Глава I

Всматриваясь в детские глаза… я думал: хватит ли мне добра и теплоты, чтобы согреть их сердца?... Я буду воспитывать и личным примером. Дети должны читать в моих глазах и поступках добро, правду, красоту. За каждым моим словом должна стоять теплота, сердечность, душевность…

В. А. Сухомлинский («Сердце оотдаю детям»)

Из окна моего не увидеть
Ни испанской реки, ни родных тополиных дорог.

Рафаэль Альберти («Набережная часов» перевод автора)

В тихую, размеренную жизнь небольшого украинского гордка, где не задворках степенно по-хозяйски покачивают лопухами листьями кавуны, вкусно пахнет «соняшником» и укропом, вошло нечто новое и необычное. Началось с того, что над входом в одно из лучших общественных зданий повесили вывеску, на которой отливала золотая россыпь латинских и славянских букв: «Детский дом для испанских детей».
Местная ребятня часто наведывалась. Топтались у парадного. Всё читали-перечитывали. Ждали.
Задолго до приезда новых жильцов по линии Гороно сделали капитальный ремонт. Побелили, покрасили. В спальных, в комнате отдыха стены расписали сюжетами из русских сказок. В умывальниках поставили зеркала, массивные, как в театральных фойе. Обошлось в копеечку. Санаторий, да и только. Так оно и было – дети испанских республиканцев жили в Советском Союзе в детских домах санаторного типа.
Выражая поддержку борющемуся испанскому народу, Советское государство бережно относилось к маленьким человеческим судьбам, заброшенным ветром войны на другой край Европы.
Встречая испанских детей, простые советские люди, повинуясь велению сердца и душевному порыву, хотели прямо с вокзалов и пристаней увезти их с собой, принять в семьи, как самых близких и родных. Но такого разрешения нельзя было дать – у большинства детей имелись родители. Но даже у тех, кто лишился отцов и матерей, война не могла отнять того огромного, великого, святого, без чего даже взрослый сильный человек становится пустым и никчемным - потеряв всё, ты ещё не сирота, если у тебя есть Родина. – повтор.
Испанцы, они и должны были остаться испанцами. И никто не имел права и не собирался делать из них русских.


