Глава IX

Дивлюсь я на нэбо, тай думку гадаю:
Чому я не сокiл? Чому не лiтаю?

Возник в детдоме и живой уголок. Его созданию предшествовало внезапно возникнувшее увлечение голубями.
На высокой готической башне, сохранившейся от костёла, поселились голуби, и не какие-нибудь сизари, а благородные турманы.
Эрнесто засматривался на то, как они по очереди выпархивают из гнезда. Птенцов высиживают, корм носят. Кто-кто, а уж он знал толк в голубином деле. У него их столько было в Испании! Ну, не совсем у него, а у старшего брата, котрый сначала ни в какую не допускал Эрнесто к птицам. Зато, когда началась война, и Доминго записался в Ордин публико (Общественная организация по поддержанию и охране порядка), а потом попал и на фронт, право наследования перешло к Эрнесто. Почувствовав себя хозяином, девятилетний мальчуган отдался голубиной страсти всей своей неуёмной душой. Глядя на то, как птицы легко берут отвесную высоту, не раз мечтал и он подняться в небо.
Сколько доставалось ему от толстого падре, когда приходилось сгонять голубей, севших на шпиль кафедрального собора.
Однажды выпустил их. А тут – ууууууууу – тревога. В синеве, где-то над нежнокрылой стайкой, просвистела хищная неумолимая птица. В бомбоубежище не спрятался – не бросил своих питомцев в тревожную минуту. Вскарабкался на крышу. Бегал, свистел, руками размахивал, пока вся стайка не спустилась благополучно на голубятню.
А перед эвакуацией открыл клетку – летите, крылатые на свободу, чтоб врагам не достаться.
Не для пустых фантазий создана деятельная голова Эрнесто: когда увидел над башней голубей, залюбовался и, хоть и запрещали, не выдержал – залез на крышу пристройки, потом по ржавой винтовой лестнице, чердачную чернь.
Яиц руками не тронул, гнёзд не порушил. Пусть выводятся. Наконец расплескали тонкими крыльями густую весеннюю синеву два голубёнка, те, что вывелись.
Хозяйство росло. Да и голубятников прибавилось. Вскоре и завуч прознала про голубиное увлечение и решила пресечь. Но всё мешкала - то ли за другими делами руки не доходили, то ли не знала, как взяться за голубей. Ведь первый блин вышел комом, а что, как и второй окажется недопечённым?
А увлечение нарастало. Эрнесто и компания расширили сферу действий – перебрались к соседям. И уже не один раз выскакивали хозяйки, размахивая руками и крича:
- Чертяки! Байстрюки скаженны. Хай вам… И на горыще гуркотят, и…
А «байстрюки» сигали с крыши на крышу как ни в чём не бывало и горланили «Ой, ты, Галю, Галю молодая».
И вызвала «голубятников» и дала понять, что сама выпустит голубей, если жалобы не прекратятся. Обещали с хозяйками в конфликты не вступать. Эрнесто высек:
- Баста!
И, действительно, по крышам больше не бегали, но от этого увлечение не погасло. В весеннем, майском небе прибавилось ещё четыре пары крыльев – подарок русских ребят.
Голубиный вопрос уже был предметом обсуждения педагогов. И мнения разделились. Завуч требовала крутых мер и согласия на них Ивана Петровича. А Антон Сергеевич считал, что надо сделать так, чтоб страсти улеглись, приутихли. А потом птиц можно передать, ну, хотя бы кружку юнатов или организовать живой уголок. А на лето захватить почтарей на берег моря, где собирались отдыхать, и устроить голубиную почту – пускать их в детдом и обратно. А то можно использовать в военных играх. Решили атмосферу не накалять, а ребятам из кружка «Умелые руки» поручить сделать свою голубятню. Это и «голубятников» не обидит и позволит направить их увлечение в нормальное русло.
И вдруг голубиная страсть обернулась 60 летним дедом – «глухарём», детдомовским сторожем. Прозвали его так вовсе не из-за пристрастия к пернатым. В старые времена работал он клепальщиком на заводе: сидит в котле, как глухарь в гнезде, и клюёт-клепает. Так и оглох от визгливого металлического звона. А уйдя на пенсию, частенько хаживал старикан в лес птиц «капканить». Самым странным в этом увлечении было то, что он не мог слышать, как поют его пернатые пленники. Птиц не продавал – они жили вместе с ним в одной комнате. И не понять, о чём он думал, стоя у клетки поющего дрозда или иволги. Может, простолюбовался птахами, а может, п р е д с т а в л я л себе, как поют птицы, ведь когда-то старик слышал, и звук всё еще жил в омертвевших ушах.
- Слышь-ка, директор, у пацанов мои голуби. Пусть вернут! – потребовал громким, как у всех глухих, голосом.
Иван Петрович вызвал ребят, обьяснил, зачем приходил старик:
- Жаловался на вас дед Сергей. Забрали его голубей. И не стыдно? Нельзя обижать глухого безпомощного старика. А вы знаете, что он птичье пение только по памяти слышит, по воспоминаниям? Голубей верните старику немедленно.
Эрнесто, скрепя сердце, пробурчал под нос:
- Его голуби – пусть и берёт. Мы не причём, сами прилетели.
Начавшие было сгущаться тучки рассеялись. В майской синеве радостно трепетали белыми платочками голуби.
Но тут с ясного неба просыпался гром. На имя директора пришла жалоба. И какая зловещая – воспитанники воруют голубей. А в конце маленькими, въедливыми буквочками приписка, будто и не важная, а колючая: если птиц не вернут, на него и воспитанников найдётся управа. По наивно-грозному языку и неосторожной подписи «Иван» было видно – жаловался соседский парень-переросток.
Голубятники нехотя объяснили из-за чего сыр-бор загорелся. Сосед переманил к себе двух детдомовских голубей. На требование вернуть ответил:
- Закона не знаете. Не уберегли, ко мне перелетел – мой голубь. Зарубите на носу.
Детдомовские возмутились. А «зарубите на носу» истолковали, как предупреждение о том, что всем пойманным голубям непременно будет рубить носы, то есть клювы. И всеми правдами и неправдами в отместку перехватили несколько голубей соседа. Настала его очередь негодовать и хорохориться. Но ему издевательски-вежливо напомнили о пресловутом голубином законе. Он ушёл, не солоно хлебавши, пригрозив, что так им это не пройдёт.
На требование директора вернуть голубей хозяину Эрнесто снова хлестнул своим любимым «баста»! Но на этот раз слово означало неповиновение. И загалдели вразнобой:
- А что? Он голубями торгует. И ещё грозился, что носы им будет рубить, не отдадим. И всё. Хитрый он. Обманщик. Не отдадим и баста.
После этого Иван Петрович согласился на крайние меры, поручив завучу довести дело до конца.
И опять ударил гром, теперб уже с грозового неба. Во время обеда Эрнесто обнаружил, что ему попалось в супе крылышко от голубя. Вдоль стола поплх шёпоток. Голубятники встревоженно вскочили. Отказались есть. А другие ребята и внимания не обратили: уплетают себе за обе щёки – вкусно ведь. Они-то не держали в руках живых, тёпленьких комочков, не пускали с ладоней в полёт под самое небо. Разве им понять? И голубятники стали щёлкать их по затылкам. А Эрнесто полоснул:
- Знаю, чьи это штучки!
И за дверь, будто ветра порыв. А вернулся, ребята так и ахнули – все руки изрезаны и кровоточат.

