Глава IV

Волшебная ночь Ленинграда,
Оттого ты белою стала,
Что звёзды своё серебро расплескали
На серый гранит и каналы.

Проснулась от яркого навязчивого света: в спальне горела люстра. Так бывает в комнате тяжело больного ребёнка: всю ночь горит свет. Лола не была приучена спать при лампе. Щурясь, сонно смотрела на люстру. «Целый город из лампочек. Только книзу опрокинутый».
Недосмотренный испанский сон наплывает, смежая отяжелевшие ресницы. Но свет режет глаза. Не даёт спать. Попыталась крепко-крепко зажмурить веки. Не помогло. Тогда отвела обожжённые светом глаза чуть влево – взор провалился в мягкую, серебристо-прозрачную синеву неба, большущей картиной вписанного во всю раму. Потерянно-тускло светили звёзды.
Это окно, безмятежно открытое навстречу ночи, испугало. «Какие глупые: в комнате свет, а окно не замаскировано. Прилетят самолёты, сбросят бомбы», - дрогнула тревожная жилка.
Сон стряхнуло. Проснулась совсем. Вскочила с постели. Босая побежала к выключателю. Долго тянула ручку. Становилась на цыпочки – не достать. Снова к кровати. Возле тумбочки стул со сложенным платьицем. Перебросила одежду на постель. Обхватила тяжёлыё шведский стул. И к стене. Сердце колотилось. Вырывалось испуганным воробушком.
ПРИЛЕТЯТ САМОЛЁТЫ!
                СБРОСЯТ БОМБЫ!
                ПРИЛЕТЯТ САМОЛЁТЫ!
                СБРОСЯТ БОМБЫ!
ПРИЛЕТЯТ САМОЛЁТЫ…
Наконец погасила. Но странно: в комнате всё равно светло. Что это? Удже утро?
Стул стоял у окна. Выглянула наружу. Город окутало неуловимым мелким светом. Лунно. Звёздно. Призрачно. «Наверно и вправду утро?»
Где-то звонко падали удары. Стала считать.
Бум.
- Una.
Бум.
- Dos.
Бум.
- Tres.
Подумалось: часы на башне ратуши. Они всегда так громко звякали, что будили её среди ночи, когда по холодным булыжным мостовым бродят бедные босоногие гномы с мешками, полными сказок.
Бум.
- Quatro.
Бум
 Cinco.
И показалось: вытряхнул гном из мешка волшебную сказку – о заколдованном городе. Наверно тот самый, что надел её тапки. Поблагодарить пришёл.
Досчитала, загибая пальцы, до десяти. Больше не хватило ни пальцев, ни цифр. Знала только до десяти. Но часы продолжали. Уна. Дос. Ещё два раза. Это, должно быть, очень много. Десять и ещё две. Значит, уже совсем ночь. Как интересно, ещё ночь, а уже утро: светло.
Только теперь поняла, где она: за окном лежал Ленинград. Зря она испугалась, что в комнате горит электричество и на окне нет светомаскировки. В этом небе не летали самолёты, не сбрасывали бомбы.
Легла на подоконник. Беззаботно дёргая ногами, до пояса высунулась наружу. Действительно, красиво. Ни огонька в окошках. Будто приснилось. Каменные глыбы домов. Прозрачно-голубое небо. А в-о-о-н высокая-высокая яркенькая звёздочка. Наверно, самая главная здесь. От неё-то и разливается неясное свечение. А город будто приподнят и плывёт в небесах.
Подобного прежде не видывала. И осветились губы восторженной улыбкой. «Кэ бонито!» И назвала северную белую ночь по-своему: «Noche de plata». «Серебрянная ночь.
А утром узнала, почему горел свет. Анхелите (той длинноногой девочке) стало холодно. Подумала: в люстре мн-о-о-о-го лампочек – от них теплей будет, и зажгла, а сама с головой под одеяло.
А Лола ей:
- Вот недогадливая. Надо было окно закрыть. Холод оттуда.
- Не могла я. Оно огромаднейшее. Тяжёлое.
А Кармен:
- Разве можно столько электричества жечь? Оно дорогое. Мама всегда ругается – чего лампочек не гасишь? Говорит: на свет у бедных не хватает денег. Вот и живут в темноте…
Девочка обнаружила – в одной из комнат сложены музыкальные инструменты: флейты, барабаны, горны и ещё какие-то, о которых вовсе и не знала. А в одном углу, у окна, большой роялище.
Потрогала струны у толстого и пузатого: загудел низким басом. «Как пчела». А маленькая, полукруглая – мандолина – отозвалась тоненьким писклявым звоном. Из горна же, как ни старалась, ничего не могла выдуть. «Может, оттого, что лёгкие у меня слабые?»
Здесь подрёмывал мир звуков. Стоило прикоснуться к струне, и заколдованный голос оживал. Добралась до рояля, и вспомнилось незабываемое.
В начале войны их переселили из подвала в дом, где жил какой-то богач. Он сбежал, а дом отдали бедным. И вместе со светлой комнатой им достался концертный рояль. Такой дорогой вещи она и в глаза не видывала. И теперь уже не играла с единственной тряпичной куклой, а по много раз в день подходила к таинственному полированному ящику и гладила, стирая ладонью пыль с зеркальной поверхности. Мечтала научиться играть. Но однажды из-за соседних гор вынырнули самолёты, надрывно завыла сирена. А когда вернулись из бомбоубежища, угол дома был словно срезан гигантским ножом, и на краю излома лежал перевёрнутый рояль. Внутренности вывалились. Только одна клавиша уцелела. Повисла словно высунутый язык, и, покрывая шум и голоса, дразняще пела низким басовым гулом, в котором, казалось, ещё жила сила взрывной волны. И так стало жалко изуродованного инструмента, что закипели на глазах горькие слёзы…