На родине испанские дети не представляли себе насколько они голодны. Это было затаённое, блокадное недоедание, когда с каждым днём организм принимает всё меньше и меньше пищи каждый, человек начинает приспосабливается к постоянному недоеданию, но это обман, к голоду привыкнцть нельзя.
Лолита всё время сравнивает – в Испании хлеб тоненькими лоитиками нарезают, а здесь что ломоть, то булка.
Первые месяцы ели помногу. Потом запривередничали. Долго не могли привыкнуть к русской кухне. Окружённые лаской, вниманием и заботой, стали считать себя на особом положении и, как всегда бывает с любимчиками, не стеснялись показать характер.
Многих блюд в рот не брали. Манной каши, борща, кислой капусты не терпели.
Лолита протестовала по-своему. Поставят перед ней тарелку борща или порцию холодца. А она тихонечко толк её от себя вытянутыми ладошками. Если рядом стоит воспитательница, начинается пантомима. Посмотрит строго на Лолу, а та ещё дальше отпихивает от себя ненавистное блюдо. Опять строгий взгляд – и снова упрямый толчок ладошками вперёд. Воспитательница сердится, ещё строже посматривает. А тарелка уже на противоположном конце узкого детского столика. Застывает на мгновение у самого края. И если слоседка напротив не перехватит, расплескав содержимое, летит на пол, разбивается на черепки. А Лола виновато клонится над столом, надувает губы и часто-часто моргает глазами: вот-вот расплачется – тарелки бить – нехорошо, да и стылно-то как.
Первый директор продержался недолго. Оказалось, и дети трудные и работать с ними нелегко. Ждали нового. Его обязанности исполняла завуч, высокая, костлявая женщина с жёстким, металлическим голосом, прямыми, коротко остриженными волосами, жестами и манерами напоминающая мужчину.
Лола превая познакомилась с новым директором.
В большом актовом зале – пусто. Все убежали играть во двор. И Кармен сдуло – как ветром. А Лола забилась в уголок и долго втихомолку плакала – так вдруг стало жалко саму себя.
Но минутка одиночества прошла. И захотелось туда, гдк шум и веселье. От сцены до противоположного конца зала – длинный, широченный проход. Как солдаты в строю, вровень с её головой выстроились сиденья. Вспомнила русскую песню, которую в этом зале только что учили на уроке пения. Многих слов не понимала, но манил боевой маршевый мотив.
Вообще у неё лёгкий дробный топоток, будто не идёт, а летит куда-то. Но сейчас, напевая песню, и не замечает, как переходит на марш, смешно делая большие, солдатские шаги – так требует ритм. Голос громче и громче. Пустота зала усиливает звук. И не заметила: прямо перед ней вырос человек. Застыл молча. Внимательно наблюдает.
Она всё ещё пела, шепелявя, путая звуки «с», «ч», и «м» - последний в испанском языке отсутствует – и переделывая слова, чтоб понятней и благозвучней.
Песня была весёлая, напористая – про тачанку.
Наконец, заметила его. Осеклась. Он показался ей непомерно высоким. Голова под потолком. Плечи широкие. А на губах, как лучик солнца, теплится светлая улыбка. «Капитан. Тот самый» Да, он чем-то был похож на того капитана, в каюте которого они ехали в Ленинград. Такой же огромный медведище. И в упор:
- Ты кто?
- Директор – ответил просто и подал руку. И был вынужден нагнуться. Пресел на корточки. И они сразу сравнялись ростом.
- Давай знакомиться. Меня звать Иван Петрович.
- Камарада Иван, - тут упростила она.
И осмелела. Теперь он не такой пугающе-высокий: одинаковый рост сближает.
- А ты один? – она сказала это по-испански, но он понял слово «sola» и догадался.
- Нет, у меня дочь. Поменьше тебя, и наглядно показал рукой, какая маленькая. Получилось меньше чем она.
- Фи, Soy grande (Я большая), - и гордо головой повела.
Он понял и это слово.
- Ну да, конечно, большая, - охотно согласился, и по-доброму залучились морщинки у глаз, таких внимательных, а в зрачках высветились весёлые огоньки.
- А где твоя дочь? Почему ты пришёл без неё?
Он скорей догадался, чем понял.
- Она приедет завтра.
Хотел сказать ещё что-то, но передумал, и огоньки почему-то померкли – глаза потемнели и от этого стали печальными.
Но она не заметила. Только спросила:
- А как её звать?
Эту фразу он уже заучил, штудируя русско-испанский разговорник по пути на новое место работы. Про себя отметил: она легко понимает по-русски, даже пытается говорить, но это получается плохо – слова каверкает. Если так же обстоит дело и с другими воспитанниками, уже полбеды. Языковой барьер не будет слишком серьёзной помехой в работе. А он этого опасался больше всего.
И спохватился – забыл ответить на её вопрос.
- Как звать? Галинка.
А меня Долорес. Нет просто Лола. Так меня все зовут.
И вспомнила:
- Ты сказал, что не один, что у тебя дочь. А где её мама?
- Мама? Больна, - и ещё больше стемнели глаза, и ни одной искорки. – В больнице.
- Ой! – испуганно вырвалось у неё. И крепко закусила кулачёк, будто от боли.
Её испуг был таким неподдельным, что он растерялся.
- Что с тобой?
И странно, но так показалось, будто это – его дочь, а не чужая испанская девочка. Чужая ли? Отныне все они – его дети, а он не просто директор (слово-то какое сухое, официальное), а человек, который не только умом, но всем сердцем, всей душой обязан понять, постичь внутренний настрой каждого из них, стать им другом, старшим товарищем, а если хватит сил, опыта и душевного горения, то и отцом в самом высоком смысле этого слова.
Он посмотрел в её огромные, по-взрослому внимательные очи. Она ответила таким же прямым взглядом. И только сейчас заметила, какие у него ласковые, ослепительно синие глаза, и в них искрятся добрые голубые огоньки.
И они улыбнулись друг другу.

