Глава VI

Закопать земли не хватило:
Он протягивал из могилы
Незарытую руку одну,

Матеу («Песня о Москве)

… третьи сутки шёл на юго-восток, обходя людные места. Любой неосторожный шаг мог его выдать – тогда схватят по первому подозрению, и пулю в затылок.
После того, как 22 июня баскские войска отшли к западу от Бильбао, сдав город мятежникам. Он с небольшим отрядом попал в окружение. Это случилось у доменных печей в Баракальдо. Они крепко засели между горами Сан-Хулиан де Мускео и Эреса. Дрались крепко до последнего патрона. Птом с примкнутыми штыками бросились в рукопашную. Как русские коммунисты в гражданскую войну – видел это в кино и почувствовал, какая сила была у русских, раздетых и разутых, без винтовок и патронов, с одними штыками шедших на врагов революции. Штыковой атаки испанцы никогда прежде не знали. Оторваться от земли и рвануться в полный рост навстречу смерти – нелегко. Но они встали и пошли… .
Решил пробиваться в Каталонию, откуда Республика развёртывала наступление, чтобы оттянуть фалангистов от Астурии, где шла битва за промышленный Север.
На исходе следующего дня был вынужден повернуть на Север: путь через католическую Наварру, с самого начала поддержавшую генерала Мола, первого «хефе» мятежников, оказался слишком опасен – в одной деревушке его чуть было не схватили.
Недалеко от Мирандо-де-Эбро его остановил фалангистский офицер, потребовал документы.
Опустив руку в карман, он нащупал рукоять револьвера. Терять нечего. Выхватил. Ударил по голове. В нагрудном кармане фалангиста нашёл увольнительное. Внешне они не очень-то похожи. Но иногла не удачно снятое фото затушёвывает мелкие детали, сохраняя то, что характерно для определённого типа лиц: усы, разрез глаз, рисунок подбородка, вылеп лба. Решил – сойдёт. Тут же переоделся в офицерскую форму. Труп спихнул в пропасть.
Несколько секунд спустя, откуда-то снизу, будто из подземелья, прорезался крик, от которого похолодело в затылке. Падая офицер пришёл в себя. Выходит, он его только оглушил и сбросил в ущелье жывым. Если б сначала убил. Но спихнуть живого… . И стало жутко.
Заглушая это непривычное чувство и холодящий душу крик, прорвались тяжёлые, свинцовые мысли. Они расстреляли его жену и четверых детей: Рамона, Дионисио, Кармелу и самого маленького, восьмилетнего Хосе. Что ж его так обеспокоила смерть этого мерзавца? Разве есть весы, на которых можно уровнять жизнь со смертью? Разве можно говорить о справедливости, когда приходит месть, чувство, не знающее разумного предела?
После известия о смерти самых близких, сердце его сжалось в комок, окаменело, не в силах больше разжаться.
Поменяв направление, он воспользовался железной дорогой, чтобы добраться до Бильбао, откуда совсем недавно бежал.
В Виториа поезд стоял больше обычного – проверяли документы.
Очередь дошла до него. Весь подтянулся, ожидая, вдруг схватят. Но патруль молча вернул бумагу, отдал честь, перешёл в другое купе. А он тяжело опустился на сидение, в изнеможении закрыв глаза. Пронесло.
А открыл их снова и увидел – в купе новый пассажир. Когда ж он сел? Похоже вслед за патрулём. Вытащив из кармана купленную на платформе газету, сделал вид, что погружён в чтение. Выглянув из-за страницы, увидел – незнакомец читает также «внимательно», как и он. И в какое-то мгновение случилось так, что они одновременно взглянули друг на друга, скрестив острые, настороженные взгляды. И он почувствовал – по спине скользнула зябкая струйка холода. Где-то в затылке, будто там открылась рана, застучали колючие молточки. Или это на стыках рельс погромыхивал поезд? "«стряхнись, возьми себя в руки!» - внутри себя услышал он голос комиссара Эстебана.
