал, а ты слушал…
-Да, возможно, хвалил. Не помню. От того, что так принято. Извини. Если б тогда не похвалил, тебе б этого стало лучше?.. Я тебя своей похвалой вдохновил.
-Да, верно, - двояк вынужден был согласиться. – Ты мне новый  толчок дал, а то я к тому времени совсем приуныл. 
-Давно поэзией увлекаешься?
-Со школы. Когда в армию на срочную призвали, опять потянуло. Я под Ленинградом служил. В окружной газете «На страже Родины» несколько стихов напечатал. Замполиту нашему очень нравилось, как я пишу. Он меня в кружок начинающих поэтов при ДК Железнодорожников пристроил. Специально увольнительные подписывал. Я там, в кружке, с известными поэтами познакомился… Сейчас сразу не вспомнить… «Его зарыли в шар земной…» У него еще бородка козлиная… Сергей Орлов! Вспомнил… Еще Михаил Дудин. Правда, в основном, это гражданская поэзия была. «Вперед, вперед, рабочий народ!» После армии попробовал и лирическую. А потом как-то застопорилось.
-Отчего?
-Женился, Ваня. Дети, хозяйство пошло. Не до поэзии стало. Как говорится, не до жиру, быть бы живу. Это ты меня… Действительно, вдохновил. От того я и книжку потом свою опубликовал… Только никому до нее дела.
-Может, ты и в Ленинград за тем приезжал, чтобы я с тобой про книжку поговорил?
-Да нет, - непризнанный пока никем поэт  насупился, нахмурился, - не за тем. Просто к случаю пришлось. Я за деньгами приезжал. Мне много денег срочно надо. Тут ведь у меня много родственников живет.
     Вспомнилось. Когда тетя Клава узнала, что я на Даугавпилский хутор вместе с Гунаром собрался, поделилась со мною: «Он денег взаймы у моего зятенька просил. Когда тот спросил, сколько, тот такую цифру назвал, что Григорий  чуть со стула не упал».
- Надеялся, - продолжал двояк, - хоть кто-нибудь из них раскошелится. Черта с два! Ну, сбросились бы хоть, что ли!  Я перед ними и так и сяк. Никто бровью не повел. А ведь среди них и богатенькие есть… Все только по себе живут. На себя одного стараются. А на чужих, даже если они тебе и родственниками приходятся,  им начхать. А Иисуса славят. В  общем, так, с пустыми карманами, и к себе возвращаюсь. 
-А отчего тебе так сильно понадобились деньги?
    Двояк тяжко вздохнул:
-Задолжал я много. Банку одному. А задолжал от того, что глупость в свое время одну сморозил. Ты про то, что реституцией называется, хоть что-нибудь  знаешь?
-Да. Приходилось слышать.
-Вот-вот! Вот мы в эту самую реституцию и влипли. У нас квартира шикарная почти в самом центре Риги была, жене от родителей досталась.  Он, ее родитель то есть, партийным был, до зампрокурора районного дослужился. А тут и эта самая реституция нагрянула. На весь дом, в котором наша квартира была, один хозяин нашелся. Он все эти годы в Финляндии жил. Словом, от нас всех, кто в этом доме, убраться  потребовали. Не задаром, конечно. Денежную компенсацию каждой семье дали. Нам тоже. Могли бы себе что-то более-менее приличное купить. Ну, хотя бы и не в центре. Но тут меня будто муха цеце за одно место укусила.  Домик один на рекламе понравился. И по цене, вроде, ничего. Хотя, конечно, таких денег, как они за дом этот просили, у нас, точно, не было. Мы в банк. Он нам кредит долгосрочный. Мы с женой прикинули: «Вроде, потянем». Так мы и домовладельцами стали. Нам все завидовали. Живем себе припеваючи. Я дальнобойщиком еще в то время работал. Заработки приличные. Жена магазин сувениров открыла. Все наши денежки свободные на тот момент на этот магазин ушли. Ничего, выплачиваем, живем. И так примерно с год продолжалось, а потом началось… С зарубежными перевозками у нас совсем худо стало. К вам нас больше пускать перестали. Постановление какое-то вышло. Ну, это и неудивительно, если как собака с кошкой живем.  А кроме как к вам или через вас  и фуры свои гонять больше не к кому. У других наших соседей своих дальнобойщиков навалом. Словом, пошел я под сокращение, на рейсовый автобус перешел, а там заработки в два раза тоще. У жены  с ее магазином сувениров тоже дела не заладились. Туристов двое-втрое  меньше.  А кому, кроме туристов, ее товар нужен? И от меня лишь тощий ручеек потек, а от нее и того меньше. А кредит-то вовремя выплачивать надо. А детишек-то у нас уже целая троица. Всех одеть, обуть, накормить. Ну, и закрутились мы, - открыл оконце, сплюнул. Слюна, видимо, густая. Ветер поднялся, и  слюна пристала к стеклу. – Мы улещивать банк, обещаниями их кормим, а они все злее с нами. Угрожать стали. Совсем распоясались. Вплоть до того, что кто-то позвонил и что детей могут у нас выкрасть, пока мы долг им не уплатим, стал так убедительно говорить. Жена так даже поверила. Словом, полный капитализм с его волчьим оскалом. Жена в истерике. У меня тоже нервы на пределе. Вот я и решился у родственников своих взаймы попросить. Сказать по правде, мало надежды на то, что чего-то от них добьюсь, и все же, как говорится «Под лежачий камень вода не течет»… А теперь вот еду ни с чем. Как я жене, детям своим в глаза посмотрю?.. Шкуры они, твари неблагодарные, - видимо, он сейчас имел в виду своих родственников. – Забыли, как мы их хлебом-солью когда-то у себя встречали. Бывало, целыми семьями на лето приезжали. У нас ведь на Рижском взморье дача большая была. Мы ее уже продали. Отдыхали, развлекались, пили, ели. Мы же ничего с них не брали. Сволочи.
