Если оглянуться

Странно смотреть на старые фотографии, все на них иное, незнакомое, уже даже непонятное. Лица на них чужие (даже если одно из них твое), непонятно чему радующиеся или грустящие. Я смотрю и недоумеваю, над чем, например, мог так заразительно смеяться этот мальчик пяти лет, и почему он так печален на снимке сделанном через два года? Многих вообще не узнаю, какая то малолетняя компания беззубо улыбающаяся на камеру, на фоне игрушек детского сада. На паре снимков я, в каком то странном костюме, символизирующем..,  а собственно, что же он символизировал? Мою принадлежность к зарождающемуся у нас в стране движению  Гринписа, наверное? Чем же еще можно объяснить маску лисички и хвост пострадавшей в ДТП белочки? И еще этот печальный взгляд, без слов говорящий – вынужден подчиниться силе!
Тоталитарное прошлое смотрит на меня с черно-белых фотографий искренними улыбками, добрыми глазами и кучей пришедших на праздник родственников и друзей. Сейчас в эпоху демократии и свободы социальные сети полны пафосных фотографий важных  юношей, изображающих достаток и власть мальчиков у чужих машин, и косящих под фотомоделей девочек. Тогда были улыбки, чуть стеснительные, но добрые, и отсутствие важных поз, ну разве что, в виде исключения, актеры смотрели задумчиво и вдаль.
Вот фото уже постарше.  Красные ленточки через плечо,  кажется выпускной, припоминаю, припоминаю... Лишний повод порадоваться, что тогда редкие «Смена» и «Зенит» не могли беспардонно вмешиваться в частную жизнь, не то что сейчас современные гаджеты, снимающие втихаря из-за угла. 
Вот еще фото, опять почти забытый, малопонятный себе и окружающим, я. Погоны старлея, северо-кавказский загар, день прибытия от-туда. Почти ничего из того не помню, так, кусками.
Отходит аппарель семьдесят шестого, прыгаем по одному, как кувалдой по голове жара и духота, после московских пятнадцати с дождичком и ветерком.  Колона из Моздока, Толстой-юрт в подножии Терского хребта, палатки и всеобщее чувство недоумения от абстрактных задач и отсутствия даже простых карт.
Тогда мы все были бессмертными, чувство присущее молодости, исчезающее после первого трассера над головой или фугаса под машиной товарища. Но это позже, а вначале захваченный с «большой земли» спирт, и бравада.
Блок-пост, и десять человек на нем. Позади «зеленка» и река, впереди горы, слева и справа пустота, ближайшие свои в нескольких километрах, но их тоже горстка в сельском ПОМе (вспомогательном отделе милиции). Из еды только тюлька в томате и галеты, и того и другого много, но очень хотелось разнообразия. Стреляли зайцев, выбегающих на свет фар ночью, у местных меняли хорошие покрышки на «лысые»,  с доплатой в виде крупы и тушенки. Хорошо жили.
До сих пор помню последние цифры номера автомата – 48, который всегда был рядом, днем в руках, а  ночью стоял у изголовья. Я спал на нижней койке, а надо мной была койка Сереги, навсегда его и навсегда пустая.
Той ночью сквозь помехи эфира долетели обрывки: «Арбат, Урагану - на связь!.. Что у вас?!.. Арбат, на связь!..» и минут через десять спокойный голос: «Серегу ранило, нас обстреляли».  Я тогда был в лагере, его в темноте будоражило, многие были на улице, строили версии, обсуждали помощь. Всех было много, я даже испугался, что могу остаться. Напрасно. На подмогу отправили двух дверную «Ниву», с четырьмя людьми. Ночью, в горы, туда, где товарищи угодили в засаду. Мы тогда были или идиотами, или действительно бессмертными, а возможно и то и другое в сочетании. Идиотом не был генерал, который не тронул взвод быстрого реагирования, и не дал завести два стоящих неподалеку «бэтэра», а решил ограничить возможные потери. Ночь все же, горы, карьера…  Да и те кто особо рьяно рвались на помощь, все уместились в Ниве.