Резко откинул в сторону газету. Лёг на полку. Стал считать до ста. Нот в счёт вторгались мысли. Пустые. Несвязные. Нелепые. Усилием воли гнал их, пока не наступил момент, когда, обессилив в этой схватке нервов, стал проваливаться в тихое небытие, убаюкиваемый покачиванием поезда:
- Ус-ни, Ус-ни, Ус-ни.
Разбулил голос проводника:
- Сеньоры, сеньоры, подъезжаем к Бильбао.
Первой хлестнула мысль о незнакомце: в купе его не оказалось. Выглянул в коридор. Тоже нет.
За окном разлилась густая чернильная темень. Он знал, что поезд опаздывает из-за частых остановок в пути – военное время.Который же теперь час? Потянулся к внутреннему карману – и понял, кто был этот непонятный пассажир: часов и след пропал. «Глупец, как не догадался. Это ж не сыщик, а простой карманник»
Смутное время. Страна басков пала, солдаты правительственных войск и сторонники Республики подвергаются гонениям, а на свет Божий вместе с «фалангой» выползли подонки общества: уголовники и воры, которым удалось бежать из тюрем вместе с выпущенными на волю мятежниками.
В городе царил террор. Было учреждено более сорока трибуналов, которые в спешном порядке расправлялись с «красными». Тюрем не хватало, и арестовнных держали на аренах, предназначенных для корриды.В предместье Сестао у него на глазах, прямо в сквере, истеричный офицер расстрелял рабочего только за то, что он был в моно (комбинезон, рабочая одежда).
Он еле удержался, чтобы не схватить офицера за горло. Задушить, а потом будь, что будет. И подумал – правильно сделал, что столкнул того мерзавца в пропасть.
По улицам уверенно прогуливались итальянцы. Во время боёв за Бильбао горд был окружён двадцатитысячной итальянской армией. Выходило, что лишь каждый третий солдат мятежников на Северном фронте был испанцем. (Согласно заявлению Альвареса Дель Байо, испанского представителя в Лиге Наций, в Испании в то время насчитывалось 70000 итальянских войск.) Остальные чужеземцы. Настоящая интервенция. И если ещё прибавить немецкую технику. И не какую-нибудь, а самую последнюю, и обслуживающих её военных специалистов, получается, что в эти дни крохотная, лишённая помощи извне Страна басков противостояла силе двух фашистских государств, не считая войск генерала Мола.

Он пробился в Астурию И снова воевали. На этот раз с астурийскими горняками, твёрдым рабочим людом.
В глубине души всё же надеялся, что кто-нибудь из семьи остался жив. Может, пощадили детей? Могло же случиться, что когда за ними пришли, кого-то не оказалось дома? А может, известье о расстреле – ошибка, недоразумение?
Мскал детей повсюду – в приютах, где война собирала бездомных, на улицах, на пристанях, откуда вывозили в другие страны беженцев. Спрашивал знакомых и незнакомых, всех, кого мог.
Ранним сентябрьским утром, когда Астурия переживала тяжелейшие дни, узнал: из Франции должен придти пароход, который, очевидно, захватит с собой беженцев. И действительно, «Деригерма», небольшой пароход, водоизмещением 1500 тонн с погашенными огнями, чудом пробился через морской кордон, установленный мятежниками.
Дети астурийских горняков ожидали эвакуации в Хихоне. Последние три месяца не хватало хлеба и других продуктов. И те, кто жил в окрестных посёлках, расположенных в горах, разбрелись по домам. И вдруг просочилась весть – прибывает пароход, который эвакуирует их в СССР. А он всё не приходил. Ждали целых семнадцать дней. И всё этовремя город бомбила авиация. А вход в порт стерегли миноносцы мятежников. И всё же «Деригерма» проскочила. Но тут оказалось, что это не тот параход, что он должен взять беженцев из Сантандера, Ларедо, Льянес и Бильбао, которые давно ждали своей очереди. Трудно было сказать, когда придёт другой параход, и придёт ли вообще. И решили эвакуировать детей с педагогами и воспитателями. В первую очередь – детей.