Ершистых, горластых, их надо былоне только кормить, но и воспитывать. И взрослым, русским и испанцам, с первых же дней пришлось столкнуться с тысячью трудностей и вопросов, которые требовалось немедленно, безотлагательно разрешить. И всё надо было делать правильно, профессионально и без политических ошибок – дети-то были иностранцами.
И началась кропотливая работа, когда взрослый человек по крупинке вкладывает в детскую душу неприметные зёрна, из которых могут взойти и нежный цветок, и кряжистый дуб, и пшеничный колос, а то и сорняк, если не доглядеть.
Когда Иван Петрович вошёл в столовую, Эрнесто и Педро выясняли «политическое» отношение к макаронам и сосискам. По всему выходило, что блюдо – вражеское: макароны – итальянские, сосиски – немецкие, а те и другие – фашисты.
Педро приказал:
- Есть не будем!
Эрнесто привёл приказ в исполнение: схватил сосиску и кинул в Мануэля. А мальчик по имени Хулио, не будь дураком, свою сосиску в рот сунул. А макароны соседу на голову вывалил: белые скользкие змейки потекли на лицо и зашиворот. Сосед вскочил, заорал благим матом: - «;To-o-o-onto!» (Дурак!)
Завязалась короткая, энергичная перебранка, грозившая перейти в стычку. Все загалдели. Только Хуанито, самый тихий и незаметный из ребят, ест себе молчком в своё удовольствие: сосиски сочные и подливка золотая, вкуснейшая – как тут не есть?
Девочки ребят не поддержали. Одна Кармен по-заячьи барабанит ложкой по столу – есть не хочет.
Подлетели дежурные – из старшей группы и давай наводить порядок. И вдруг кто-то крикнул по-испански предупреждающе:
- Директор!
Сразу разбежались по местам, как ни в чём ни бывало. Будто и не они это всё набезобразничали.
Иван Петрович заставил виновников навести порядок под присмотром дежурных по столовой и выдать им снова те же блюда – других нет. Если не хотят, могут не есть.
Потом, вспоминая то, что произошло, он ругал себя: не сказал чего-то очень важного, значительного. Это надо было сделать обязательно. И ведь вертелись хорошие доводы. Разве не мог он объяснить, что дело вовсе не в происхождении блюда. И разве сам Хосе Диас на работал простым пекарем и не делал таких же макарон в родной Севилье?
Но он не мог бы всего этого сказать, даже если б мысли эти пришли вовремя – ни одного слова не мог произнести по-испански. Не бежать же за переводчицей, единственной на весь детдом.
Позже вызвал виновников и через переводчицу растолковал, что к чему, но это было сделано с опозданием, не на месте происшествия, а за директорской дверью, поэтому и эффект от такой беседы был ограниченным. А специально проводить собрание из-за этого небольшого проступка не имело смысла.
Итак, языковой бартер существует, и его надо преодолеть как можно скорей, чтобы процесс воспитания и общения протекал без дополнительных лингвистических трудностей.
Проявилось в этом ещё одна совершенно онеожиданная деталь. Некоторые особо недесциплинированные ребята злоупотребляли тем, что русские воспитатели не знают испанского языка. В случае обды мальчики могли некрасивым словом обозвать взрослого. И это сходило с рук, если рядом не оказывалось испанского педагога. Да и между собой не стеснялись в выражениях.
Однажды в детдом приехал посол Испанской Республики. Остался доволен: дети живут чудесно, имеют всё, что надо, их не русифицируют. Посетил Занятия. Великолепно – всё на испанском языке. В беседе с русскими воспитателями поинтересовался, в какой степени они овладели языком своих учащихся. Пытались уклониться от ответа, но он настаивал. Ведь какие-то слова дети употребляют чаще всего, их можно запомнить в первую очередь и без особого труда.
Русские стали понимать:
- Мэ каго эн…, - сказал один.