К этому моменту мы отъехали от Ленинграда уже  километров на тридцать. День в разгаре. Снег искрится от источающего холод взошедшего на небо солнца. А дорога почти такая же пустынная, какой она была, когда мы только что пустились в путь.
-Двоячок… - в голосе попавшего в банкирские сети двояка-заемщика появилась жалостливая нотка. – Я понимаю… Я в некотором смысле тоже сволочь… Я знаю, ты что-то типа клада нашел…
Я вздрогнул. Но пока молчу. Жду, что из него  вылезет на свет божий дальше.
- Я все видел. Как ты у окна там работал. Я ведь незаметно к тебе в квартиру зашел. Случайно это получилось. Поверь. Смотрю: дверь не закрыта, ты там чего-то стучишь. Любопытно стало… Я видел, как ты эти штучки вначале вынимал, потом разглядывал… Повезло тебе… Дай мне что-нибудь, что у тебя есть. Я хоть какую-то часть кредита уплачу. Они на какое-то время успокоятся. 
И вот что я на это сумел ответить:
-У меня нет сейчас с собой этих штучек.
-Ну, так уж и нету! Где же ты их хранишь?
-Это уже исключительно мое дело.
-А вот и врешь, Ваня. По глазам твоим вижу. Ты их с собой везешь. Думаешь, у нас их тебе будет проще монетизировать. 
-И тебе не стыдно?
-Стыдно, Вань. Я ж с этого прямо и начинал. Ой как стыдно! Но жизнь своего ребенка для меня все равно дороже. Чтобы спасти его, я могу даже кого-то и убить. Бешеным становлюсь. С меня станет. Дай мне посмотреть, что там у тебя, - Гунар на рюкзачок. – Недаром же ты его у себя на коленках держишь. Значит, он тебе сумки чем-то дороже. Вижу, как к себе прижимаешь.
   «Если я не послушаюсь его, он овладеет рюкзаком. Возьмет силой то, что захочет. ‘Бешеный’ Может, и правда».  Я решаюсь пойти на уступки. «Допустим, пожертвовать рукой, чтобы сохранить голову».
-Хорошо… Раз уж тебе так нехорошо… Детьми вас пугают… Я поделюсь с тобой… двоячок.  Хотя предупреждаю. Дальше я выйду из твоей машины и пойду пешком.
-Зря. Я бы все же довез тебя. Да и не могу я бросить тебя посреди дороги. Не такая уж я скотина, как ты, конечно, про меня подумал. Я бы все это, повторяю, в будущем как-то компенсировал.
   Я уже приступил к развязыванию, расстегиванию рюкзака. Гунар внимательно наблюдает за мной одним глазом, другим глазом следит за дорогой.
- Далеко же ты ушел от «Сокровенного»,  - я не спеша расстегиваю (застежек много) и говорю.
-Ты о чем? А! Жизнь перемалывает и не таких, как я. Даже тех, кто намного покрепче. Особенно, когда попадаешь в капкан. Примерно, такой же, в каком я сейчас. Будь ты в моем положении, послушал бы, каким бы голосом ты заговорил.
-Тебя никто не заталкивал в этот капкан. Ты сам, - я в этот момент нащупал лежащий на дне рюкзака футляр. –  Как в петлю головой полез.
-Бес попутал.
-Отвернись, - приказал Гунару.
-Не бойся. Я человек слова. Больше, чем просил, у тебя не возьму.
    Мне показалось, он был в этот момент искренним. Да и я далеко не цыпленок. За последнее время какую-то мускулатуру на себе накачал. Разумеется, он меня намного сильнее, но я способен дать ему какой-то бой. К тому же одна его рука лежит на  баранке… На ходу не посмеет… Я извлек футляр на свет божий. Открыл его. Задумался, с чем бы я мог из этих штучек полегче расстаться? Удовлетворить его, а дальше… пуститься в одиночное странствие.   Другого выхода у меня нет.
-Извини, Вань, -  я еще только думаю, а Гунар зажимает мою шею в тисках у себя подмышкой. Я корчусь, извиваюсь, пытаясь освободиться, а он выхватывает футляр из моих рук. – Ей богу, извини. По другому я не могу.
   Тиски мощные. Чувствую, как я уже начинаю задыхаться, за футляр больше никак не держусь. Еще успеваю увидеть, как он другой своей рукой, которая до последнего мгновенья лежала на баранке, замахивается, а в  руке как будто молоток, опускает этот молоток… Дальше я уже ничего не слышу, и не вижу.