«Деригерма» весь день вынужденно простояла в порту – город снова бомбили. Несколько бомб ссыпалось на рядом стоящий испанский транспорт. Он затонул. Из воды остались торчать мачты, как предостережение о том, что и с их пароходом может случиться такое, если не здесь, то в открытом море.
К вечеру, когда стихли бои, он вырвался в город. На израненные руины траурным покрывалом легла ночь. Плотная, непроглядная.
На «Деригерме» шла посадка. Он ходил от группы к группе, поднимал детские лица. Вглядывался, надечсь. Детвора стояла, крепко держась за руки, братья и сёстры, осколки разбитых семкй. Он подумал: если сейчас упадёт бомба, они всё равно не разбегуться, не бросят друг друга, окаменевшие, исстрадавшиеся дети Астурии.
Наконец протиснулся к однорукому – воспитателю. Вокруг жались малыши и когда кто-нибудь начинал плакать, он опускал ему на плечо единственную руку. Вторую, видно, потерял в бою – он всё ещё носил военную форму. И силы в этой руке было больше, чем в двух. Дети замолкали.
- Вы из Астурии. Астурийцы не плачут.
Четверо: Рамон, Дионисио, Кармела и самый маленький, Хосе? А фамилия? Кастаньеда? Нет, не слышал. Не значатся ни в одном списке. А вы уверены? Может есть какой-нибудь дополнительный? Нет, других списков не существует. А без разрешения никого не возьмут. Все списки согласованы заранее. Посадка идёт организованно. Да, есть из Бильбао, Сантандера и других городов. Не помог и однорукий. А искать самому? В итакой кромешной тьме носом столкнёшься – не заметишь. Да и детей много. Сказали, около 1100 человек.
А провожающих почти нет. И не только потому что среди детей немало сирот, но и потому что одни потеряли связь с родителями, у других отцы на фронте, а матери роют траншеи или помогают солдатам на передовой.
А в порту, всё ещё не теряя надежды, толпятся беженцы, осаждают готовый к отплытию пароход. Их поток вот-вот хлынети затопит палубы – людей гонит отчаяние и страх.
Снова вспомнилось о том враге, которого живьём спихнул в пропасть. Его крик долго сверлил мозг, преследовал по ночам. Тепрь воспоминание поблекло, остались лишь ненависть и гнев. Ради этих измученных, обессиленных. Ни в чём не повинных детей, надо вырвать победу, отлив в ненависть к врагу все свои чувства и помыслы. Надо уничтожать их без пощады, до последнего патрона. А потом голыми руками. Смерть за смерть.
«Деригерму» подхватила тяжёлая бискайская волна. В темноте рядом с её бегущем остром гребнем, как напоминание о том, что уже было, или предостережение о том, что ещё может случиться, торчали чёрные кресты – верхушки мачт затонувшего днём корабля…
Это была вторая после баскской, крупная партия испанских детей, эвакуируемый в Советский союз.
В ноябре 1937 года пала Астурия, последний островок республиканской территории на Севере Испании…
Он сногва ушёл из окружения. До самой весны скитался по тылам, пробираясь к своим. Ещё держалась Каталония, Валенсия, Мурсия. Крепко стоял Мадрид. Ещё можно и нужно было драться. А здесь смысл его жизни заключался в борьбе и мести. Смерти не страшился. Искал её сознательно. А она отступила, словно боясь его отчаянного желания умереть. Но нельзя бесконечно испытывать судьбу – она этого не прощает.
В лесу, возле монастыря Святой Хосефины, каких великое множество в каталичесской Испании, он скрывался много дней. Там его и поймали вооружённые монахи и выдали жандармам.