Серега умирал у меня на руках, в буквальном смысле. Пока фельдшер перевязывал, я придерживал его, положив голову на колени. Пулевое в голову, частое дыхание с хрипами, умер по дороге в госпиталь. До сих пор помню запах его крови, вздернутый, не бритый подбородок измазанный сгустками темного. Арбат тоже был ранен, но не замечал этого. А Красного он спас, когда в них начали почти в упор стрелять с обочины, быстро развернувшись, так что согнулась даже металлическая спинка сидения УАЗика, прижал его вниз. Потом мы видели несколько дыр, на том самом месте, где сидел Красный. Вся Серегина машина была в дырках, более десяти пулевых, правый бок, лобовое и заднее стекло. Бросать было жалко, машин не хватало, за руль сел я, а позади еле уместился Малыш, капитан серьезных габаритов. Двинулись колонной в три машины, я в середине.  Подо мной на сиденье хлюпала кровь, руль тоже был липким, машину нещадно болтало, были пробиты правые колеса, на которые мы в темноте не обратили внимания.  Через пять минут попросил по рации увеличить дистанцию, включил фары. А впереди, на открытой площадке нас ждали. В итоге всю ночь проторчали, точь в точь, как американские колонизаторы, расставляющие по кругу повозки и прячущиеся за ними от индейцев. 
Через неделю – две, рванули фугасом наш УРАЛ, забравший ребят с Октябрьского района Грозного на пересменку.  Фугас и засада, две главные напасти тех дней.
Несмотря ни на что, остались теплые воспоминания, люди были видны почти насквозь, и почти все они были  людьми замечательными, жаль, что не все сейчас с нами. А оставшиеся разбрелись, по делам, по семьям, по интересам. Иногда встречаемся, уставшие, замотанные, вырвавшиеся, кто на пол часа, а кто чуть больше, на кладбище под Наро-Фоминском, где лежит майор Валерка  Плотник, и на тамбовской земле, куда в маленькую деревушку, родителям привезли Серегу Мичурина в цинковом гробу. Каждый год, мы как в почетном карауле стояли возле могилы на небольшом холме возле деревни Соболевка, каждый год мы надоедали соседям и родственникам, пока на семнадцатый год пьяная Серегина сестра не обвинила нас, что это мы сами его и убили… Им когда то это сказал Серегин сослуживец, никогда в Чечне не бывавший, и никого из нас не знавший.
Другая война, Донецк. Сосредоточенные лица ополченцев, вдруг, на своей земле оказавшихся на передовой.  В папках на столе огромное количество  присланных фотографий жертв этой войны, опознанных и не опознанных. Старики умершие от голода дома, семьи которым украинский пулеметный расчет не позволил выехать в мирную Россию, мужчина, которого убили, чтобы завладеть джипом. Дети, погибшие от обстрелов. Уже позабыто и зажило у многих. Но у меня на столе время обращается вспять, и рядом с девочкой в маленьком гробике, лежит фотография, где она еще живая и счастливая. И Пашка Усанов, еще живой, поет на передовой военнослужащим.
Разные фотографии лежат в моем альбоме, с них на меня смотрят ушедшие бабушки и дедушки, в военной форме, с георгиевским крестом, гордо стоит прадедушка. Смеются друзья, у которых сейчас своя жизнь, и со многими мы даже не созваниваемся. Грустно улыбается на прощание девочка, со светлыми волосами и в зеленом платье. Здесь мое детство и взросление, здесь я еще на руках у отца, он еще счастлив и молод.
Давно, очень давно все это было, многое стерлось. Фотографии в альбоме или телефоне, пытаются напомнить – вот смотри, здесь было вот это, а вот другое, но многое из того, что было важным тогда, уже не трогает сейчас. Правда, бывает и наоборот, мелочь, которой не придавал значения, обретает вдруг новый, глубокий, смысл. Так бывает, когда пролетая на всех парах, не замечаешь того, что рядом, но остановившись и обернувшись, удивляешься, какой же все-таки интересной была жизнь! Жаль, что этого не замечаешь в настоящий миг…