Посол в ужасе зажал уши.
- Ихо де…, - добавил другой.
- …, - вставил ещё кто-то.
И ещё:
- …!
И ещё:
- …!
Сказалось: тот чистейший кастильский, который он слышал в устах детей, посещая занятия, был только одной стороной медали. А на переменах и сне школы они пользовались разговорной речью, которая изобиловала довольно «солёными» словечками и выражениями. И неудивительно, что русские воспитатели и педагоги усвоили эту лексику в первую очередь. Тут языковый бумеранг ударил другим – самым опасным концом: можно на одном и том же языке говорить по-разному.
- Боже, я и не думал, что такой засорённый вокабуляр привезли с собой дети из Испании, - констатировал посол.
Итак, возникла проблема – как отучить воспитанников от дурных слов, которые они слышали на улице и, возможно, в семье: большинство происходило из бедных слоёв, для которых жизнь поворачивалась своей самой грязной, неприкрашенной стороной. Надо было немедленно, не откладывая на будущее, датьим понять, что русские понимают испанский язык. Это, по крайней мере, заставит их попридержать язык и быть разборчивей в выражениях.
Но как это сделать? Самые явные ругательства воспитатели уже знали, но, кроме них, была целая гамма синонимов разнообразной эмоциональной окраски, пышный букет крепких выражений и словосочетаний, которые ещё оставались на вооружении самых неподдающихся ребят.
И Иван Петрович решился на отчаянный шаг, не предусмотренный канонами педагогики. Вызвал к себе Аурелио, который уже в испании был комсомольцем, и дал ему задание – составить полный список испанских ругательств со всеми вариациями и оттенками. Странное комсомольское поручение. Не ожидал Аурелио такого. Но список составил составил добросовестно. Его раздали русским воспитателям и учителям, чтоб выучили наизусть. И результаты сказались незамедлительно: дети почувствовали, что русские отлично разбирабтся в испанской лексике. И перестали бросаться словечками. Во всяком случае, не делали это открыто, в присутствии взрослых. Иван Петрович был доволен: первая победа, ещё такя крохотная, но ощутимая, а самое главное, не случайная, а продуманная и достигнутая сообща. Вскоре прибыли учебники испанского языка, и все русские пеагоги и воспитатели принялись за учёбу.
Иван Петрович и педагоги ломали голову над над вопросами воспитания, а дети, верные самим себе, жили своей непринуждённой, полной жизнью.
У многих девочек завелись подружки по ту сторону детдомовской ограды. Во время встреч в ДПШ и ТЮЗе всё было торжественно, празднично, и Лола терялась. А тут, у ограды, иначе – легко и непроизвольно. Русские облепили её, как муравьисахарный пирог. Старинный резной парапет оживл, копошился, гудел по-пчелиному. С одной его стороны русские, с другой испанские дети. Стихийные знакомства. Взрослые только могут подивиться, с какой завидной лёгкостью знакомятся дети, когда предоставлены сами себе.
Таких русских подружек называли «пионерками», хотя некоторые из них не носили галстуков и даже были дошкольного возраста.
И у Лолы появилась «пионерка». Живая, шустрая. Сразу ей понравилась.
- Лола, твоя «пионерка» пришла. Стоит у ограды. Дожидается! – кричит Кармен.
Лола не верит: Кармен и соврать может. Запросто. И глазом не моргнёт. Она такая.
- Обманываешь.
- Охота была.
- А вот и обманываешь.
- Честное слово.
А чёрные выразительные глаза смеются. Ох, уж эта Кармен.
Действительно, её «пионерка» тут как тут. Дежурит. Втиснула широкое добродушное лицо между железными прутьями. Улыбается.
- А я тебе что-то принесла.
И это «что-то» прячет за спиной.
- Мне?
- Угу.
- Что?
- Вот.
И выдёргивает из-за спины старенького плюшевого мишку.