До войны он носил чёрные одежды, анархистский наряд. Оставался анархистом и в республиканской арми. Но после падения Страны басков убедился, что ни анархисты, ни баски-националисты не сделали всего, чтоб противостоять врагу до конца: отряды на Севере организовывались по партийному принципу, здесь не было коммунистического пятого полка, как в Мадриде, бойцы которого рассасывались, расходидись в другие отряды, сплачивая, цементируя.
Уже в Бильбао стал колебаться, а, попав в Астурию и вовсе вместе со спокойными, неторопливыми горняками-коммунистами, которые видели перед собой ясную цель, понял: правда на их стороне. И вступил в Коммунистическую партию Испании.
Сидя в сыром каземате, многое передумаешь. Было ясно одно – жизнь прожил не зря. Нестрашно и умереть. Вот только жена и дети. Он не верил в их смерть, и ещё разок хотел увидеть их перед кончиной. И однажды ночью он увидел их растрелянными. Проснулся в холодном поту. А когда снова забылся коротким сном, они, расстрелянные, пришли к нему как живые. После этого он не мог уже уснуть. И успокоился лишь, когда пришла внезапная мысль: есть ещё возможность – на допросе собственными руками задушить того, кто будет его допрашивать. Он выбросит его в окно, как того в ущелье. А если свжут руки, он перегрызёт горло этому гаду.
Допрос вёл упитанный, с чистой лысиной человек со знаками отличия майора, но в чине подполковника, о чём говорили нашивки на мундире – мера поощрения фалангистской армии: особо выслужившиеся офицеры носили нашивки, указывающие на следующий чин.
Всем видом он напоминал одного из монахов, выследивших его в  лесу, а низкие сводчатые коридоры, массивные железные двери с большими петлями-застёжками и толстые стены прокуратуры смахивали на монастырские.
Следователь вытащил из ящика письменного стола старый номер газеты, успевший пожелтеть от времени.
- Читайте синьор Кастаньеда. Это обвинение в том, что вы воевали против генерала Мола, истинного испанского патриота, защитника интересов интересов нации от посягательств Москвы и международного коммунизма.
Сухой, канцелярский голос поскрипывал, как заржавевшее перо. Взяв газету, вдруг почувствовал – потерял точку опоры. Мысли, словно упавшая на пол капля ртути, неуловимо разбежались в разные стороны. Попытался собрать, но они дробились и дробились, и из этого ничего не получалось. Тогда схватился за газету, как утопающий за соломинку. И принялся читать первое, что попалось на глаза. Это оказалась телеграмма ВКПб, направленная 16 октября 1936 года в Мадрид. Газета печатала её полный текст. Машинально стал читать. Строчка за строчкой, шаг за шагом возвращалось прежнее спокойствие и уверенность: слова вселяли силу и твёрдость:
«Мадрид. Центральному Комитету Коммунистической Партии Испании. Тов. Хосе Диасу.
Трудящиеся Советского союза выполняют свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчёт, что освобождение Испании от гнёта фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев…»
 И почувствовал: руки перестали дрожать. Теперь знал, что сказать этому майору-подполковнику, монаху в военной форме.
- О, Вы не то читаете, - нарочито вежливо предупредил лысый, подчищая пилочкой халёные ногти.
- А что, собственно, я должен читать?
- Это не третьей странице. Вот, - и отчеркнул нужную статью-осторожно, самым кончиком ногтя, чтоб не сломать.
И словно печатью, резко однообразно пристукнул:
- Это – смертный приговор.
Служащий тайной канцелярии, чиновничья мразь, он знал своё дело. Кастаньеда пробежал глазами заголовок. И всё прояснилось. Что же, если надо, он умрёт, как коммунист.
- Нашли нужную статью? Военный человек, а не внимательны. А может, просто разволновались? – не без ехидства поддел лысый и мелко, колюче рассмеялся.