Не знал, к чему это может привести, мысль о том, как поступить с голубями, подал Амадор Санта Мария:
- В Испании кошки ел. Лягушки ел. Голуби тоже ел. О голуби…, - и сжал пальцы в щепотку, кончики поцеловал, аж причмокнул.
Оказалось, из голубей можно сделать неплохое блюдо, но гибель птиц лежала целиком на совести завуча. Это она велела их изловить. А Амадор Санта Мария, дежуривший по кухне, предложил пустить их в дело, чтоб добро не пропадало: голуби домашние, чистые, не кошке же их отдавать. Но не к Амадору Санта Мария кинулся Эрнесто из столовой, а прямо к завучу домой. Не постучался – бомбой влетел.
В квартире никого. На всём отпечаток той особой, холодной чистоты, что страшнее грязи и пыли. Каждая вещичка на своём постоянном месте., с которого никто, кроме хозяйки, не имеет право её сдвинуть. На стенках, будто попав в тонкую, незримую паутинку, повисли тарелочки. В серванте, под стеклом, осуждённые не вечный покой, примёрзли фарфоровые безделушки, вазочки, всякая антикварна Пожилая женщина их любила и коллекционировала, отдавая хрупкому звенящему стеклу свою одинокую душу.
Возмущённый Эрнесто, долго не раздумывая, обрушился на мёртвое царство стеклянной красоты. Выхватил самую большую вазу и хватил об угол серванта. Дваже не слышал. Умоляюще заплакало-дзинькнуло под его мстящей рукой ни в чём не повинное стекло.
Эрнесто  наказали, а завуч слегла в постель на целую неделю от нервного растройства.
Анализируя случившееся, Иван Петрович не снимал вины и с себя: поддавшись завучу в деле с голубями, отступил от принципа, которого придерживался неизменно – воспитывая, старался не идти на крутые меры без крайней необходимости, ведь они сами по себе толкают к неповиновению и даже сопротивлению, и воспитание не достигает цели.
«Какое-то голубиное ауто-да-фе получилось». Этьа история помогла ему по-новому взглянуть на старую истину о том, что дети не равнодушны к животным и птицам. Ребёнок, если у него чуткая душа, не ограничивается игрушками и общением с неодушевлёнными предметами. Ему нужно что-то живое, слабое, что он мог бы любить или ненавидеть, относясь к нему на правах сильного. Это своего рода репетиция растущей души, проверка того, как маленький человек будет относиться к окружающему, когда вырастет из своих коротких одёжек. Дети не могут не пройти через эту любовь к живому, не могут удовлетворить свою потребность в общении с тем, что поёт, летает, прыгает, плавает и ползает.
И в детдоме появился живой уголок, а дед «глухарь», не тая обиды, бескорыстно поделился с ребятами своими знаниями о жизни пернатых, подарил несколько клеток с певчими птицами.
В сумятицебудней о голубях стали забывать. А Эрнесто нет-нет, да и посматривал в потускневшую лазурь. Он не страдал избытком воображения – ещё чего! – но иногда ему казалось, что на готической башне, где пристыли ощеренные морды хемер – водостоки, - воркуют его ж и в ы е голуби. Конечно же, он представлял себе это. И ему понятнее становилась неприкаянная дкша деда Сергея, «глухаря», умевшего в и д е т ь голос, то прекраснейшее, что дано всему сущему на земле.

Синее, голубое,
Цвета аквамарина,
Небо без птичьев крыльев,
Вычерченных наискосок, -
Блёклое и пустое,
Как неоконченная картина,
Как выцветших обоев
Оборванный лоскуток.