У рояля села. Стала стучать по той клавише, где прятался бас. И представилось – снова слышит тот голос, видит тот день.
Пробегая по коридору, Лола уловила за дверью будто бы музыку. Никакой мелодии. Просто пробовали аккорды. Подошда к двери. Прислушалась. Открыв, сначала никого не увидела. Потом заметила: в углу над сверкающей крышкой рояля, почти на самом краю, алая бабочка перебирает крылышками. Переступая через сваленные инструменты, добралась до окна. За роялем на высоком стуле пристроилась бледная худенькая девочка. Большой красный бант оттенял её не по-испански светлые волосы. Когда она стучала по клавише, бант трепыхался. Лола рассмеялась:
- Марипоса. Всё равно что марипоса. (бабочка)
- Вовсе я не марипоса, - обиделась светловолосая, недовольно тряхнув бантом, - я Соледад.
Откинув голову Лола неудержимо смеялась. Потом смолкла. Посерьёзнела. Волосы у девочки светлые, глаза голубые. Совсем как у бедной Пепы, её любимой куклы, уьитой и утонувшей в тот ослепительно-солнечный день, который навсегда вырезала война острым ножом в ранимом детском сердце.
- Ты чего смеёшься? – донеслось до неё сквозь нахлынувшие воспоминания. Я больше не смеюсь. А было смешно потому, что твой бант приняла за бабочку.
- Ну и что?
- Ничего. Не обижайся. Я не со зла. Просто так. А ты играешь?
- Нет. Ещё не наученная.
- Тогда слазь. Я буду. А ты послушай, если хочешь. Я немножко училась. Хочешь «Марипосу»?
- Хочу.
Лола неумело набрала первые аккорды, и девочка без стеснения стала подпевать. Вскоре уже пели вдвоём: как и всё, что делается сообща, песня легко сближает.
У Соледад чистый, льющийся голосок. Лоле чуточку завидно.
- Да ты русеньор (соловей), а не марипоса.
И не понять, чего больше в её словах: зависти? Восхищения?
- Не марипоса и не русеньор, - снова надулась светловолосая. – Соледад я. А мама зовёт Солечу.
Так у Лолы появилась подружка, Соледад, девочка с ослепительно светлыми, такими редкими среди испанок волосами.

Mariposa, mariposa de lindos colores
Florecilla de alegre manana. (из испанской народной песни)

Яркокрылая, лёгкая бабочка,
Ты рассветный, весёлый цветок.

Перевод автора.