Каждый из них говорил на своём языке, но они понимали друг друга. Так всегда у детей, и этому можно позавидовать. Соберите ребят разных национальностей в одном месте и оставте на время – не пройдёт и нескольких минут, как они найдут общий язык. Может это оттого, что у ребёнка игровое восприятие жизни, а игры понятны всем? А скорей всего, потому что детский мир прямолинеен и не затуманен ложью.
- Бери, - напоминает «пионерка».
- Мне нельзя.
- Почему?
- Нам не разрешают. И в детдоме у нас всего хватает. И игрушек тоже,
«Пионерка» обижается, да и Лоле хочется иметь свою игрушку, а не общую – для всех.
Мишка не пролазит. Его проталкивают две пары упрямых рук. Всё равно не идёт: он огромный – голова в два раза больше туловища.
- Ой, не надо! – вскрикивает Лола. – Ему ж больно. Боком поверни его.
Наконец, мишка, сильно примятый, но не повреждённый, в руках у Лолы.
Медвежата такого типа неизьяснимо долговечны. И переживают любых кукол. Иногда сохраняются от младенчества до самой старости своих хозяев. Ломаются другие игрушки, а они всё живут. Только иногда теряют один, а то и все два своих стеклянных глаза: слепнут.
Лола внимательно разглядывает мишку. А девочка беспокоится – вдруг игрушка не понравится: ведь не новая же. И тут её что-то срывает с места. Она таинственным шёпотом говорит Лоле:
- Подожди. Никуда не уходи. Я сейчас.
И со всех ног убегает. А через несколько минут она возвращается с такой великолепной куклой – белокурой, чистенькой, в новеньком голубом платьице, - что Лола не мгновенье замирает.
- Это моя любимая. Правда красивая?
Сначала Лола думает, что девочка принесла куклу, чтобы похвалиться, но когда та начинает её решительно проталкивать между прутьев ограды, Лола недоумевает:
- Зачем?
- Это тоже тебе.
- Я не возьму, - протестует она.
- Почему?
- Мамина тебя заругает.
- Нет, не заругает. Она разрешила, когда я сказала, что хочу подарить её испанской девочке.
И Лола бережно принимает в свои руки бесценный дар – русскую куклу, так похожую на её утонувшую Пепу.
- А как ты её назвала?
- Она ещё совсем новая, и у неё нет имени.
- Тогда можно, я назову её Пепой?
- Она – твоя. Называй, как хочешь.
- Gracias Muchas gracias, (Спасибо. Большое спасибо) - не забывает поблагодарить свою «пионерку».
А старенький плюшевый мишка, приткнувшись к забору, с грустью и завистью смотрит своими стеклянными глазами на эту сцену. Одной рукой крепко прижимая куклу куклу к груди, а другой взяв мишку за лапу, Лола неторопливо, будто боясь что-то повредить, отходит от забора.
- Ты – совсем взрослый, - говорит она мишке, и можешь ходить сам. А я тебя буду держать за лапу.
Подружилась Лола с Галинкой, директорской дочкой. Та ей подарила интересную книжку с красивыми картинками. Взглянула Лола на обложку и, будто крыльями, всплеснула руками, захлопала радостно.
- «Каперусита роха!»
- «Красная шапочка», - поправила Галинка.
- Ну да, «Красная шапочка», - согласилась Лола.
Она и не знала, что у русских тоже есть своя «Каперусита роха». Да и Галинка изумлена: не думала, что «Красная шапочка» - испанская сказка.
Вдруг Галинка таращит глаза на Лолину голову.
Лола инстинктивно хватается руками за шапочку. А Галинка удивлённо бросает:
- Красная шапочка.
- Где! Кто?
- Да, ты, ты – Красная шапочка.
И действительно, на Лоле красная шапочка, испанская с кисточкой.
Она вздрагивает от этого сравнения,

И наплывает сказка
Ещё не зашедшего детства…

Девочка в красной шапочке,
Пустившаяся в путешествие,
По длинным дорогам жизни,
Должна ты снова увидеть
Свою прекрасную бабушку,
Ту, что живёт в Валенсии.
И пусть тебя ждут невзгоды,
Эти серые волки,
Не только одни ведь радости
Рассыпаны на пути.
Но к милой, всеми забытой.
Доброй, старенькой бабушке
Должна ты ещё раз придти!