Но он не слышал ни слов, не колючего смешка офицера. Он с радостью читал статью об испанском интеллигенте, который в первые дни после мятежа Франко добровольно вступил в ряды республиканской армии. Вспомнил, с какой гордостю перечитывал её, купив у разносчика газет сразу несколько экземпляров. Статья была о капитане запаса, адвокате, сеньоре Рамоне Кастаньеда, то есть о нём. Там он писал, что его место, как и всякого человека его круга, в рядах республиканской армии. Ни от одного слова, сказанного в ней он не отрёкся. Правильная статья.
- Думаю, вины отрицать не станете? Состав преступления против существующего порядка налицо, - проскрипел чиновник.
- Перед истинным, народным судом я не виновен. А ваш суд – это расправа, - и, почти не волнуясь, с поразившим его самого спокойствием взглянул на лысого и почему-то встал.
Хлестнувшая на секунду злая, анархистская мысль убить этого гада или устроить шум пропала сама собой. Вспомнились слова комиссара Эстебана: «Красиво умереть испанцы любят. Это у нас в крови. А мы, коммунисты, принимаем смерть спокойно, с достоинством».
Следователь с видимым удовольствием, не спеша спрятал пилочку в кожаный футляр. Будто чистка ногтей была для него более важным делом, чем вынесение смертного приговора. Нажал вделанную в стол чёрную кнопочку. Снова щёлкая словами, сухо сказал:
- Больше вы уже не будете адвокатом. Никогда. Настал наш черёд отправлять на тот свет.
Издёвка в канцеларском голосе прозвучала холодно и трескуче.
Ранним утром у забрызганной кровью стены монастыря Святой Хосефины, вместе с другими товарищами по борьбе, горняками, металлистами, крестьянами и такими же честыми интеллигентами, как он сам, спокойно стал камарада Кастаньеда под пули мятежников.
Из-за тучи хлынуло солнце. Природа зачинала новый день, и мучительно не хотелось умирать. Хотелось жить, чтоб бороться. А обидней всего было уходить из жизни, зная, что сыновья не смогут продолжить начатого тобой дела.
Стоя в одном ряду с другими товарищами: коммунистами и анархистами, социалистами и басками-националистами, камарада Кастаньеда представил, что все они, люди разных партийных убеждений, после смерти будут лежать, как братья, в одной, общей могиле. Лучше, если б они были также едины не в смерти, а в жизни. Тогда бы их никто не победил. Наверно, все подумали также, потому что когда солдаты вскинули карабины, осуждённые запели «Интернационал».
Часто смысл простых, но верных истин приходит поздно, когда уже ничего нельзя изменить.
Выстрелов не было слышно – зычные колокола звали к заутрене, а двухметровые монастырские стены не пропускали мирских звуков.
Падая, он увидел косые кресты монастырской церкви. Как напоминание о чём-то, что уже было и больше никогда не будет. На что ж это похоже? Ах, да – на мачты того парахода, что торчали из воды – затопленного фашистской бомбой – да, конечно, - вспомнил – кромешная бискайская ночь – однорукий – дети с крепко сцепленными руками – как перед растрелом – нет, нет, дети должны жить – должны…
\Раненый он снова встал, опираясь на шероховатую стенку монастыря, одного из тех, что крепко вросли католическую землю Испании.
Человек не знает, что его ждёт после смерти. Но он знал. Их чуть-чуть забросают сухой, каменистой землёй, с трудом поддающейся лопате. Её не хватит. И потом его или ктого-то из товарищей раскопают ночью бродячие собаки. Так не раз находили трупы растрелянных без суда на территории националистов.
Так и умер камарада Кастаньеда, не узнав, что один из его сыновей, восьмилетний Хосе, жив и эвакуирован в Советский союз.

За высокой плотной стенкой
Монастырского подворья
Разжиревшие монахи
Службу правили по чину,
Вознося моленья к Богу
И елейно, и смиренно
Снова заповедь святую
Повторяя: «Не убий»!